На пути к Тихому Приюту

Запись 3 от 57 перехода 0.12 узла. «…На мою долю выпадало не так уж и мало физического насилия — но почему тогда мне гораздо больнее за ним наблюдать? Потому что не в моих силах предотвратить его? Или от постыдной благодарности, что в отличие от них всех меня миновала подобная боль?.. Простите меня за это. Мне правда очень жаль. Надеюсь, вы сможете понять и поверить, что иного выбора просто нет…»

***

Разбудили Логана после полудня, снова связав и потащив на улицу. Там, за домом, возле конюшни находилась небольшая каменистая площадка, с двух сторон огороженная десятифутовыми серыми стенами. Из одной выступала небольшая то ли полка, то ли ложе. К другой было приделано некое подобие стульчика на металлическом столбе. На него-то Логана и усадили. Ноги приковали жесткими ремнями к ножкам стула, а руки — наручниками, прицепленными вокруг столба. Логан дернулся, но тщетно — возможности двигаться не было никакой. Следом подошел Джонатан и, мстительно оскалившись, наклонился к его лицу. — Помнишь, ты говорил, что предпочтешь сдохнуть? Ну так вот, ты будешь сидеть здесь, без еды и воды, пока не попросишь взять тебя снова. При виде этого человека внутри у Логана все сжималось. Будто лавиной накатывали тошнота, отвращение, ярость и невероятная досада из-за собственной беспомощности. Больше всего на свете хотелось убить этого ублюдка, заставить его мучиться в предсмертной агонии, отомстить за смерть Рика и собственное унижение. Однако он не мог, и это злило еще больше. Пока не мог. Но он это сделает. Обязательно… — Прекрасно, — гневно прошипел Логан. — Вот как? Хорошо, будь по-твоему, — с этими словами Джонатан развернулся и ушел, уводя своих прихвостней. Логан остался один. По закону подлости, день выдался на редкость жарким. Солнце палило нещадно, отчего Логан вскоре покрылся липким потом. Он не вел счет времени — оно тянулось бесконечно. Он не мог точно сказать, когда именно его начала мучить жажда, когда захотелось есть. Через, наверное, десяток часов, если вообще не спустя полдня, заныли вывернутые руки — он не знал, сколько времени прошло. Просто чувствовал. Запоздалый вечер принес с собой долгожданную прохладу. Шумно вздохнув, Логан поднял глаза на заходящее солнце — благо, что его почти не загораживали стены. — Ничего, я справлюсь. Лишения укрепляют тело и дух. Я вытерплю, Рик, вот увидишь… Он улыбнулся и, уставший от своего плена, наконец уснул. Так прошло еще много, много часов — не существуй смены дня и ночи, Логан бы сказал, что сидит на чертовом стуле никак не меньше недели. А за все время к нему никто не подходил, лишь иногда, судя по долетающим звукам, мельтешили возле конюшни люди. Есть хотелось неимоверно, тело занемело. Жажду кое-как успокоил прошедший накануне тяжелый ливень. Подставлять под падающие капли свернутый плошкой язык и ждать, когда же в рот перепадет вода оказалось испытанием. Зато горло перестало саднить засухой, что принесло хоть какое-то облегчение. Одним не самым добрым утром к нему пришел Джонатан в сопровождении мужчины в капюшоне, который нес большую сумку. Логан поднял голову и оскалился. — Надо же, а я уж думал, ты про меня забыл. — Не переживай, дорогой. Видишь, я даже пришел тебя проведать. Ты еще не передумал? — Да я лучше высохну от жажды, чем еще раз увижу тебя голым, мешок с дерьмом. Джонатан побагровел. — Дрянной щенок, я хотел с тобой по-хорошему, но ты, по-моему, слишком много о себе возомнил, — процедил он. Однако после недолгого раздумья все же было добавлено более спокойным тоном: — Хотя, думаю, я смогу подождать еще немного. Зато ты станешь покорным — настоящий дрессированный пес. Да и шрамов наверняка прибавится, а мне так нравится, как они смотрятся на твоем аппетитном теле… С этими словами он медленно провел ладонью по торсу Логана. Подобный цирк конкретно бил по уже и без того расшатанным нервам, прикосновения насильника обжигали кожу, как расплавленное железо, в голове сразу