мне нужны твои руки

      Проснувшись в восемь утра от стука в окно, в девять утра Вова уже сидел с кисточкой и банкой краски. Он не успел толком проснуться, но уже осознал: это вчера у него был отпуск, а с сегодняшнего дня начинается работа. Тётя Нина не давала и секунды покоя без своих наставлений и рекомендаций как правильно держать кисточку, как не оставлять подтёков на довольно старом и почти прогнившем заборе, постоянно приходила и проверяла работу, даже если она продвинулась всего на пару дощечек. Голова болела больше не от запаха краски, а от постоянного контроля, но Вова молчал по этому поводу, только вздыхал тяжело, чувствуя, что завтрака ему было мало и желудок требует больше пищи.       — Нашла себе прораба, — возмущённо бормотал Вова. — А вчера такой добренькой прикидывалась, лишь бы объебать.       А после таких мыслей вслух пугливо оборачивался на каждый шорох, боясь, что тётя Нина услышит.       Пока мазюкал кисточкой то вверх, то вниз, подумал о том, что он совершенно и не знает, где именно находится: на севере от города, на юге ли, а может вообще в соседней области. Вокруг только глушь, никаких указателей на улице, да что там указатели, здесь даже дорожных знаков никаких нет. Да он и не слышал, чтобы кто-то проезжал на машине. А вообще, он признаёт, что отсутствие телефонной связи — это плохо, отсутствие кого-то знакомого (кроме тёти Нины) тоже плохо, но ужасно хорошо от тишины и чувства безопасности. Хотя, откуда это чувство безопасности вообще взялось, если он не знает ни места, ни людей, ни даже того, где он находится. Но ведь Губанов не мог выкинуть его в опасном месте, верно? Хотя, может, конечно, но Вове что-то подсказывало, что всё же нет. Опекунство и постоянные пиздюли за наркотики никак не могли равняться с безответственностью к Вовиному местонахождению.       — Докрасил ли? — тётя Нина сняла с головы большую шляпу, поправила свои короткие волосы и улыбнулась, словно встала перед своим ребёнком.       — Докрасил, — кивнул Вова, поднимая голову с травы. Он распластался звёздочкой под забором, раскинул руки пошире и подставил лицо яркому солнцу.       — Ну и молодец, — женщина оценивающе оглядела ярко-зелёный забор, закивала удовлетворительно и махнула рукой, — пошли обедать.       Вова поднялся с травы отряхнулся, замечая на себе пару капель краски, которая уже никогда не отстирается, вздохнул, и, пошатываясь, вошёл в дом. Доедая вчерашний суп, он молчал, только слушал одну длинную историю, которой тётя Нина решила поделиться. Начав с самого раннего своего детства, а именно с военных лет, пройдясь подробно по школьным годам, по первой работе, она наконец приступила к одному интересному рассказу. Вова даже положил ложку в тарелку, чтобы не прерывать рассказ постоянным её стуком о посуду.       — После того, как я уволилась, я уехала в Ленинград. То ли счастье искать, то ли выживать… Не знаю, до сих пор не понимаю, зачем поехала, но хотела ужасно, и именно в Ленинград, а не в Москву. Приехала в Ленинград, поселилась в комнате, и дёрнул меня чёрт поступать. И поступила ведь! Окончила бухгалтерский, пришла работать, там и встретила мужа будущего. Сначала он показался таким работящим, хорошеньким, всё меня до дома провожал, — женщина переплела пальцы, поставила на них подбородок и мечтательно устремила взгляд в потолок и замерла, — я за него выскочила, не думая даже, а потом оказалось, что наш молодой обольститель женских сердец алкоголик. Родители у него нормальные, сестра у него была, тоже хорошая, дружим до сих пор, а этот так и умер в вытрезвителе. Вот как! Намучилась ужасно, вырастила двоих, а потом решила, что устала от всего, переехала сюда, к его сестре, которая сейчас в Москве, и живу здесь, дом поддерживаю, хозяйство веду.       — Жалеете, что так вышло? — Вова подставил под подбородок кулак, внимательно глядя на женщину.       — Что именно? Что муж пьяница оказался?       — Ну, что вышли сразу.       — Нисколько, — махнула рукой она. — Ни о чём жалеть нельзя. Сложилось, как сложилось. Может, сложись оно по-другому, с другим человеком, было бы намного хуже? Мы ведь не знаем. А ты жалеешь о чём-либо?       Вова задумчиво отвернулся к тарелке. А что было бы с ним сейчас, если бы не все те обстоятельства, которые изменили Вовину жизнь за полгода? Возьмём, к примеру, что Губанов так и не появился в его жизни. Вова так и остался бы с Фриками, так и жил бы с Васей, и если бы с таким раскладом дел Вера бы умерла, то им обоим пришлось бы не очень-то и сладко. Хорошо, а что было бы, если бы Губанов объявился в его жизни, но Вова решительно бы отказался? Наверное, всё было бы точно так же, как и в первом варианте развития событий, но Вова бы постоянно думал: не совершил ли он ошибку, отказавшись от таких земных благ? В реальности Вова согласился, узнал, что Лёша при первой встрече вовсе не врал, что он и правда платит в разы больше, а бонусом к выплатам за работу имеет к нему человеческое отношение и даже чувства. Наверное, то, как всё сложилось — это лучший расклад. А все неоднозначные моменты и темы, которые обоим не хочется затрагивать, возникли в основном из-за Вовы. А жалеет он всё-таки об одном, о том, что в какой-то момент посчитал, что наркотик — это игрушка.       — Наверное, нет, — Вова мотает головой, и тётя Нина верит ему, верит его лжи. Ей ведь не скажешь, что человек перед ним — наркоман. Это, как минимум, неприлично, а как максимум — слишком тупо.       — И правильно, молодец, — вздохнула женщина, не опуская взгляд с потолка. Видимо, она продолжает о чём-то размышлять, может даже мечтать.       