Сожги меня

…Когда мы зашли в дом, то тревожное чувство, которое было у меня в начале, когда я шел к Бетти утихло. Значит вот на что оно указывало. Произошло то, что должно было произойти. Я познакомился с каким-то типом и хочу признать я не очень рад этому новому знакомому. Но гораздо больше меня злит и отнюдь, никак не радует — это факт того, что моя маленькая девочка уже знакома с ним и видит его точно не первый раз, — я понял это с его слов. Ушло одно, появилось другое. Новая волна беспокойства и неприятного страха поднялась где-то внутри. Нет, читатель, я не трус, просто доверяю своей интуиции. С этим Мордером точно что-то не так. Поведение у него самое обычное, приветливое. Все, как надо. Он женат, эмигрант из Англии и его зовут Мордер Мизерия, пока что, это все, что мне о нем известно. Но, по идее цветочек должна знать больше, так как уже общалась с ним, не говоря об этом мне. В тайне! Этот факт взбесил меня еще больше. Я уверен, этот человек совсем не такой, каким хочет казаться. Откуда я это знаю? — ниоткуда, я просто это чувствую. Это странно, очень странно. Боюсь, чтобы потом это знакомство не подпортило нам жизнь… У меня есть очень много вопросов к Билли, надеюсь она не умудрится что-то скрывать. Я так за нее переживаю, она ведь может в силу своей наивности не понимать, что не все такие хорошие и добродушные к ней, и не у всех могут быть исключительно благие намерения, как у меня. Нужно как-то подступиться к ней и все расспросить, но не сильно навязчиво, чтобы не отпугнуть мое солнце. Нужно показать, что в первую очередь я за нее в ответе и беспокоюсь, может так она и увидит, что я так хочу ее предостеречь. Только вот вопрос, как это сделать? Вряд ли она так просто скажет что-нибудь. Надеюсь, что она все расскажет сама. Не может же моя милая после того, что сама же сделала, скрываться и нарочно избегать меня, (от этого может стать только хуже…). Не знаю, может я схожу с ума, но я ощущаю невозможную тягу, это не просто желание, я такого ни к кому не чувствовал; притяжение к этому существу, подобно расплавленному металлу в моих жилах. Не думаю, что я настолько безумен, что начинаю терять голову от сестры, но мне и правда кажется, что нас тянет друг к другу все сильнее, и я сам не знаю, как этому противостоять (и разве нужно?). Мне невыносимо ее отсутствие рядом, и еще более нестерпимо бездействие, когда она здесь, и кроме нас в этом доме нет никого… Все же я попробую на нее немного надавить, уверен, сильно сопротивляться не будет, а не если скажет — я заставлю ее. В любом случае придумаю, что с ней сделать. Знаю, знаю, что она всего лишь подросток и требовать от нее полной искренности нельзя, ей необходимо личное пространство и все такое, но это действительно важно для меня. Для меня совершенно невозможна, немыслима просто идея того, что это могло быть ее невинное детское баловство… Но невинным его не назовешь… За этими ее играми стоят мои дребезжащие, натянутые подобно струне, нервы, которые в любой момент готовы оборваться на самом тонком месте. Вот я ее сейчас буду отправлять на тот берег своего сознания, где нет пепла здравого смысла, где все хорошо, надеюсь она мне поверит. Набравшись смелости, наконец смог выбросить пару слов из какофонии своих мыслей: — Не хочешь мне ничего рассказать? Как ты оказалась там, и почему ты скрывала от меня факт вашего общения и вообще знакомства? Ты хоть знаешь, на какую опасность могла нарваться в своей доверчивости? — о нет… Я хотел как лучше, но получилось как всегда. Глупый параноик Финнеас, надо было выразиться помягче, может она теперь вообще с тобой разговаривать не захочет? Она повернулась ко мне, стоя перед дверным косяком гостиной. Я подумал, что будет лучше, если я, как-бы ненавязчиво проведу ее в комнату и уже там мы с ней поговорим. Коридор, по моему мнению, не самое лучшее место для откровений, еще и такого рода. Мой лучик взглянула на меня по-странному сонно, почти устало. Шумно вздохнув, цветочек закатила глаза и облокотилась головой об покрашенную, светлую поверхность двери. — Нет, не хочу, по крайней мере не сейчас. И я не скрывала, а просто не говорила об этом, будто президента повстречала, в этом нет ничего странного, или, как ты сказал — «опасного». И вообще, я не должна перед тобой отчитываться! — призрачная усталость исчезла с ее лица. Такой ответ меня не очень устроил, я решил продолжить. Не то чтобы я хочу слышать ее доносы за каждый день, (а хотя… было бы неплохо…) но мне было очень удобно, если бы мне была доступна информация, вроде: с кем она гуляла, разговаривала, проводила время и вообще пересекалась. Но у меня есть на это основания, — я же беспокоюсь за нее! — Прости если не так