вспыхнули отвратные воспоминания. Непроизвольно дернувшись от чужой руки, Логан рявкнул: — Не прикасайся ко мне, тварь! Какого черта ты там бубнишь?! Говори прямо, что собрался делать со мной! — Прямо? Хм… Пожалуй, я могу сказать лишь то, что все, что ты вскоре испытаешь, покажется тебе хуже самых страшных пыток ада… — Джонатан приглушенно гоготнул. — Если не признаешь мою власть, конечно. — Не представляю, что может быть хуже твоей мерзкой рожи, — сплюнул ему в ноги Логан. Джонатан скривился. — Мэт, ты знаешь, что делать, — повернулся Джонатан к спутнику. — Разговаривать с ним не смей, что бы он ни тявкал. Иногда давай воду и еду, просто чтоб с голоду не сдох, гонять периодически тоже не забывай. Ну, и убирай за ним, чтобы вони сильной не было. Паховую область не трогай — она мне еще пригодится. В остальном этот паршивец в твоем полном распоряжении. — Понял, босс, — прогнусавил Мэт. — Я не понял! — закричал Логан в спину уходящему Джонатану. — Что, ублюдок, только и можешь, что указы своим шестеркам раздавать?! Свои руки марать не хочешь?! Ты-то… Уу-х… Сильный удар в скулу заткнул его. Потом последовал еще один, и еще… Удары сыпались градом, во рту стало противно от металлического привкуса, но Логан и малейшего звука не издал, лишь сплюнув кровь. Поняв, что избиение не возымело должного эффекта, Мэт взялся за кнут. Внутри у Логана все похолодело, и он закусил губу. Полчаса спустя его плечи были покрыты кровавой сеткой, но он по-прежнему не выказывал никаких эмоций вслух, стоически терпя побои. После сражений и тренировок подобное воспринималось не больнее ударов тренировочной палки. Тогда Мэт постоял, покурил. Раны пекло, а он все не двигался. Логан не знал, сколько он так стоял — знал только, что тот после раздумий привязал его к перекладине сзади очередным ремнем, протянув сам ремень вокруг живота. После чего Мэт нажал ногой на маленькую педаль сбоку — зажужжал приведенный в действие механизм, и перед Логаном вырос из-под пола столбик поменьше. Мэт ловко приковал руки пленника к нему, отчего тот практически лег на свои ноги. Поза была ужасно неудобной, голова свешивалась вниз, а опустить ниже руки, сильно затянутые наручниками, Логан не мог. — Что, извращуга, надоело созерцать мое распрекрасное личико? — ядовито поинтересовался он, собирая всю волю. И не такое терпел. Мэт же только хмыкнул и достал другой кнут, на этот раз плотно обтянутый колючей проволокой. И вот теперь уже Логан зарычал. Удары были сильные, размашистые, кнут рассекал тело до мяса, а колючая проволока превращала кожу в мокрые лохмотья. Замах, свист, удар — Мэт нарочно медленно проводил кнутом вдоль раны, раздирая свежий порез, до ломоты раздражая нервы, раскраивая плоть в окровавленные тряпки. Логан пытался сдерживаться, но вскоре стал орать после каждого удара. Иногда Мэт делал передышку, курил и вновь принимался за работу. Потом после каждого удара стал протирать спину какой-то мокрой тряпицей; Логан не представлял, в чем она была вымочена, но до рези в глазах зверски смердела чем-то отдаленно напоминающим травы, болотный ил, аммиак и мокрую шерсть — может быть, какое-то лекарство? Или просто соус для того фарша, в который, по ощущениям, превратилась спина? Соус острый, вонючий и жгучий. Время же между ударами Мэт нарочно выдерживал разное: то друг за другом, то с перерывом в пять минут, то в пятнадцать, то потом вообще чуть ли ни в час, отчего висящий вниз головой Логан постоянно находился в напряжении, не зная, когда ожидать нового укуса кнута — и только стонал из-за жарящей раны тряпки. Это раздражало, злило, сводило с ума. Когда уже начало вечереть, Мэт облил спину Логана водой, смывая кровь и тряпочный соус, и смазал какой-то мазью. Затем достал из сумки метроном и, выставив его на средний ритм, поставил позади столба. Вернув напоследок пленника в сидячее положение, он собрал вещи и ушел. Тик-так, тик-так… Как только он скрылся из виду, Логан провалился в беспамятство.