Вова тоже задумался. Он так хотел завтрашний день, с каким-то трепетом ждал его, зная, что Губанов обещал, а это обещание он точно сдержит. Он знал это, потому что просто не представлял другого. Лёша его почти никогда не обманывал. Хотя, после вчерашнего утра с этим стоило бы поспорить. В общем, в голове Вовы всё складно: Губанов его не бросит. По крайней мере он сильно на это надеется. Почему не бросит? Потому что знает: у Губанова кишка тонка. Если бы хотел, то давно положил бы всему этому конец. Конец наркомании, конец позволения Вове вседозволенности, перестал бы прикрывать это всё опекой. Он бы давно от него избавился. Эта мысль звучит страшно, однако в ней столько правды, что игнорировать её невозможно. Вова представляет весь ад, который выпал бы на его долю, если бы что-то в голове Лёши свернуло не туда, но ведь не свернуло, а значит это одно: у Вовы над Губановым своя власть, но как далеко можно идти с этой властью — непонятно. Хотелось бы знать, да проверять страшно. Лучше вообще не проверять всё могущество, заключающееся в красивых Вовиных глазках, и если пользоваться, то максимально осторожно, как мышь, — бояться каждого шороха. Какое бы могущество в Вове ни таилось, лучше бегать перед Губановым на цыпочках. Да и если честно, иногда так и хочется.       Тётя Нина тяжело вздохнула, ставя точку своим размышлениям, и повернула голову на задумавшегося Вову, у которого на лице было что-то неясное. Вроде хмурился, тараща глаза от восторга, а вроде ухмылялся про себя хитренько. Считать что-то с его лица было практически невозможно, но ужасно хотелось. Она подставила под щеку кулак, сощурила глаза и застучала пальцами по столу, привлекая чужое внимание.       — Может, расскажешь что-нибудь интересное из своей жизни? А то я всё языком болтаю и болтаю, а о тебе ничего почти не знаю. Ну?       Вова посмотрел на неё недоверчиво, но решил, что рассказать кое-что можно, тем более он уверен — в тёте Нине нет подводных камней. Хотя, получше узнав Губанова, можно подумать и на то, что эта самая тётя Нина — засланный казачок Губанова. Хотя, чего Лёша может не знать? В первый день их встречи он знал про отца Вовы и без зазрения совести пихал эти факты в разговор, пытаясь, видимо, показаться устрашающим, мол, мне много что о тебе известно, поэтому не юли. Да и потом, когда выдавалась свободная минута спокойствия, и в эту минуту они оказывались наедине, Вова много что рассказывал, находя в нём хорошего слушателя, находя в нём безопасность.       — Вам с самого начала? Где родился и как рос?       — Если хочешь — рассказывай. Я всё готова выслушать. Знаешь, как порой скучно без всяких историй? Вся деревня друг про друга всё знает, вестей почти нет, только изредка Бессмертных туда-сюда съездит, в город да обратно, что-нибудь привезёт, — снова заболталась женщина.       — А телевизор?       — Да не работает он, сгорел, видимо, — махнула рукой она.       — А что за Бессмертных? — Вова вдруг нахмурился, ухватившись за странную идею в своей голове.       — Да мужик местный, раньше продукты возил, сейчас только за лекарствами ездит, кого просто до города по делам подвозит. Местный таксист, — тётя Нина сверлила Вову взглядом, при этом странненько улыбаясь. — Ты свернул с темы, дорогой. Ну, давай, рассказывай, все вопросы потом.       «Да ты всё поняла, бабка, что ты тут про тему говоришь», — Вова внимательно посмотрел в её глаза, понимая, что его план мгновенно раскусили. Он его построить толком не успел, а уже попался. Вот у кого Лёше точно нельзя учиться, иначе Вова просто задохнётся в петле контроля. Хитрая женщина.       — Ну, в Ленинграде родился, местный, можно сказать. Был пионером, правда, всего два года…       — У меня дочь была пионером, — подметила женщина. Лицо её тут же засияло, а глаза заискрились, правда, непонятно почему: то ли потому, что Вова стал сильно выше в её глазах, то ли нашлась ещё одна тема для разговора.       — А сколько вашей дочери?       — Двадцать восемь.       — Моему брату тоже, — усмехнулся Вова.       — У тебя брат есть?       — Есть, — кивнул Вова и даже улыбнулся тому, с каким теплом на него посмотрели. Он, вроде, не говорит ничего сверхъестественного, необычного, но радости в чужих глазах столько, что самому становится весело.       — Здорово, — тётя Нина уселась поудобнее, не спуская взгляда с Вовы.       Вова продолжал рассказывать, изредка уворачиваясь от тех подробностей его подросткового периода, о которых он не готов был говорить малознакомой женщине. Вкратце рассказал об уходе отца на войну, о его гибели, о болезни матери, вскользь прошёлся по его отношениям с Васей и замолчал. Если идти строго по линии его жизни, то примерно в этом моменте случилось знакомство с Лёшей, и как о нём говорить и стоит ли вообще? Вова не был уверен, что эта женщина в курсе всех дел Губанова, потому пожал плечами и объявил, что на этом всё. Та поглядела на него жалостливыми глазками, прошептала «бедненький» и подперла голову ладонью. «И что, даже не спросишь про Губанова?» — подумалось Вове, и тётя Нина, будто прочитав его мысли, вдруг подняла чуть слезливые глаза и уставилась на него.       — А Лёша?       — А что Лёша?       Началась игра в виселицу. Она грозилась начаться ещё вчера, но Вове крупно повезло: игра отложилась до обеда следующего дня. Вова насторожился, думая, говорить ли правду или лучше соврать, и если врать, то как? Что говорить, что придумывать? А если Лёша ей уже что-то наплёл, а она сейчас будет проверять, пиздят они ей или нет.       — Он так ничего и не рассказал, сказал, что у нас с тобой будет полно времени, вот ты мне и расскажешь. Взял, да и укатил толком без объяснений. Давай подробнее: когда вы познакомились?       У Вовы всё отлегло. Сразу стало легче дышать. Значит, Губанов перестраховался и совсем ничего ей не рассказал, а значит, у Вовы есть шанс вывернуть историю так, что у неё и вопроса не возникнет. Главное самому не завраться, не забыть, что напридумывал.       — Этой весной. Случайно как-то, я уже и не помню, как, если честно. Пересеклись пару раз, чуть поработали вместе и всё, — пожал плечами Вова. Начинает врать с малого, с абстрактного.       — А ты тут как тогда? Что, тебя просто так сюда привезли? Не поверю.       — Мы вчера это обсуждали, — вздохнул Вова. — Знал бы я, то сказал бы.       — Странный он, конечно. Хороший, но странноватый. Тихушник!       