«Всё есть яд, и всё есть лекарство - зависит лишь от дозы...»

***

В Хогвартсе стояла тихая, ничем не омрачённая ночь. Все, кто находился сейчас в школе или её окрестностях, спали невинным сном младенца. Но всё же был человек, которому спать было никак нельзя. Да и не смог бы он спать в такую минуту. Около двух часов он сидел неподвижно напротив открытого окна своей тёмной высокой башни и напряжённо о чём-то думал… Холодная далёкая луна небрежно ложилась на его болезненно-бледное, измученное лицо. Обескровленные, иссохшие губы беззвучно шептали что-то проклятой тишине, а костлявые напряжённые пальцы мертвенной хваткой вцепились в маленький циферблат карманных часов. Его чёрная поношенная мантия, в которую он был по горло укутан, была покрыта белёсой призрачной дымкой. Он сидел так сверхъестественно недвижимо, что любой вошедший бы в комнату тут же решил, что перед ним не живой человек, а страшная каменная статуя в заброшенном средневековом замке. Его белый, словно известь, лоб был разрезан глубокой вертикальной морщиной, а схмуренные брови скрывали две чёрные бездонные пропасти в тех местах, что у людей принято было называть глазами… Но не было там ни человеческого тепла, ни даже пытливого блеска; неосторожно попавший в них свет не отражался — он ими мистическим образом поглощался, как если бы его засасывало в бесконечно глубокий старый колодец. Если бы такой взгляд опустился вдруг на любое живое существо, то оно немедленно бы оцепенело под гнётом непередаваемого словами ужаса, что тут же сковал бы его тело и разум, поскольку вынести этих загробных глаз не смог бы никто на всём белом свете… И сложно описать даже приблизительно то выражение, которое застыло под чёрными спутанными волосами, похожими на длинную паутину. Словно это всё была лишь восковая посмертная маска давно остывшего покойника. Во всей его мрачной душной комнате было так тихо, что слышно было лишь щелканье крохотных стрелок. Но каждый такой щелчок был для него оглушителен, будто это был пистолетный выстрел или звук опустившейся гильотины. И он считал каждый из этих страшных ударов: …45…46…47… …Пусто было в пыльных учебных классах, пусто было в учительской, пусто было и в бесконечных школьных коридорах. Всё вокруг было окутано таким глубоким и умиротворённым сном, что нарушить его, казалось, было абсолютно невозможно. И потому никто и подозревать не мог о том, что секундная стрелка маленьких часов наконец выносила свой смертный приговор: …57… «Пообещай мне одно, Северус…». …58… «…это будет совершено твоими руками, Северус…». …59… «…Прошу тебя, Северус». Часы пробили роковую полночь. Наступило 30 июня 1997 года. Ему оставалось только ждать, когда Дамблдор пригласит его к себе. И тогда для них всё будет окончательно решено. …Северус вдруг настороженно прислушался. Ему показалось, будто за его дверью раздаются неторопливые, немного шаркающие шаги. Неужели уже пора? Или просто разыгралось подогреваемое тревогой воображение? Он спрятал часы обратно в нагрудный карман, поднялся с места и медленно подошёл к двери. Прильнул к ней ухом и прислушался снова… Точно! Кто-то идёт сюда, поднимается по его лестнице! Значит, всё-таки время пришло. Снейп предварительно достал палочку, решительно распахнул дверь и — застыл на месте, как вкопанный. На пороге стояла его ассистентка Сомнамбулис. Она стояла перед ним в своём белом шёлковом халате, с закрытыми глазами и ни на что не реагировала. Если точнее, сладко спала, даже слегка посапывая. «Опять она лунатит, — подумал он, переводя замершее от неожиданности дыхание. — Спящая умудрилась пройти такое огромное расстояние от своей комнаты до моей башни и не попалась на глаза никому из дежуривших учителей? Нашла же ты подходящее время, Лилит…». Лилит вдруг тронулась с места и пошла прямо в его тёмную комнату, аккуратно переступив порог. Снейп пропустил её мимо себя и проводил лунатящую ассистентку пристальным взглядом. Надо же было ему понять, чего ради было совершать такой огромный путь? На его удивление, Лилит направилась прямо к его кровати и улеглась в ней, как в своей. Не отрывая взгляда от своей ассистентки, преподаватель осторожно