***

На второй день к нему никто не пришел. Видимо, не хотели, чтобы он умер раньше времени, а потому давали ранам время затянуться. И уж Логан не знал, чем его мучитель намазал ему спину и плечи, но по ощущениям даже глубокие раны покрывались коркой, затягиваясь весьма быстро. И хотя боль была острой, а кожа горела огнем, Логан терпел. Только поздно вечером Мэт принес ему тарелку какой-то мерзкой каши и кружку с водой. Поначалу Логан сомневался и упрямился, но в итоге чувство голода пересилило гордость, и он послушно дал себя покормить, еле сдерживая рвотные рефлексы — большей гадости в жизни есть еще не приходилось. Но зато потом — о, облегчение! — Мэт пристегнул к столбу цепочку на манер поводка и немного ослабил путы, тут же предусмотрительно отступив назад, едва Логан дернулся в его сторону. Увы, длины пут теперь хватало на то, чтобы встать и даже немного походить, но не более. Едва Логан пытался предпринять что-то отличное от обычной разминки — прилетал удар. Ну, хотя бы до состояния овоща не атрофируется... Дав ему разогреть мышцы, Мэт напоследок щедро окатил его водой, таким образом помыв, приковал обратно и ушел. Тик-так, тик-так… А на третий день, когда раны Логана практически зажили — за это болючей мази спасибо — мучитель уже снова вернулся со своими игрушками вместе с ухмыляющимся Джонатаном. — Ну как тебе, лапуля? Не передумал? — поинтересовался тот. — Достаточно кивнуть, и тебя тут же развяжут, наполнят для тебя ароматную ванну, накормят. Поспишь на мягкой кровати, м? — ласково погладил он Логана по зарубцевавшимся плечам. — А потом получишь десерт… — Убери руку к аюсталовой матери, — жестко прошептал Логан. Джонатан надменно фыркнул, но руки не убрал. Тогда Логан рыкнул, быстро повернул голову и попробовал цапнуть ладонь, но не успел: пленитель шустро отдернул ее — только и успели громко клацнуть друг об друга зубы. Следом они клацнули снова, когда в скулу прилетел удар. — Вот же дрянь бешеная, — зло возмутился Джонатан и пообещал: — Ничего… Думаешь, ты у меня первый такой строптивый? Учти, что мне в равной степени нравится как играть с моими игрушками, так и ломать их… Приступай, Мэт. Джонатан ушел. Логан прикрыл глаза. Мэт приступил. Кнут, ножи, иглы. Щипцы и кислота. Тиски. Ведро с ледяной водой… Тик-так, тик-так… В таком темпе прошло… сколько? Три недели? Четыре?.. День пыток, день болезненного залечивания ран, восстановления и мерзкой кормежки. День переходил в вечер, вечер растворялся в ночи, а ночь погоняло утро. Визиты Джонатана и его же уходы. Периодически Мэт менял инструменты, каждый раз открывая для Логана новые грани боли. Очень часто ему завязывали глаза, не давая никакой возможности отвлекаться от терзающих тело ощущений. Почти всегда вставляли в рот кляп, не давая прикусить язык и сомкнуть напряженные челюсти. К соскам цепляли прищепки с грузилами. Несколько раз ему выворачивали суставы, прижигали кожу, резали, сжимали, почти что топили. И избивали. Избивали, избивали, избивали… Причем все это происходило с таким расчетом, чтобы причинить максимум страданий, но и чтобы за сутки организм и лечебная мазь успели справиться с любыми увечьями — и Логан как никогда и проклинал, и благодарил собственную выносливость и болевой порог. Едва тело привыкало к одной порции боли, как Мэт менял подход, повышал уровень пытки. Когда сил не хватало не то что на разминку, а даже открыть рот — он насильно вливал в Логана еду, заставлял вставать и делать необходимый минимум подходов. Сидение на стуле сменялось лежанием на каменном ложе — и неизвестно, что приходилось хуже. Логану казалось, что он сходит с ума в этой бесконечной агонии, которая не прерывалась ни на секунду. Тик-так, тик-так… Когда же Мэт начал втыкать ему под ногти и десны раскаленные иглы, Логан взвыл. Он орал так, что сорвал себе горло до кровавого кашля. Слезы текли против воли, прикованное тело выгибалось под невероятным