Вова фыркнул под нос, спрятал улыбку и зевнул. После обеда работы никакой толком не было, тётя Нина клялась себе и Вове, что сегодня день отдыха, что пора бы вытянуть ножки на летнем солнце и немного выдохнуть. А ужин в восемь. Так Вову и отпустили домой, где он крепко запер дверь, упал на диван и почти сразу уснул, не ожидая от себя такого. Проснулся весь сырой, потный, будто восставший из-под земли труп. Чувствовал он себя отвратительно и ужасно хотел принять ванную, на что тётя Нина засмеялась и дала на выбор два варианта: либо он моется еле тёплой водой в душе на огороде, а потом таскает туда воду из колодца, либо топит баню и таскает воду туда, что однозначно легче, чем поднимать ведро воды над головой. Вова в душе не ебал как эту баню топить, в холодный душ тоже не особо хотел, но выбирать всё-таки надо было, потому он по указу схватился за топор, хоть и никогда им не орудовал, и заготовил пару полешек. Тётя Нина вздохнула их большому размеру, но похвалила за смелость, потому что так махать топором — это надо уметь. Самоотверженно и бесстрашно, но с ужасом в глазах и постоянным страхом попасть себе по коленям. Но из всего этого он всё же вытащил что-то приятное: вечером было хорошо. Хоть мошкара так и лезла в глаза, но погода однозначно радовала: закатное солнце слепило, но не жарило, как это было в обед, на небе лишь редкие рябые облака и ничего больше. И казалось, что смотришь на это небо, и все плохие мысли, все воспоминания, которые вполне могли испортить момент, всё это недоступно, заблокировано отдыхающей головой.       — Тёть Нин! Тёть Ни-и-ин!       Вова повернулся на звук, с прищуром глянул в сторону ворот и заметил высокого парня, высовывающегося из-за свежевыкрашенного забора. Смазливенький, светленький, улыбчивый настолько, что даже мерзко. Вова нерешительно заказал к забору, когда понял, что тётя Нина куда-то пропала и либо не слышит, либо не планирует откликаться.       — Парень, она дома? — светленький наконец обратился к Вове, хотя особо и хотел обращать на него своё внимание.       — Дома, — отвечает Вова, нахмурившись. — А чё надо?       — Она вчера просила прийти, если отец поедет в город. Я и пришёл.       — Ты Бессмертных? — Вова тут же оттаял к этому пацану, заподозрив, что он будет очень даже выгоден.       — Да, Иван, — парень протянул руку через забор и заулыбался так, словно перед ним не незнакомец, а старый друг.       — Вова, — охотно отвечает Вова на рукопожатие, сменяя недоверие на милость. — Подожди, я её позову.       Вова только отошёл от забора, как в него чуть ли не врезалась тётя Нина, бежавшая в сторону калитки с каким-то пакетом. Она что-то бормотала под нос, запыхавшись, объясняла, спрашивала, а Вова в это время непринуждённо подслушивал и разглядывал местного.       — Видел какой, да? Симпатичный мальчишка. Скоро в город поедет учиться.       Вова заметил за женщиной её любовь вставлять в разговор случайные факты, и Вова уже понял, что вполне может пользоваться этой любовью. Иногда она говорила что-то совсем неинтересное, что Вове по барабану, а иногда будто читала его мысли и мгновенно отвечала на вопросы.       — Я тебе про мужика говорила, который время от времени в Ленинград ездит. Ну, то есть в Санкт-Петербург, по-новому-то. Вот, это его сын. Хорошенький мальчик: высокий, симпатичный, творческий очень. Главный помощник в доме, да что в доме, в деревне. Если некому помочь, то к нему сразу. Придёт, всё сделает, только на стол накрывай.       Вова внимательно её слушал и не смел перебивать. Хотелось, конечно, задать один вопрос, который, вроде, безобидный, но сильно может Вове подгадить. Если и узнавать про какой-то график поездок Бессмертных в город, то точно не у тёти Нины, ведь кто её знает — возьмёт, да и расскажет Губанову.       В бане Вова был всего раз, в детстве, и оказаться в ней сейчас — это какой-то телепорт в прошлое. Правда, от всяких веников он отказался и пошёл не в самую жару, хотя до такого решили не топить. Потом поел до отвала, поблагодарил за всё и ушёл домой. Тут и начиналось самое скучное и сложное. Он выспался днём, а сейчас и глаза сомкнуть не мог. Просто лежал в темноте, моргал и напевал себе под нос какую-то песню. От скуки можно было просто убиться, но в голову пришла идея. Эта мысль возникла так же просто и неожиданно, как мысль покурить. Он поднялся, полез в сумку и достал из кармана сложенных джинс таблетку. Он не мог разглядеть её в темноте, но хорошо различал её текстуру. Она была идеально гладкая, но больше, чем в предыдущий раз. Наташа дала ему что-то другое, и он только сейчас это обнаружил. Положив таблетку под язык, он вздохнул, снял с тела футболку и завалился на самодельную постель на диване. Сейчас, буквально пару минут, и его начнёт крыть, будет в разы веселее, будет проще перенести то время, в которое он не может уснуть, будет прикольнее. И Вову вставило неожиданно быстро. Он чувствовал, как кружилась голова, как его тело будто плыло по волнам, как руки бесконтрольно блуждали по спинке дивана, как падали на грудь, как тёрли лицо до красных пятен. И плюсом ко всему этому в голове был полный ужас. Перед началом действия он думал о том, чем обернулось прошлое употребление, и эти мысли не смогли убраться из его головы. Перед глазами голое тело Губанова, а неконтролируемые движения собственных рук ощущались как не свои, а Лёшины. Таблетка оказала странное действие, а у Вовы не было ни единого шанса оказать сопротивление. Чуть подрагивающие ладони ползали по голой коже груди, опускались ниже, забирались в штаны, и от этого у Вовы срывало башню. Он не мог понять одной вещи: это его так от мыслей о Губанове кроет, или это таблетка с такими побочными эффектами? А не мог понять, потому что ни одна мысль больше не лезла в его голову. Всё её пространство занимала вата и жажда удовлетворения себя. Если бы кто его сейчас увидел, то, наверное, блеванул бы от вида всей картины: выгнувшись в спине, Вова упирался затылком в подушку и быстро, как только мог, дрочил, при этом лапал себя, мычал и пытался что-то выговорить, хотя сам не понимал, какую случайную мысль хотел достать из своей головы. Выглядел одержимым, сумасшедшим, глядел в потолок дикими, озверевшими глазами, в которых не было ничего разумного.       