выразился, но мне правда нужно знать, о чем он тебя спрашивал. Может что-то личное, я же не знаю. Билли, на мне лежит ответственность за тебя! — она ничего не сказала, а лишь закатила свои прекрасные глаза. Затем ее голосок все же прорезал двухсекундную тишину: — Не о чем личном он меня не спрашивал. — я уже хотел был перебить ее, но она, к моему удивлению, продолжила — Если хочешь знать, — она сделала один маленький шажок на встречу, взглянув на меня более внимательно — он не только мой знакомый. — Что ты имеешь в виду? — мне стало жутко интересно. — Помнишь, я говорила тебе, что у нас в хоре должен прийти новый учитель, потому что старый ушел в отставку? — что-то такое припоминая, я кивнул. — Говорили, что он типа относительно молодой. Та вот, это он. Так что тебе не о чем беспокоиться, я и сама немного офигела, когда узнала, но да, это правда. — теперь мое солнце уже улыбалась, что было прекрасно, улыбка ей очень идет, но мне не нравился тот факт, что улыбается она при воспоминании об этом типе. — Теперь послушай, Билли. Не знаю, лжешь ли ты или нет, и не знаю, сошла ли ты или нет с ума, и мне это все равно в данную минуту. Я просто очень, очень надеюсь, что ты говоришь мне правду, иначе я буду глубоко опечаленным тем, что ты мне не доверяешь. Я ведь как лучше для тебя хочу, ты же сама понимаешь… А теперь скажи абсолютно точно, что он сказал, и что ты сказала ему, пожалуйста. Наверное, ради этого вся эта ерунда и затеяна — чтобы я сумел до нее достучаться. Я очень хочу вытянуть ее на откровение, (не только об этом типе, просто хочу поговорить с моей маленькой любовью) только, если у меня не получится, я не смогу дальше вести свою жалкую и никчемную жизнь — будет только хуже. Я боюсь, что моя девочка меня оттолкнет, я боюсь, что она не доверяет мне, хотя я — это первый, кому она должна что либо рассказать, если ее что-то беспокоит. Она мне так нужна. Понимаете, я люблю ее. Знаю, что она сейчас, вероятно злится на меня, но мне все равно. Я просто хочу, что бы она была со мной, чтобы ей ничего не угрожало и тогда все будет нормально. Вдруг, (наверно, увидев мой напряженный взгляд) она рассмеялась, чем окончательно сбила меня с толку и еще раз влюбила меня в свой смех. Смахнув ладонью белую пушистую прядь с плеча, она со смешливым вызовом глянула мне в глаза. Теперь в ее облике не было ничего от той стервочки, которую я увидел в отражении ее будто заморочившихся глаз и притворном вздохе. Передо мной стояла, переминаясь с ноги на ногу милая семиклассница, и я подумал, что, возможно, просто придумываю и нет никакой малолетней дьяволицы-соблазнительницы. Но все ее жесты: то, как она разворачивает корпус, как запрокидывает голову назад, смотря, хотя нет, зовя меня глазами с полузакрытых век; томное дыхание, будто у нее нет сил на слова, словно она хочет сказать мне что-то прикосновениями и весь язык ее тела говорили об обратном… Так или иначе, ее детское ребячество вперемешку с призрачной кокетливостью вызывали во мне тот огромный спектр, ту большую палитру страстей, с которыми я не был просто в силах справиться. — Я не верю, чтобы ты так пекся о том, что я просто двумя словами перекинулась с каким-то незнакомом тебе мужиком. Признавайся, Оконнел, ты что, ревнуешь? Ну признайся же! Только честно, без вранья, ну? И если это так, то я скажу тебе, что эти твои параноидальные сценки ревности совершенно бессмысленны. Теперь у меня губы покалывает, — так я хочу ее поцеловать, снова. По-вашему, я не должен этого хотеть — но так хочется. На секунду закрываю глаза, а потом опять вижу — и опять ее хочется. Какой-то кошмар. Неужели я в конец слетел с катушек, что не в состоянии контролировать даже свои мысли. Почему я все время боюсь, что она подойдет ко мне и опять поведет меня за собой? За собой, в страшную сказочную страну всех тайных порочных желаний; скрытых под корой взрослого, ответственного старшего брата и просто законопослушного мальчика-музыканта со своей группой и идеальной семьей. Спрашиваю себя — неужели так будет всегда? Неужели я навечно погряз в своем ужасном увлечении и не во власти над своим сознанием? Неужели никогда не смогу стать нормальным, таким же, как и все. Неужели никогда этого не случится? Мне становится страшно, что я никогда не избавлюсь от этих ужасных, обществом не зря порицаемых притязаний, не смогу сам себя контролировать. До такой степени, что мне просто стыдно в глаза ей посмотреть, и не только ей. Я тогда так и не смог ей ничего ответить. Точно не знаю почему — наверное потому, что она права, а я не хочу при ней это признавать, а возможно, потому, что мое сознание перебывало в полукоматозном состоянии и контакт с внешним миром был невозможен.

