silent spring

нет праведного ни одного, нет разумеющего, никто не ищет Бога; все сбились с пути, разом пришли в негодность; нет творящего доброе, нет ни одного.

Послание Апостола Павла к Римлянам, глава 3.

      Могла ли ситуация развиваться со скоростью света ещё хуже, чем сейчас? Казалось, что нет. И даже скорость света позавидовала бы тому, с каким стремлением и в какое дерьмо Элис вляпывалась всё больше с каждым днём.       Лёжа в палате, она думала не только о том, что тащиться на чёртовы похороны в чёртов Марлоу — практически худшее из того, что её ждало. Элисон проклинала полоумную Анну, которая зажала таблетки посильнее, чем неопиоидные анальгетики. На оксиморфоне хотя бы настроение было не таким паршивым, будто её только что зажевала огромная свинья и выплюнула назад, как помятую бумагу. Боль достигла своего пика, когда Элис потеряла сознание на балконе. И если бы в мире существовала справедливость и человеческая доброта, Гоуст добросовестно отнёс бы Элисон в палату и сообщил о её состоянии медперсоналу. Но что же он сделал на самом деле?       — Уйдите, — потребовала Элисон, не желая выбираться из-под одеяла. — Или я засуну вам в зад чёртовы отчёты, которые вы здесь пишете битый час.       — Боюсь-боюсь, — спокойно ответил Гоуст, не прерывая заполнения документов. Элис хотелось вырвать барабанные перепонки от звука пишущей ручки. — Что ты там застряла, как грёбаный затвор?       — Вы меня оставили там одну, заставили медбрата уйти с обеда и притащиться на балкон, чтобы он отнёс меня в палату, — не выдержав стекающего от жары пота по спине и лицу, Элис со вздохом вынырнула из одеяла и приподняла голову, — и спрашиваете, почему я не хочу вас видеть?       — Я убедился, что ты не умерла. Этого достаточно.       — Что это у вас на лице? — Элис прищурилась.       Гоуст надел очки.       — Какого чёрта, лейтенант? Как вы вообще нацепили их на маску? — едва сдерживаясь от смеха, Элисон прикрыла рот ладонью. — Вы настолько стары, что даже зрение подводит? Не удивлена, что вас накрыла деменция вперемешку с параноидальными рассуждениями.       — Заткнись, — проворчал Гоуст и, зацепив пальцами дужку очков, злостно снял их. — Ты вообще знаешь, сколько я за них отвалил?       — Если я отдам вам столько же, вы оставите меня в покое и уберётесь из палаты? — взмолилась она, показательно состроив гримасу сожаления.       — Не дождёшься. Есть разговор.       — Знаете, вы гораздо лучше смотрелись, молча заполняя бумаги.       — Это твоё? — Гоуст не обратил внимания на её слова и что-то достал из кармана штанов. Элисон сначала всматривалась в предмет в его руках несколько секунд, но то, что она увидела, заставило её ужаснуться и почувствовать глухой пульс в висках.       — Откуда?.. — пробормотала она и спешно поднялась с кровати, но, ощутив лёгкое головокружение, тут же присела на койку. — Вы не имели права копаться в моих вещах. Это запредельно, лейтенант.       — Значит, твоё, — кивнул Райли и прокрутил пузырёк таблеток в руке. — И что это? Для чего?       — Не ваше дело, — огрызнулась Элисон и потёрла лоб, чувствуя нарастающую головную боль.       — Моё, если это влияет на твоё состояние. Мигрень? Зубная боль?       — Это не ваше дело, — медленно повторила она и взглянула исподлобья на Райли. — Положите, где взяли, будьте добры.       — Твои хреновы сумки остались бы в отеле, не позаботься я об их транспортировке.       — Как великодушно, лейтенант! Вот только вы забыли, что за воровство чужих вещей обычно не благодарят.       — Я не благодарностей жду, а объяснений. Какого хрена ты принимаешь анальгетики, о которых в твоей медицинской карте ни слова? — Гоуст отложил документы на стол и шагнул в сторону койки Элисон.       — Вы откуда вообще знаете, что в моей медицинской карте?       — Читал, — просто ответил лейтенант. — Хотел убедиться, что ко мне в отряд не психопатку заслали.       — И что, убедились? Теперь оставьте меня в покое.       Элис понуро опустила голову и вцепилась пальцами в одеяло, поджав губы. Некоторое время они оба молчали, и единственное, чего ей хотелось в этот момент, — чтобы Гоуст поскорее убрался из палаты.       — Что болит?       Такой простой вопрос. Простейший — на него даже был очевидный ответ. Но Элисон ни за что в жизни не призналась бы в этом. Не Гоусту. Только не ему.       Потому что Элис хватало тех слабостей, которые он в ней видел.       — Голова от ваших речей. Такой ответ устраивает?       — Забавно.       Элисон вздрогнула, когда Райли подошёл слишком близко и наклонился к ней.       — Сдохнуть хочешь? — прошептал он ей в лицо, склонив голову вбок. — Если не получится размозжить себе голову люстрой, наглотаешься таблеток в больничной ванной?       — Как банально, — поморщилась Элис и покачала головой. — Теперь самоубийцей меня называете?       — Возможно, это что-то неосознанное, — лейтенант вздохнул и выпрямился, сложив руки на груди. — То же самое ты сделала и на острове.       — Это не так. Что плохого в том, что я облегчила последние минуты жизни солдата?       — Биллу это не нужно было, — серьёзно ответил Гоуст, посмотрев ей в глаза. — Ты должна думать о себе. Не об остальных. Нас могли нагнать и прострелить головы, если бы ты задержалась, вводя ему морфин.       — Вы не понимаете, как много это могло значить для него.       — Будто ты понимаешь. Возможно, он умер ещё задолго до того, как его нашли эти чёртовы синдикатовцы и вырезали ему кишки. Откуда ты это знаешь, Элис?       — Он не должен был чувствовать боль на грани смерти. Не должен был, — Элисон помотала головой, отгоняя от себя картины прошлого. — Это единственное, что мы могли сделать для него.       — Тогда зачем ты прикрыла Мактавиша? — Райли снова присел напротив неё, не отводя взгляда.       — Почему вы всё хотите разузнать? — громко произнесла она, всплеснув руками. — Каждая хренова деталь должна попасть в ваш мозг, чтобы вы могли понять всё. Все эти вопросы, рассуждения, и это только со мной? Почему вы так отчаянно хотите попасть ко мне в голову и получить ответы на свои вопросы? — Гоуст задумался, подавшись вперёд. — Зачем всё это?       — Я хочу знать, что ты в состоянии здраво оценивать ситуацию. Что ты не ослеплена своей болью или для чего ты там принимаешь эту чертовщину, — лейтенант вновь прокрутил пузырёк перед её лицом. — Потому что если нет… тебе здесь не место, Элисон. Мне не нужны самоубийцы в отряде. Убирайся отсюда, — непроходимый ком застыл в горле. — Или работай со мной как человек.       Последние слова Элис раз за разом прокручивала в голове, даже когда Гоуст молча покинул её палату. Она готова была разрыдаться, но вместо этого уткнулась в подушку и долго-долго кричала в неё, не зная, куда деть те противоречивые чувства, что разрывали грудную клетку.

