На пути к Тихому Приюту

Пламя лампидального фонаря отбрасывает на каменистые стены дрожащие по абрису блики. Стоит провести по кончику огонька пальцами, огладить подушечками крошечный кусочек тепла, как по всей пещере начинают плясать теневые силуэты. Переворачиваю ладонь и провожу костяшками по пламени снизу вверх, наблюдая, как огонь облизывает свежие татуировки на пальцах. Мягкая, покалывающая боль. Прикрываю глаза и растворяюсь в звуках этой чудной ночи: в тихом биении дождя о камни снаружи, в далеком шуме прибоя, в свистящем щебете местной живности… Спокойно так — ничего лишнего. Вроде и скалы сплошные, вроде и остров-то весь — за полчаса из конца в конец, — а все равно хорошо. Даже, вон, птицы живут какие-то: в темени ни черта их не разглядишь, конечно, но по очертаниям и по повадкам похожи на кетцалькоатлей. Только, кажется, меньше, а так — что-то такое же длинноклювое, с вытянутой шеей. Ну и водятся не на равнинах Хэмбрийской пустоши, а здесь, на Богами забытом каменистом островке посреди Красного океана… Хотя, может, в этом измерении у них другой ареал обитания? Вдыхаю полной грудью сырой ночной воздух и прямо-таки чувствую, как солено-пресная влага оседает в носоглотке. Приятное чувство. Будто ты самолично дождь и море, единое целое со стихией. И в груди уже и не сердце бьется, а расхлестываются о грудную клетку пенистые волны. Стоит сломать ребра — по пальцам заструится жидкая соль. Дыханием качаешь в легких вековых рыб, как в тесной колыбели, а в животе не пресловутые бабочки порхают, но поют песни глубоководные киты — где-то там, из бездонного нутра, из самого чрева океанских впадин. В висках уже не кровь стучит, и звуки вокруг смазываются — в ушных раковинах шум, как в раковинах прибрежных. Прислушаешься — услышишь отступающий отлив, что обнажает отшлифованные песком скалистые мели, некогда бывшие скелетом. То тише, то громче. Сосуды — что ветвистые деревья кораллов, меж которыми завихряются багряные и алые течения. Под кожей зудит невыносимо — море царапается изнутри острыми акульими зубами, выкручивает водоворотами суставы. Лицо на самом деле — изнанка; вывернешь — освободишь подводный мир… Потяжелевшие веки разлепляю неохотно, и теплый бриз внутреннего океана невольно вырывается наружу длинным выдохом. В глазах мутно, вытираю — мокрые. Соленые… Надо бы уже спать ложиться, но сон не идет. И делать при этом нечего, кроме как слушать приглушенные трескучие разговоры неизвестных птиц со звездами. Хотелось бы знать, о чем они беседуют. Может, даже обо мне? Обсуждают незваного пришельца, гадают о цели внезапного визита в их мирную пустынную обитель? Сказать бы им, что, мол, не волнуйтесь, я уйду на рассвете, не потревожу вас, — но они ведь наверняка не поймут. Хотя кто знает, вдруг разумные и человеческую речь понимают — тогда бы мы могли поговорить. А у меня правда есть очень-очень многое, что рассказать им. К примеру, о промасленном обрывке страницы корабельного журнала, что вопреки своему малому весу оттягивает карман неподъемной ношей. Нащупываю его пальцами и, вытащив осторожно, расправляю на коленях — всего ничего действие, но чувство, будто руки по локти запачкались в крови. В той, что невидимо для глаза пропитала насквозь и бумагу, и выведенные на ней трясущейся рукой строки. Буквы неровные, скачущие, слова местами расплылись от водяных брызг, но этот почерк я узнаю, несмотря ни на что, — даже если все чернила расплывутся невнятной кляксой. Может, потому что этот текст уже выжжен клеймом в моей памяти? Просто я помню, как выводились эти строки, как рождалось адресованное на тот момент еще неизвестному роковое послание. И ведь дойди оно до адресата чуть раньше, все наверняка сложилось бы иначе… Одиннадцать имен, за вычетом моего собственного, — далеко не истинные, не те, коими нас нарекли родные, правительство или возникшие на жизненном пути случайные встречные. Но прозвища, которыми нас обозвали эти проклятые строки. Перечитываю в который раз и чувствую, как со спины меня обнимают призраки. Стальные