Hook, Yarn, Sinker

+ До этого момента Питер и Стайлз спали в одной кровати ровно два раза. Первый раз это произошло потому, что они провели целых восемь часов, бегая за детьми в парке, и у них просто не осталось сил ни на что другое. Второй раз был более запланированным, но превратился в своеобразный танец «не трогай друг друга», который напоминал Стайлзу его подростковые годы. Тогда он и Скотт делили одну кровать, пока внезапно не стало... сложно. Питер слишком старательно избегал любых воображаемых границ, а Стайлз, со своей стороны, был слегка напуган перспективой случайно завести Питера. Не потому, что боялся, что тот может сделать, а потому, что это было бы до ужаса нечестно. Этой ночью они так переусердствовали с мыслями, что через два часа почти одновременно решили: «К черту это всё». И просто пошли навстречу друг другу. После этого стало приятно. Всё ещё много локтей и коленок, но приятно. С ощущением, что с небольшим опытом это могло бы стать чем-то потрясающим. И вот они здесь, в доме его отца, оба в спортивных штанах и футболках — на случай ночных кошмаров или внезапного появления детей. Выжаты до последней капли и совершенно измотаны. Стайлз засыпает на спине, чувствуя, как лицо Питера уткнулось ему в грудь. И при этом испытывает чувство вины, потому что эмоциональное потрясение, похоже, прекрасно помогает избавиться от неловкости, и это самый уютный момент, который у него был за долгие годы. Спустя два часа он просыпается один. Это странно, как непривычно стало оставаться одному всего после двух ночей. Он немного ждёт, но Питер не возвращается. Слишком любопытно, чтобы снова заснуть, Стайлз встаёт, проверяет сначала Кору — та крепко спит, затем остальных детей — тоже спят. Видимо, эмоциональное напряжение дня лишило их даже кошмаров. Остаётся только одно место, куда, по давней традиции семьи Стилински, отправляются все, кого лишил сна какой-то кошмар — кухня. Почему-то Стайлз совсем не удивлен тем, что Питер нашел суперсекретный тайник с виски его отца над раковиной. Удивительно другое — Питер явно сидит с одним бокалом, медленно потягивая, и неотрываясь смотрит в пустоту. Стайлз осторожно подходит на босых ногах, запускает руку в волосы мужчины и усаживается рядом, придвигая стул поближе. — Не спится? — спрашивает он, зная, что это очевидно, но это был лучший способ начать разговор. Питер кривится и перестаёт вертеть бокал в руке. — Что натолкнуло тебя на эту идею? — Назови это инстинктом, — парирует Стайлз, крадя бокал, чтобы сделать глоток и тут же передёрнуться. Он терпеть не может виски. Питер усмехается. — Хочешь рассказать, что сказал добрый доктор? — спрашивает Стайлз. Опять слишком знакомо, слишком близко. И смешно, что дома он никогда так не чувствовал. Только здесь, в родном Бейкон Хиллз, он начинает сомневаться в каждом своём движении. Поэтому он добавляет неохотно: — Хотя ты не обязан. Питер качает головой, нахмурившись, делает глоток. — Нет никаких шансов, что она проснётся. Хотя «смерть мозга» уже подразумевает это, но я надеялся, что есть хоть какой-то способ, хоть какой-то шанс. — Горькая усмешка. — Хоть крошечная надежда, которой я мог бы прикрыться, чтобы не отключать её. Чтобы не разбираться со всем этим проклятым бардаком. Чёрт бы её побрал. Чёрт бы её побрал за то, что она так поступила. Он содрогается, замолкает. Рука Стайлза застывает над его плечом, вдруг неуверенная. Но Питер чуть склоняется к нему. И тогда Стайлз обнимает его. Долго. Крепко. До судорог в пальцах. Питер отвечает на объятие, а спустя долгое время шепчет ему на шею: — Я не знаю, что делать. Как я скажу им, что собираюсь убить их мать? + Стайлз не тратит времени на пустые утешения и отрицания. Оба прекрасно знают, что моральная сторона вопроса — отключить Талию от аппаратов жизнеобеспечения — ничего не значит. Не здесь, не сейчас, и уж точно не для троих детей, которые вот-вот окончательно станут сиротами. По воле Питера. По его слову. По его решению — тому, что было передано ему в руки Талией и её адвокатом. Именно он даст разрешение отключить аппараты, которые поддерживают жизнь его сестры, заставляя