▲△▲△▲△▲△▲

      — Мы готовы.       Упаковав рабочий автомобиль, трое из группы планировали возвращаться в Херефорд. Поговорив с городской полицией, Мактавиш выяснил, что на прошлом месте их остановки, первом отеле, возникли проблемы с журналистами, каким-то образом получившими информацию о местонахождении Гилберт. К счастью, её оперативное перемещение помешало местным газетам и каналам заполучить долгожданные новости. Ведь они не знали, какие именно спецслужбы и подразделения обеспечивали охрану Луизу: этого не было в выкладываемых статьях. Если бы факт того, что этим занималась SAS, чью репутацию элитной и высокоэффективной службы страны нельзя было портить ни в коем случае, просочился в издания, гремел бы скандал всемирного масштаба.       Чувство хождения по тонкому лезвию преследовало Элисон на протяжении всех оставшихся до конца недели дней. Её мучили различные чувства: непонимание случившегося, желание разрешить всё как можно поскорее и разобраться с теми, кто устроил им такие неприятности. И в то же время её странно будоражило происходящее.       — Чувствую себя, блядь, героем дешёвого боевика, — хмыкнул Соуп, потирающий заспанное лицо.       — Ты дурак? Садись в машину, капитан Миллер , чтоб тебя, — пихнув его в спину, Ева запрыгнула в автомобиль, бурча под нос тихие проклятия в сторону Мактавиш. — Не скучай, Элис! — крикнула она, опустив наполовину окно, и махнула рукой.       — Жду тебя на базе, — сказал Гоуст, облокотившийся на капот внедорожника.       Мысль о том, что из окон других машин за ними следит парочка сплетников, остановила Элисон от желания формально улыбнуться. Как и всегда, её эмоции быстро вспыхивали и так же быстро угасали. Теперь ей не было стыдно или позорно. Она вернулась в привычное состояние, чувствуя постоянную, уже не напрягающую пустоту в сердце. Это не приносило столько боли.       — Прямо ждёте? — спросила она, задержав руку, передающую лейтенанту оружие, на пару секунд, и посмотрела ему в глаза. — Мне это льстит.       — Не увлекайся. Сочувствую и всё такое, но работа есть работа.       — Какой вы бессердечный, лейтенант.       — Разберёшься с делами — и сразу возвращайся.       — Есть, сэр.       Гоуст устроился на водительском сидении, как того и хотел. Элисон почему-то поддалась моментному порыву и, подойдя к окну, постучала.       — Довезёте девяносто вторую в целости и сохранности? — спросила она с любопытством, как только стекло опустилось. Гоуст нахмурился.       — Не доверяешь мне?       — Похоже, только вам и приходится сейчас доверять, лейтенант. Хорошей дороги.