***

Пока Финнеас смиренный скитался по дому (который больше напоминал лабиринт сознания) в поисках света для жизни от своего единственного солнца, из спальни донеслись три тонкозвучащих звука, с интервалом примерно в две-три секунды. Вернувшись к дверному проему, возле моей комнаты, я облокотился об бледно-серую стену, смотря на тебя сидящую возле пианино. Ты еще раз нажала на клавишу с подобным промежутком времени, которого тебе хватало, чтобы найти нужную ноту с данной октаве. Может ты меня не заметила, может специально игнорировала мое присутствие, не обращая внимания на мой взгляд, (который, скорее всего почувствовала так же, как я чувствую тебя) но глаза ты не подняла и наверное, даже не думала о том, чтобы повернуться ко мне. Ты выполнила простую последовательность действий — открыла крышку инструмента, осмотрела клавиши и начала перебирать их, создавая примитивную, но все же милозвучную трель. Через несколько мгновений ты все же отвлеклась от своего «безумно увлекательного» занятия, крутанувшись в мою сторону на колесчатом стуле. Моя маленькая любовь вытянула шею и расправила белые плечи, взглянув на меня из-под длинных ресниц откинув голову назад, на спинку компьютерного кресла. Спинка была прогнута в пояснице, ее еще детское тело выглядело необычно женственно и пропорционально. Будто так и нужно, создавая иллюзию взрослой комплекции и форм. Видно, что мое солнце сейчас расслаблена. Цветочек сидела, согнув одну ногу, поставив ее перед собой и оставила свисать пострадавшую со стула. Юбка ее светло-голубого платья задралась, показав краешек белых трусиков и я ощутил, как ток пробирает мой мозг разрядом внутренней дрожи. Я не могу просто так смотреть на нее, не могу и все. Моя девочка вызывала у меня максимальный спектр эмоций: от радости, возбуждения и до надоедающей злости от ее глупого ребячества. Зажмурившись опустил голову, в надежде, что это наваждение пройдет в ближайшие мгновения; но как ни крути, все равно понимал, что такое будет повторяться снова и снова, когда я в очередной раз увижу ее. Ее, мою возлюбленную дьяволицу в ангельском облике — невозможный соблазн, который являет собой даже сама ее тень. Так недолго и голову потерять… А не отвернуться ли мне, в самом деле? Уйти. Или наоборот — закрыться с ней в комнате и заключить в свой плен. Сжать в объятиях, пройти сквозь и еще раз прочувствовать ее каждой клеточкой тела одержимого грешника. Так мы сможем узнать друг друга лучше, стать еще ближе. И будет дано мне на это столько времени, сколько захочет тьма за тонкой фарфоровой скорлупой моих светлых намерений. Я больше не хочу ждать… Так не честно… Я так устал ждать… Ведь сколько раз я смотрел на нее, сколько раз мечтал прикоснуться, столько раз влюблялся снова, будто в первый раз… (Меня нельзя осудить за это. Покажите мне того, кто будучи на моем месте не влюбился бы, — вот и я о том же.) И вот теперь моя душа с ней наедине, с ее обнаженными плечами. Так близко и так далеко. Ее наивные голубые глаза как магнитом тянут меня к себе, а ее смех кружит голову — он совершенно несовместим с этим гнусным, ужасным миром; и в то же время, когда она рядом день становится светлее, а все цвета ярче и жить хочется дальше, с надеждой на хорошее. — Захотелось помузицировать? — спрашиваю я ее. Честно, мне бы это было очень выгодно. Я бы смог прикоснуться к ней, взять за руку под предлогом, что хочу научить ее правильно держать пальцы на клавишах. Не дождавшись от Билли ответа и вообще, какого либо признака заинтересованности в спорной подобии диалога, (который, как оказалось дальше, был для нее