Окна выходят на север

      Обе станции мы проехали молча. Он уселся рядом, сложил ладони на чуть расставленных коленях, смотрел перед собой и ничего не говорил. Из окна напротив на нас смотрели призраки нас самих с чёрными зрачками и бледными лицами. Временами я поглядывала на ладони Ким Намджуна, чуть заскорузлые на суставах, с бронзовой кожей и большими ногтевыми пластинами, прилежно покоящиеся на широких тёмных брючинах и таящие в себе некую неестественность. Поза его была угловатой, как у согнутого оловянного солдатика. В вагоне помимо нас никого не было.       Я же молчала от всей души. В голове клубился туман умиротворённой тишины. Она меня поражала. Иногда в молчании можно спрятаться, как в убежище, ото всякой усталости, и наконец вздохнуть с облегчением — однако молчание в обществе Ким Намджуна я себе воображала совсем не так. Наверное, мне просто хотелось спать. Я смотрела в наши потусторонние лица в отражении окна и, как ни странно, не узнавала нового знакомого. В его пустом выражении появилось нечто свойское и бессловесно покорное, как у самой верной собаки. Нет, он не лишился той глянцевой оболочки, какая лоснилась и прежде на каждой его черте, на кривой улыбке, на медленных и манерных взмахах ресниц. Весёлым мерзавцем, коим сразу мне померещился, он был по-прежнему. Но теперь он словно бы не пытался этого скрыть и становился оттого более земным. Можно было расслабиться. «Как странно».       Иногда, когда лица на окне чуть яснели, наши взгляды встречались через отражение. В первый раз он растерялся, во второй повеселел и изобразил подмигивание, а в третий, видимо, не найдя отклика, помрачнел и набычился. Такое поведение походило на поведение шумного одноклассника, которого никто не воспринимает всерьёз, даже когда он пакостит — вовсе не на ту немую опасность, что исходила от Ким Намджуна прежде. Я гадала, как настолько легко могла произойти в нём подобная перемена, но, что гораздо важнее — как настолько легко перемена относительно него могла произойти в моих собственных ощущениях. Больше я прямо ему в глаза не смотрела: так рисковала начаться беседа.       На моей станции он подошёл к карте и попросил показать, как далеко нам предстоит добираться. Отточенным ноготком я провела по траектории и остановилась у края сплошного салатового озерка, рядом с наименованием Керёнсан. Намджун не отрывал глаз от точки на карте и замысловато пошевелил челюстью. Наконец брови его чуть сдвинулись, и он осторожно спросил: — Зачем ты вернулась?       Я сама взглянула на карту. Отчего-то мне сразу стало ясно, что он имеет в виду. Вопрос был уместен. Безлюдная станция, наименование горы, дом на отшибе. — Наверное, за ответами. — Почему сейчас? — Дуна меня уговорила, — я двинулась к выходу, и он посеменил следом, шелестя плащом, — и есть ощущение, что время пришло. — А раньше такого не было?       Он поравнялся и оглянулся на меня с неожиданно живым любопытством. — Бывает такое, волочишься куда-то как в бреду, бездумно и нескончаемо долго, а потом вдруг в какой-то миг притормозишь, вздохнёшь полной грудью, обернёшься кругом, и с этой секунды знаешь, куда тебе всё это время было надо. — И что, это чувство просто так появилось? — насмешливо фыркнул он. — Как гром средь ясного неба?       Я помедлила с ответом. Сжала облачённую в перчатку правую ладонь. Ничего не произошло. Приезжать сюда было опрометчиво и мнительно. Так что я солгала: — Да. — Родители одобрили? — мы выбрались наружу, и морозный воздух забился в лёгкие. — Здесь же происходит странное. — Это неважно, я чувствовала, что мне сюда надо. Отец пытался отговорить, у него не вышло. А с матерью я не общаюсь давным-давно. — Почему? — Она выбрала жизнь без нас. Мы сказали: «ну ладно». Я ни о чём не жалею.       Хлёсткость собственных слов вводила меня в ступор. Я не понимала, с какого перепугу разоткровенничалась о чём-то, чему обычно не уделяю внимания даже про себя. С отцом мы говорили о матери только тогда, когда она выходила на связь — разговоры эти были короткие и малосодержательные, а ни с кем другим я её не обсуждала и подавно.       