её сердце биться. Это значит, что именно он будет тем, кто её убьёт. А Питер, Питер очень ненавидел свою сестру. В детстве, когда она была слишком взрослой, чтобы заботиться о нём, и считала его скорее надоедливым существом, чем братом. В подростковом возрасте, когда он жил в её тени, и всё, что он делал, никогда не было достаточно хорошим. Во взрослом возрасте, когда у неё была идеальная семья, а у него — карьера и пустая квартира. Но никогда он не ненавидел её так сильно, как сегодня. Стайлз держит его в объятиях, пока Питер сам не решает отпустить его. Затем он опускается обратно на стул, нахмурившись, на его измождённом лице появляется задумчивое выражение. Под глазами тёмные круги, и всё это из-за Питера и его ужасного бардака, который вытащил Стайлза обратно в город, из которого тот сбежал десять лет назад. — Это был риторический вопрос? — наконец спрашивает он. Питеру требуется немного времени, чтобы понять, о чём речь. Затем он качает головой. Стайлз кивает, пожимает плечами и откидывается на спинку стула. — Хорошо. Тогда… если что, можешь сказать мне заткнуться, потому что я, конечно, вообще ничего не знаю о воспитании детей, — начинает он, но Питер закатывает глаза так сильно, что, кажется, мог бы увидеть собственный мозг. — Чушь собачья. Я горжусь своей способностью быть очаровательным, но я ещё не встречал ни одного человека, которого ты не мог бы раскусить за пять минут. Мои дети, по крайней мере, не исключение. Стайлз замирает с приоткрытым ртом, в его глазах сверкает что-то яркое. — Даже тебя? — спрашивает он, не особо пытаясь скрыть, что у него на уме. Питер только смотрит на него. — Скажи им правду, — говорит Стайлз, вместо того чтобы повторить вопрос. — Скажи, как есть, не упрощай, не приукрашивай, потому что они всё равно всё поймут. А потом просто… будь рядом. Пусть они ненавидят тебя, пусть кричат на тебя, пусть плачут. Будь рядом. Обними их. Выслушай их. Просто… Питер, просто делай то, что ты уже делаешь. Люби их. Люби этих детей, потому что ты, чёрт возьми, лучшее, что могло с ними случиться в этой дерьмовой ситуации. И они любят тебя тоже, даже если какое-то время будут ненавидеть. — Он машет руками в воздухе, сбивается, повторяет: — Просто будь рядом. Он звучит… у Питера нет слова для того, как он звучит. «Отчаянно» — слишком сильно, «вдохновенно» — недостаточно. Как будто ему нужно, по-настоящему нужно, чтобы Питер всё сделал правильно. Чтобы поступил правильно ради своих детей. Своих. Теперь уже окончательно. Талия больше никогда не проснётся и не вернёт их себе. Питер оставляет эту мысль там, где она возникла, на краю сознания, нетронутой. На потом. Вместо этого, впервые с их приезда (прошло меньше суток с того самого утра, с завтрака и того звонка), Питер смотрит на Стайлза. Смотрит на него с его нелепыми футболками, яркими улыбками, открытостью, странностями, поделками и шутками. С его несправедливо красивым лицом. С друзьями, которых он называет семьёй, и отцом, которого упоминает только если его об этом спрашивают. С татуировками, которые рассказывают историю его жизни, но скрывают годы между смертью его матери и появлением Эллисон. На Стайлза, чьё детское лицо смотрит с фотографий на стенах этого дома, с беззубой улыбкой и невинным выражением, и вдруг исчезает. На комнату, которая наполовину похожа на святыню, наполовину на кладбище. На человека, чья жизнь полностью осталась в прошлом, но чьё сердце всё ещё здесь, в Бейкон Хиллз. Питер знал, конечно знал, что у Стайлза есть свои шрамы, демоны, которые он несёт за спиной в форме крыльев и теней. Но слышать о них в ярко освещённом бассейне совсем не то же самое, что видеть их в каждом углу давно покинутого дома посреди ночи. — Где она похоронена? — спрашивает он, слишком импульсивно. Глупо. Он никогда не бывает таким неосторожным. Но Стайлз просто пожимает плечами. — Нигде. Она хотела быть кремирована. Папа позаботился об этом. Не было времени, чтобы что-то решать. Просто, вот однажды, — он кивает в сторону гостиной. К урне на каминной полке, ту, которую Питер считал сосудом для праха какого-нибудь дальнего