углом, натягивая ремни до жалобного треска. Он несколько раз отключался, но Мэт упорно приводил его в сознание и продолжал истязания до следующего обморока. И все это время метроном не замолкал ни на секунду. Его тиканье вскоре начало отдаваться в мозгу громогласным гонгом, с каждым ударом разрывая на части нервные волокна, нагоняя неконтролируемую панику и тревогу… Не спрятаться, не скрыться… Сто семь ударов в минуту… Ровно сто семь… День — ночь. День — ночь. Тик-так, тик-так… — Передумал? — Пошел к черту… — Жаль. Продолжай, Мэт. Тик-так, тик-так… Вода настырно просачивается в нос, горло, уши — смердящая, грязная. Когда кажется, что мозг вот-вот отключится из-за недостатка кислорода, голову за волосы выдергивают из ведра — и Логан давится слезами и желанным драгоценным воздухом, глотает и пьет его, точно ненавистную воду. Секунда — и очередное погружение… Тик-так, тик-так… — Ну что? Не устал еще? — Сдохни… — Глупо… Тик-так, тик-так… Зубья пилы вгрызаются в плоть, теребят ее голодными пираньями, обнажая неприглядную начинку под кожей. Красный, желтый, белые цвета… Будто мокрые растрепанные нитки. Логан уже не узнает собственный голос — из горла вырывается сухое, хриплое, надрывное карканье вместо крика. Тик-так, тик-так… — Может, хватит? Ты ведь умрешь. — Именно. Может, хватит? Ты ведь умрешь… Тик-так, тик-так… Скальпель срезает кожу малюсенькими узкими полосками. Медленно. От стоп — и выше, выше, в обход стягивающих ремней, одевая ноги в блестящие багряные гольфы. Тело сотрясает ознобом, глаза готовы вывалиться из орбит. Где-то в отдалении испуганно ржут лошади, встревоженные громкими криками. Рот завязывают мокрой вонючей тряпкой, от запаха которой глаза вовсе начинают слезиться — Логан давится всхлипами, слюной и рвотными спазмами, страшась захлебнуться. Кровящие ноги оборачивают тряпками не менее зловонными — травы, ил, шерсть, аммиак, — и от нахлынувшей боли сидение его стула делается мокрым. Он из последних сил мычит в кляп, умоляя отрезать ноги к чертям — что угодно уже, лишь бы не чувствовать этих чудовищных мук… Но едва боль в ногах из-за тряпок притупляется — скальпель касается рук… Тик-так, тик-так… — Как ты тут, сладкий? Ну и на загляденье же из тебя вышел мученик — впору картину писать. Как тебе идея? Повешу ее в твоей спальне на потолке, чтобы ты мог ей любоваться в то время, как я буду тебя брать. — Я… Не хочу… Отвали… Оставь… — Дело твое. Завтра грозу пророчат. Смотри, не простудись. Погрей его, Мэт, чтобы не замерз… Тик-так, тик-так… Утром кровь выглядит алой. На закате — золотисто-огненной. А вечером кажется черной. Мышцы сокращаются и дрожат, выколачивая организм лихорадочной трясучкой. Края разрезанной кожи обнимают нагретые лезвия ножей, точно стараясь удержать — и вскоре выплевывают, в немом вое распахивая свои узкие красные рты. Логан им вторит, извергая из себя рвоту вперемешку с рваным кашлем. Ледяная вода сменяется кусачими прикосновениями тлеющих бычков сигареты, целующих кровящие порезы. А потом, новые — жгучим спиртом. Новые — соляным раствором. Новые — раскаленным докрасна железом… Тик-так, тик-так… — Ох, симпатяга, да у меня встает от одного твоего вида. Удивительная живучесть, ты нас с Мэтом уже поражаешь, веришь? Я пошутил, что у тебя в роду, видимо, гули были, не иначе — он шутку оценил. Даже интересно, ты тоже сможешь оторванную конечность отрастить?.. Не надумал наконец? — Кто ты?.. А, ну да… Нет… Тик-так, тик-так… Вязкая кашеобразная жижа уже даже начинает казаться съедобной. Сон и одиночество — желанный сладкий отдых. Упражнения? Движения ощущаются невесомыми, будто произведенные кем-то другим, каким-то кукловодом. Лечебная мазь согревает, хоть и неприятно стягивает кожу. Тело — дрянное и слабое, в нем тесно и душно. Невозможно унять желание скинуть его, подобно мотылинному кокону, и унестись подальше отсюда. Наверное, так и ощущается смерть?.. Тик-так, тик-так…