После этого он рыдал. Сам сначала не знал почему, но рыдал, как ребёнок, может даже хуже, а потом сознание более-менее прояснилось: ему вдруг стало отвратно от самого себя, отвратительно стало даже думать о чём-либо. Ему казалось, что его голова — это помойка самых отвратительных мыслей, самых отвратительных идей, историй, решений. Потом успокоился, посмеялся с себя, натянул наконец штаны и вырубился, обняв свои плечи как можно крепче, чтобы не чувствовать набегающего на тело озноба.       Первым, что он увидел утром, было запачканное стёганное одеяло, валяющееся на полу. Наркотик настолько отрубил ему голову, что он сразу и не понял, что пятно на одеяле — это его сперма. Удивлённо поглядев на него, Вова отвернулся и обтёр лицо ладонью. Потребовалось время, чтобы сложить события прошедшей ночи в адекватную последовательность. Стало даже смешно от того, что под таблетками, в отличие от косяков, он рыдает и непонятно почему. Ничего толком не происходит такого, чтобы лить слёзы, но он всё равно плачет. Что пару дней назад, когда Губанов застал его в самый разгар действия таблетки, что прошедшей ночью. В здравом уме он не рыдал бы при Лёше, в здравом уме не дрочил бы так и не плакал после этого. Всё-таки наркотик — жёсткая штука. Долго думать об этом не хотелось, и в голову автоматически полезли совсем другие мысли, более радужные, радостные: сегодня должен приехать Губанов. Ну, по крайней мере он обещал это сделать. Даже зайцем в письме назвал! Значит точно приедет.       — Засоня! — кто-то тарабанил в окно, радостно крича. — Подъём!       Вова глянул в сторону настенных часов, но обнаружил их стоящими. Наручные показывали час дня. Лениво поднявшись с постели, он натянул на себя майку и сразу вышел из дома, наткнувшись взглядом на знакомую белую машину.       — Доброе утро, — весело проговорила тётя Нина, увидев, что Вова появился на крыльце. Правда, его помятый вид её немного смутил. — Узнал хоть машину, нет? Или спросонья не понял?       — Узнал, — кивнул Вова, улыбнулся сдержанно и спустился с крыльца. Но Губанова в машине не было.       — Подожди, сейчас придёт, — тётя Нина раскрыла калитку, собираясь уходить, — сказал, надо к кое-кому сходить.       «И к кому? Ты, Губанов, совсем ахуел», — ревниво фыркнул под нос Вова и вернулся домой, желая поскорее избавиться от одеяла, которое его так и напрягало. Хоть спрятать бы его куда.       Ждать Губанова пришлось недолго. Минут через пять послышались спешные шаги, ступенька на крыльце заскрипела и дверь открылась. Честно говоря, Вова ещё не определился, как его встречать: с возмущениями ли, с поцелуем ли, а может с обиженно-кислой миной? Но вид Губанова не оставил права выбора. Он припёрся хоть и не в наряде, но с букетом свежих люпинов.       — Это типа чтобы я лишних вопросов не задавал? — Вова поднял одну бровь, стараясь выглядеть непринуждённо, но выползающая улыбка его мгновенно выдала. Сказать честно, он соскучился.       — Это типа чтобы ты пару минут помолчал, пока я буду объяснять.       — А я требую объяснений. Хотя бы минимальных, блять! — Вова развёл руками.       Губанов вошёл в глубину комнаты, сунул цветы Вове, и уселся на диван, вытянуть ноги и приняв удобную позу, чтобы сосредоточиться и не упустить из своего рассказа важных деталей или не прибавить то, чего Вова знать не должен.       — Я понял, что это не из-за наркоты, хотя это одна из самых правдоподобных причин, — спокойно проговорил Вова, оставив цветы на столе и усевшись возле Лёши.       — Если коротко, то ты здесь, чтобы тебя не убили. Услышал? Я не ради прикола тебя сюда отвёз, ладно? Не надо думать, что я больной и помешался — как ты там говорил? — на опеке.       Вова промолчал от растерянности. Губанов начал так решительно, даже громко, что Вова испугался. Видимо, за это время, что Вова тусуется здесь, Лёша репетировал эту речь и много лишнего себе надумал, потому говорит сейчас так, будто Вова в чём-то его открыто обвиняет.       — Фрики? — несмело спрашивает Вова.       — Нет.       — Шпана?       — А они тут при чём?       — Откуда мне знать? Может, после истории с травой ты им войну объявил? Ты мне ничего толком не рассказывал про них, — Вова пожал плечами.       — Нет, там другая история, без Шпаны и Фриков. Просто знай, что твоё нахождение здесь — это перестраховка. Тоха тоже уехал в Москву, но он как чувствовал, что что-то будет. Илюха к нему же уехал, Барагозеры пока сидят тихо и принимают только постоянных клиентов…       — А ты остался в городе? Один? — Вова неожиданно перебил его.       — Получается. А мне куда деваться? Мне нужно быть на проводе с Максом. Кстати, новость: он стал отцом.       — Да ну нахуй! — Вова резко оживился и совсем забыл свои переживания насчёт новостей о том, что его могут убить. Он даже расспросить толком не успел, как Губанов умело сменил тему. — Мальчик?       — Девочка, — качает головой Лёша. — Как он сказал, вылитая Неля, а глаза его.       Вова замолчал, хотя до этой новости хотел говорить и спрашивать без конца. Ему уже не так важно, куда они все вляпались, и кто хочет их кокнуть. Новость о рождении дочери Макса и Нели поселилась в душе какую-то веру в то, что сейчас, в это тяжёлое время, нет никаких проблем и опасностей, что всё тихо и мирно, что вся Россия не помешалась на власти и деньгах, что осталось в этом мире что-то невинное, простое.       — Значит, Вася стал крёстным отцом, — пробурчал Вова, поднявшись с дивана. На радостях даже сидеть не хотелось. Он бегал глазами по полу, по окнам, а потом выдал смело:       — Мне надо в город.       — Не надо.       — Хес! Мне надо! Я знаю Макса куда больше, чем ты, я знаю его почти всю свою жизнь, и если для тебя пополнение в его семье — это пустяковая новость, то для меня — нет.       — Слушай, — спокойно перебил Губанов, поднявшись следом за Вовой. — То, что я не пускаю тебя в город, не означает, что я желаю тебе зла, окей? Ты слышал, что я тебе говорил? Пересиди здесь, а потом, когда всё утихнет, я тебя отвезу куда хочешь, хоть к Наташе.       — А она здесь причём?       — Это образно, — буркнул Губанов, потрепал чужую макушку и направился к выходу, прихватив с собой ключи от машины, которые оставил на столе. — Отвезу даже туда, куда сам не хочу.       — И что, это всё? Ты снова свалишь в город? Ты чё, серьезно приехал на пять минут меня подразнить и снова съебать?       — А я что, попрощался с тобой? — Губанов посмотрел на него через плечо с хитрой ухмылкой и всё же вышел.       Вову от возмущения и непонимания просто распирало. Хотелось догнать Губанова, дать ему по голове, толкнуть, наорать на него, да всё что угодно. Он ждал двое суток, чтобы получить новости о том, что его, Вову, могут убить, получить новость, что Неля родила девочку, а потом, через пять минут, не получив даже подходящего момента, чтобы обнять, помахать вслед уезжающему Губанову. Нет уж, так не пойдёт.       Он выскочил вслед за Лёшей, одним прыжком с крыльца оказался на земле, и понял, что Губанова нет, а машина его стоит на месте. В эту секунду он сильно растерялся: «и куда пропал? что, блять, у него за игры такие?»       — …заходи, давай, — послышалось с соседнего участка. Вова выскочил за калитку, мельком снова глянул на машину и помчался в другой дом, к тёте Нине.       — …ничего и не изменилось, так, работы чуть прибавилось в последнее время, — спокойно и тихо говорил Губанов, усаживаясь за стол, — садись, — он вдруг кивнул Вове на место рядом с собой, хотя до этого мгновения не обращал на него никакого внимания. Вова молча уселся напротив и уставился на Губанова, как на врага, но с капелькой обиды.       — Ну, у нас тоже мало что нового с Вовой, вчера вот он мне забор покрасил, потом вечером дров на баню наколол, — гордо заявила женщина с такой интонацией, будто Вова не чужой человек, а её сын или внук. Лёша на эти слова отреагировал с полуулыбкой, сощуренными и довольным глазами поглядел на Вову и кивнул, мол, «молодец, горжусь, что не ебланишь». А что Вове ещё оставалось, кроме как помогать тёте Нине с её хозяйскими делами? Отказаться работать, сидеть голодать и жрать от скуки таблетки? Нет уж, спасибо.       — Я же говорил, что он работящий, — без капли сомнений заявляет Губанов. Вова на эти слова изогнул бровь. В ответ ему была только хитрая улыбка.       Поведение и в принципе лицо Губанова сильно вгоняло Вову в диссонанс. Когда они были наедине, он был довольно серьёзен и ни капли не улыбчив, а сейчас лыбится ему, как дурак. А во взгляде игривость и какая-то пошлость. Вова вообще нихуя не понимает: как вести себя сейчас? вставлять ли хоть слово в разговор? улыбаться ли Лёше в ответ или строить обиженное табло до конца?       Пока тётя Нина стояла к ним спиной и что-то нарезала, Губанов снова кивнул на место рядом с собой, так и вынуждая пересесть. Вова лишь отвернул голову в знак обиды. Лёша понимает, к чему эта кислая мина. Вова сильно скучал, сидел тут в недоумении после всего того, что было за последние сутки его пребывания в городе, и при встрече может хотел поцеловать, обнять, а ему даже шанса или намёка не дали. Вот сидит и дуется. С таким Вовой хотелось играться и даже дразнить, ведь Лёша сам скучал.       Эти полтора дня для него оказались довольно сложными. Он без конца мотался по городу: то к Максу, то к Шпане, то к Барагозерам, то сидел у телефона по полчаса, переговариваясь с Тохой и Ильёй. Он звонил ещё и Денису, но тот не взял трубку. И всё это в постоянном волнении за то, что скоро нужно было выдвигаться в деревню, в область, к Вове, которому придётся всё объяснять. За эти полтора суток он весь измучился.       Но самым интересным за это время было знакомство с Васей, с братом Вовы. Оно прошло в спокойной обстановке, тем вечером, в квартире Шабанова. Увидев высокого рыжеватого мужчину в дверях гостиной, он сразу и не понял, кто это такой, но как только Максим произнёс чужое имя, так сразу Губановым овладело странное чувство стыда, что ли. Он прекрасно знал по Вовиным рассказам, что Вася изначально был против того, чем занимался его младший брат, против какой-либо бандитской деятельности, и объяснять ему при знакомстве, кто он такой, было довольно сложно. Лёша начал издалека, осторожничал на каждом своём слове, внимательно следил за реакцией, и наконец рассказал всё, избегая всяких интимных подробностей, случаев, когда Вова оказывался на грани смерти, историй с наркоманией, не желая осквернять его в глазах собственного же брата. Он не был уверен, что Вова согласился бы всё это рассказать брату, и может он, Лёша, совершил ошибку, рассказав некоторые подробности нынешней Вовиной жизни, но Вася был спокоен при выслушивании всего этого. Судя по лицу, ему этого и не хватало. Не хватало некоторых подробностей о жизни Вовы, ведь волнение всё же осталось, хоть он и решился отпустить Вову в свободное плаванье. Ему всё же хотелось знать, с кем тот водится, чем занимается, что раз в какое-то время приносит неплохие деньги и помогает ему материально, кому доверяет, на кого работает. Вася слушал рассказ Губанова предельно внимательно, не сводил с собеседника взгляда, иногда щурил глаза, напрягая мозги, затем поднялся с кресла и крепко пожал ему руку. В этот момент Лёша выдохнул с облегчением. Он думал, что его не поймут, что пошлют к чёрту и прикажут больше к Вове не приближаться, но получил в ответ признательность и благодарность. После рукопожатия Вася снова вернулся в кресло, помолчал немного, может, с минуту, размышляя о чём-то и пряча взгляд, а затем заговорил, также то ли боясь, то ли стесняясь смотреть на нового знакомого. Говорил он долго, время от времени спрашивал что-то о Вове. Он рассказывал о последних годах жизни с Вовой, как тот вёл себя, когда взрослел, как вёл себя при Фриках, как они ссорились в тот период, когда в жизни Вовы появился Лёша, как сильно ему помогли деньги, которые Вова передал через Максима, рассказывал о Вере, о реакции Вовы на её