Одержимые тьмой

      Себастьян небрежно отвернулся и ускорился, избегая немого вопроса в глазах Тринити. Здесь все было не так, как прежде, и не так, как в других деревнях. Острия, хаотично торчащие из земли, ранили безвинную ткань неба. Букеты пурпурного кипрея робко покачивались в тени сторожевых башен. Манекены вдали кланялись в такт разноцветным вспышкам, а на их шлемах бликами играло мягкое, почти еще летнее солнце. Противоположности, поставленные рядом, стали более явными, и тень перемен легла на сердце зыбучей горечью. Он старался не замечать.       Ступая следом, Тринити встречала усталые, иссеревшие взгляды: жители трудились на засеянном поле, но вдруг спешили к мишеням, передавая косы недавним «бойцам». Один за другим они опасливо переглядывались со смутной полосой горизонта, порой запинаясь от морока пережитого, принятого за правду. Ароматы цветения и свежего хлеба полнились горькими нотами страха, и Тринити, различая в людях до боли знакомое предчувствие, каждым шагом пыталась отыскать причину. Себастьян остановился в метре от входа и замер, опустошенно косясь на дверную ручку.       Домик причудливой формы венчался узкой, непривычно длинной печной трубой, которая, казалось, вот-вот повалится; с высокой соломенной крыши гроздьями свисали сплетенные джутом котлы. Фасад исчез под цветоносными стеблями: устремляясь ввысь, растения из ухоженных клумб настойчиво опутывали камень. Вдоль тропинки, точно провожая, тянулись сизые венчики герани, а порог кутала россыпь засыпающих солнцецветов. Это место ощущалось нежным, невинным воспоминанием детства, но, подходя ближе, Тринити убеждалась, что именно эти стены без единого окна источают леденящую тоску.       Себастьян нервно переступал с ноги на ногу, собираясь, отсчитывая секунды. Он дышал глубоко, но часто, пытаясь вместе с воздухом изгнать мучительное жужжание образов. Он знал: надежду нельзя впускать слишком глубоко. Она — дурман помутившегося рассудка, поддаться которому — значит падать и падать, пока не разобьешься о поражение. Надежда уничтожает. Ожидание — трение спички, вина — поджог, он — обугленная плоть в пожарище ненависти. Себастьян никогда не винил судьбу. Бесцельные удары, редкие, но предательски заметные слезы, стоны, теряющиеся в вересковых пустошах окраин. Надежда уничтожает, потому что в ней слабость. Вера, что этот раз будет другим.       Он боялся видеть ее. Расстояние рисовало на исхудавшем лице непроницаемые тени, и всякий раз они становились темнее. Он боялся не успеть.       Анна не должна знать о слабости. Анна не должна бороться, выдавая агонию за привычку. Анна должна… жить.       Себастьян не справился: пока он сжимал сумку с новым лекарством, счет незваных иллюзий шел на десятки. Видения, стекляшки в калейдоскопе, сменялись одно за другим. Вот Анна в слизеринской форме. Смеется над проигравшим в Плюй-камни Оминисом. И как он согласился на пятом-то курсе? Вот дядя, впервые за два года позволивший себе не хмуриться до изнеможения. Профессор Гекат, усмиряющая проказницу сестру новой мудростью, загримированной в колкость. Мадам Пергамм, перестающая вслушиваться в шорохи… Себастьян коротко кивнул каждому из сомнений и прошел вперед. Дверь скрипнула, отозвавшись на неуверенное движение.       — Сюрприз! — воскликнул он, едва переступив порог.       Прежде чем Тринити разобрала хоть что-то, выскользнувшая из полумрака фигурка юркнула в объятья Себастьяна. Костистые пальцы изо всех сил сжали его свитер.       — Ты приехал, даже не сказал! — звонко щебетнула Анна.       — Как иначе, Энни? Иди-ка сюда!       Бережно приподняв сестру, он с легкостью закружил ее над полом. Сипловатый смех Анны заполнил всю комнату, и Себастьян тут же заразился им. Тринити же, неосознанно отступив в угол с бочками, сдерживала малейшее движение: казалось, она без позволения вторглась в чужой мир, бесстыдно прильнув к замочной скважине. Ей удалось увидеть совсем другого Себастьяна, живого и… свободного? Его радость была настолько искренней, что виделась Тринити чуждой.       Мгновение, ассоциация — и существо изныло содранными струпами. Как бы ни хотелось обмануться, происходящее целиком вырывало трепет прошлого и холодным подавало его на стол. Тринити уткнулась в алые портьеры напротив.       