пальцы, когтистые лапы, женственные ручки, мозолистые ладони. Они тоже в крови — и не только фигурально. Такие родные прикосновения, за которые все на свете отдать не жалко, лишь бы ощутить вживую. Чтобы вновь увидеть их: мое утешение, мою семью. Мою проклятую команду… Будучи не среди живых и не среди мертвых, как давно я скитаюсь по бесчисленным мирам в ее поисках? Не помню… Благо, в привычку вошло вести дневник — очередной, — записывая все переходы, разницу во временах, пересчет годов и прочую скучную, но такую важную информацию. Жизненно необходимую для меня и всех нас. Мы ведь обещали. Поклялись. Перед ликами Великих Богов поклялись, что выживем всем назло, чего бы это ни стоило. И моя миссия — кого чертовы кровавые буквы нарекли Пилигримом — помочь им в этом… Рука сама собой тянется к лицу, где навеки запечатлено клеймо моей клятвы. Трогаю кривые рваные шрамы, оставленные, кажется, еще в прошлой жизни. Хах, а ведь так оно и было, по сути-то. Пилигрим… Ироничное вышло прозвище, учитывая и мое второе имя Вандер, и веру, и странствие меж измерениями… И созвучие со словом «мим» тоже, не иначе — как насмешка над уродством в виде отвратной, навсегда приклеенной к лицу улыбки. Забавно, что улыбка настоящая с тех пор больше так и не тронула мои губы. Едва ковырнешь язву воспоминаний, как море внутри начинает штормить — точь-в-точь как в тот день. Сжимаю в кулаке исписанный клочок соломенной бумаги и со вздохом прикрываю глаза, погружаясь в водоворот картинок. Океан внутри ревет ветром, бьется о грудину, рвется наружу по каплям из глаз и из пор кожи. Перед взором снова как наяву чудовищная буря минувшего годы назад события. Молнии в небе. Дрожащая под ногами земля. Порывы ветра, не позволяющие даже вдохнуть нормально. И тьма кругом — густая, движущаяся, душащая. Живая… Может быть, когда-нибудь я постараюсь изобразить на бумаге пережитый кошмар, хотя до сих пор не нахожу слов, чтобы описать его. Не исключаю, что человеческий разум в принципе не способен понять это в том виде, в каком оно задумано природой. Мы все же слишком жалкие по меркам вселенской бездны; не видим всех существующих красок, не воспринимаем в полной мере все грани пространства. Лишь слегка коснувшись иных измерений, насколько мне позволяет это сделать материальная оболочка, я трепещу от осознания реальных возможностей, доступных моему покровителю и которых, увы, мне не дано будет постичь никогда. А ведь он — тоже не вершина эволюции и тоже не совершенен, ибо где-то наверняка существует его бог, о котором мы никогда не узнаем. И так далее, и далее… Когда я задумываюсь о подобной мощи и всесильности, пытаясь ее осознать, то горло сжимает спазмами и волосы встают дыбом. Столкнуться же с подобным лицом к лицу… Это сейчас я понимаю все, что было. Но тогда для меня все выглядело так, будто происходит не с нами, словно взгляд со стороны. Как какой-нибудь сон или галлюцинация… Не было ни сил, ни желания даже молиться — отверженные небесами отродья, дальше которых от Богов могут быть только обитатели адовой бездны, как могли мы осмелиться просить о каком-то там покровительстве и помощи? Такая дерзость… Потому с моих губ лишь и успевало слетать жалкое блеянье вроде «не может быть», «только не мы», «только не с нами», «нет»… Нет-нет-нет… Но сейчас я понимаю, что да, так оно и было, так и должно было быть — но я исправлю это. Мы — свалка человеческих отбросов. Мы были рождены уже на погребальном костре. Умерли еще до того, как начали жить. Только вот сможем ли мы воскреснуть из пепла, зависит от нас самих. И от меня — несомненно. Пожалуй, мы были плохими людьми. Очень плохими, как по мне. Но, чтоб меня аюсталы живьем сожрали, никто не посмеет сомневаться в нашей верности и данном слове! Хотелось бы верить, что это делает нас чуточку лучше… Ибо я по-прежнему отказываюсь принимать, что мы — они — действительно заслужили все это. Наверное, это просто оправдания, слабость и трусость, постыдное желание избежать якобы заслуженной за все наши грехи кары, но… Но… Я