родственника или, возможно, бабушки. Не его мать. Клаудия Стилински не получила похорон. Стайлз не получил её похорон. Он наклоняется, берёт Стайлза за руку, сжимает её. — Спасибо, — говорит он. — Я не знаю, что бы я без тебя делал. Это вызывает у Стайлза улыбку — тёплую и мягкую, а затем поцелуй. — Ты бы справился. Он отстраняется, Питер тянется за ним, и какое-то время они просто сидят там, целуя друг друга, как подростки, в такт тикающему кухонному часам над дверью. Затем шаги за их спинами заставляют их разойтись. Шериф Стилински (в отставке) стоит в дверях, как дым. Задерживается. Питер гладит руку Стайлза, встаёт, думает о татуировках, матерях и похоронах и решает: — Вам нужно поговорить. Я буду наверху. Он проходит мимо старшего мужчины, слегка касаясь его плечом, и игнорирует благодарный взгляд и пробормотанное «Предатель», которое звучит вслед за ним. + Стайлз ненавидит Питера. Совсем чуть-чуть. За то, что он оставил его с его отцом. За то, что он знает, что его нужно оставить с отцом. Мужчина колеблется минуту, а затем полностью входит в кухню. Он садится на стул напротив Стайлза, а не на тот, с которого только что встал Питер. Стайлз наблюдает, решает к черту всё это и хватает оставленный стакан и бутылку. Он наливает крепкую порцию и выпивает её за два глотка, ждёт, пока его тело не вздрогнет, и затем встречается с взглядом отца. Из любопытства он наклоняет бутылку в его сторону. Ответом ему служит покачивание головой, а затем слова: — Я купил её сразу после Рождества. На всякий случай, чтобы ты знал. — Сейчас лето, а в бутылке осталось две трети, несмотря на то, что Питер тоже успел прикоснуться к ней. — Я не собирался спрашивать. Я не твой хранитель. — Он звучит злым, защищающимся. Почему он так звучит? Ведь ему уже не семнадцать. Питьё отца — или его отсутствие — уже много лет не его дело. Это вызывает у отца усмешку, полную горечи, и ещё одно покачивание головой. — Чушь, сын. Ты был моим хранителем более двадцати лет, и я позволял тебе этим быть. И я никогда не смогу этого исправить. Это... неожиданно. И совершенно новая тема, из-за которой они могут ранить друг друга словами. — Папа... — Нет. Я… есть вещи, которые я должен тебе сказать, сын. И мне нужно было сказать их уже много лет. Позволь мне, пожалуйста, высказать их? Стайлз чувствует себя беспомощным перед простым фактом, что его отец хочет с ним поговорить. Маленькая часть его, та, что порой держится за нить на запястье и не смотрит в зеркало, чтобы не увидеть свои крылья, хочется вскочить и прыгать от радости, потому что папа хочет поговорить с ним (с ним!). Он кивает. Ну давай. — Я стоял там, — шериф указывает на дверь, — некоторое время. Достаточно долго, чтобы услышать, что ты сказал Питеру. И знаешь, какая у меня была первая мысль? — Я подумал, что ты хочешь, чтобы я заткнулся? — Он приподнимает бровь, грызёт кольцо на губе, уверившись, что его улыбка выглядит провокационно. Да, он явно унаследовал этот саркастический взгляд. — Я подумал: чёрт, жаль, что Стайлз не был там, чтобы сказать мне это, когда Клаудия умерла. И я понял, что всё ещё поступаю так. Стайлз ожидал неудобного эмоционального разговора. Того самого, в стиле старых Стилински, когда они начинают фразы, так и не заканчивая их, много кивают и хрюкают, а потом расходятся. Это те разговоры, которые они ведут уже десятки лет. Но он не ожидал… этого. Совсем. — О чём ты? Он подозрительно смотрит на бутылку, но сдерживается. Его локти вдруг сжались, и он чувствует, как его бросает в жар. Наверное, ещё выпить — это плохая идея. Даже если он не захочет помнить об этом завтра. Чёртов Питер. — Полагаюсь на тебя. Когда меня ранили, я пообещал тебе, что буду стараться. И я старался. Я перестал пить, уменьшил рабочие часы. Я сделал то, что ты просил. И вот в чём проблема, Стайлз. Вся наша связь основана на том, что я делаю то, что ты говоришь. Когда-то ты говорил мне, когда тебе нужны деньги, когда надо купить продукты, что есть, чёрт возьми, ты даже записывал мои визиты к врачу. И даже сейчас ты диктуешь условия наших отношений. Ты говоришь мне, где быть, когда звонить, когда