Отпустив Анну, Себастьян с любовью всмотрелся в ее черты. Они походили друг на друга, как отражение в замутненном зеркале. В сравнении с братом Анна была до невозможного крошечной, хрупкой, почти прозрачной. Истонченная бледная кожа с проступающей нитью сосудов обтянула ее очерченные углем скулы. На иссохших, испещренных чешуйками губах горели красные ранки — отпечатки зубов. Вспыхнувшее веселье утопало в исчерна-алой темноте неестественно больших синяков. Себастьяну хватило пары часовых щелчков, чтобы вернуться в извечный кошмар правды.       Слегка отдалившись, он выудил из сумки скругленный флакон, старательно обернутый льняной холстиной. Узкое горлышко, немногим шире ветви орешника оплетала бурая лента с парой красных стежков. Внутри, словно напитываясь жертвенной силой, бурлила багровая жидкость с мутной порошковой взвесью. Анна с недоверием изучила потемневшие стенки сосуда: ее вмиг охватило усталостью, и укоризна взгляда обрушилась на Себастьяна знакомой колью. Опустив веки, он заставил губы произнести очередную мольбу.       — Это должно помочь, Энни. Попробуй. Просто попробуй… Пожалуйста.       Флакон подрагивал в трясущейся от напряжения ладони. Себастьян не хотел верить, что Анна откажет, что больше не станет пробовать. Под ресницами застыла раздражающая капля — усмирять нахлынувшее смятение становилось труднее. Привычка перед новой попыткой принимать проигрыш за прорицание треснула под чертовой надеждой. Он почувствовал, как доски разъезжаются под ногами.       — Хорошо.       Выдох.       Себастьяна затрясло, когда послышались шаги.       — Опять за свое? — грубый голос рухнул на Себастьяна. — Это не поможет! Неужели ты еще не убедился в этом?       Флакон тотчас угодил в облако чар.       — Зелье? Зелье, Себастьян? Не хочу даже думать о том, что мог намешать пятикурсник вроде тебя.       Соломон твердо взмахнул палочкой, точно в смертельном заклятье. Вспыхнув, охваченный зеленью сосуд с пронзительным звоном разлетелся на крохотные осколки. Тьма. Себастьян взревел, если бы голос не покинул его. Это выглядело скверно скрытым убийством: кровь саламандры жалкой струйкой затекала под половицы, оставляя констеблю неопровержимые улики, а мертвец свидетелем взирал на преступника стекленеющими глазами. Он копил на зелье четыре месяца, рискуя если не жизнью, то местом в школе. Искал редкие ингредиенты в сырых пещерах, собирал по ученикам бронзовые карточки, летом — отнимал от сердца рецепты и ценные книги для торговцев, что платят побольше. Зельевар с болота Форда грозился Сектусемпрой, убеждая Себастьяна молчать. Перед добавлением смоковницы зелье пять нескончаемых недель настаивалось в бигоре, но разве это имеет значение? Бигорное месиво могло спасти Анну. Вернуть ее в Хогвартс. Сделать ее чертову жизнь проще. Растопчи его дромарог. Пожри его гебридец!       — Это не может снять проклятье, — Соломон закрыл собой Анну. — Ничто не может, Себастьян. Чем скорее ты это поймешь, тем лучше.       — Мы еще не все испробовали, — ответил он, едва удерживая крик в напряженных связках.       — Ее нельзя исцелить. Когда ты уже смиришься? Себастьяна оглушило.       — Никогда. Да никогда, черт, никогда! В отличие от тебя, я не собираюсь просто смотреть на ее…       — Оставь сестру в покое, — отрезал Соломон. — Не будь как…       В стену врезался глиняный горшок.       — Как мой отец? — рыкнул Себастьян. — Давай, скажи это.       Крик. Неистовый, утробный. Останавливающий время. Анна согнулась пополам, стиснув зубы, донельзя напрягая мышцы, лишь бы вытерпеть прилив раздирающей боли. В который раз действительность растворилась в неясном мареве, и предметы различались только наощупь. Она ударилась о спинку стула, стараясь не упасть — ослабшее тело не слушало приказов. Себастьян дернулся в инстинктивном желании защитить ее от невидимого врага, облегчить страдание, хотя бы коснуться, но Соломон неколебимо оттолкнул его.       — Посмотри, что ты наделал, — прошипел он.       Медленно, напоминая парализованного, Себастьян отступил. «Прости» беззвучно просили губы. Он выбежал прочь, и Тринити, отойдя от ступора, бросилась за ним.