ведь помню, как выхаркивал кровавые сгустки Бабочка, трясущимися руками придерживая вываливающиеся кишки из дыры в животе. Тогда мне казалось, что он умирал долго. Слишком долго. А у меня все не было сил отвести взгляд от его длинных окровавленных пальцев, что не раз вытаскивали нас всех с того света. И что еще чашку всегда держали сверху за края, куполом… Даже когда док повернул в мою сторону голову и пробулькал: «Дай… в кармане… не могу сам», — мои мысли по-прежнему были о его длинных паучьих пальцах. Он рухнул прежде, чем до меня дошел смысл его слов… В кармане он держал сигареты со спичками — всегда. И курил таким же удивительным изысканно-небрежным образом, как и делал все остальное. Как-то очень просто, скупо на эмоции и движения, но гармонично правильно и оттого невероятно красиво. Лениво перекатывал сигарету между пальцев расслабленной кисти, легко и машинально, потом выверенным движением зажимал зубами и продолжал катать уже по губам. И часто голову запрокидывал, когда дым выдыхал. Мне всегда нравилось наблюдать, как он курит — было в этом жесте в его исполнении нечто сродни искусству. Это уже была не тлеющая бумага с начинкой из травы, нет — табак был сущностью дока, он им пах и дышал. И сам был, что едкий дым — легкий, но тяжелый. Густой, терпкий, отравляющий, но расслабляющий и успокаивающий… И он попросил меня прикурить. Или же позволить пожить еще немного, дать возможность успеть перевоплотиться, оставшись дымным духом?.. Вдруг в тот раз там, в кармане, лежало что-то другое? Что-то, что могло спасти ему жизнь, или просто что-то памятное, важное? Что-то гораздо большее, чем просто табак? Чем просто… его душа? Второе «я»? Это и по сей день не дает мне покоя… Навязчивая мысль, что была не выполнена очень важная просьба. Еще помню, как плакал Цикада. Впервые на моей памяти. Тогда это повергло меня в ужас: его лицо, красивое и тонкое, исказилось до неузнаваемости, превратилось в уродливую маску. Он не всхлипывал аккуратно, не просто тихо хныкал — он отвратительно рыдал, размазывая ладонями слезы и сопли по раскрасневшемуся лицу; захлебывался слюной и орал, срываясь на дерганый вой; так, что закладывало уши… Думаю, это зрелище подкосило тогда не только меня. Это… существо было оплотом нашего уюта и спокойствия. Неунывающий никогда, всегда спокойный, ласковый и отзывчивый. Видеть, как в подобное отчаяние впал он, было… больно. Будто взяли и швырнули оземь, разбив вдребезги, как фарфоровую вазу. Почему-то тогда вдруг стало безумно стыдно за порой вспыхивавшую к нему неприязнь. Когда он тянулся косички всем подряд заплетать, или жрал что ни попадя… А я ведь до сих пор даже его манеру речи эту бесполую использую — вошло в привычку после того случая с Вейном. Почему-то раньше казалось, что у нас и вовсе не может быть ничего общего. А оно вон как… Только сейчас осознаю, насколько на самом деле мне был дорог наш баталер. Осуждаю таких, но в итоге тоже не ценю, что имею, пока не лишусь этого. Неблагодарная эгоистичная сволочь — за что и несу наказание… Внутри продолжают шумно разбиваться пенные валы, с шипением облизывая кости. Море не прощает ошибок. Плата за них — смерть. Но я верю, в отчаянии верю, что смогу совершить невозможное и эту ошибку исправить — потому что очень хочу, чтобы Цикада заплел мне косички сейчас. Рассказывая между делом какую-нибудь очередную жуткую легенду и при этом кротко и умиротворенно улыбаясь — как умеет только он. И грыз бы эти его любимые орехи в карамели, гулко хрумкая над самым моим ухом… И, черт, честно, я ни за что на свете не рявкну на него за все это, как раньше… Я так и не знаю, что с ним стало. Он просто в один момент резко смолк. Последний раз он мне запомнился свернувшимся калачиком возле того, что теперь из себя представлял Тень — желудок сводит спазмами даже от мимолетной мысли о нем. Несчастный… Но даже отвернувшись от тошнотворного зрелища, было не скрыться от доносящегося из искривленного рта звука: высокого, истерического, булькающего смеха, почти лишенного дыхания и