смерть, обо всём, что так или иначе было грузом на душе, а в конце опустил голову и закрыл лоб ладонью. Лёша видел в нём уставшего человека: уставшего от работы, от города, от жизни. В глазах, в каждом его движении читалась усталость, даже тоска. Вася изливал чужому человеку душу, будто давно об этом мечтал. На вопрос о том, говорил ли он обо всём этом Вове или, к примеру, Максу, Вася отрицательно закачал головой. «Вове не надо этого знать, а у Макса своих проблем полно». И Губанов его прекрасно понял. Нежелание делиться трудностями с младшим братом — это нормально. Перед ним хочется быть крепким, как бы тяжело не было. А Макс и сам завален делами, ещё и появление ребёнка тем же вечером стало для него множителем дел и забот. Губанов не любил жалеть, да и вообще считал это чувство унижающим, но сейчас ему было всё равно. Он смотрел на Васю на первый взгляд пустыми глазами, но если всмотреться, то в радужках можно было найти ту самую жалость. Он решительно не понимал, как судьба может обходиться с такими людьми, как Вася, так жестоко? Этот бедолага напротив него достоин наилучшего хотя бы потому, что он честен. Честен даже с еле знакомым человеком, открыт, как книга, искренен, доверчив, несмотря на всё то, что творится вокруг него. У него чистейшее, измученное сердце. Впрочем, как и у Вовы, но только вот до искренности у Вовы нужно ещё докопаться, завоевать это доверие, чтобы доброе сердце наконец показалось, обнажилось. Может, и Вася был таким же, да только события прошедших недель, да и в принципе вся его жизнь заставили его измениться и сделаться таким, какой он есть сейчас — открытым. У него не было больше сил выбирать людей, думать над тем, доверить ли какую-то информацию незнакомцу или нет. Он будто уже ничем и не дорожил, не жил, а существовал. И потухшие глаза с оттенком тоски были тому подтверждением.       Макс в это время пропадал в спальне, давая возможность этим двоим наговориться наедине, без лишних ушей. Прошло уже два часа после рождения его дочери, а по рукам до сих пор шёл мандраж и сердце пело от радости. Позже, когда Вася покинул квартиру Шабанова, не забыв снова порадоваться за старого друга и передав через него привет и поздравления Неле, Лёша с Максом выпили за пополнение в семье хозяина квартиры и сели за дела. Честно говоря, Губанов чувствовал себя виноватым в том, что вместо какого-то празднования они разгребают Лёшины косяки и их последствия. Но Макс спешил успокоить, убеждая приятеля в том, что в этом нет ничего страшного, что от этого зависит жизнь нескольких человек, да и вообще, дело это далеко не пустяковое и нуждается в тщательном анализе со всех существующих сторон. Их расследование снова встало в тупик, когда они перебирали фамилии тех, кто брал у Губанова тачки. Вот и чей отец из этого множества людей озлобился так сильно и решил не мириться с пропажей машины его любимого сынка? Лёша готов был рвать бумаги в клочья, но в момент выдохнул, успокоился, собрал всё и отдал Максу в надежде, что тот в ближайшее время пошерудит в отделе ещё немного.       — Лёх, где Вова? — вдруг спросил Макс перед тем, как подняться с кресла, чтобы проводить приятеля.       — Вова? — Лёша поджал губы, глянув на приятеля виновато. — Он под Колпино, в деревне.       — Если с ним что-то случится, по моему мнению, виноват будешь ты, — серьёзно проговорил Максим.       — Почему?       — Потому что ты в ответе за того, кого приручил. И как бы не повернулась эта ситуация, даже если мы не найдём, не успеем, он должен остаться в живых. Вася не переживёт ещё один труп.       — Я и без тебя знаю, не сыпь соль на рану, — бурчит Губанов, хмуро глядя на приятеля. — Я и так делаю всё возможное.       Шабанов закивал удовлетворённо.       Лёша вернулся домой, улёгся в холодную постель, ещё пару раз прокрутил разговор с Васей в своей голове и, не находя сна ни в одном глазу, сгрёб Вовину подушку и уткнулся в неё носом. Удалось уснуть только ближе к полуночи. Утром он вскочил, тут же натянул на себя штаны и свитер, прыгнул в машину и уехал из города до завтрашнего дня. Ему ужасно хотелось сюда не потому, что в душе появился страх города и каждого прохожего, нет. Ему хотелось к Вове, как бы он его ни принял: с криками ли, с обидами, спокойно или как-то по-другому. Ему просто хотелось видеть его лицо, видеть, что он жив и здоров, видеть его около себя.       — А надолго ты? — тётя Нина поставила на стол тарелку с нарезанной булкой, с каким-то дешёвым печеньем и неглубокую миску с конфетами. В общем, наскребла всё, что было.       — До завтрашнего утра, — отвечает Лёша, краем глаза увидев, как добреет Вова. Вот что он желал услышать, вот чего ждал с обиженной миной. Ему хотелось знать, сколько времени у них есть.       — Ой, ну здорово! — воскликнула тётя Нина.       Вова подметил, что тётя Нина сильно радовалась гостям. Видимо, жизнь у неё здесь одинокая, и всякий раз, когда кто-то приезжает, она пытается наговориться на недели вперёд, расспрашивает, радуется каждому чужому слову. Ей ужасно одиноко в этом доме, в этом месте. Вова прекрасно её понимал. Порой от нахождения любых людей рядом с собой ему становилось радостнее. К примеру, когда он жил у Васи, он всё равно чувствовал себя одиноко. Вера то на работе, то Вова с ней в ссоре, Вася тоже постоянно работал и редко не приводил разговор к упрёкам. Поговорить было тупо не с кем, а вот с переездом к Губанову ситуация как-то разбавилась, ему стало с кем разговаривать, и его почти не упрекали, слушали, и если спрашивали что-то, то после ответа не смотрели с сомнением и недоверием.       — Это да, здорово, — буркнул Губанов, надломив печенье посередине.       