***

      — Пусть успокоится, — по-доброму прохрипела Анна. — Ему нужно время.       Тринити вернулась после того, как Себастьян, ринувшийся к шиповым баррикадам, прогнал ее. Он не оборачивался, бездумно выбрасывал слова, так, будто злился и на нее. Движения сквозили обидой, все отчетливее перерастающей в совершенное отчаяние — огонь охватывал части конструкции.       Осколки и багровые пятна исчезли, не оставив намека на ссору. Неяркие лучи, пробивающиеся сквозь единственное окно, нежно покрыли мебель розовато-оранжевыми полосами. Под их светом белесое лицо Анны ожило, вдоволь наполнившись красками заката. Ничего не было и не могло быть. Где угодно, но не здесь.       Сухой и теплый запах трав застлал гостиную уютом деревенской осени. Анна вынула заварку и, притянув расписанные маками чашки, плавно опустила их на плетеную скатерть. Ее безмятежность ощущалась неправильной, нарекала произошедшее сном или видением, а пробуждение стирала насовсем. Одежда висела на острых плечах Анны, делая фигуру бесформенной, но когда ткань натягивалась, очертания ребер виднелись и через плотный жилет. Тринити старалась не подавать вида, но Анна приметила ее смятение и заговорила первой.       — Теперь я в порядке, правда. Боль накатывает волнами, потом отступает… Это происходит внезапно, и винить некого, — она затихла, но вскоре спросила с явной веселостью. — Кстати, ты ведь та таинственная пятикурсница? Тринити?       — Так и есть, — она слегка смутилась. — Себастьян рассказывал обо мне?       — Письмо пришло пару дней назад. Что-то вроде: «у нас новая змея, зеленая, как бундимун, неплохо дерется, еще и гроза троллей». Тебя не трудно узнать.       — Бундимун… — Тринити сдавленно хохотнула — было в этом что-то душевное. — Да, пожалуй, это про меня. У нас была довольно яркая дуэль на занятии. Так и познакомились.       Анна придвинула к ней настоявшийся чай. Отчетливо пахнуло валерианой.       — Себастьян не стал упоминать, что это ему от тебя досталось. Но я догадливая, — она хихикнула. — Но как так получилось? В смысле… Пятый курс? Почему?       — В двух словах не расскажешь, — Тринити заправила пряди за уши. — Приходилось много переезжать, да и колдовать мне не разрешали. До недавнего времени.       Анна забавно, почти картинно прищурилась.       — Почему передумали?       — Думаю, я совсем достала опекуншу.       Анна понимающе усмехнулась. Залюбовавшись языками пламени, она повернулась к камину.       — Я скучаю по Хогвартсу, — с грустью протянула она. — Фелдкрофт замечательный, но это совсем другое место… И ссоры дяди с Себастьяном, когда он дома, сводят меня с ума.       — Надо сказать, это было… неожиданно.       Тринити обожглась крепким настоем и больше не решалась пить.       — Он не предупредил тебя? У них так всегда. Дядя совсем угрюм с тех пор, как… — Анна споро провела вдоль туловища. — И то, что Себастьян продолжает искать лекарство, сильно огорчает его.       — Но почему? — чересчур громко спросила Тринити и спешно кашлянула, скрывая неловкость. — Слушая Себастьяна, я все больше убеждаюсь, что он найдет способ. Разве ты не хотела бы этого?       — Я знаю, он старается. Но дядя прав: проклятье нельзя снять. Я чувствую это, — Анна тронула лоб и протяжно вздохнула. — Прости, думаю, мне стоит прилечь. Рада познакомиться, Тринити.       — Я тоже.

***

      Соломон, склонившись над клумбой, сосредоточенно подрезал румяную пеларгонию, ворча что-то невнятное немногословному цветку. Тринити готова была поклясться, что обернулся он не на звук шагов или открывающейся двери, но благодаря пророческому предвидению ее появления. Соломон жестом остановил ее и, распрямившись, подошел ближе. Резко ощутилась разница в росте — Тринити чудилось особое презрение в сжатой полосе рта и бровях, будто специально сдвинутых к носу для устрашения.       Соломона Сэллоу затемнили суровые морщины, схожие с чудовищными шрамами битв. Он смотрел прямо, ни на секунду не отводя взгляда, беззлобно, но строго, так, что забываешь о дыхании, пока не станет слишком тяжко. Зрачки безжизненно тлели на фоне покрасневших белков. Такие глаза были у профессора Шарпа. Боль, которую невозможно заметить, страх, зарытый глубже, чем тела мертвецов.       — Кажется, мы не знакомы, — скрестив руки, произнес он.       — Я подруга Себастьяна, сэр. Тринити Вингфильд. Он пригласил меня познакомиться с Анной, подбодрить ее…       Соломон отряхнулся от налипшей земли. Отчего-то его тон стал мягче.       — Вы застали весьма неприятную сцену. Простите за это. Мой племянник никак не может остановиться.       — Сэр… — Тринити замялась, но все же не смогла пропустить его слов. — Честно говоря, я думаю, Себастьян делает все правильно. Он справится, если дать возможность.       Соломон оценивающе окинул ее и негромко хмыкнул. Тринити чувствовала себя все ниже, и это злило.       — Чего еще можно ждать от его друзей… Тоже морочите бедной девочке голову? Думаете, это помогает ей?       — А бездействие ей помогает? — Тринити осеклась. — При всем уважении, сэр, глупо отрицать любые попытки, ведь одна из них может увенчаться успехом.       — Вы смеете говорить о глупости? — его зрачки пугающе расширились. — Анна — жертва темной магии. Даже в больнице Святого Мунго не нашлось решения, неужто считаете себя умнее целителей?       — Возможно, целителям ведомы не все средства, сэр. Я верю… Я уверена, что упорство Себастьяна приведет его к цели. Он хочет помочь сестре больше всего на свете. Мы знакомы не так давно, но я вижу это так же ясно, как тот цветок.       Соломон сморщился, коротко глянув на пеларгонию.       — То, что из всех учеников Вы сдружились именно с Себастьяном, многое о Вас говорит… Безрассудная, как и он.       Брезгливость последней фразы затерялась в наступившей тишине. Соломон помолчал, задумчиво потирая подбородок.       — Себастьян упрям, в точности, как его отец, — продолжил он. — Он ранит сестру бессмысленными надеждами. Анне нужны покой и должная защита. Это все. Не вздумайте рушить то, что я выстраиваю изо дня в день. Это не Ваша борьба, Тринити.       Вернувшись к растению, он напоследок произнес.       — На Вашем месте я бы поговорил с ним. Кто-то должен объяснить Себастьяну, что пора остановиться.

***

      Тринити с опаской, почти неслышно подобралась к Себастьяну и присела на пыльные доски рядом с ним. Сторожевая башня была невысокой, но деревня оттуда виделась как на ладони, и Тринити, не решаясь заговорить, исследовала незамысловатый пейзаж сквозь щели в ограде. Осень здесь наступила быстрее — леса вдали пестрели неуверенно желтеющими листьями. День близился к горизонту, и ставшие лиловыми облака несмелыми мазками легли на медное небо. Фелдкрофт убаюкивал небрежной простотой, но в неуловимой тревоге и слабое дыхание безветрия оседало на легких угольной пылью.       Фредериксхальд был другим. В памяти холодным пеплом стыла загадочность морозных улиц, усеянных цилиндрами и шерстяными пальто, скованных с обеих сторон сосновыми хитте и оканчивающихся мрачными крышами трех поместий. Зима вспоминалась легче, чем осень: белые шапки на изумрудных елях, лед, коварно скрывающийся под снегом, неземные авроры в ночи над родными фьордами. Ночь вспоминалась легче, чем день. На иссиня-черном небе тысячи звезд, среди которых застенчиво блестит та самая, Безымянная. Ноэн рассказывала о звездах так много, что в голове не оставалось места. «Северная Корона» звучала из ее уст по-волшебному: Тринити воображала тиару из вечной мерзлоты, выкованную самым искусным мастером для владычицы Ледяного королевства, что так похожа на Ноэн. Имя ярчайшей звезды, белого сапфира во главе Короны, со временем забылось, и только буквы досадно вертелись на языке. Магия Фредериксхальда была таинственной, вязкой, плотной, как туман, колкой, как метель. Северными ветрами она навевала осколки детства, свободного от беспомощной тревоги и нескончаемого бега.       Тринити украдкой посмотрела на Себастьяна. Мысль пронеслась незаметно: он мог быть солнцем и рыжими веснушками, что так мило светятся под отблесками уходящего дня, но заостренные колья, ограда уязвимых ран, превращают его в чернильный пламень. Это его место. Он изменился вместе с ним.       В Анне не было мрака. Мучение, истощение, щемящая тоска, но не самоистязание, не одержимость. Ее боль была серой и тягучей, обволакивающей настолько, что без нее уже не было жизни. Но Себастьян боролся, глубже и глубже зарываясь в кромешную тьму безумства, которым беспрерывно горели испепеляюще черные зрачки. Вот в чем их главное отличие.       — Жаль, что тебе пришлось видеть это, — отсутствующе произнес Себастьян, буравя заточенные стволы деревьев внизу. — И слышать.       — Твой дядя… Он так суров с тобой. Не вижу причин для этого. И зелье…       — Он опустил руки. Думаю, дядя винит себя, как и я. Но, Мерлин, он ничего не делает, чтобы ее спасти, после того, как не смог защитить! — он стукнул по древесине. — А зелье… Изготовление нового займет слишком много времени. У меня его нет.       Себастьян покачнулся. Мучительное разочарование еще кипело внутри, и там, где кончалась тишина, рвался наружу яростный вопль. Но злоба не должна была коснуться Тринити. Еще раз.       Они молчали несколько минут.       — Прости, твои родители... — сбивчиво произнесла Тринити. — Что произошло?       — Дерьмовая смерть.       Себастьяну хотелось и молчать, и говорить одновременно, хотелось передать бесплотное иным путем, но не проходить через это снова. В речь вмешался паршивый шутливый тон, и Себастьян знал, как отвратительно выглядит со стороны.       — Они постоянно читали книги в подвале. Семейное. А в нашем доме были на редкость хреновые лампы. Можешь поверить: два человека погибают от ядовитого газа из лампы в своем же доме? А другие два человека не могут помочь, потому что им шесть.       — Черт, Себастьян…       — Только не жалей меня.       Жалость и слабость звучат так похоже, что от этого тошнит. Но Себастьян не был уверен, на самом ли деле она лишена смысла. Он все чаще признавал тяжесть того, что сам выбрал доспехом, — великую силу. Вдруг он ощутил легкое осторожное касание, дрожащее и на удивление теплое — Тринити сняла перчатку.       — Мне тоже было шесть, — сказала она.