напоминающего сухое карканье. И это… настолько отличалось от обычного смеха Тени — звонкого, вульгарно-громкого и дерзкого, — что было сложно поверить в реальность происходящего. Но мне приходилось слушать это каркающее подобие лая, аккомпанируя ему рвотными потугами. И при этом позорно, гнусно, низко радуясь глубоко в душе, что не нахожусь на месте нашего квартирмейстера. У меня не было возможности увидеть, как это произошло с ним. Как и увидеть лично судьбу некоторых других членов команды: было много темноты, много беготни, мало времени. Но почему-то именно в случае с Тенью я не жалею об этом. Думаю, потому что просто не смогу это вынести — даже если вернусь назад туда и увижу, даже если краем глаза. Хоть сейчас. Но нет — не могу себя заставить вернуться туда. Только не туда… Тень боялся больше, чем кто-либо из нас, всегда. Не смерти, нет — ее он наоборот искал и жаждал. Его страшило нечто гораздо более жуткое; нечто, что мне так и не дано было понять. И в итоге это «нечто» его все равно настигло, как он ни старался убежать. Не вечные муки, не чудовищная боль, не холод, не одиночество, но… Помнится, однажды он сам так и не смог объяснить, чего именно настолько сильно боится. Возможно, если кто и понял его тогда, так только капитан. Ну, оно и логично — у них всегда было особое взаимопонимание… И кто-то из нас в тот раз спросил Тень, что в его понимании смерть. А он прищурился по привычке, ухмыльнулся как-то грустно, самым краем губ, и ответил: «Покой. Вечный, мирный, спокойный сон. Сквозь время и пространство, сквозь космос и звезды». Вечность — это, наверное, очень долго? Мне сложно представить это. По логике, все люди хотят жить вечно — потому что всегда хотят прожить еще завтрашний день, снова и снова. И оно вроде и движется вперед, и год за годом, а нет вот этого ощущения бесконечности. Может, мне просто еще предстоит свыкнуться с этим? Просто пока еще нет полного осознания? Я очень боюсь смерти, я не хочу умирать. И потому не могу понять настолько сильного желания умереть Тени — того, кто, казалось, был и вовсе самым беззаботным из нас и воистину умел брать от жизни все. И я завидую ему в этом. И боюсь его, по-прежнему. Правда, теперь путаюсь. Боюсь ли на самом деле самого Тень или же повторить его судьбу? Вдруг я тоже однажды начну жаждать смерти? С той лишь разницей, что в моих мечтах колыбелью станет море, а не звездное небо. Что внутри — то и снаружи. А что, если во время своих скитаний, в одном из бесчисленных миров я все же встречу тот далекий край, которого так желал достичь Тень, дрейфуя в своем вечном покое по эфирно-звездным рекам? Не представляю, каким этот край должен быть, не лелею надежду его отыскать. Но ведь вселенная такая неописуемо огромная — ничего невозможного нет. Все, о чем ты можешь подумать; все, что можешь вообразить — оно реально и существует в одной из бесконечных реальностей. Значит, где-то есть и более подходящее место для Тени? Для всех нас?.. Но почему-то меня не покидает уверенность, что, даже если и так, оно все равно находится где-то очень-очень далеко, и это был бы немыслимо длинный путь, даже знай я верное направление. И какие бы сны мне снились, спи я так долго?.. Невольно фыркаю от этой мысли и сильнее комкаю в кулаке бумажку. Известно, какие: мне снились бы бескрайний океан и корабль под синими в белый горошек парусами — прихоть нашего сумасшедшего капитана, глубоко поразившая в начале знакомства каждого из нас. Как и он сам. И сразу буря внутри начинает стихать, стоит потеснить воспоминания о дне нашей гибели. И уже нет завывающего ветра, нет криков боли и стенаний, нет грохота и визга. Это все — в прошлом. В каком-то другом, не нашем. А в нашем — в моем — есть легкий бриз и тихие удары волн о борта лучшего в мире корабля из ониксовой древесины. Есть приглушенное постукивание из трюмов, в мастерской Фрина, и его же шутливая ругань с Шéду. Есть музыка дортороструна Нити и поскрипывание снастей… А еще есть стрекочащие напевания нашего Ориона, сопровождающие тянущиеся с