▲△▲△▲△▲△▲

      До конца дня теперь уже Элисон затворилась в собственной квартире. Неизвестно откуда появившееся желание залить все проблемы алкоголем взяло над ней верх. Сидя в гостиной под тихий шум телевизора, где по различным каналам показывали один и тот же репортаж о произошедшем, она пила одну бутылку пива за другой и не могла смириться с чувством реальности. Всё казалось странным, запутанным сном. Покопавшись в книжных шкафах в попытке хотя бы чем-то другим занять голову, Элис тихо выругалась, когда с самой верхней полки упала и приземлилась ей в руки книга Чорана.       — Предлагаешь мне философию? — усмехнулась она, проведя по пыльной обложке пальцами. — Не сегодня.       Пролистывая одну страницу за другой, Элис заметила собственные отметки карандашом. Она и думать забыла, что эта книга смогла заинтересовать её настолько, чтобы выделить в ней какие-либо фрагменты.       — «Ничто так не мешает мыслить последовательно, как навязчивое ощущение собственного мозга» , — пробурчала про себя Элисон, проходя к дивану и не выпуская из одной руки книгу, в другую взяв недопитую бутылку горького эля. — Чушь собачья.       Она читала её не по порядку, пролистывая самые неинтересные страницы, останавливаясь на выделенных отрывках, раздумывая, почему сколько-то лет назад отметила именно их. Ничего толком не изменилось: Элисон всё так же было немного нудно от перечисления бесконечных вопросов, и она даже злилась, чувствуя недовольство, почему не может понять тех или иных размышлений. Ей хотелось, действительно хотелось разузнать, мысленно порассуждать над поиском ответов, над вопросами, словно уловить какую-то связь с человеком, написавшим эту книгу, но никак не получалось. Она хотела было закинуть её подальше, чтобы никогда больше не видеть, но звонок телефона, лежащего на кухонной тумбе, остановил её.       Элис совсем позабыла о пропущенном от Харрингтон и, взяв трубку, сделала вид, что ничего такого в её явном игнорировании не было.       — Привет, Джулс, — сказала она навеселе, держа допитую бутылку за горлышко. — Ты знала, что: «На каждый наш исчезнувший недостаток приходится один новый?»       — Элисон, ты пьяна? — снисходительно спросила Харрингтон, шумно выдохнув. — Я думала, что ты на работе.       — Если так, зачем позвонила?       Личный телефон ей вернул Гоуст. По понятным причинам все вещи, оставшиеся в номере, забрать группе не дали. Но каким чудом лейтенанту всё же удалось до них добраться, для Элисон оставалось загадкой. Он не ответил ей на этот вопрос — лишь качнул головой и молча протянул мобильник.       — Потому что Бет в ужасе, Элис. Никак не может успокоиться, трезвонит мне сутками, не хочет тебя беспокоить. Тебе стоило позвонить ей и немного поговорить.       — Я говорила с ней. Что я могу сказать?       — Что тебе жаль? Я не знаю, Элисон. Я искренне сочувствую, что всё так получилось.       Элис кое-как пробралась на балкон и закурила, молча выслушивая недовольства Харрингтон, и её это почему-то забавляло. Может, переборщила с выпитым. Кто знает.       — Мне не жаль, Джулс.       — Я знаю. Сделай вид, покажи, что тебе не всё равно. Для неё это важно.       — Для неё важно, чтобы я произнесла речь на похоронах. Нормальную речь, Джулс. Это выше моих сил.       — Элис… Для тебя это событие — не горе. Но твоя мать потеряла близкого человека, понимаешь? Ей больно. Ты — единственное, что у неё осталось. Не разочаровывай её.       — Конечно, — Элисон горько усмехнулась, крепко-крепко затянувшись. — Я — сплошное разочарование, Джулс.       — Не говори глупостей. Ты знаешь, что я имею в виду.       — Знаю. Знала бы ты, что тебя она тоже хочет видеть.       — Я уезжаю на несколько недель из города.       — А если бы нет? Ты бы пришла?       Харрингтон промолчала.       — Если даже ты не хочешь туда идти, то ты догадываешься, что буду чувствовать там я. И не звони мне в ближайшие дни, чёрт.       Телефон был отправлен в пространство между подушками и подлокотником дивана. Элисон устало плюхнулась на него, вытянулась, хрустнув пальцами, и послала к чёрту всю эту грёбаную неделю, которая начала казаться ей бесконечной.

▲△▲△▲△▲△▲

      В Марлоу особенно ничего не изменилось за эти годы. Зима всегда здесь была холодной, даже несмотря на небольшую удалённость от Лондона. Весна проходила мрачно, по воспоминаниям Элисон. И этот год не был исключением: промёрзлая земля, голые сухие деревья.       Элис тихо вздыхает и закрывает полностью окно такси, поморщив нос, в слизистую которого словно песка насыпали. На улице холодно, и колючий ветер заставляет плотнее укутаться в шарф. Ей хочется спрятаться в кашемировую ткань полностью, уснуть на заднем сидении хотя бы на полчаса: чувство сонливости всегда окутывало её с ног до головы в моменты тревоги. А сегодняшний день был самым тревожным на её памяти за последний год.       Едва светлеющее небо вновь затягивается грузными тучами, холодный ветер мягко побуждает их неспешно плыть по небосводу, но в следующее мгновение ускоряет настолько, что те скрываются из виду всего за пару минут. Оглядывая родной городок, где прошла половина детства, Элис не испытывает той самой тёплой ностальгии, щекочущего грудь приятного чувства ушедших почти бесследно воспоминаний. Никогда она не хотела сюда возвращаться, проезжать по широкому мосту из крупного старинного кирпича над глубокой рекой тёмно-синего цвета, наблюдать за бледным туманным рассветом в силуэтах бескрайних холмов Бакингемшира, набережными с едва расцветающими ярко-фиолетовыми, жёлтыми и белыми шафранами , нежными белыми и розовыми лепестками вишен. Почему-то раньше Элисон никогда не обращала внимания на это. Ей казалось, что цветы и кустарники в Марлоу всегда увядшие.       Каждый кирпичик моста, по которому машина проезжает сейчас, наверняка пережил не одно событие в Марлоу, и как же Элисон хочется стать таким же не влияющим ни на что наблюдателем, отстранённо наблюдать за проезжающими машинами, слушать лёгкий шёпот воды реки, всегда оставаться на своём месте, не поддаваться порывам ветра и местным зимним бурям и штормам. Но Элис чувствует себя голым подрагивающим деревцом с тонкими и хлипкими веточками, и чем дальше автомобиль продвигается к району, где она жила, тем больше это чувство заставляет её сердце смыкаться в грудной клетке, сжиматься в стремлении укрыться в тёплом и уютном коконе спокойствия. Почему так страшно? Почему так тревожно? Хочется выбежать из машины и броситься прямо с моста в глубокую ледяную гладь, уйти на дно — что угодно, лишь бы не почти рефлекторно зажмуривать глаза, как только в поле зрения оказываются крайне знакомые улицы. Это не дом — что-то чужое. Здесь жил кто-то другой.