***

      — Здесь небезопасно с тех пор, как гоблины проявили интерес к тому замку. — Себастьян указал за спину. — Кто-то из них проклял Анну, а теперь они всегда рядом — мы вечно готовимся к новой атаке.       — В болезни Анны виноваты гоблины? Разве они способны на такое?       — У меня есть все основания верить в это. Дядя, бывший мракоборец, даже не пытается разобраться, — он сжал кулаки. — Говорит, что переживает за Анну, но не делает ничего ни ради нее, ни ради Фелдкрофта. Люди знают о его прошлом. Неужели он не замечает их взглядов?       Тринити вновь ощущала себя заложницей его обиды. Когда они спустились, Себастьяна вскружил ворох наихудших отпечатков памяти, и затишье обратилось спонтанным самовозгоранием.       Он требовательно сдавил запястье Тринити.       — Я помню твои слова в библиотеке. Про Анну. Я помогу с твоими… изысканиями. Уже начал, впрочем. Ты поможешь с Анной.       — Как я могу помочь? — Тринити стало противно от непредвиденной робости.       — А ты как думаешь? У тебя в руках мощная, всеми забытая магия! — он поджал губы, который раз мимолетно представляя, что древняя сила досталась ему. — Не верю, что этого мало.       Последний бой. Потерянная власть. Плевок вместо взрыва. Слова Себастьяна прозвучали жалкой издевкой. Тринити вырвала руку из его хватки.       — Ты видел, что произошло. Вряд ли я смогу что-то сделать, потеряв контроль. Или вообще все.       — Разберемся, — твердо отсек Себастьян. — Пока у меня есть варианты, и ты будешь рядом. Сперва нужны ответы.       — А что мне за это будет?       Тринити наткнулась на такую гримасу, что не удивилась бы вскоре осознать себя скрученной в непростительном заклятье.       — Я скоро узнаю, что делать с твоей книгой — вопрос пары дней. Помогу с другими проблемами, если согласишься. Для тебя это так же выгодно.       — А мог бы просто напомнить, что я у тебя в долгу, — она саркастично ухмыльнулась.       — О, нет… Такие козыри стоит оставлять на десерт, — в глазах Себастьяна сверкнула недобрая искра. — Расскажу завтра. Сегодня я хочу провести время с сестрой… как раньше.       — Завтра?       — А ты как думала? Для тебя найдется место. Я поговорю с дядей. На самом деле он довольно добрый, если дело хотя бы чуть-чуть не касается меня.