камбуза вкусные запахи. Всегда он за работой поет эти свои странные народные песни, искренне полагая, что его никто не слышит. А стоит его застать врасплох, окликнуть в этот момент — смущается и стыдливо мнется. Даже спустя столько лет стесняется перед всеми нами, такой забавный… И только Источник для него осталась самым дорогим человеком, не считая капитана, без сомнения. Нашему старпому он рассказывает все, за советом и помощью в первую очередь бежит к ней. Она ему и лучшая подруга, и мать, и наставница — хотя как и для каждого из нас в разной степени. И это тоже неотъемлемая часть нашей жизни, это тоже есть в моем идеальном прошлом-будущем — ее ворчание на всех нас. За пошлые шутки Тени, за сквернословие и богохульство Фрина, за дурное влияние всех нас понемногу на «непорочного и невинного», по ее мнению, Нить и за все наши безобразия, которые покрывает и одобряет Ликорис… И, особенно усердно, из-за капитана, которого я никогда даже в мыслях не назову данным предсказанием именем — оно его недостойно. За его… да за все, наверное. А стоит только захотеть, закрыть глаза, и я слышу смех капитана, вторящий шуму внутреннего шторма. Скрипучий и хриплый, будто стекло застряло между ржавыми шестеренками, но такой родной, что я уже не вижу без него свою жизнь. В этом смехе всё и все мы, в нем — весь наш мир и весь океан. И капитан каждому из нас не капитан даже как таковой, а брат и отец, лучший друг и спаситель, стоящий за каждого горой всегда, вытаскивающий из лап хоть самой смерти, бросающий ради команды вызов всему миру и ставящий нас, отвергнутых отбросов, названную семью выше самого себя. Тот, кто нам и Бог, и Хозяин, без которого мы — пустое ничто, жалкие тени самих себя, обреченные на тусклое существование в каждом из измерений. Именно он показал, кто мы и какими можем быть. Какими быть должны. И это все-все-все — и корабль, и беззаботная суета, и судовая бытовуха, и пиратские приключения, сама жизнь — все это есть, потому что есть он. Потому что капитан — тоже море. Дождь снаружи перестал. Разворачиваюсь к выходу из пещеры и наблюдаю, как из-за тучи медленно выползает полумесяц, ведя за собой хороводы созвездий. Я исправлю наши ошибки. Просмотрю все версии нашей истории, пройду все параллельные миры и спасу команду. Ради того, чтобы мы могли вернуть Кадавра. Ради того, чтобы у нас появился шанс выжить хотя бы так — в виде полуреальных фантомов… Чтобы у меня была возможность всех привести в нужное место и время. Помочь, направить и подсказать. Ведь кто, если не я?.. Это моя работа, в конце концов — искать верный путь. Наверное, я все же хороший человек. Бросаю последний взгляд на бумажку и без сожалений подношу ее к огню, наблюдая, как пламя жадно пожирает нашу запечатленную в буквах судьбу. Мне это больше не нужно. А другие не должны видеть послание — никто, никогда. Данную тайну я сохраню у себя. Пусть и не смогу уже унести в могилу, но похороню на задворках памяти. И это — тоже мое бремя. Ибо страшно не забыть — страшно помнить… До рассвета еще долго. Могу позволить себе и поностальгировать, и покиснуть — редкая блажь. А потом, едва солнце взойдет, я затушу фонарь, закреплю его карабином на ремне и выйду наружу. Накину на голову капюшон поношенной мантии-артефакта с плеча моего покровителя, сверю показания навигационных приборов на наруче, попрощаюсь с кетцалькоатлями, вспорю латунными ножницами полотно реальности и открою следующую дверь. Ведь в этом времени и месте мне больше нечего ловить. Босые ступни омывают мягкие волны, и я ступаю по лазурной глади, слушая шепот из глубины эпох и раздвигая руками звездные покровы космической бездны вокруг. Еще один переход. Один день. Один год. Одна вечность. Одна секунда?.. Ну, а пока я могу и поспать немного. Мерная качка внутри убаюкивает, запах озона успокаивает, теплеет перемешанная с морем кровь. И снится мне наша бригантина, и звездное небо, и команда. И спина изуродованного, седого не по годам, безумного капитана, который сидит передо мной на перилах квартердека.