Намджун бесшумно усмехнулся. — Что, даже без открыток на день рождения? — в голосе у него сквозило самое обыкновенное приятельское любопытство. — Без встреч, хотя бы иногда? — Нет, что ты, она пыталась, — отозвалась я, — я пресекла это дело. Когда кто-то выбирает тебя бросить — это сплошные обида и разочарование. Как будто мазнули уродливой кляксой поверх всего хорошего, что было. Нет смысла запоздало хвататься за голову и украшать это безобразие открытками и добрыми словами, так только грустнее становится. Лучше убраться восвояси и не мозолить друг другу глаза. — Ты на неё обижена всё-таки. — Нет. Она мне неприятна как человек.       Я вздохнула, подойдя к остановке, и развернулась к нему. Какой у него был долгий и беззастенчивый взгляд. Такой обычно хочет что-то сказать. — Значит, ты ничего не помнишь, — выдал Ким Намджун. — Ты, наверное, тоже интересовался историей с квисином, — собственные губы дрогнули в слабой улыбке, — я завидую вашему энтузиазму. Зачем вам это расследование?       Он не ответил. Ну и ладно. Я опустила глаза к асфальту и наблюдала, как облако пара клубится у лица. — Что до тебя? — вдруг спросила я. — А что до меня? — Ведёшь себя странно, — подсказала я нарочито медленно, с расстановкой произнося слова, — а за любой странностью непременно стоит какое-нибудь простое объяснение. — Что ж, объяснение у меня есть, — усмехнулся он, — но, пожалуй, не такое простое. — О своей беде всегда думают, что страшнее её не бывает.       Веселье играло на его лице. Раскосое, хитрое, как у лиса. — Ты так строго разговариваешь, — заметил он, — я оставил о себе не лучшее впечатление, не правда ли?       Студёный воздух кололся, как электрический. Всюду стояла кромешная, заряженная горным морозом тишь. Я слегка сжала губы, прося себя сдержаться, но отчего-то не смогла. И, бросив ему прямой взгляд, заговорила чуть тише, чем прежде: — Ты плюёшься людям в лицо всяким знанием, какое приобретаешь — в знак неуважения, что они не приобрели его раньше тебя, — его улыбка ширилась, глаза теперь тоже открыто смеялись, — в компании обыкновенно такие умники сидят в углу и как бы рисуются, что не рисуются. И сегодня, когда вздумал меня проводить, ты бросил этот взгляд Дуне… этот самоуверенный взгляд… зачем ты на неё посмотрел? — Да, ты права, я знаю, что я ей небезразличен. Можешь наложить на меня опалу за то, что я не слепой. — Дело не только в Дуне… насчёт которой ты, кстати, слишком обольщаешься, — это была ложь. — В каждом твоём жесте слишком много осознанности. Эта осознанность составляет всё твоё естество. Когда ты просто сидишь, ты думаешь о том, как ты великолепно сидишь. — Это правда настолько плохо, что я знаю, как я хорош?       Я невольно скривила губы в отвращении. — Забудь. Некоторым людям говорить что-либо бесполезно, их эго всегда будет говорить громче.       Его смех зашуршал в темноте. Я же стала всматриваться в дорогу. «Когда уже приедет автобус?» — Мне кажется, мы с тобой похожи, — проговорил Намджун. — А мне кажется, ты видишь то, что хочешь видеть. — О, вот оно как, — усмехнулся он, — так ты уже записала меня в свои поклонники.       Я не ответила и в конце концов прикусила язык, осознав, какую глупость сболтнула. — Вот так, заведомо, в первую же встречу, — он продолжал измываться, — так же, как я — Дуну, — насмешливая, уничижительная пауза. — К слову, о нашем сходстве. Что до тебя? Пребываешь в святом неведении о том, как хороша? Как долго рассматривала себя перед зеркалом в этом своём чёрном бархате, прежде чем выйти из дома?       К своему стыду, я захотела улыбнуться. Однако делать этого всё-таки не стала. Сорить феромонами хотелось в последнюю очередь — я держалась отстранённо и сухо. А более того, нельзя давать вообще никаких располагающих сигналов подобным типам, даже самых невинных. Такие люди каждую мимолётную улыбку в их адрес считают за свою естественную заслугу, каждый приятный взгляд расценивают как их собственность, и принимают эти скромные подарки от мира помногу, с неутолимым чувством достоинства, искренно веря, что противостоять их обаянию невозможно, что бы они ни делали. Оттуда и всё их фатовство, которое в них так невыносимо. Разговаривают они с апломбом, смотрят всегда прямо в глаза.       