***

      Поляна тонула в зарослях дикого вереска. С деревенской равнины на пологом холме их не обнаружил бы и бывший мракоборец Соломон Сэллоу. Анна то и дело крутилась, выискивая стелющиеся по тропинкам тени, но взыгравший азарт понемногу усыплял ее бдительность. Она восхищенно шевелила кисти душистых цветов, наслаждаясь их бестрепетным шелестом — дядя запрещал даже изредка покидать Фелдкрофт.       — Я договорился кое с кем, — Себастьян загадочно улыбнулся. — Небольшой подарок.       Он нагнулся и наполовину утоп в лиловых кустарниках, распугивая мотыльков настойчивым шорохом. Спустя несколько минут Себастьян наконец вытянул из зарослей два продолговатых силуэта и спешно упрятал их за спину. Прутья изменнически вцепились в торчащую пряжу и, звучно шлепнувшись друг о друга, обрели очертания летательных метел.       — Ты с ума сошел? — выпалила Анна скорее для вида. — Вдруг начнется это, и я свалюсь?       — Моя Энни не знает, что можно летать вдвоем? Подстрахую. Полетим тихонько и невысоко.       Анна целый год не видела ни Ткачей, ни Шустриков, ни истрепанных школьных Мопов — Соломон объявил мораторий на летные тренировки. Они оба знали, что тихонько не выйдет. Как и невысоко.       Тринити мгновенно прижалась к Себастьяну, выхватывая одну из метел. Анна возбужденно вцепилась во вторую и, вырвавшись из навязанной помощи брата, заняла место спереди.       — Наперегонки! — взвизгнула она.       Себастьян, присев за Анной, ткнул ее в плечо и выразительно понизил тон.       — Полегче, птица-гром. Я все еще несу за тебя ответственность.       Она возмущенно сощурилась, с нетерпением сдавливая старенький семейный Жутик.       — Кто из нас родился на полторы минуты раньше? А, Себастьян? — строго спросила Анна.       — Вообще-то я.       — Мама тебя обманула!       Анна взлетела и бойко наклонилась вперед, увеличивая скорость. Минуя лиственный пролесок, она пружинисто спускалась к ветвям, задевая их домашними туфлями, подскакивала на поворотах и неустанно грозилась войти в неконтролируемое пике. Позеленевший Себастьян неоднократно пожалел о принятом решении. И зачем было так яро выпрашивать Жутики у Прии? Оставалось радоваться, что Анна не схватилась за полугоночный Револьвер, о свойствах которого не знала, похоже, сама Тредвелл. Однако, придя в себя, Себастьян перенял опасную игривость Анны, будто позабыв о последних месяцах. Теперь в качестве мести он перехватывал управление и, крепче прижимая Анну, превращал полет в немыслимый воздушный вальс.       Тринити упорно держалась в стороне. Чересчур долгий, переполненный впечатлениями день постепенно ускользал, овеянный бодрящей свободой. Смотреть сверху всегда проще. Желтые огоньки Фелдкрофта, кучерявое ячменное поле, обрыв, за которым необозримая равнина вод. Метла неуловимо набиралась резвости, потакая жажде очутиться там, где над совершенной пропастью властвует томный плеск волн.       Разворачиваясь, Тринити не расслышала коварных смешков позади и мгновенно притерлась к соседнему борту. Маневра близнецов вполне хватало для крушения в завораживающую пучину, но Револьвер, извергнув рыжее полымя, дерзко перевернулся, и повисшая на согнутой ноге Тринити пулей влетела в сиденье. Сэллоу, избегая драки, резво скрылись с места преступления под завистливые возгласы Анны.       Полчаса — и они обессиленно пали наземь. Ночная погоня навеяла блаженную дремоту, и троица удовлетворенно распласталась посреди вересковых кустов. Анна вот уже несколько раз убеждала Себастьяна заткнуться, когда тот порывался отвести ее домой — беспокоился, наблюдая судорожную тряску от переполнявших ее эмоций. Внезапно Анна подскочила и нахлынула на Тринити и Себастьяна, сковывая их в слабом объятье.       — Спасибо, спасибо, спасибо! — залепетала она, быстро поворачиваясь то к одному, то к другому. — Спасибо!       От касания предплечье прожгло, словно бы Тринити сунула его в камин, и защипало, как после сурового мороза. Ожог вдруг обратился ласковым зноем, истеплил замерзшую кожу, жгучим течением взмыл к груди и переполнил ее истомой раскаляющего жара.       — Неужели у нее такая крепкая хватка? — насмешливо спросил Себастьян, отгоняя очередное волнение.