Не ты.

      Борясь со всеми противоречащими внутри чувствами, бьющимися в грудной клетке словно загнанные в ловушку птицы, Элисон выходит из такси и несколько минут наблюдает, как то трогается с места и скрывается за ближайшим поворотом. Оборачиваться совсем нет желания, тревога, кажется, вот-вот вырвет сердце Элис из груди и выкинет на промёрзлый асфальт под ноги как ненужный хлам. Желудок скручивает, по кончикам пальцем и вдоль позвоночника пробегает такая дрожь, что всё тело встряхивает. Но что ей остаётся делать? Вызвать машину и уехать обратно в Лондон? До него рукой подать — всего пятьдесят километров. Но кому от этого Элисон сделает лучше?       Она закуривает. Дрогнувшие пальцы чуть не роняют сигарету, комок в горле подкрадывается всё выше и выше с каждым медленным шагом к дому. Дом? Нет, Элисон пообещала себе не говорить так. Но как же назвать место с белым заборчиком — почти серым по прошествию многих лет, — каменной плиткой, ведущей к скрипящим воротцам, звук которых до сих пор заставляет Элисон мгновенно вжать голову в плечи, и плачущей матерью, которая, завидев Элис всего на секунду на горизонте, вмиг меняется в лице и начинает рыдать с ещё большей силой?       «Неужели она соскучилась?» — думает Элисон, пряча потухший от ветра бычок сигареты в кармане, словно не хочет, чтобы мать наблюдала за её вредной привычкой. — «Или, наоборот, надеялась, что я не приеду и не стану ворошить и так болезненное прошлое?»       Бет подходит к ней словно через силу, взмахивает руками, будто не верит, что перед ней действительно Элис — нет, пришедшее наваждение в виде эфирного духа. Элисон расстёгивает пальто и тянет его края в стороны, сжимая губы в тонкую полоску. Мать ничего не говорит, хмурит брови, приоткрывает дрожащие губы, жмурится, сдерживает слёзы — и в конце концов крепко-крепко заключает Элис в объятия. Та отвечает взаимностью не сразу — слишком больно, она не заслуживает и секунды той теплоты, в которую её погружают материнские прикосновения. Стоило отругать за опоздание, дать хлёсткую пощёчину за отсутствие звонков и тем более — за общее отсутствие в течение долгого времени. Это первые объятия, которые кто-то подарил Элисон за многие месяцы. Вместо того чтобы поддаться неистовому желанию оттолкнуть Бет, она поднимает руку и легонько хлопает её по плечу. Совсем не так, как ребёнок встречает родителя, не так, чтобы выразить безмерную тоску и желание вернуться домой. Формальность — и не более.       — Не плачь, — хрипло говорит она, сама едва сдерживаясь и ощущая жжение в глазах. — Здесь я.       — Хорошо, — только и отвечает Элизабет, потёршись щекой о её пальто. — Ты здесь. Хорошо.       Что здесь было хорошего? Элис не понимала. Всё было плохо: хмурые тучи над головой, мартовский сырой и режущий щёки ветер, её трясущиеся пальцы, чувство промокшей от влаги слёз водолазки, неприятно прилипшей к груди, холод в ногах, поднимающийся всё выше, не дающий сдвинуться с места. Лодыжки словно сковали стальными цепями, и ничего, кроме как с шумным выдохом вскинуть голову, Элисон сделать не смогла. Всё было плохо. Разве одно появление Элис могло как-то сделать этот мрак лучше? Никак нет.       У дорожки, ведущей к главной двери, столпились несколько человек, сколько именно — Элисон не считала. Никому не пожав руку и только кивнув парочке знакомых, она идёт вслед за Элизабет, крепко сжав её морщинистую и вспотевшую ладонь. Неприятно. Перед глазами всё мыльное-мыльное, размытое, точь-в-точь ночной кошмар — слишком реалистичный, слишком ощутимый.       Элис бежит по этой самой дорожке, крепко прижимая к груди школьный незастёгнутый рюкзак, теряя по пути половину ручек и тетрадей, спотыкается и раздирает колени о каменную кладь, ладони и пальцы, корчит от боли лицо. Миртл испуганно стоит у забора, зашуганная, поднимая подрагивающий хвост, круглыми от ужаса глазами смотря на Элис.

Или нет?

