Окна выходят на север

      Я уснула не сразу, несмотря на усталость. Лёжа в комнате на низкой кровати, я разглядывала полосу на потолке — лунный свет, заглянувший через шторы. Снег давно прошёл, облачная пелена рассеялась, и ночь стала ясной. В голове вертелись мысли обо всём случившемся, и что-то противное шевелилось на душе. Некая история, неприятная и подозрительная — мне не хотелось быть её частью. Но меня ею сделали. Теперь нужно было как-то объясняться со старой школьной подругой. Пересказывать сцену, случившуюся нынешней ночью у ворот моего дома. Срывать кое-чью маску.       Как ни тяжело было признавать, а он на меня действовал — непонятным, сбивающим с толку образом. Мне вспоминался его взгляд, ощущение его силуэта рядом, шипящий смех, и всё казалось недоразумением. Оглядываясь на Ким Намджуна, как на недавнюю ретроспективу, я с ошеломлением осознавала, что ни в баре, ни в метро, ни уже после на остановке, ни в автобусе, ни по дороге домой — я не вздохнула как следует. Конечно, я была то весела, то серьёзна, то напряжена, то расслаблена, но всё это были сплошь поверхностные чувства, под которыми странно бушевали вихри смятения. За завесой собственных ощущений, в которых я отдавала себе отчёт, пряталось нечто ощетинившееся, вздыбленное, и так было с первой секунды, как я его увидела. Нет, даже не так. С того молчания, что коснулось уха, когда Пэ Дуна поднесла к нему трубку и попросила что-то сказать.       Его поведение выводило меня из себя. Интересно, чего он ожидал, плюясь мне в лицо унижением в адрес моей подруги — уж не того ли, что я всплесну руками от радости и распахну для него объятья? Несносная самовлюблённая личность со злыми глазами и приварившейся с губам усмешкой. Я потирала родимое пятно на ладони, от нервного возбуждения горевшее. Случаи, подобные этим, были единичными. Это рассечение шипело и жглось только в моменты сильнейших душевных переживаний. «Не может быть, — дребезжало в уме, — просто не может, чтобы этот пижон тоже был таким переживанием». Это вводило в ступор. Он вызывал у меня презрение, может, нежелание с ним знаться, но не должен был будоражить. Так почему же?       Я насилу закрывала глаза, но так и тянуло снова распахнуть веки, и я сдавалась. Не покидало ощущение, что меня караулят стены собственного дома. Ловят каждый вздох, вслушиваются в молчание и всё в нём понимают. Только совсем уж глубокой ночью мысли наконец стёрлись в бессвязный горячий пар. Но и тогда пару раз, не помня себя, я вскакивала на кровати, вдруг тщательно вглядываясь то в тёмный угол между стеной и платяным шкафом, то во тьму под рабочим столом. Глаза были сонные, не видящие, а сознание растоплено грузной сонливостью — только спустя минуту слепых наблюдений за пустотой я осознавала, что занимаюсь невесть чем, и ложилась обратно.       «Со мной не всё в порядке», — наконец отзвенела последняя ясная мысль. Дело было не только в противной ностальгии, в потере памяти и порезе на ладони, с которым я родилась — что-то в этом доме пугало, заставляло кровь в жилах холодеть и закипать одновременно, и это не проходило с течением времени. Когда после долгих мучений уснуть всё-таки удалось, мне впервые явилось сновидение, ещё не раз потом меня посетившее. Как и во вспыхнувшем недавно воспоминании, в этом сне было много снега. Птицы выделывали чудаковатые узоры над безымянными надгробиями, и всюду были бесконечные стволы сосен. Фоном играла задумчивая фортепианная пьеса со скудным, но светлым звучанием. Ноты разливались неспешно, и подобие тропинки вело глубже в лес. Я брела скрипучими шагами по сугробам, мимо заснеженных деревьев и каменных плит, стараясь до кого-то дозваться, но оклики мои не имели звука — они растворялись в музыке. Когда под пеленой снега корни деревьев вдруг стали шевелиться и вырастать из-под земли, стряхивая свою белую шубу и соединяясь в один узел под светлый мелодичный мотив, я развернулась, чтобы броситься назад, и именно тогда оказалась в тёмной комнате на своей кровати.       