запер дверь и тихо, неспешно подошёл к постели. Луна теперь падала на молочно-белую кожу спящей девушки и она практически сверкала в её хрустальных лучах. Северус не хотел признаваться себе в том, как сильно она напоминала ему хрупкие и такие манящие лепестки той самой белоснежной лилии, которую он ей некогда описывал. Длинные серебряные пряди изящно струились по подушке, на которой она лежала, по острым костлявым плечам, выглядывающим из полуоткрывшегося халата, заходили на тонкие ключицы, длинную лебединую шею… Снейп наклонялся к ней медленно, словно боясь её вдруг разбудить и спугнуть каким-нибудь резким движением. Он искал повода коснуться её фарфорового красивого лица и кое-что проверить. Вдруг Северус заметил, что один непослушный передний локон выбился из общей картины и слегка закрыл её персиковую щёку. Кончиками неуверенных пальцев он зацепил белую прядку и ощутил ими тонкую бархатистую кожу. Как же хотелось продлить этот удивительный момент… Он медленно-медленно провёл рукой по лицу Лилит, пока кисть окончательно не легла на её юное лицо. Какая тёплая… Так согревает его холодную ладонь…. И вправду, как он и думал, — это была точь-в-точь нежная лилия. «Профессор, я уверяю вас, что вы к нему ещё привыкните, — улыбалась растерянному Северусу два месяца назад Лилит, держа в руках горшок лилий. — Просто скажите, сэр, куда его мы ставим? Сюда? Сюда можно. Только позвольте мне одну единственную вольность, — она распахнула остроконечное окно и ворвавшийся в комнату лёгкий ветерок встрепенул её гладкие волосы. — Другое дело! Если будете держать цветы в духоте, то они у вас точно загнутся. Вы ведь будете о нём заботится…правда?» Перед ним и сейчас был изящный, хрупкий, белоснежный бутон молодого цветка, едва только раскрывший свои прекрасные лепестки. Как инородно он некогда смотрелся в мрачной, заставленной многочисленными книгами и банками комнате Снейпа!.. теперь же он не представлял без него ни единого дня своей тягостной жизни. Много уже лет прошло с тех пор, как погас свет в его чёрных суровых глазах. Он и сам уже забыл, с каких пор они стали такие безжизненно-непроницаемые. Как будто он с такими уже родился. Впрочем, а был ли вообще на протяжении всех лет у Северуса хоть какой-то другой выбор? …Детство Северуса Снейпа было несладким, ведь рос он в месте, пренебрежительно называемом всеми Паучим тупиком, что находился в одном из самых бедных промышленных районов его родного города. К незапланированному рождению сына Снейпы безбожно увязли в бедности, живя долгами и почти впроголодь. Все в городе знали их как одинокую и крайне понурую семейку, жившую в тёмном каменном доме, комнаты которого более напоминали старые гробы. После рождения Северуса и вынужденной свадьбы с маглом, Эйлин Снейп, мать Северуса, потеряла связь практически со всей своей чистокровной магической роднёй, обвинившей её в распутном «загрязнении крови». Эйлин, интеллектуально развитая женщина, одарённая серьёзными магическими талантами, некогда одна из лучших выпускниц факультета Слизерин, была необыкновенно чувствительна к внешнему миру, и мрачные события, что окутали её своей липкой паутиной, сделали её скрытной, подозрительной и болезненно-нервной. От тяжёлой жизни она стала худощавая и бледная, а беспокойный её разум, который можно было бы при подходящих условиях раскрыть, например, в писательстве или науке, вечно одолевали какие-то странные фобии: то ей казалось, что её съедает страшное проклятие и она умирает от неизвестной миру болезни, то она уже была на сто процентов уверена в том, что за ней следят по ночам. Её всегда мучила ужасная бессонница и непрекращающаяся тревога, потому огромные глаза её, такие же чёрные, как у страшного ворона, всегда были как будто напуганные, а под ними всегда были тёмные синяки. Однако при всей своей внешней жутковатости Эйлин нежно любила своего единственного худощавого мальчика и никогда от него этого не скрывала. Хоть у них не было денег на начальную школу, она успешно выучила его чтению, письму и складной речи совершенно сама. Эйлин отдавала сыну практически всё своё свободное время и на ночь рассказывала ему о Хогвартсе, о