      — Ты поела? Есть пирог. И кофе.       — Только кофе. И иди сюда.       Всё-таки нет. Элисон присаживается на диван точно гостья — аккуратно, опасливо осматриваясь по сторонам. Гадко. Сырой воздух и закрытые окна, ковёр, пропитанный мокрой грязью от обуви людей, пришедших сюда ранее, неприятно почти прилип к подошве, стоило Элис переступить порог до… Порог чего?       Так пахнут дома, за которыми не следят. Которые не любят. Большое количество грязной посуды в раковине говорило о том, что женщина, сидящая перед Элисон, утратила свою постоянную мотивацию даже к обыденным действиям, которые повторяла из года в год, поддерживая дом в чистоте. Элис даже не стала подниматься на второй этаж, когда Бет попросила её забрать какие-то личные вещи из спальни.       В дальнем углу возле лестницы стоит инвалидная коляска. Элисон на мгновение кажется, что на ней она видит тёмную размытую фигуру.       — Ты опять подстриглась, — констатирует Бет слишком сухо, вытирая кончик покрасневшего носа помятым белым платком. Элис хочется протянуть руку и стереть с её подрагивающих тёмных ресниц каплю блестящей слезы, но она этого не делает.       Элисон пятнадцать: хочется возразить, сказать, что любые изменения внешности — её выбор, ведь тон сказанного ей совсем не нравится, хочется вновь поругаться, выразить недовольство.

Нет.

             Элисон двадцать восемь. Она ничего не говорит, пьёт с каменным лицом горький кофе без сахара. Явно дешёвый. Но почему? Разве тех денег, которые Элис присылала сюда каждый месяц, не хватило даже на нормальный кофе? Или всё было потрачено на похороны? В это она не верит. Или не желает верить.       — Так лучше, — продолжает Элизабет, мигом успокаивая настойчивые липкие мысли. — Тебе идёт.       Поразительно, на что иногда хватало смелости Элисон во время работы, и то, что её не хватает сейчас даже на то, чтобы поднять глаза. Почему здесь так темно? Неужели Элис на грани потери сознания? Холодный пот обволакивает спину и позволяет мурашкам пробежать по всем конечностям. Прямо как на американских горках. Разворачивает на триста шестьдесят градусов, держит головой вниз в течение нескольких секунд, провоцирует тошноту, головную боль.       Состояние невесомости — прямой путь к падению вниз.       — …что-нибудь скажешь, когда его отпоют? — шелестит тихий голос напротив.       — Я же говорила, — отрезает Элис, едва проталкивая глотком кофе и сжимая пальцами чашку. — Не проси.       Она злится. Это неправильно. Не тогда, когда вблизи тихо всхлипывают, молчат на её грубый ответ, мягко проводят ладонью по онемевшей руке, не говорят вообще ничего. И ей так хочется сказать слишком много. Спросить. Почему ты так горько плачешь? Разве ты не помнишь, что он сделал с нами?! Разве ты не помнишь, что он сделал со мной?..       Она ничего не понимает. Всё равно что оплакивать убитую муху или хлопнуть надоедающего комара. Разве кто-то станет лить горькие слёзы? Разве кто-то будет из-за этого перечёркивать всю свою жизнь?       — Блейк постарел, — переводит тему Элисон, вспоминая понурое лицо мужчины в толпе у дома. — Не думала, что он приедет.       — Стив оплатил службу, — отвечает Бет сквозь приглушённые всхлипы.       — Вы уже были в церкви? — Элис делает фатальную ошибку — поднимает взгляд. Шумно откашливается, вскидывает брови, сжимает челюсть. Не такой я хотела тебя видеть.       Всё, о чём она думает сейчас.       — Да.       — Ясно. Где твои яркие зелёные глаза, цвет которых ты мне подарила? Куда делась твоя лёгкая улыбка, стирающая любые мои тревоги? Почему я не могу тебе помочь? Почему ты так несчастна?

Почему несчастна больше, чем с ним?

      Элисон тяжело дышать. Настолько, что солнечное сплетение сдавливает. Она ничего не может сделать, хочет — но не может. Физически. Рука не дрогнет погладить по плечу, прижать к себе, уверить, что всё будет хорошо, намного лучше, чем было до этого, ведь Элис, не умеющая проявлять эмпатию так открыто, даже в этом случае смогла бы помочь всем, чем нужно. Почему она так огрубела? Почему не может ни слова выдавить? Почему не может никак поддержать?       Элис неторопливо поворачивает голову, только чтобы отвести глаза, и рассматривает кухню, думает, как бы ещё лучше обустроить её, чтобы матери было легче вести повседневные дела. Думает очень мимолётно, ведь, опустив голову и посмотрев на свои ладони, видит совсем другую картину.       У неё всегда были искусанные ногти и кутикулы, и Элисон даже не замечает, как, закрывшись в своей комнате и плюхнувшись с тихим — обязательно тихим, почти неслышимым, — вздохом на кровать, сразу же принимается терзать кожу вокруг ногтей зубами. Тянет заусеницы, откусывает ногти практически до корней, затем, когда грызть уже нечего, расчёсывает волосы на голове до крови и ковыряет ногти уже на ногах.       Она отвлекается мгновенно, когда Миртл запрыгивает в постель и трётся о её ладони. Тогда Элисон успокаивается. Или…       — …может, выставить дом на продажу?       — Нет. Где ты будешь жить? У Венди? Уедешь из Марлоу?       — …просто не могу. Куда ни гляну — везде его вещи. Больше не могу.

Нет. Ты здесь.