сплошным монологом, состоящий из моих команд и указаний) я сам подошел к ней, отодвинул небольшую табуретку, стоявшую возле стол и уселся рядом с моей любимой сестрицей. Надеюсь, в моих импровизированных «уроках» она была хоть чуть-чуть заинтересована, иначе мне бы пришлось искать другой вид деятельности, чтобы проводить с ней время и не страдать от совести, что я развращаю свою сестренку в безделии. Не исключая того факта, что совращение этого милого ангела мной все равно рано или поздно произойдет, мне все же, хотелось бы, чтобы это не было в тупой прокрастинации, с ленивым продумыванием — «как бы мне ее… сильно, или быть может нежно…». Я ведь люблю эту чудесную девочку, как же я могу стать причиной ее боли и разочарований, если просто не смогу ее ни к чему принуждать? Это аморально. Это все равно как бы я обрек бы ее детское тело и психику на ужасный опыт, вывалив весь имевшийся в моей голове кошмар. А рассказать об этом моему цветочку… — я даже не допускал такой мысли. Аромат роз приятно окутывал сознание, не давая здравому смыслу пробиваться сквозь волну любви. В мышцах, истомленных ожиданием прикоснуться к ней покалывало, стояла призрачная, приятная слабость. Я видел как ее рука со слегка согнутыми пальчиками, двигалась по раскрытому ряду клавиш, будто выбирая иглу или нож, которыми вспорет мне сердце. Все ближе подвигаясь ко мне, языком своего тела она будто говорила мне — «Через какое-то время ты почувствуешь, как наслаждение растекается по всему твоему телу, растворяя в себе все твое существо… Это случится через несколько минут…» Я хотел еще спросить, что именно произойдет, но в эту секунду я осознал, что прелесть не в самом моменте, в который должно что-то произойти, а в ожидании — мизерном промежутке времени, который растягивается, словно жвачка (которую она вечно жует) в настоящую вечность и предшествуют главному феерверку удовольствия. Само блаженство являет собой понимание, что я могу разделить свой экстаз влюбленного грешника со своим прекрасным божеством. Наслаждение в лице, в облике этого маленького ангела. И я был бы счастлив чем-нибудь помочь этому прекрасному существу в ее порываниях к творчеству. Мой лучик всегда могла бы меня отблагодарить просто тем, что когда мы будем стоять на маленькой улочке своего далекого прошлого, она поцелует. Или, лучше тем, что я сделаю ее окончательно своей. Я зажмурился, наслаждаясь накатывающимся на меня счастьем. Мир вокруг исчез. Остался лишь ее запах. Уткнувшись носом в ее шейку, закрытую пушистыми белоснежными локонами, я не мог и подумать, что существуют какие-то там наркотики. Разве они нужны людям для того, чтобы чувствовать себя лучше? Разве наркомания чем-то отличается от любви? Да, существует обширная литература по этому вопросу, о том, как разные вещества влияют на наш мозг, вызывают такие чувства, будто ты попал в нирвану и конечно же, губят тысячи жизней. Я не считаю нужным читать об этом, потому что уже в клетке. Заключенный тайных порочных удовольствий и общественных табу. Здесь все иначе, — когда испытываешь любовное опьянение, все остальное становится вторичным. Ты больше не нуждаешься ни в чем. Также и я — в любви и чувстве, что вот сейчас, через секунду, я увижу ее глаза и ледники запретов растают. Когда я уже привык видеть ее, и вроде бы это вошло в привычку, но все равно, каждый раз, каждый взгляд — как удар тока, несущий за собой неземную эйфорию… Не знаю, показалось ли мне, но кажется, она повернулась. Еще минуту назад я чувствовал щекой ее шелковые волосы, сейчас вдруг стало очень холодно и одиноко, без тепла моего солнца…