факультете Слизерин, о великолепных учителях, вроде Альбуса Дамблдора и Горация Слизнорта. Под впечатлением от её красочных описаний Северус со временем сам «заразился» Хогвартсом и решил во что бы то ни стало поступить туда же, где училась она. На радость матери, её темноволосый болезненный мальчик оказался крайне способным учеником и с малых лет всё схватывал на лету, от языка и азов ботаники до элементарных заклинаний. Что же касалось отца Северуса, то тут дело обстояло гораздо сложнее. Тобиас Снейп был маглом и не очень-то понимал своих жену и сына. Мальчик смотрел в его холодное, вечно отрешённое лицо и не находил там ничего знакомого себе, будто жил с каким-то совершенно чужим человеком. Казалось, что отцу, вечно пропадавшем на проклятой фабрике, производящей в представлении маленького Северуса один лишь удушающий город смог, никогда не было дела ни до проблем погрязшей в депрессии Эйлин, ни до ранних магических успехов родного сына. Он вообще никогда и ничего особо не любил, то ли от того, что в душе его в принципе никогда и не происходило живых движений, то ли от каторжной работы, которая ежедневно вытягивала из него всё человеческое. С женой Тобиас вечно ругался, да так, что на весь квартал гремела посуда и трещали окна. С сыном же Тобиас если и общался, то крайне формально, как со взрослым, и в основном любил только ругать. Северус знал, что шалить в собственном доме ему нельзя, бегать было нельзя, громко говорить нельзя, колдовать в открытую тоже нельзя, да и вообще попадаться на глаза отцу было нежелательно, если он не хотел лишний раз получить. Быть может, именно от матери Северус унаследовал свою ранимость, мнительность и любовь к науке, а от отца безэмоциональность, холодность и почти пренебрежение к окружающим. И, конечно, маленький Северус стыдился магла-отца и гордился матерью, что была не просто волшебницей, но волшебницей чистокровной, а это значило лишь то, что и у него имеются великие предки, что и он сам может стать великим волшебником. Но высокая самооценка не по годам серьёзного и вдумчивого юноши всегда находилась в конфликте с проклятым Паучьим тупиком, из которого он каждый день своего детства мечтал вырваться. Так как невыносимые мальчику ссоры бывали в доме ежедневно, то Северус практически с самого утра хотел выбежать из дома, миновать черту промышленного серого города, окутанного едким фабричным туманом, и весь день играть за его пределами. Там, где текла быстрая речка и шелестела прохладная трава, где распускались ароматные цветы и спасали от знойной жары раскидистые деревья, была тишина, которой так не хватало дома. Здесь можно было писать, читать, фантазировать и даже практиковать заклинания столько, сколько ему хотелось, потому Северус провёл на природе свои первые 11 лет жизни. Как хотелось маленькому грустному ребёнку поделиться с кем-нибудь тем, что творилось тогда в его растущей душе! Но Северус не имел друзей и долгое время был свято уверен в том, что нет на свете человека, который смог бы не то что понять, но хотя бы принять его таким, какой он был: долговязым, нелепым, печальным, в заплатках… И однажды он встретил Лили Эванс. Та самая улыбчивая рыжая девушка, портрет которой он хранил до сих пор в своем рабочем столе, — боже мой, что она с ним тогда сотворила! Милая, милая Лили… …С тех пор утекло слишком много воды. Не было больше родителей, умерших от болезни и старости, не было любимой Лили Эванс, единственной подруги детства, не было даже мерзкого Джеймса Поттера, что в школе украл Лили и сделал своей до трагической гибели обоих. Остался лишь несчастный одинокий ребёнок, гордый, навсегда оскорбленный, обиженный всем проклятым взрослым миром, печально смотрящий на всех из глубины непроницаемо-чёрных, защищающих его нежную душу, глаз уже 38-летнего, уважаемого профессора зельеварения Северуса Снейпа. Снейп так крепко и так печально обо всём этом задумался, что даже не заметил, как лежащая под ним Лилит вдруг приоткрыла свои белые, совсем сонные глаза. Проснувшись, она ощутила на щеке его руку и нежно накрыла её своей. Снейп слегка вздрогнул от прикосновения и почувствовал, как вдруг