Наконец вдали показались блестящие глаза фар. Пока автобус приближался, я думала, что бы ответить, и в конце концов пришла к выводу, что лучше не отвечать ничего. Если подумать, этот разговор меня утомил. Пусть бы Ким Намджун делал какие угодно выводы — какая разница? Нет ничего печальнее, чем волноваться о мнении кого-то, кто тебе даже не нравится.       Я оплатила проезд, прошла по салону и уселась у одного из окон, невольно отмечая про себя, какая я чужачка в этих местах, какое здесь всё далёкое, не обжитое именно мною. В салоне был тусклый свет, серый и гудящий, давящий на глаза. Мы поехали мимо придорожных фонарей, прямо за ними расстилались ночные поля и горы, чернеющие на горизонте. Вскоре лесок сменил равнину, и мимо понеслась толпа голых столбов деревьев за оградой. Мне подумалось, пойди я прямо сейчас туда, в густую чащу, усядься среди сплетений корней, перегноя из опавших листьев и скрежета веток на слабом ветру, вглядись вопросительными глазами в чёрную хлябь, хранящую холодное молчание, и не было бы ровно никакой разницы с тем, что я делаю сейчас со своей жизнью. То секундное животрепещущее чувство, из-за которого я бросила всё и примчалась в этот город, словно ведомая, ошиблось.       Намджун снова сел рядом и оградил меня от остального салона, точно четвёртой стеной. В какой-то момент, который за собой не заметила, я зачем-то снова украдкой на него покосилась. Его огромные ноги в тесном пространстве между рядами выглядели нелепо, колени упирались в переднее сиденье. Вся эта энергетика немного сбивала с толку: и в хорошем, и в плохом смысле. Я давно не была в непосредственной близости с мужчиной; последние отношения закончились чуть больше года назад по моей инициативе. С одной стороны, простое нахождение одного из них рядом напоминало, что где-то там, в далёком мире людей по-прежнему существуют любовь, близость, сильные мужские прикосновения и радостный трепет на сердце от чьего-то постоянного присутствия. С другой — я так привыкла к своему тонкому, изящному женскому существованию, что заниматься подобного рода тревогами было просто невмоготу. Мне нравилось хранить в холодильнике бутылку мартини, пару салатов и кремы. Не ждать ничьего звонка, не тратить часы на слёзы и пустые волнения, не рваться в остервенелых стенаниях — к самому обыкновенному взаимопониманию. Не бояться.       Однако бледный шёпот любопытства не отступал. Я перевела осторожный взгляд на его профиль. Ким Намджун застыл как неживой, как деревянный, и взглядом упёрся прямо перед собой. Какое всё резкое. Нет, это совершенно не моё. — Правильно, — его голос прорезал пространство до того неожиданно, что я невольно вздрогнула, — дай себе шанс присмотреться поближе, прежде чем списать со счетов, — уголки губ поползли вверх.       Только выдержка, настоянная годами эмоциональной скупости, позволила не начать ловить губами воздух от возмущения. Я отвернулась; шестерёнки зашипели до нагревания, пока я сочиняла какой-нибудь особенно хлёсткий ответ. До чего всё-таки неприятный тип. — Ты меня раскусил. Жаль, что не сработало. Только хуже стало — в особенности, когда ты заговорил.       Он откровенно забавлялся. Смешки, обращённые даже не мне в лицо, щипали щёку, точно кислотой. — Что ты думаешь об этом всём? — вдруг спросил он. — Веришь, в конце концов, что это квисин, или нет? — Я своё мнение уже озвучивала, — отрезала я, — или ты думал, что я его из-за твоих премудростей поменяю? — Скорее, я подумал, что так ты отмахиваешься от ответа. — Что ж, если я не захотела откровенничать тогда, то сейчас мне этого не хочется особенно.       Это сбило с него спесь. Когда мы подъехали, мягкий женский голос объявил название моей остановки и предупредил, что она конечная, однако, ко всему прочему, добавил: «Уважаемые пассажиры. Помните, что ваши жизни бесценны. Не посещайте глухие безлюдные местности, горно-лесные пояса, а также малоразвитые лесопарки в одиночку и в ночное время. При первом подозрении угрозы покидайте потенциально опасный объект и незамедлительно обращайтесь в органы полиции. Мы заботимся о вашей безопасности. С уважением, администрация города».       