***

      — Мы же спустимся туда, правда?       — Если хочешь разбудить десяток пушицевых топероек.       Неприступный форт отвесных скал прежде уберегал укромный пляж, но в полете Тринити не могла пропустить его. При лунном свете вода была плавучим льдом, белесой коркой над россыпью хрусталя. Приливные волны смело покрывали берег, назначая лазоревый песок зеркалом для звездного неба.       Тринити уныло вздохнула. Недавно она подпирала прохладный камень, тихо завидуя уснувшим нежникам, и надеялась скорее на то, что Матильда не спустится в подземелье после отбоя, чем на сон в далекой деревне. Однако, выйдя из дома, Себастьян заверил ее в грандиозном успехе, правда, к кровати не пустил, уволочив на прогулку едва стоящей на ногах.       Прощаясь с Анной, Тринити уже терялась в разноцветных пятнах. Теперь, высоко над заливом Фелдкрофта, изображение расползалось на две соперничающие половины, а виски ныли под незримым стальным кольцом — волчьими шагами подбиралась мигрень. Оперевшись на раскидистую березу, Тринити пропала в отвратительной и незнакомой хвори: пустота произросла из ее пальцев, стоп, всего тела. Она глазела на нее изнутри, издевательски ухмыляясь возникшей панике. Рвалась наружу, прокусывая путь гнилыми зубьями. Тринити стукнулась лбом о шершавый ствол и на всякий случай вцепилась в него ногтями.       — Что ты делаешь? — удивленно нахмурился Себастьян.       — Прямо сейчас пытаюсь напомнить себе, что вполне привыкла к головной боли и умирать совсем не обязательно.       — Так больно, что и береза в ход пошла?       — Ха-ха. Без древней магии становится тяжко. Ну, знаешь, особый наркотик для искушенных.       — Тебе и вправду лучше не пересекаться с дядей, — усмехнулся Себастьян. — Ладно, если серьезно: как это связано?       — Не представляю. До этого ничего не помогало. Мигрень у меня с детства, и, как оказалось, древняя магия как-то успокаивает ее. А завладеть ей удавалось только в бою, так что помучаюсь.       — Можешь стукнуть меня.       Тринити, не медля, размахнулась наугад и пришлась кулаком по бедру Себастьяна.       — Не помогло. Но мне понравилось.       Себастьян чересчур ярко закатил глаза, потирая ушибленную ногу.       — Я шутил, да кого это волнует… — проворчал он. — Ладно, придется отвлечь тебя. Расскажи о себе.       — А может все-таки стукнуть? Чего это вдруг?       — Странная, озлобленная, эмоционально и физически нестабильная. Слишком много положительных качеств для пятикурсницы без доли интересного за спиной.       — Вот спасибо, — язвительно прошипела Тринити. — Лучше и не скажешь, Себастьян.       — Да брось. Сегодня ты познакомилась с моей жизнью — имею право на откровение. Нельзя постоянно говорить о магии.       — Услышишь же от тебя такое.       — Расскажи мне о Ноэн.       Пронизывающий холод из четырех букв. Наблюдая их с Анной, Тринити не могла не думать о сестре и старательно избегала размышлений — одного срыва в день более чем достаточно. Заливать Себастьяна слезами представлялось премерзкой перспективой, но Тринити вскоре поняла, что интерес был необходим. Ей неизменно хотелось говорить о себе, но в той же степени никогда не выпускать звука. Первая сила побеждала.       Слова созревали долго — она заслужила самых правильных фраз.       — Ноэн была для меня всем миром, так будет честнее всего. Я иногда думаю, что любила ее больше всех.       Себастьян понимающе кивнул.       — Мы слишком рано остались вдвоем… — Тринити фыркнула, заканчивая. — И с Бертрамом, конечно, чтоб его…       — Ее муж?       — Да. Мне крайне жаль, что она умерла, нося его фамилию. Если хочешь знать, кому бы я первому скрутила шею… Хотя… Я бы вывернула каждую его конечность в обратную сторону, а вот потом…       — Тише, кровожадная Трин, — протянул Себастьян. — Что он сделал?       Тринити давно смирилась с незавидной судьбой убийцы, но начать планировала не с Пепламб, а с чертового Бертрама Обели и его своры. Жестокие образы мести пóлнили выпотрошенный разум, и с возрастом объем выпущенной крови в них возрос до предела. Она бы затопила весь Аберсикан, превратив его в смолистое озеро трупного яда.       — Он убил Ноэн. Ему потребовалось семь лет, чтобы догнать нас. И он убил ее. Направил палочку, будто собирался произнести заклинание, а в этот момент его ублюдок-подчиненный перерезал ей горло ножом с кухни. Потому что она дочь магла.       Тринити более походила на посмертный слепок, и только подрагивающая от напряжения челюсть наравне с гневом выдавала присутствие жизни. Она чувствовала, как пульсируют сосуды и в лихорадке дергаются уголки губ.       — Ноэн почему-то знала, что это произойдет, — добавила Тринити. — Сразу попросила меня уйти, но я, конечно же, не послушала.       — Как ты спаслась?       Тринити истерично засмеялась.       — Я не помню.       