***

Джонатан не соврал, когда пообещал ему пытки ада, потому что пару десятков дней спустя Логан уже едва соображал. Уже не было сил ни кричать, ни лить слезы, ни ругаться. Боль круглосуточно покрывала его второй кожей, и он уже начал забывать, каково это — когда ее не испытываешь. В голове звенело, прошлое смешивалось с настоящим, день — с ночью. В периоды одиночества в воспаленном сознании вспыхивали обрывки каких-то воспоминаний, но вскоре Логан не мог хотя бы заставить себя вспомнить, что они означают. Где-то в глубинах головы бесконечным эхом резонировал метроном — и ничего больше. Тик-так, тик-так… Он уже даже не мог понять, какие эмоции испытывает — лишь снова и снова прокручивал в мозгу моменты из своего прошлого, вплоть до тех пор, пока они не слились в единое безликое полотно. Он будто погрузился в транс, постепенно запечатывая себя в себе же, все глубже и глубже пряча беспокойные чувства, мысли, воспоминания… Оставляя только образ смутно знакомого беззаботного мальчишки из глубокого детства — того мальчишки, которым он и сам хотел бы быть. Таким веселым, искренним, счастливым… Порой ему казалось, что он и впрямь теряет рассудок. Или это защитный механизм разума такой? Он ли это еще вообще?.. А кто в принципе такой этот «он»? Возможно ли быть таким, каким хочешь себя видеть?.. Тик-так, тик-так… Но почему он… еще здесь? Ему это нравится?

Нет.

Разве этого ему хотелось? Об этом он мечтал?

Тоже нет. Его заставили.

Почему?

Потому что он оказался слабым. Никудышным. Не смог отстоять ни собственную свободу, ни жизни близких людей.

Но ведь это уже в прошлом. Надо жить настоящим. Ни о чем не вспоминать, не жалеть, не думать. Подобное же отравляет, уничтожает…

Да. Но и нет. Сейчас уничтожает боль. Неволя. Кто они такие, чтобы сдерживать его? С какой стати он должен им подчиняться?

Чтобы выжить. Жить надо, это важно. Пусть и в неволе, пусть и игрушкой — но живым… Разве нет?

Он был рожден свободным. Вроде бы. Свобода — что это? Что-то смутно знакомое, но такое приятное… Стоит ли чего-то такая жалкая пустая жизнь, если в ней нет места свободе? Разве в таком случае смерть — не избавление?

Смерть — это плохо. Неизвестно почему, но плохо. Если она твоя, твоих друзей — потому что это… что? Пустота? Конец? Божьи чертоги?..

А если смерть врагов — то это хорошо? Да. Месть приносит облегчение. Какая разница, что после, если здесь и сейчас больше не будет тех, кто ненавистен? Ведь надо получать радость от всего. Делать то, что хочется — ни это ли есть свобода? А смерть врагов приносит удовольствие. Собственная жизнь приносит удовольствие. Делать все возможное для того, чтобы выжить и быть счастливым — это ведь нормально, правильно?

Но враги тоже просто делают, что хотят. Что тогда делает их плохими?

Собственные желания. Только и всего. Нет ни плохого, ни хорошего. Прав тот, кто сильнее — он может отстоять свою правоту, свои желания, свою жизнь.

А в чем тогда заключается та самая сила?.. Тик-так, тик-так… Он был сильным в детстве. И счастливым. Там были яблоки, город, льняные поля. Сушеные сливы, заваленный барахлом до потолка дом. Были драки, в которых он побеждал. Потом они, впрочем, тоже были… А еще — холодные серые глаза и глаза темные и теплые, как крепкий кофе. И терпкий сладкий запах… Каким он хотел бы себя видеть? Радостным и безмятежным. Смеющимся с друзьями и обласканным красивой женщиной. Прыгающим в море с мыса, играющим с животными, пьющим кисло-сладкий малинанасовый сок и поющим матросские шанти в прокуренном пабе под басистый хохот. А еще — сильным и властным. Способным защитить то, что дорого, и уничтожить неприятное. Быть в состоянии создать свое счастье самому и победить любого несогласного. Показать, кто он и чего стоит — и почему достоин собственной жизни… Тик-так, тик-так… Возможно, что с подобным самокопанием Логан действительно стал терять основы своей личности. А может, он ее и утратил — еще тогда, в Слепой бухте. Или во время первого убийства? Или после изнасилования?.. Сколько уже осколков в его сознании? Сколько версий его самого? И какая из этих версий настоящая? День за ночью, ночь за днем. Разум словно перестраивался, следуя ритму метронома, в нем возникали этажи и переходы… Глубже, дальше, спрятать, забыть, похоронить… Переждать, перетерпеть… Он сможет, сможет… Ведь это не сложно… И за все это нужно бороться. А этому он учился все сознательные годы. Тик-так, тик-так…