приходить. Вот в чём проблема. Значит, это теперь его вина? Он открывает рот, чтобы сказать язвительное замечание, но отец перебивает его, подняв руку. — Нет, сын. Я не обвиняю тебя. Я не был рядом, и ты взял всё на себя. Когда я наконец-то собрал себя, в твоей жизни для меня уже не было места, и я ждал, пока ты освободишь место для меня. Только этого не случится, потому что, чёрт возьми, сын, ты не нуждаешься во мне. Возможно, когда-то нуждался, но я всё испортил. Ты был родителем в наших отношениях долгое время, и я... больше не буду. Я всё время ждал, что ты вернёшься домой, но твой дом теперь не здесь, и я... — он останавливается, начинает снова, затем снова замирает, и Стайлз смотрит, потому что каким-то образом, впервые за долгое время, его отец удивил его. — Я хочу быть частью твоей жизни. И с этого момента буду. Потому что я твой отец, и давно пора мне вести себя как отец. Телефон работает в обе стороны, и ждать, когда ты позвонишь, пока я буду валяться в чувствах вины, довольно дерьмовый способ жить Он снова останавливается, глубоко вздыхает. Стайлз не уверен, что когда-либо слышал, чтобы его отец говорил так много. Никогда. Даже когда он давал предвыборные речи. Даже... он думал, что это он. Думал, что его папа не заботится, не одобряет, не хочет быть ближе. Думал, что странный сын с татуировками и странным магазином не заслуживает времени. Думал, что глаза его мёртвой матери в его собственном лице — это слишком много. Он думал... Почему-то Стайлз всегда считал, что это его вина. Он всегда думал... — Классический единственный ребёнок, — он может услышать, как Айзек говорит с закатившимися глазами, с учебником по психологии на коленях, с самодовольной улыбкой. — Всегда думаешь, что это твоя чёртова вина. Для сведения, мы живём в гелиоцентрической системе, а не в стиле Стайлзацентрической. — Ты — часть моей жизни, — это первое, что он говорит после долгой паузы. Смешок. —Ты по уши влюблен в отца-одиночку лет тридцати с небольшим, которого я однажды арестовал за купание голышом в школьном бассейне после закрытия, а я даже не знал, что вы встречаетесь. Твоя кухонная мебель — больше часть твоей жизни, чем я. Питер не упомянул часть про купание голышом. — Хочешь, чтобы я сидел на твоей шее? — Умник. Нет. Я хочу быть рядом, звонки, скайп, встречи. Ты менее чем в трех часах езды, мы можем видеться чаще, чем раз в год. — Так почему не видимся? — Я только что сказал тебе… — Да нет. Ты всё время ждал, что я сделаю первый шаг. Но почему? — Его голос срывается. Он ненавидит себя, чуть-чуть. За это. За то, как это важно вдруг стало. — Потому что я никогда не был там, где это имело значение. Так что какое право я имею быть там сейчас? Стайлз фыркает, подавленный, полузлой, полускептический звук. — Значит, твой выход из ситуации, в которой ты никогда не был там, - это не быть там и дальше? — Ну, — сухой ответ, который он получает, — ты же не был здесь, чтобы сказать мне, что делать. Это не обвинение, скорее шутка, язвительное замечание. Сарказм, который на самом деле не так уж и саркастичен. Такой способ общения, который они практиковали больше двадцати лет, в отсутствии Клаудии Стилински, чтобы переводить их для них. И вот они снова находят общий язык на знакомой территории. — Да, прости. Так что, этот твой план, что он включает? Медленно его отец встает с кресла, берёт бутылку и стакан, ставит один в шкаф, другой в посудомойку. — Сейчас? Чтобы мы немного поспали. Завтра будет достаточно тяжело и без недосыпа. Учитывая время, поезд уже ушёл. Шериф вытирает руки о случайное полотенце, кладёт его у раковины, опирается на стойку. Смотрит на Стайлза. Затем объявляет: — Я поеду с вами в больницу завтра. Или сегодня. В общем, не важно. Там слишком много детей, чтобы вы вдвоем могли справиться с ними в одиночку. Я могу хотя бы взять маленькую Кору. Говорит. Не спрашивает. Не ждёт приглашения. Медленно Стайлз вдыхает. Затем выдыхает. Потом кивает. — Хорошо. Хорошо. + Только когда он снова лежит рядом с Питером, почти засыпая, он понимает, что его отец сказал «влюблён» и Стайлз даже не подумал ему возразить. +