Выйдя из-под дерева, она откинулась назад, предоставляя себя надрывным воплям пережитого, позволяя им топить, тянуть на ту глубину, где вспенивается кровь, в точку сжимаются легкие и навсегда замирает разрушенное сердце. Бескрайняя чернь буравила ее мерцающими глазницами, и Тринити становилось жутко от нового осознания бесконечности. Поворот туда и обратно, прямой или острый угол — ничего не меняется. У неба нет конца. Может, вечность вселяется в каждого? Вращает тяжелые жернова, пока не обратишься алюминиевой стружкой в безотрадной выси? А затухая, каждый обречен продолжать слежку за мелкими людскими крапинами, и лишь после службы Хель протянет исполинскую пятерню, чтобы снова сделать тебя ничем.       Тринити зачем-то продолжала искать в ночи свет, внимая давним легендам. Наверное, потому, что в них верила она.       — Черт, я ведь не это должна рассказывать, — встрепенулась Тринити. — Ноэн, она… Она улыбалась всякому встречному в грязных дворах Уэльса, хотя знала наверняка, что тот промолчит. Пела по утрам, когда опасность дышала в спину. Ноэн ее всегда предчувствовала. Пела, кстати, исключительно три норвежские песни: о любви берсерка и валькирии, сгоревшей долине и танце вельв в кровавом лесу. Они магловские. На самом деле с хорошим концом… Почти, — она ненадолго остановилась, и тихие фразы затеплились нежностью. — Порой она говорила, знаешь, как-то возвышенно. При этом чертыхалась, когда уместно и когда нет. Наряжалась и прибирала волосы, совсем не носила брюк… Еще она очень много читала, благодаря этому я хоть немного знаю о магическом мире — таскала ее книги. А Ноэн… Черт, она знала обо всем на свете. О звездах, растениях, морях… Она пересказывала Младшую и Старшую Эдды наизусть. И, конечно, лучший рецепт яблочного пирога… — она печально улыбнулась. — Ее все любили. Хотя вообще-то она была достаточно строгой. А я больше всех. Любила, то есть. И люблю. Больнее всего то, что я была слишком маленькой, чтобы понять ее. Не успела поговорить по-настоящему.       Усилившийся ветер подхватил резь изношенных шрамов и, вскружив остатки ее пыли, унес туда, где вечности не существует. Тринити удивленно щипала бедра: огромный кусок стекла, долгие годы не дававший разогнуться и сделать полный вдох, в одночасье исчез под давлением неудержимого потока деталей. Пусть это продлится час, несколько минут, но отторгнутое мучение — истинная, высшая магия.       Себастьян завороженно ловил ее слова, сам не замечая, как они выстраиваются в изящный набросок, но когда Тринити закончила, он померк и, задумчиво кивнув, отвернулся к угольному лесу. В нем кричало одно только «смерть», и от воя подсознания не находилось чар. Новый росток уничтожающей его фобии — величайшая вселенская несправедливость. Давит, жжет, отдает в челюсть. Больше, чем прежде. Сухожилия натягивались при одной мысли об этом Бертраме. Он убил Ноэн, свою жену, не сдаваясь забивавшуюся в сотни разных углов. Чертов гоблин проклял юную Анну, просто желавшую помочь. Лик смерти должен обратиться к ним и сожрать души вместе с костями и литрами грязи, преющей в их лишенных от органов оболочках.       Затяжной удар — попытка не убежать, не завыть и не сломаться прямо перед ней. Когда угодно, но не сейчас. Себастьян с нажимом провел по лбу и волосам, приложил к щекам стылые ладони, трижды дернул горловину свитера. По возвращении испытующий разум все же отыскал в застрявшем повествовании пробел.       — Ты же говорила, что не помнишь ее. Какой она была.       Прежде недоуменное выражение Тринити сменилось искренним замешательством. Прокрутив сказанное, она попятилась и рухнула на березу, отчего та, покачнувшись, зашуршала листьями. Некоторое время она думала, непроизвольно сдирая отошедшую бересту.       — Я ошибалась, — заключила Тринити. — Помню. Ноэн была прекрасна во всем. Полная противоположность мне, если вкратце.       — Ты любишь яблочный пирог. И чертыхаешься не к месту.       На лица обоих легла улыбка светлой, спокойной грусти.       — У нее научилась. Но… Меня люди обходили стороной, а те, кто оборачивался, пялились, как если бы я что-то украла или сломала. И ее знаниями я похвастаться не могу. Так, парочка заклинаний. И Статут, конечно.       — Приятно, что ты меня слушала. Но брось, ты явно что-то запомнила. Знаешь о Северной Короне?       Изумление на грани с суеверным страхом. Душу точно распороли плиссуаром и, распахнув настежь, вычитали сокровенные тайны. Сущее вмиг обратилось сном, и в неспешном кружении материи уже ничто нельзя было назвать настоящим. Себастьян знает об их легенде, неужели он может знать? Неужели волшебство Северной Короны может принадлежать кому-то еще?       — Ну же, созвездие в Северном полушарии? Вы должны были видеть его. Самая яркая звезда…       — Гемма, — исступленно прошептала Тринити. — Какого… черта? Гемма!       Она сопротивлялась недолго. Слабость стала лишним, совершенно не важным и не нужным словом, шуткой, придуманной для пугливых. Тринити обрушилась на Себастьяна, уцепившись за его плечи, и тут же уткнулась в колючий свитер, без доли растерянности обхватив широкую спину.       — Себастьян, мы ей поможем, — сквозь слезы сказала она.