Совсем не то, что хочешь слышать, когда покидаешь безопасный автобус и погружаешься в ночь, в район, сплошь окружённый лесом. Однако странно: я не боялась. Появись нечто или некто из темноты и разреши мою жизнь прямо здесь и сейчас — я оставалась бы безмятежна. А если и нет… разве не здорово наконец вспомнить, каково это? — А вот я, честно говоря, — снова подал голос Ким Намджун, когда автобус уехал, и мы поплелись мимо мглистой остановки, — верю. — Я догадалась, — зачем-то бросила я. — Вот как? И что меня выдало? — То, как ты весь собираешься и дыбишься, когда об этом заходит речь.       Мы прошли к повороту и оказались в чуть более освещённом проулке. Леса и вправду было много, куда ни шагни — окажешься в чаще. К тому же, ночью от многочисленных деревьев веяло зловещим дыханием холода. И чем более я удалялась от дороги в сторону дома, тем глубже, казалось, погружалась в недра постороннего царства, в котором была не то застенчивой гостьей, не то затаившимся вторженцем. Я не знала, просто ли мерно посапывал лес или же тихо рычал. Но он чуял кого-то нового.       Дорога до дома вилась кривыми переулками и тёмными тропинками мимо кучки осенних деревьев, успевших наполовину сбросить свою омертвевшую жёлто-бурую одежду. Листва лежала под ногами влажным ковром. Лесопарки встречались с той же частотой, с какой встречались жилые улицы, причём далеко не все были освещены. Когда мы дошли до очередной рощицы, и стройные стволы ясеней плотно обступили со всех сторон — стало так темно, что почти ничего не было видно. — Ну же, — снова вдруг прохрипел Ким Намджун, чьи шаги ступали до того в унисон с моими, что на какое-то время я о нём даже забыла, — признайся, Сон Мидо. Я же тоже на самом деле обо всём догадался. — Хорошо, — вздохнула я, — я тоже верю. — Почему не сказала? — А ты?       Он снова на какое-то время умолк. Выход из лесопарка брезжил пятнышком света впереди. — Ты говорила о хвагахо, — вспомнил Намджун. — Что о них знаешь?       Неожиданная тема. Впрочем, почему бы и нет. — Всё, — ответила я. — Красноглазые звери, обитавшие в горах, спускались в города и деревни и нападали на женщин. — Красноглазые тигры, если точнее, — подтвердил он. — Их появление связывают с легендой о Тангуне. — Да, но самой легенде подтверждений нет, так что это просто фольклор. — Медведица и Тигр, — продолжил Намджун как ни в чём не бывало, — пожелавшие стать людьми, попросили сына небесного царя Хвануна превратить их в людей. Тот в ответ на просьбу дал им по двадцать долек чеснока и по стебельку полыни, и велел на протяжении ста дней избегать солнечного света и есть только эту еду. Тигр не справился со своей задачей, а Медведица справилась и стала человеком. Впоследствии она стала женой Хвануна и родила ему сына Тангуна. — Да.       Мы добрели до выхода из парка, и в свете фонарей я увидела чужую бледную улыбку. — А вот Тигр, по этой же легенде, обозлился и стал демоном. Путешествуя по горам, он обзавёлся потомством, и все они спускались в деревни и убивали женщин, стремясь добраться до той самой Медведицы. Считается, что в хвагахо может обратиться любой неправедный мужчина. Женщины хвагахо не становятся. — К чему ты клонишь? — Как именно они убивали? — наконец спросил Намджун.       Мы свернули в тупик, шедший на подъём. Мой дом уже замаячил тёмным силуэтом в самом его исходе. Прямо за домом вырастала гора, в ночи она казалась ещё большим оттенком чёрного — неровным изгибом на фоне неба, не имеющим более никаких очертаний. Я едва слышно и ленно помычала: — Как именно убивали? Систематическими набегами, преимущественно по ночам. Убивали всех женщин без разбору, могли даже вламываться в дома. Мужчин не трогали. — Верно. До тех пор, пока люди не прознали, как с ними бороться… — И не уничтожили, — нетерпеливо закончила я. — Что дальше?       