      Элис мельком осматривает гостиную. Плед, лежащий на соседнем кресле, в который она укутывалась, когда спала здесь. Пыльный телевизор — его наверняка давно не включали, но он очень много раз помогал ей уснуть, ведь Элисон полжизни не терпит засыпать в тишине: слишком много мыслей. Когда это пройдёт? Это началось так давно?       — Не продавай. Тебе некуда идти.       Она могла бы уступить свою квартиру: какая разница, кто в ней живёт, если даже сама Элисон появляется там не чаще раза в три месяца? Но она этого не говорит. Бет не согласится. И Элис трясёт от бессилия, оттого, что сколько бы она ни пыталась обеспечить ей нормальную жизнь до конца дней, сколько бы ни пыталась уговорить, всё это не имеет смысла. Элисон не проживёт за неё оставшуюся жизнь. Никогда — и это больно. Хочется повлиять на это, изменить, поучить.       И вместо того, чтобы наладить собственное болезненное существование, Элисон хочет изменить чужое.       Блейк зовёт их спустя полчаса, за которые было сказано слишком мало для восьми лет давящего молчания. И с одной, и с другой стороны. Стив тихо открывает дверь, старается не мешать, но кивает в сторону дороги и намекает, что пора ехать.       Действительно пора ехать.       Но куда? Похороны?

Чьи?

      Элисон хочет спать. Когда она с трудом поднимается с дивана и с таким же трудом отпускает руку матери, другой чуть не задевая недопитую чашку с кофе, когда едет в машине Блейков, мотая головой и почти теряя сознание на заднем сидении, когда подпирает щеку рукой и наблюдает за дорогой. Ничего не помогает. Находиться здесь — всё равно что пытаться залезть в узкий ящик. Неудобно, не вписаться, даже если сложишься пополам — всё равно давит. Давит. Тесно. Особенно — в голове.       Элис почти срывается с сиденья автомобиля и торопливо бредёт к месту для курения. За ней почти по пятам идёт Блейк, и чувство того, что всё вокруг одинаковое, люди вокруг одинаковые, такие же, как и у дверей дома, даёт понять Элисон, что она не спит.       — Живёшь на базе? — непринуждённо спрашивает мужчина.       Стивен Блейк — так его звали. Старый друг семьи, женат, с хорошей работой. Сегодня он был одет как с иголочки. В выглаженном чёрном пальто и уложенными тёмными волосами. Он был из тех людей, которых Элисон могла терпеть даже в таком состоянии, накрывающим её сейчас с головой и тянущим на дно.       — Да. У нас есть кабинет. Даже с кухней, — отвечает она, потупив растерянный взгляд в землю и нервно стряхивая пепел сигареты. — Ну а ты? Чего вырядился? Праздник, что ли?       — Остра на язык, как и всегда, — отмахивается Стив, едва ухмыляясь. — Не хочу показаться невежей. Думаешь, плохо?       — Всё равно. Ему тоже.       — Как скажешь.       Говоря о кабинете, Элис вспоминает то утро, когда Соуп засиделся там с ней и не спешил уходить. И ей не нравится, что эти воспоминания болезненно отзываются в сердце. Все воспоминания возвращаются к боли. Почему?       Люди, идущие к месту захоронения, кажутся Элисон размытым чёрным пятном. Они идут медленно, и ей хочется всех поторопить, подтолкнуть в спину, закончить эту мучительную мыслительную жвачку, которую она обгладывает со всех сторон и не приходит к хотя бы малейшему успокоению. Крайне неспокойно. Не так, как она думала. Облегчение отсутствует в любом виде. Только короткие вдохи-выдохи, прерываемые быстрыми затяжками и хмыканьем через нос. Пальцы подрагивают, сигарета обжигает внутреннюю сторону ладони, и Элисон тихо ругается.       — Пойдём, — словно не заметив её мандража, Блейк умещает руки в карманы пальто и, разворачиваясь, медленно идёт вперёд. И Элис тоже должна идти.       Но она не может. — Пойдём в сад? Папа много работал сегодня. Поиграем там вдвоём? Брось, Элис, оставь его.       Элисон даже не думает о том, чтобы скрыть натянутые нервы, когда, найдя взглядом Бет в толпе, спешно идёт к ней и хватает под локоть. Элизабет вымученно улыбается, опускает голову и поджимает губы. Элис не находит никаких слов — только крепче сжимает её руку и прерывисто выдыхает.       Кладбище недалеко от церкви Элис часто наблюдала из её окна. Временами ей хотелось оставить церковную службу и пройтись среди старых, покрытых плющом и плесенью могил, рассмотреть белые и серые плитки — такие хрупкие, притягательные и отталкивающие одновременно. Имя за именем, памятник за памятником. Сейчас у Элисон нет сил рассматривать надгробия — только шепчущий меж деревьев ветер, ломающий сумрачную тишину, и тёмные облака, нерешительно скользящие по небосводу, удерживают её внимание на происходящем.       Что могло быть хуже, чем наблюдение за знакомой церковной символикой в виде знамён и крестов на гробу и слушание писаний и молитв со стороны священников?       Сам гроб.       — Мам, — останавливает её Элисон, когда Бет рвётся изо всех сил вперёд. — Перестань. Зачем ты это делаешь? Действительно скучаешь?

Мы ведь ненавидели его.

      — Элис, не могу.       — Можешь. Стой со мной. Иди сюда.       Элисон цокает языком, когда, посмотрев вверх, замечает моросящий дождик и тёмные тучи над головой. Всё в реалиях драмы. Только никакой драмы сама она в этом не видит. Цепляется взглядом за бледное-бледное, почти белое лицо напротив, закрытые глаза — видела ли она когда-нибудь его таким спокойным? И он лежит там, словно замороженный. Но Элис стоит как вкопанная, напрягая всё тело, будто ждёт, что покойник в любой момент встанет.

…ещё раз.