***

День. — Не знаю, в курсе ли ты, но у тебя на редкость красивые глаза, — хмыкнул откуда-то сверху Джонатан, поднимая голову Логана за подбородок и заставляя посмотреть на себя. — Признаться, я таких прежде не видел. Они то светлеют в небесную голубизну, то темнеют в штормовую бурю. Даже интересно, какими они становятся, когда ты охвачен экстазом… Логан сглотнул, облизал сухие губы и с улыбкой прохрипел, тяжело смотря насильнику прямо в глаза: — Ну так проверь. Джонатан обескураженно моргнул. Потом неверяще нахмурился и аккуратно провел рукой по щеке Логана. Тот прикрыл глаза и потерся об нее; слабо лизнул пальцы, когда те коснулись губ. Надрывно простонал, когда оттянутых грузилами сосков коснулась другая рука. Давай, давай… Уши заложило смехом. Джонатан ликовал. — Ну вот видишь, как просто! Умница. Просто молодец. Как еще говорил мой отец: любую лошадь можно сломать. Сколь норовиста она бы ни была, — он надавил Логана на макушку, заставляя наклониться. — Только давай-ка ты сперва докажешь свою покорность, лапуля. Будь нежным. Логан почти что уткнулся носом в чужой пах. Сидеть было ужасно неудобно, спина ныла. Так даже хуже, чем когда шею заковывали во встроенный в столб стальной ошейник, вынуждая тем самым сидеть, вытянувшись прямо. — Развяжи меня, — хрипло попросил он. — Я… не знаю, как ртом. Могу подрочить. Позволь… те. Сэр. Джонатан некоторое время молчал — очевидно, думая. Но все же крякнул и махнул Мэту рукой. — Освободи его. Только руки. Рискнет дурить — огрей его хорошенько. Дадим щенку шанс загладить свою вину перед хозяином. Наручники, сковывающие запястья за столбом, раскрылись. Плечи освободили от утягивающих ремней — их Мэт начал использовать недавно. Логан невольно застонал от подвернувшегося облегчения, медленно протянув руки вперед и плавно разминая застоявшиеся с вечера суставы. Конечности выглядели ужасно — все в порезах, ожогах, синяках; затекшие и подрагивающие. Удивительно, но они чем-то даже походили на превратившееся за прошедшее время в лохмотья шорты. — Давай. Приступай. Джонатан расстегнул дорожку пуговиц на штанах и приспустил их вместе с бельем, напрочь игнорируя стоявшего поодаль Мэта. Тик-так, тик-так… «Уничтожить! Сейчас!» Логан окатило бешенством — внезапно и сильно. И он, не думая, поддался ему, ухватившись за появившуюся надежду. Сил хватило, чтобы схватить качающийся перед лицом отросток и сжать, дернуть, в попытке вырвать с корнем. Джонатан заорал. Логан забесновался, стараясь освободиться от оставшихся ремней, разорвать их. Наклонился сильнее, впился зубами в бедро, силясь прокусить одну из артерий… Спешка обошлась ему слишком дорого. Мэт вмешался почти мгновенно — едва Логан собрался использовать акупунктуру. Удары посыпались нескончаемым дождем. Логана почти что контузило; по разбитым губам текли слюни и кровь… — Сука поганая! — проревел Джонатан, нелепо ковыляя к особняку. — Ты ответишь за это! Забудешь даже собственное имя! Я превращу тебя в безвольную куклу, в покорную дырку! Ты пожалеешь о каждой секунде своей жизни, блядское отродье!.. Крики, удары, крики, удары… Ледяная соленая вода смыла кровь, пот и мочу. Кожу обожгло лечащей мазью. После ухода Мэта Логан еще долго сидел, слепо буравя мокрый пол широко распахнутыми глазами. Идиот. Провалить такую попытку… Нужно было подождать еще немного. Перетерпеть несколько минут позора, дождаться освобождения, убежать… Но… Логан слабо улыбнулся. Потом усмехнулся. А следом захохотал — хрипло и скрипяще, невзирая на сухую боль в надорванном горле. Какая, к черту, разница, что могло бы быть?! У него почти получилось! Значит, выйдет в следующий раз! Крик боли этого мудилы и вкус его крови на губах стоили всех мучений! Из глаз текли слезы, но Логан не находил сил унять разбирающий его смех. Терпеть? Ждать? Он будет делать, что захочет и когда захочет! Метроном продолжал выстукивать то ли за спиной, а то ли в голове, разбивая ночную тишину ударами стальной стрелки. Сто семь ударов в минуту… В сознании смешивался звонкий детский смех и ликующий громоподобный рев. Сердце вторило ритму метронома. Логан смеялся и рыдал, полностью погрузившись в охвативший его вихрь незнакомого доселе безумия. Упиваясь им. Утопая в нем. И с интересом вслушиваясь в свистящий где-то внутри-снаружи штормовой ветер. Перед тем, как его сморил сон, он заметил на периферии какое-то движение. Смутно приметное, расплывчатое, тоже откуда-то из глубин памяти. Черная ткань… Почему это кажется таким знакомым?.. Завтра будет еда, вода и отдых. Это ли не замечательно? А потом он постарается дотерпеть до спальни. Ночь. И снились ему небесные драконы, купающиеся в грозовых облаках.