Он, казалось, веселился. — Нет, Мидо. Не уничтожили, а приспособились им противостоять. С того времени, когда хвагахо обитали в горах, в качестве доказательств остались приспособления против них, справки о специальных ловушках у домов, остатки оградительных сооружений… черепа этих квисинов можно увидеть в музеях — по сравнению с обычными тиграми это были огромные существа. — Всё это я знаю, — чуть нахмурилась я, потерявшая нить разговора. — Люди научились встречать их и убивать орудиями, намасленными медвежьим жиром. Оттуда и пошла эта легенда о тигре и медведице: хвагахо отчего-то боялись медведей, медвежьего жира, медвежьей желчи. Поскольку это не высшие квисины, а только средние, просто очень агрессивные, шаманы с ними не знались. Охотники быстро их вывели. — Допустим, среди хвагахо бывали высшие. А согласно моим исследованиям, такие действительно бывали. Что они сделали тогда, когда охотники стали их выводить? — Они… — уже готова была ответить я, но вдруг вспомнила, что на этом история заканчивается. — Ничего. Они просто вымерли.       Его шершавый смех как будто заискивал. — Вот видишь, ты противоречишь сама себе. Согласно твоей версии, они откуда-то появлялись безо всякой причины, стали нападать на людей, а потом против них нашли способы борьбы, и они вдруг перестали появляться — и просто вымерли. То же самое и со всеми остальными квисинами. Как же тогда возможно их существование сейчас? — Я не знаю, в этом вся и загадка, — нахохлилась я. — Например, когда гибнет много людей, появляются новые.       Намджун покачал головой. Мы медленно поднимались по склону. Дом приближался и вырастал. Гостиная… гостиная всё ещё была там, безмолвствовала. — Официального подтверждения этому нет, только кучка слухов. Даже если они появляются, то появляются крайне редко и, вероятно, появляются лишь сильнейшие из них. Почему?       Я окончательно запуталась. — Я не знаю. — Давай предположим, что хвагахо не вымерли. Вернее, что вымерли не все из них, и некоторые сумели приспособиться. Как? — Не знаю! — отмахнулась я. — Как?       Он притормозил. Дом тем временем был почти перед нами, его ограждали решётчатые ворота. Я обернулась на Намджуна и обнаружила, что он запрокинул голову назад. Хмурясь, я последовала его примеру и невольно затаила дыхание. На землю медленно опускался рой крупных белых мушек. Он скользил по воздуху умиротворённой, беззвучной музыкой, и возник словно бы из ничего, прямиком из бездонного жерла неба. Невозможно было оторвать от него глаз. — Снег, — прошептала я.       «В ноябре, — шелохнулось в уме и вдруг сверкнуло следом же, словно падающей звездой, — как в детстве… как тогда…» — Ты знаешь, — отозвалась фигура рядом и тоже почти шёпотом, разве что улыбчивым, — что это хорошая примета?       Я медленно скосила на него глаза, не опуская головы. Сам он застыл в таком же положении, тоже с запрокинутой головой и тоже покосившись. Снежинки таяли на его лице, опускались ему на волосы, на ресницы. Полуопущенные ресницы, из-под которых сочился патокой мутный взгляд. Он говорил теперь совершенно беззастенчиво и обо всём понятном. Уголки губ приподняты, как обычно. Иные мерзавцы могут и похабные гнусности, и жестокие приговоры, и самую подлую ложь озвучивать с задушевной улыбкой. Разумеется, я догадалась, о какой примете шла речь. — Я и Пэ Дуна, — мягко, мелодично, с улыбкой произнёс он, — между нами ничего не будет. Мне жаль.       Взгляд его, тем не менее, был полон чего-то очень далёкого от сожалений. «Ты — недобрый». Такой же, как лес. Как гостиная. Не то посапывал, не то рычал. И проверять, что из этого, не хотелось. — Я и ты, — почти прошептала я, щетинясь всем естеством, всем телом, — между нами тоже ничего не будет, — и, помолчав, — в отличие от тебя, не стану врать, что мне жаль.       Круто качнувшись к дому, я наконец оборвала зрительный контакт и только теперь осознала, что всё внутри клокочет. — Если они не вымерли, Мидо, — бросил он мне вслед, — то что с ними стало? Как они это сделали?              Калитка жалобно скрипнула; я не обернулась напоследок. Твёрдой походкой я дошла до дома, пока горячее шипение невнятно шумело в уме. Обогнула дом дугой и взошла на крыльцо, коснулась правой рукой дверной ручки, как вдруг одёрнула её: ручка была ледяной. Я взглянула на ладонь — она оказалась голой. Перчатка покоилась в левой руке. Я бессознательно стянула её, пока шла по двору. Потому что правая ладонь горела — в том месте, где проходило родимое пятно в форме рассечения.