Ещё раз… что?

…сделаем это ещё раз.

      Бет начинает подрагивать — Элисон прижимает её к себе сильнее, совсем не ласково поглаживая предплечье и плечо, кладёт ладонь на голову, хочет спрятать подальше от дождя и того, как перед ними закрывают гроб и заканчивают проповедь. Элизабет старается не лить горькие слёзы — Элис это чувствует. Когда ящик медленно опускают в тёмную вырытую яму, она закрывает глаза, больше не в силах смотреть на погребение. — Элисон, как дела в школе? Папа спрашивал. … кто спрашивал?

Как…

…ты его называешь?

      Как символ прощания, в яму люди бросают цветы или землю. Элисон не подошла ближе ни на метр, когда Бет забрала у Блейка несколько цветов, и осталась на месте, когда та вернулась назад и прижалась к ней так сильно, что чуть не сломала рёбра. Была бы Элис посмелее, подошла бы к гробу и плюнула туда. Но она стоит смирно и гладит плечи матери, игнорируя тяжелейший, непроходящий ком в горле. Грудь сдавливает, нос закладывает.       Будто саму Элисон только что опустили на шесть футов под землю.       Всю дорогу до кладбищенских ворот она не отпускает руки матери и каждую минуту зевает: воздуха катастрофически не хватает. Туман, до этого казавшийся далёкой, едва заметной дымкой, теперь стелется всё ближе и ближе, оседая влагой на рядах невысоких надгробий. Элис кутается в шарф и недовольно хмыкает: зрелище не из приятных.       — В ресторан не поеду, — отрезает она сразу, как только ступает на каменную тропинку, ведущую к воротам. — Ключи оставлю где обычно.       Бет вздыхает понимающе, но сжимает её ладонь сильнее, отводит взгляд и поджимает губы. Она не понимает, что сейчас лучше всего Элисон уехать. И этот чёртов час, проведённый в Марлоу… Так мало. Не так Элис себе это представляла. Совсем не так.       — Не хочешь… отдохнуть немного? Поедешь назад?       — На работу нужно. Скажи «прости». Скажи.

Скажи-скажи-скажи.

      — Я… Говори.

      Говори.

      — … позвоню, когда время будет. Наверное.       — Забери вещи, — Бет в отчаянии хватается пальцами за края её пальто. — Прошу, Элис. Одна коробка. Сможешь же?       — З-заберу, мам, — не зная, куда девать руки, Элисон кладёт их на её плечи. — Не переживай.       — И не делай такое лицо. Болеешь?       С какого времени Элис начали отталкивать прикосновения матери? Элизабет пытается погладить её волосы, коснуться кончиками пальцев лба и щеки, но Элисон, словно недовольная кошка, хмыкает и вертит головой.       — Не болеешь?       — Нога болит, мам.       Этого всегда хватает, чтобы её успокоить. И Бет делает шаг назад, устремляет взгляд то в землю, то куда-то вдаль, руками лихорадочно поправляет выбившиеся тёмные пряди за уши.       — Точно, — повторяет она, несколько раз кивнув. — Да. Нога. Может… Джулс?       — Не поможет. Хватит. И не звони ей так часто.       — Извини.       Элисон словно током прошибает. Это её слова. Её извинения. Которые нужно сказать — в таком огромном количестве, что и тысячи часов не хватит. Одно дрожащее «прости», одно призрачное «извини» — может, хотя бы так станет легче?       — Не извиняйся. Она… просто работает. Понимаешь? — берёт за ладонь, но тут же отпускает.       — Конечно, — и никто не пытается её удержать. — Знаешь, что бы я сделал на твоём месте? Пошёл бы и в петлю залез. Какая разница? Одной проблемой — тобой — меньше, Элис.       — Кошку помнишь? Миртл. Чёрно-белая, — Элис закуривает.       — Не чёрно-белая. Чёрная ведь. Чёрная же? И ухо белое, — Бет вспоминает не сразу. — Удрала Миртл. Дрянная кошка. Дома не сиделось, что ли?       — Хорошая была. Помнишь, куда ушла?       — Так искали же. И… искал. По всем соседям прошёл. Не помнишь, что ли? Хоронил её сам. А овчарка у тех, что слева от нас жили? И вторая ещё была… Не помню породу. Злющие псины, ты же видела?       Элис ведёт куда-то в сторону. Тряхнув головой, она делает затяжку.       — Кто искал?       — … искал! Нашёл же.       — Я… я думала, он её… Я же ошейник нашла? На заднем дворе, зелёный.       — Там и похоронил. Наверное, ошейник неглубоко закопал.       — Она… на заднем дворе? Миртл на нашем заднем дворе? Почему мне не сказали?       На лице Элис проскальзывает отвращение.       — Я всю жизнь думала, что она пропала.       — Не пропала.       Тошнота крадётся к горлу.       — Ясно. Он… сразу нашёл её?       — Не сразу. Расстроился. Не стал тебе говорить.       — Отлично. Ясно.       Элис осознаёт, что они вот-вот разойдутся. Возможно, надолго. И её разрывает от противоречащих чувств: нереальная, вновь проснувшаяся обида и жгучая, словно раскалённый металл, злость.       — Я пойду.       — Хорошо.       — Хорошо?       — Да. На день рождения приезжай. Приедешь?       — Приеду.       Элис тошнит. Тошнит, пока она ждёт такси, тошнит, пока едет в машине, почти выворачивает наизнанку, когда подъезжает к дому, и в итоге она оказывается в ванной второго этажа, потому что звук, с которым скрипят половицы лестницы, навевает такие воспоминания, что… Тошно. Тошно, блядь, тошно. Мама… какого чёрта?       Внутренние тормоза совсем отключаются и срывают крышу. Элисон выбегает на задний двор, на улице — снова колючий дождь, и её руки, вялые и обветренные, ковыряют землю где-то около забора. Забивают под ногти жирную скользкую грязь, пачкают чёрные штаны и приглаживают выбивающиеся на лоб из-за ветра пряди, оставляя мокрые тёмные следы у висков и на щеках. Элисон так всё равно — она продолжает рыть землю, точно обезумевшая собака, ищущая желанную кость. Медленный темп переходит в одержимый, помешанный; Элисон роет топкую слякоть уже обеими руками, вырывает из почвы попадающиеся сорняки и с тихим всхлипом бросает их куда-то за спину.       — Миртл… Миртл! — почти кричит-хрипит Элис, когда замечает что-то похожее на мелкую косточку. Но это не она. Не её Миртл. Не её друг. — Что ж такое… Чёрт… Где ты? Куда он тебя дел? Куда?       Элис ничего не соображает. Ни то, что прошло с пропажи Миртл более десяти лет, ни то, что найти её сейчас просто невозможно. Подставив вспотевшее лицо под моросящие капли ливня, Элисон навзрыд плачет.