Вова последовал его примеру, сунул печенье в рот и чуть ли не подавился им, когда ощутил, как чужая нога коснулась его под столом. Вова прочистил горло от першения, чуть пошевелил ногами, но виду не подал, даже взгляда не поднял, потому эти действия продолжились. Касания были еле уловимыми, но частыми, и наконец превратились в нахальные поглаживания. Спустя пару секунд Лёша поймал укоризненный взгляд, шмыгнул носом, будто он тут ни при чём, и убрал ногу, но лишь на пару секунд. Следующий раз он прикоснулся тогда, когда Вова отпивал чай, но в этот раз реакция была куда скучнее. Он даже не дёрнулся, лишь бросил очередной взгляд непонимания в сторону Лёши и улыбнулся самым краешком губ, как бы одобряя чужую шалость. Пока тётя Нина без умолку болтала и махала руками при рассказе, эти двое устроили слишком рискованную и интересную игру. Губанов никак не ожидал, что Вова подключится так неожиданно и решительно: в какой-то момент он ощутил чужую ногу между своих, прямо на ширинке. Не сказать, что это выбило его из колеи или как-то изменило в лице, но он был сильно удивлён и совсем чуть-чуть возмущён тем, что парень первым же ходом переиграл его. При этом Вова даже не шелохнулся и как ни в чём ни бывало продолжал уминать булку за обе щеки. Губанову оставалось только поставить локти на стол, состроить серьёзное лицо и закрыть рот ладонями, чтобы не лыбиться как дурак на историю про мокрицу, которая завелась за печкой. А Вова продолжал мстить за прикосновения, водил ногой по внутренней части бедра и продолжал сидеть с каменным лицом, даже скучающим. Раньше они не позволяли себе настолько интимных выходок, но та самая ночь развязала им руки, да и почти два дня друг без друга сильно повлияли на их взаимоотношения, несмотря на то, что утром их общение не имело ни единого намёка на то, что было между ними незадолго до этого.       После завтрака Лёша заявил, что им с Вовой надо кое-что обсудить, что-то очень серьёзное, важное, и что они придут сразу, как закончат и помогут тёте Нине, чего бы она ни попросила. Та лишь засмеялась и сообщила, что сегодня ничем, кроме отдыха, заниматься не будет, только если вечером польёт огород. И тут, именно в эту секунду, Вова понял, что никакого разговора у них, похоже, не будет. Ну, может будет, но маловероятно, если учитывать всё то, что буквально минуту назад происходило за столом, вернее под ним.       Вову вытолкали из дома первым. Он затылком чувствовал, что Лёша идёт шаг в шаг прямо за ним, подгоняет, ещё что-то отвечает тёте Нине. Как только дверь дома хлопнула, Вова обернулся и увидел перед собой совершенно спокойное лицо, без толики пошлости или игривости.       — Она меня за полчаса заебала, если честно, — буркнул он, оставаясь стоять перед Вовой.       — А представь, каково мне? Я выслушиваю это всё уже два дня, — вздохнул Вова, отвернулся и зашагал до дивана, чтобы рухнуть на него и вытянуть ноги, — но её тоже можно понять: она ведь одна, совершенно одна, ей хочется поговорить.       — Но ведь не о мокрице за печкой, верно? — Губанов усмехнулся, снял с плеч в спешке накинутый плащ и бросил его на спинку стула, стоящего у дверей.       — А о чём ей ещё говорить? У неё нет других проблем и потрясений.       — Её главное потрясение — это ты. Разве не слышал, как она тебя нахваливала?       — Подлизывалась, чтобы я ей крышу залатал, — фырчит в смехе Вова, подбирая ноги, чтобы Губанов мог сесть. — А вообще, мы с тобой договаривались только на угон тачек, какого хуя я должен крыши чинить и заборы красить?       — Что ты возмущаешься, ты ведь не бесплатно это делаешь, — Губанов сел на диван, откинулся на спинку и почувствовал, как на его бёдра ложатся чужие голени. Он опустил на них руку и прикрыл глаза. Всё же здесь он чувствовал себя куда спокойнее, чем в городе хотя бы потому, что здесь есть Вова.       — Лучше отдай эти деньги Максу, он передаст их Васе, — лениво проговорил Вова. — Мне сейчас от них ни холодно, ни жарко.       — Если встречу — передам, — обещает Лёша, мелко кивая. В голову снова ударило воспоминание встречи с Васей, вспомнились его тоскливо и пустые глаза. Губанов отвернулся, продолжая поглаживать чужие ноги.       Между ними возникла тишина. Обычно её характеризуют, обычно оба ощущают в ней спокойствие и комфорт, мол, тишина не напряжная, но сейчас эта тишина не казалась какой-то особенной. Она просто была. Никто не хотел ничего говорить, расспрашивать, выяснять. Комфорта в ней не было, зато комфортно было от их положения на диване. Вова развалился, вытянув руки к потолку, а Лёша сидел смирно, чуть расставив ноги для удобства, гладил чужие голени, не поднимаясь выше колена, и почти даже дремал. Это продолжалось бы ещё долго, если бы Вове не захотелось поговорить о чём-нибудь ещё.       — Знаешь, я этой ночью гонял в голове тот день, когда я спалился с таблеткой, — чуть соврал Вова, нахмурился и бросил взгляд на проснувшегося Лёшу, пытаясь высмотреть на чужом лице, понял он или нет, о каком дне идёт речь.       — Пожалел? — без эмоций спросил он, чуть приподняв бровь. В этой интонации не было совершенно ничего: ни насмешки, ни испуга.       — Н-не, не пожалел, просто… — Вова смутился, спрятал взгляд, отведя его в сторону. — Я хотел спросить…       Губанов спокойно ждал, хотя примерно знал, что Вова скажет. На его лице были прекрасно видны субтитры, и они гласили: «давай повторим».       — Сложно спросить? — усмехнулся Губанов, ущипнув кожу на чужих ногах, чтобы привлечь Вовино внимание на себя.       — Сложно, — признаётся Вова, чувствуя, как на лице образовываются два красных пятна в районе щёк.       — Можешь не спрашивать, — усмехнулся Губанов. Он поджал губы и усмехнулся коротко, молчаливо соглашаясь на предложенную авантюру.       — А, не, я не это имел в виду, — быстро закачал головой Вова. — Ну и это тоже круто как бы, но я о другом. Почему ты согласился тогда? Я ведь был въёбанный, а ты орал на меня, а потом… Согласился. Почему?       — Хотел посмотреть, насколько далеко всё это может зайти. А потом не смог остановиться сам, — Лёша непринуждённо пожал плечами. — Это не означает, что я воспользовался тобой, не думай обо мне так хуёво, ладно? Но под наркотой ты преодолел свой страх.       — Страх перед членом в жопе?       — Именно. Ты об этом раньше даже сказать боялся, а сейчас почти в открытую говоришь. Теперь ведь нет этого страха, верно?       — Ну да, — буркнул Вова, отвернулся голову в раздумьях. Наркотик и правда разрушил барьер в виде страха, даже поспособствовал развитию их с Лёшей взаимоотношений.       — Но это всё равно не повод приписывать наркоте какие-то положительные качества.       — Никто и не собирался, — обиженно заметил Вова. — Давай оставим тему наркоты, окей? У меня ощущение, что ты приехал отчитывать меня за неё.       — Я тебя не отчитываю, и ты сам завёл этот разговор.       — Я изначально хотел говорить только о сексе, — продолжал возмущаться он.       — Ну так говори, — Лёша снова пожал плечами и нарочно сильнее сжал чужие ноги в своих ладонях.       Вова что-то пробурчал под нос и зашевелил ногами так, что его голень начала говорить за него. Он ни слова больше не произнести, за него отныне будет говорить только тело. Сейчас. Пусть Губанов прямо сейчас поймёт ещё один намёк, поцелует его, обнимет наконец, разденет. Ему хочется прямо сейчас ощутить чужие руки на своей спине, на шее, да где угодно. Вова не успевает оторвать голову от подушки, как его хватают за ворот футболки и тянут на себя, впиваясь в искусанные и сухие губы, а затем проникая языком за зубы. Но стоило только Вове промычать в поцелуй, как его тут же прервали одним лишь словом: «вечером».       Вечером, так вечером. Вова даже не расстроился, только загорелся ожиданием. Он хотел было закивать согласно, но его подбородок снова перехватили и поцеловали в губы, снова и снова, будто не могли насытиться, целовали и целовали. Руки поползли на затылок, крепко схватили за волосы на нём и продолжали целовать коротко и часто. Так целуют, соскучившись, так целуют, выражая особый вид любви. Так целует Губанов, а затем принимает в объятья ринувшегося к его груди Вову. Он сидел, неудобно согнувшись, но жался и хватался за свитер на спине Лёши. Вот о чём он мечтал прошлый день, вот о чём думал и на что надеялся в первую минуту, когда увидел Губанова.       Вова вдруг понял своё положение спустя два дня. Он совершенно один неизвестно где, не знает, как вернуться в город, не знает никого, а если и знает, то только имена и пару случайных фактов о людях, и единственное знакомое и даже уже родное — это Губанов, который здесь всего до завтрашнего утра, а затем снова уедет и непонятно когда приедет вновь. А может и вообще не приедет. Кто знает, как всё сложится? Потому он так отчаянно хватается за чужую одежду, за чужие руки, будто Лёшу прямо сейчас возьмут и оторвут от него, уведут и больше не вернут. Вове хочется хоть чего-то родного и знакомого в чужом месте.       Лёша прятал своё лицо в чужое плечо, лишь глаза бегали по комнате, ни за что не цепляясь. Наконец они закрылись в умиротворении. Ему было страшно за Тоху, за Илью, за Дениса, за Барагозеров, но не так сильно, как за Вову. Сильно влияла одна простая фраза, которая вдруг возникла в голове: «мы в ответе за тех, кого приручили». Это он затащил Вову к себе, это он готов был воевать за него, это он его приручил, а значит обязан защитить. И сильное влияние оказало вчерашнее знакомство с Васей. Если тот светлый человек потеряет ещё и родного младшего брата… Об этом даже думать не хочется.       — Всё-таки подумай над тем, чтобы вернуть меня домой как можно скорее.       Губанов отстранился от чужого плеча, глянув в серые большие глаза, и ничего не ответил. Он бы и рад вернуть Вову в Петербург, да вот только девать его некуда. Совать его Барагозерам — мучение для Вовы. Отправить к брату — велик риск того, что тот сторчится в концы за пару дней, оставить у Макса и Нели? Им совершенно не до него сейчас, а возвращать его в свою квартиру как-то опасно. А если Макс не успеет найти нужных лиц, и опасность придёт совершенно неожиданно, что он не сможет уберечь Вову? Рисковать не хочется, но и расстраивать парня тоже, потому он оставляет его просьбу без ответа.       — При первой же возможности, — полушёпотом отвечает Лёша, замечая, что Вова вполне удовлетворён ответом.       Весь оставшийся день они просидели в доме, только вечером выползли на свежий воздух как раз тогда, когда тётя Нина решила начать поливать грядки и единственную теплицу. Честно говоря, Вова заебался таскать вёдра с водой, пока Лёша, расправив плечи и закатав штанины, стоял у помидоров и постоянно его подгонял. Потом ужин с глупыми историями тёти Нины, а затем снова уединение, позволившее обоим наговориться вдоволь в самой спокойной обстановке. И комфорт. Такого комфорта даже в городе не ощущалось, здесь он совершенно другой. Вове даже показалось, что дом стал роднее, будто он живёт здесь не первый месяц. Не было так одиноко, как вчера. Сегодня он мог положить голову на Лёшины бёдра, мог болтать без умолку, мог смеяться не из-за воздействия наркотика на психику, а потому что Лёша рядом, потому что он шутит без конца. Его утренняя и обеденная хмурость куда-то испарилась, не оставив после себя и следа.       Ближе к ночи Вова вспомнил о разговоре, прошедшем в обед. Интонация его сменилась, взгляд загорелся в надежде, что и Лёша, может, вспомнит. А тот помнил, просто не действовал первым, всё ждал, когда у Вовы случится прилив смелости и невозможности больше терпеть. И это случилось. Вова как бы невзначай начал ластиться к чужому плечу, а затем схватился за чужой подбородок и не оставил ни шанса отказаться. Он мальчик требовательный, своего добьётся. И добился. На абсолютно трезвую голову ощущения были иными. Время не скакало, не замедлялось и не ускорялось, тело скуднее реагировало на каждое прикосновение, потому что в мозг не долбило что-то на постоянной основе, да и сам Лёша казался куда нежнее. Но боли было больше. Она ничем не притуплялась, ничего не ставило в голове барьер на её восприятие. Зато оргазм был куда ярче, чем в прошлый раз хотя бы потому, что Вова не валялся бревном от резкого упадка сил из-за долгого действия наркотика.       А утром Лёша уехал, пообещав, что приедет при первой же возможности, но не уточнил, когда именно. Он оставил сонного Вову в неведении, снова в одиночестве, несмотря на то, что с ним осталась тётя Нина.