***

Лин с тяжелым вздохом отошла от окна. Несколько часов назад босс влетел в особняк в таком полыхающем состоянии, что на нем было впору жарить яичницу. От других слуг она слыхала, что Джонатана чуть ли не кастрировали — Лин даже видела, как из его спальни выходил врач, за которым отправляли мальчишку-посыльного. Но ей жирного самовлюбленного ублюдка было совсем не жаль. Она не раз слышала крики Логана. Подходить к нему было запрещено под угрозой смерти всем, кроме Мэта, но звуки долетали и до конюшни, и до особняка, если хорошенько прислушаться. Ей было жалко парня. Странный и чудной, но Линде он отчего-то пришелся по сердцу. Возможно, своими необычными рассуждениями. Или поразительной стойкостью. Или, чего уж лукавить, завидной красотой… Но слышать его крики было больно. Еще больнее — отстирывать от крови, рвоты и невесть чего еще одежду Мэта и видеть, из какой дряни и объедков готовят для пленника раз в два дня еду. Но как ему помочь, она не представляла. Она и себе-то помочь не может… Всех, как известно, не спасешь — с этой истиной ей пришлось столкнуться, увы, уже давно. В коридоре было темно, но Лин не спешила зажигать настенные фонари — дорогу она и без них знала отлично. Да и видела превосходно, спасибо происхождению. Завтра подъем будет ранним — Джонатан планировал уехать по делам куда-то в область, нужно будет помочь собрать чемодан в дорогу. Он редко отлучался на несколько дней, но стражу оставлял добротную. Аюсталов параноик… Да куда там — просто трус! Дерьмо, а не мужчина — хуже пиратов и сингитов. Тщеславный и жестокий. Даже наказывая рабов, своих ладоней никогда не марает. И игрушки свои ломает чужими руками. Лин подозревала, что он на самом деле попросту боится: крови, насилия, пыток. А на бои ходит чисто ради поддержания статуса. Лицемер вонючий… Однако на расправу очень скорый. Лин дважды за все время предпринимала попытки побега — но дело оказалось гиблым. На ошейники для своих рабов Джонатан не расщедрился, но то было и без надобности. Стража стояла в доме. Во дворе. За стенами поместья… И неважно, чьими руками они совершались — побои в любом случае были болезненными. Лин, впрочем, тоже боялась. Но за прошедшие годы успела смириться со своей участью: пусть рабство, но в тепле и какой-никакой сытости. Это не многодневный голод. Не ночевки под сырыми мостами. Не бегство от насильников и работорговцев. Не компания аморальных жестоких мародеров, мешающих ее с грязью. И здесь не бьют исключительно за то, что она родилась иной расы, или что она девушка, или еще по целой куче причин… А лучшего ей в жизни, наверное, уже и не светит. И на том спасибо. Завернув за угол, Лин почти дошла до общей женской спальни, когда прямо возле двери разглядела силуэт. Настенный фонарь оказался затушен и дымился тонкой сероватой струйкой, но своим зрением Лин гордилась не зря. Она опознала высокого… человека-гуманоида — непонятно, женщина то стояла или мужчина, или вообще существо иного пола, вроде какого-нибудь мунблада или немеида, ибо черты фигуры скрывала драная черная мантия, и ее же капюшон почти полностью закрывал лицо, пряча в своей тени какой-то больно бы, как казалось, широкий и кривой рот. Длинные худые ноги, прикрытые аналогично потрепанными штанами, выделялись лишь голыми