заколотилось его обычно спокойное сердце. — Вы опять мне снитесь, да, Северус? — прошептала она с блаженной улыбкой, и от её слов по телу Снейпа пошли странные мурашки. От накатившего вдруг чувства ему захотелось отдёрнуть руку и сделать вид, что ничего не было, но Лилит уже крепко держала её у своего лица. Отступать профессору было уже некуда. — Всё-таки вы очень красивый, Северус, — продолжала ласково говорить она, всё ещё думая, что видит очередной сон. — Мне всегда нравилось ваше интеллигентное лицо и эта ваша мрачная ухмылка… Но вот интересно только, — она мягко тронула его смущённое лицо и улыбнулась, — что это у вас сейчас оно как будто другое? Не от того ли, что я вас за руку держу? Простите, просто…в реальности у меня такого шанса не будет. Потому я хочу навсегда запомнить…ваше тепло. Чувство….чувство… Что же это было за странное забытое чувство, очень сильно похожее на стыд, но стыд какой-то…нежный?. В нём хотелось оставаться, раствориться, забыться, как в мечте, как во сне… Он вдруг осознал, что буквально всю жизнь остро нуждался в этом приятном, согревающем стыде, окутывающим его сейчас с ног до головы. Особенно в такую минуту — боже! хоть бы немного пожить вне этого проклятого 30 июня! Снейп наклонился к её удивлённому лицу, и через мгновение их губы несмело соприкоснулись. Лилит закрыла глаза и ощутила, как выступили горячие слёзы, — она ждала этого момента уже несколько лет и в любую секунду боялась проснуться и потерять эти сладкие минуты безвозвратно… Она всё не отпускала Северуса, удерживала, притягивала к себе, как будто он мог вдруг ускользнуть от неё, старалась как можно больше и как можно дольше ощущать его нежное тепло. Чёрная мантия, напоминающая крылья огромной летучей мыши, была стянута и скинута на пол. В холодном свете луны рядом с мантией уже лежал невинный белый халатик. Она не верила в происходящее, когда её шея покрывалась многочисленными поцелуями. Она не верила, когда пальцами касалась везде, где только хотела и как хотела, его угловатого тела. Она не верила себе даже в тот тонкий момент, когда впервые ощущала его изнутри…ровно до того, как её юное тело вдруг не окутало сладостной, долгожданной болью. Это всегда было лишь сном, сном очень личным и потому стыдным. Разве мог он, ОН, быть сейчас с ней, в эту ночь, как в её смешных, нелепых подростковых фантазиях? Могла ли она теперь взаправду трепетать в его жарких объятиях, стараясь полностью слиться с ним, стать единым целым? Это было бы слишком откровенно…так же, как когда-то назвать его по имени. А имя его — три слога — как те волнующие три слова, которые она шёпотом повторяла ему после каждого его ласкового движения. …Через некоторое время Лилит начало овладевать ощущение, что та чрезмерная страстность, с которой Северус постепенно овладевал ей, имеет какую-то обратную сторону. Где-то на уровне бессознательного у неё замелькала мысль, что необыкновенная любвеобильность Снейпа граничила с ненасытностью дикого зверя, что наконец добрался до желанной добычи и терзал её себе вдоволь. Он будто спешил, будто торопился познать её всю и сразу, как если бы это был их последний в жизни момент единения… Но ведь прелесть и трогательность всей этой ночи была именно в том, что она первая! Так зачем же, зачем же тогда так стремиться раскрывать все её тайны сейчас, когда на это у них была отведена целая жизнь?! Или всё же…не была? Это неприятное открытие на минуту отвлекло возлюбленную Северуса и потому она не ответила на очередной его поцелуй, а только схмурилась и отвела свой сосредоточенный на мысли взгляд. Он, распаренный и изнемогающий, всё же заметил это, потому, хоть и с большим трудом, остановил себя. — Больно? Я…могу и медленнее. — Нет-нет, — покачала она своей серебряной головой и снова улыбнулась, — это я так… Всё хорошо, Северус. Северус понимал, что на самом деле важнее этого времени ни у него, ни у Лилит ещё не было, и сказано ей это было лишь от того, что он и сам за собой понимал. Конечно, он чувствовал, что торопится и что его сейчас излишне много, но убавить свой пыл никак не мог, — часы неумолимы. Он слишком старался здесь и сейчас одарить её всей