Тяжело дыша и оглядываясь по сторонам, я медленно приходила в чувство. Веки были осоловевшие, а разум затуманен — уснуть заново не составило бы труда, если бы в первые секунды после пробуждения мне по-прежнему не слышались звуки пианино с первого этажа. Я тряхнула головой, силясь очнуться от сновидения окончательно, однако мелодия — тихая и скудная — продолжала разливаться откуда-то издалека. В конце концов, когда уже была уверена, что фортепианный звук происходит из гостиной, а не из моей головы, я в ужасе сорвалась с кровати и выбежала из своей комнаты, скрипнув дверью — именно тогда мелодия медленно растаяла в ушах. Ладонь правой руки горела. «Всего лишь сон».       Как вдруг с первого этажа донеслись какие-то шорохи. Я перестала дышать. Решила всё же сходить туда, просто чтобы убедиться в своём одиночестве. «Кто станет играть на моём пианино посреди ночи?» — твердила я себе, преодолевая ступеньки одну за одной осторожными бесшумными шагами. Только я оказалась на первом этаже, в прихожей рядом с аркой в гостиную, как оттуда резко донёсся не то стук, не то треск, и всё тело оцепенело.       «Мне показалось, — клокотало в уме. — Там никого нет». Я прижалась спиной к стене рядом с аркой и зажмурила глаза, обняв себя за плечи. — Там никого не будет, — прошептала я себе. — Никого там не может быть.       Из гостиной снова донёсся звук — едва различимый шорох. Но несколько иной, чем тот потусторонний, дьявольский, что мерещился мне прежде. Этот был мельче, и от него не отдавало зловещими намерениями. Как если бы в стенах копошились крысы. Рукой я медленно поползла по стене и нащупала с той стороны выключатель, по которому резко щёлкнула и ворвалась в гостиную. Та оказалась пуста.       Помигав, люстра осветила приятным тёплым светом просторную комнату, в которой никого не было. По полу гулял резкий сквозняк. Я испустила вздох облегчения; сжатые плечи расслабились сами собой. Только ради профилактики я прошла на несколько шагов вперёд, обошла диван и наконец замерла. За диваном сидела на двух лапах и смотрела на меня чёрными глазами-бусинками маленькая белка. Я поглядела на неё, глупо моргая. Она тоже уставилась на меня, застигнутая врасплох. — Как ты сюда забралась? — произнесла я тихо и бросила взгляд в сторону панорамного окна, выходившего на веранду. Оно было немного приоткрыто. — Вот же негодница, ты умудрилась сама его открыть?       Мы с белкой пристально смотрели друг на друга, и каждая ожидала от другой нападения. Я решила стать первой в этом противостоянии и, не отрывая от неё глаз, двинулась в сторону низенького стола, чтобы взять с него журнал — не лучшее оружие, но другого у меня не было. Однако ровно тогда, когда я со шпионской осторожностью коснулась глянцевой обложки, зверёк развернулся и юркнул прямо к окну. — Стой! — крикнула я, и белка как по команде замерла в проёме, после чего развернулась на меня.       Я сдвинула брови к переносице. Как странно, что она меня послушала. И теперь застыла на двух лапах, словно ожидая дальнейших указаний — неподвижно, точно чучело в музеях. Я чувствовала себя глупо. «Впрочем, тебя и нужно было прогнать, — запоздало отозвалось в уме, — зачем я тебя остановила?» — Ладно, беги давай, — неловко, словно бы извиняясь за безосновательное задержание, бросила я.       И белка, к ещё большему моему удивлению, развернулась и юркнула в окно. Я подошла следом и закрыла его за ней, перед этим раздражённо проверив щеколду. Мне не нравилось, что это окно барахлило и открывалось само собой. Гостиная становилась слишком пригласительной для любого, кто мог бы пожелать заглянуть… и мало ли, кто это будет. Карта преступлений, о которой рассказывал Сон Джунки, была известна мне и до него. По всему кварталу разносилась эта негласная тревога, а полиция даже не объявила главного подозреваемого. Пару дней назад, когда стояла в очереди в продуктовом магазине, я слышала разговор двух местных жительниц. Они шептались, что какого-то их соседа увели на допрос, но после отпустили, и в список подозреваемых он не попал. Квартал кишел такими историями. Полиция втихомолку выхватывала то одного, то другого, и вела в допросной осторожные беседы, но от любопытной толпы ничего не скроешь так просто.       