ступнями. На осмотр у нее ушли доли секунды, а на осмысление — и того меньше, пожалуй. Вор. Или наемник. Неважно, как он пролез в особняк — доверия этот тип определенно не внушал. Лин аккуратно попятилась, надеясь, что он-то уж ее в темноте не заметил, но… — Стой. Не уходи. Я тебе не враг, — прошептал он. Лин замерла. Голос, вроде бы, мужской. Простым словам она давно перестала доверять. Но… если это наемник, то она охотно проведет его к спальне Джонатана. Она оглянулась на всякий случай по сторонам и так же тихо спросила: — Кто ты? — Прости, я не имею права говорить тебе, — он покачал головой, судя по движению капюшона. — Это может быть опасно. Но надеюсь, что это убедит тебя в доброте моих намерений. Ты ведь в состоянии разглядеть буквы, — не спросил — спокойно подтвердил факт незнакомец. Он сделал еле заметное движение рукой, и к ногам Лин приземлился скомканный бумажный шарик. Она озадаченно нахмурилась и быстро подняла его, не смея отвести взгляда от незнакомца. Подозрительный он какой-то… Но и записку так не прочитаешь — если это записка, конечно. Человек в мантии тихо усмехнулся. — Прочитай. И сделай все именно так, как там сказано. Пожалуйста, поверь, это очень важно. — Чего ради мне тебе верить? Я даже не знаю, кто ты, — буркнула Лин, осторожно шагнув назад еще раз. Он вдруг вытащил из внутреннего кармана мантии жутко старые латунные ножницы и в свою очередь без единого шума зашагал прочь от Лин — спиной вперед. А потом с теплотой в голосе сказал слова, которые повергли ее в шок: — Считай меня своим Радужным Оскаром, Жемчужинка… — и под конец, чуть фальшивя, слабо слышно пропел: — И поскачем с тобой мы по лунным полянам в страну, где куется заря… — Что? — ошеломленно выдавила она, следом уставившись на комковатую бумажку в руках. — Откуда ты… Она вскинула голову назад, но его и след простыл. Просто пропал, как и не было. Лин пробежала до конца коридора, но уперлась в тупик, так и не найдя следов непонятного человека. Тут не было ни лестницы, ни окон. Дверь — только в женскую спальню, но Лин услышала бы, если ее открывали. Она прислонилась к стене и в спешке развернула записку, быстро пробежав по ней глазами. А затем в смятении сползла по стенке, усевшись прямо на пол и приложив ладонь к задрожавшим губам. Радужный Оскар был ее любимым персонажем из одной детской сказки, которую ей давным-давно рассказывал отец. И которую он придумал сам. Саил тогда еще смеялся над ними, говоря, что Лин верит во всякие глупости — и аргументы отца, что старший брат сам в детстве был таким же мечтателем, ничуть его не убеждали… На глаза навернулись слезы. Лин как наяву видела потерянный ею много лет назад дом, в который она страстно желала, но уже никогда не могла вернуться. Вечера, когда отец сидел у кровати и пел их с мамой колыбельную — ту самую, строчку из которой напел незнакомец, даже с такой же интонацией. И когда они с братом целовали ее на ночь, ласково говоря: «Волшебных снов, Жемчужинка»… Лин не представляла, кто был этот загадочный человек. Но понимала, что сделает все точно так, как велела записка. Ибо кем бы он ни был, но он знал ее. Знал столь личные подробности о ней. И позволил пусть и на секунду, пусть и обманчиво, но почувствовать себя дома, на мгновение воскресив для нее отца.