любовью, которую хотел, но не мог никому дать раньше. Ожившие чувства забурлили, закипели в нём, как каждое занятие бурлили и кипели зелья в его чугунном котле. Не хотелось, но приходилось думать о том, что больше никогда и ни с кем такого шанса у него не будет. Нужно было только успеть ощутить и самому отдать ей всё, что было в нём накоплено за все эти долгие годы… Кристальные глаза, что полностью доверяли ему, что любили его, как никогда прежде, засверкали, заискрились, переливаясь всей цветовой палитрой необыкновенно ярко в бледном лунном сумраке. Лилит всё так же смущённо улыбалась ему, несмело, робко, совсем по-девчачьи; одними лишь кончиками тонких, изящных пальцев мягко касалась любимого ею лица. А он мысленно боготворил её имя, горячим нежным шёпотом повторяя его из раза в раз, как своё самое сильное защитное заклинание: «Лилит… Лилит… Лилит…!» Ибо она и только она, с её тонкой бледной кожей, холодным персиковым румянцем на щеках, большими сверкающими глазами, белыми, как снег её далёкой северной родины, волосами, хрупкая, нежная, почти эфемерная, была его единственным спасением на этой страшной земле. Под самый конец их любовного союза, когда они уже полностью слились и почти исчезли друг в друге, когда напряглись пальцы их сцепленных вместе рук, и они застыли в трепетном ожидании нового им сильного чувства, то Снейпу всего на мгновение, какое-то неосязаемое, неуловимое, даже показалось, что он испытывает простое человеческое счастье…

***

Луна касалась чёрной постели, на которой сидели двое. Она — радостно и стыдливо прикрывшаяся тонким одеялом. Он — сидевший уже одетый и поодаль на самом краю, ещё более мрачный, чем был всегда. Между ними стояла такая тишина, что был слышен даже отдалённый шум крыльев пролетающей в ночи совы. Ей хотелось говорить с ним много и, в принципе, о чём угодно, поскольку она находилась на пике восторга самой жизнью и хотела разделить переполняющие её, бьющие ключом чувства с ним, который наконец-то был рядом. Но он всё молчал. Он не был, конечно, многословен и до этого, но как-то странно выходило совсем не произнести ни звука после того, что они только что вдвоём что пережили. Осторожно подняв на него свои блестящие счастливые глаза, она заговорила тихо, мягко, как будто пела кому-то колыбельную. — Какая хорошая ночь, Северус… Как бы я хотела остаться в ней с вами навсегда! А вы со мной? Он не ответил ей и не поменял даже своей позы. Словно снова застыл жуткой статуей. — Такой вы молчаливый, — тихо усмехнулась она, — как и всегда, впрочем… Совсем вы не поменялись за эти годы, Северус. Он снова ей ничего не ответил. — Знаете, а ведь я даже не вспомню точно, когда впервые поняла, что вы мне очень нравитесь. Быть может, я полюбила вас ещё на первом … или втором курсе? Не знаю, правда, но… зато я точно помню, что мне всегда, с первого же занятия по зельеварению, хотелось быть в центре вашего внимания. Чтобы вы смотрели только на меня одну, и больше никто другой. Мне… никого другого никогда не нужно было, профессор… А вам? И опять ничто не нарушило ночной тишины. Лишь слышен был лёгкий прохладный ветерок, и от него едва покачивались тёмные длинные шторы. — Скажите уже хоть что-нибудь, Северус, — в голосе Лилит всё очевиднее проявлялся оттенок печали. — Или что же …вам сейчас абсолютно всё равно? — Мне пора, Лилит, — вдруг послышалось из-под густых чёрных волос. — Прощай… Лилит не успела ещё даже поднять на него свои потерянные глаза, как Северус вдруг резко поднялся, у выхода накинул чёрную, разлетающуюся при любом движении мантию, и вышел из собственной комнаты прочь, быстро, но беззвучно закрыв за собой тяжёлую дверь. В тёмной и чужой башне Снейпа Лилит стало невыносимо тихо…и невыносимо пусто. Пальцы, что совсем недавно касались любимого ими тела, теперь с дрожью сжимали холодную ткань остывшей постели, а на её поверхность, как первый осенний дождь, по одной закапали никем не увиденные, обжигающие душу слёзы… Над великим замком Хогвартс растворялась тихая, безмолвная лунная ночь. И для всех, кто был сейчас в ней, уже всё неизбежно решилось под неумолимый монотонный стук часов всего магического мира.