Защёлкнув окно и отойдя на шаг назад, я всмотрелась в небольшой двор, в очертания леса и уходящую к нему со двора тропинку, и уверенно прикрыла окно коричневой жаккардовой портьерой, после чего обернулась на пианино. Оно хранило молчание. Однако молчание это мерещилось мне не таким, какое хранится уже много лет. Отзвуки совсем недавней музыки, казалось, всё ещё призрачно вибрировали в воздухе. Наверное, белка всё же пробежалась по клавишам.       Я приблизилась и поглядела на инструмент. Невесомо коснулась по очереди клавиш «ми» и «до». Медленно, в легато повторила эту последовательность ещё два раза, после чего нажала «соль». Соль — имя моей матери. Эту мелодию она наигрывала, когда я была маленькой, и говорила, что это мы с ней на языке нот. Странно, но теперь нота «соль» казалась лишней. Из «ми» и «до» получалось начало чего-то меланхоличного, прохладного и задумчивого, переход же в «соль» превращал мелодию в до-мажорную детскую песенку, переставшую быть лейтмотивом моей души давным-давно.       Я отняла пальцы от клавиш. Звуки получились мутными, пианино было немного расстроено. В целом инструмент представлял из себя вертикальное фортепиано коричневого дерева, отполированное матовым лаком и совсем недавно тщательно протёртое мною от пыли. Клавиши были старые, пусть и не пожелтевшие, но растерявшие свою гладкость и белоснежное сияние. На деревянном пюпитре был вырезан букет роз. Инструмент мамин, она пианистка. Я же играю весьма посредственно.       Пора было возвращаться в постель и прекращать это полуночное безумие. Я поднялась по ступенькам и двинулась налево, в спальню. Весь дом, если смотреть со входа, был обращён налево. Папина спальня с его собственной ванной и по совместительству кабинетом располагались на первом этаже, за дверью в правой стене гостиной, и окнами выходили на узкую открытую веранду — в ту же сторону, к лесу и горе. Моя спальня тоже была в левой части дома, там же и моя ванная с глухим окошком. В правой части дома на первом этаже располагались кухонная и столовая зоны, они были совмещены, и окон там не было. В самом углу кухни, за холодильником имелась дверь вглубь дома, за ней кладовка — тоже без окон. Второго этажа над кухней и кладовкой не было, он имелся только у левой части дома.       Я называю спальню за гостиной папиной, но на самом деле она принадлежала обоим родителям. Просто последний год жизни в этом доме проходил уже без мамы. К слову, выбрал место, спланировал дом и возвёл его отец. Деньги у него водятся, но он не сказочно богат, а уж в молодости был небогат и подавно, однако довольно долго он и его родители копили сбережения как раз для вот такого события. Это он нанимал рабочих, за всё платил, следил за процессом и полностью управился ещё до того, как мне исполнился год, а начал сразу же, как узнал о маминой беременности. Старался ей угодить. Мама всегда хотела спальню с раздвижными французскими окнами и видом на лес, каждый шаг планирования проходил через её строгие проверки. Жаль, что она не смогла оценить затраченных усилий, и этот дом, сколоченный кровью, слезами и потом, теперь валялся на отшибе, как выброшенная дорогущая игрушка. Наверное, папа хранил его в качестве антиквариата. Продавать его он строго запрещал. Я с тоской присчитывала, сколько мы могли бы за него получить, и уже не раз в уме накидывала лишние миллионы за отлично сохранившийся дорогой ремонт, вид на лес с балкона моей спальни и просторные помещения.       По лестнице я ступала босыми ногами, ободрившаяся и в то же время изнурённая постоянными пробуждениями. Моя батистовая ночная сорочка была довольно короткой, так что сквозняк обволакивал ноги, словно холодной тиной. Я ёжилась и мечтала скорее обвыкнуться, чтобы не сходить с ума в этих чужих стенах. Поздним утром должно было состояться очередное собеседование в музее. Где-то там, на задворках сознания по-прежнему плескались все неприятные события: влюблённая Пэ Дуна, её друзья, этот странный белокурый тип. Только я подумала о нём, и правую ладонь стало едва ощутимо покалывать. Я зашла в спальню и забралась в постель, завернулась в одеяло и сомкнулась клубком. Стало тепло и безопасно, но сердце странно колотилось. Ким Намджун стоял перед глазами. Волнение обуяло грудную клетку, рассечение на ладони кололось, как от затекания. Да что же это такое?