▲△▲△▲△▲△▲

      — Двойную, — бармен тут же кивает и достаёт из-под стойки бутылку. — Где здесь туалет?       — Там, — молодой человек кивает за спину, протирая бокал в руке до скрипа. — Провести?       — Обойдусь, — она ухмыляется, упираясь рукой в прилавок и скользнув с высокого барного стула на пол, затем хмурится и смотрит на бармена. — Ходить могу. Пока что.       — Валяй. Придержу для тебя виски.       — Как мило. Никому не наливай, — пригрозив пальцем, Элисон почти вприпрыжку идёт в указанном направлении.       Забывшись, она почти закуривает, но быстро осекается и зажимает так и неззажжённую сигарету меж зубов, прячет зажигалку в карман штанов — грязных и пыльных — и ковыляет направо.       — А ты чё, новенькая? — слышится из соседней кабинки слева, и Элисон понимает, что обращаются к ней: больше здесь никого не было и никто не заходил. — Приезжая?       Этот чёртов район был худшим выбором для похода в бар. Но Элис будто нарочито потянулась хрен знает куда и хрен знает за чем, потому и отвечать приходилось своей головой.       — Тебе-то что? Поссать нельзя?       — Да так, — из кабинки незнакомка выходит одновременно с Элисон и, вскинув светлые брови, осматривает её с ног до головы.       — Хукерша , что ли? Чего надо? — интересуется Элис, тщательно промывая под не слишком чистым краном руки. Она смотрит в зеркало и наблюдает за бледным лицом девушки, облокотившейся о стену.       — Не-е-ет, не местная. Приглаженная сильно. Откуда будешь? Знаешь, что это за место?       — Спальня Папы римского, нет? Тогда какого хера хочешь? — обернувшись к незнакомке, Элисон вскидывает подбородок. — Я пришла надраться в задницу. Хочешь мне помешать? Либо отъебись, либо пойдём выйдем.       И, к несчастью для Элис, для которой этот день хуже уже быть не мог, девушка выбирает второе.

▲△▲△▲△▲△▲

      — Привет, Соуп. Не знаешь никого, кто сейчас в Марлоу? Нет, ничего. Просто спрашиваю. Саймон? Кто такой этот твой грёбаный Саймон, чёрт возьми? Неважно. Просто дай ему мой номер. Если этот парень хочет баллы в карму, пусть тащит свою задницу в Суррей . Записывай адрес, Джонни…       Под недовольный вздох сотрудника полиции Элисон, упираясь плечом в стену, кладёт трубку спустя пару минут.       — Что опять?       — Ещё раз закуришь — пристрелю.       — Не пристрелишь. Законы не знаешь, что ли?       — Поворачивайся спиной. И без резких движений.       Около часа Элисон просто лежала на неудобной койке, притупленно глядя в потолок и качая ногой из стороны в сторону. Чувство скуки казалось непреодолимым. Даже спать не хотелось. И курить не разрешали — это было катастрофой. Никто бы не приехал за ней, и пришлось бы больше нескольких суток провести в комнате два на два без сигарет и нормальной еды. Но в голове Элис возникла гениальная идея — проспать эти пару дней и со спокойной душой, избавившись от похмелья, выйти отсюда и поехать на базу. Так она думала, пока не услышала, как скрипнула металлическая дверь, ведущая в коридор.       Приподнявшись на локтях, Элисон всматривается в полумрак напротив и видит высокую фигуру, затем скользит взглядом по чужим пальцам в перчатках, обхватывающим решётки камеры.       — Ты — Саймон? — самым незаинтересованным голосом осведомляется она, щурясь. — Если нет, выход сам знаешь где.       — Какого чёрта ты здесь делаешь?       Элисон моргает несколько раз и сглатывает. Ей послышалось? Может, она действительно спит?       — Будь я проклята, если это то, о чём я думаю, — опираясь на металлические прутья, Элис сквозь них пытается рассмотреть лицо собеседника. — Припёрся вносить за меня залог? Серьёзно?       — Элисон… ты неисправимая идиотка.       И почему она так счастлива слышать сейчас от Гоуста даже такое?