мне нужны твои руки

      Губанов к вечеру сбежал по делам, оставив Вову одного, а тот, посидев немного в одиночестве, решил, что тот месяц, что он сидел взаперти, вполне окупит один вечер посещения Васи. Он не был у него уже давно, а деньги, отложенные для брата, всё копились и копились. Взяв в охапку ключи, деньги, и всë засунув поглубже в карманы на молнии, он вышел на улицу, тут же закурив. Июнь в этом году удался: дождь лишь изредка заряжал так, что не видно было ничего, ветра почти не было, и солнце чуть ли не каждый день морило город, пекло и жарило, но благо, что ближе к ночи эта жара проходила и оставляла после себя лёгкую духоту, пребывание в которой не раздражало, а даже расслабляло. Лучше и придумать нельзя.       Люди куда-то бежали. Бесконечно бежали, торопились, забегали в метрополитен и исчезали за его дверьми. Оглядывались на любой неестественный шум, бежали, бежали, бежали. Ритм жизни Петербурга рос с каждым днём, и Вова это подмечал, если оказывался на улице до заката. После заката всё стихало, город ложился спать, и просыпалась мафия. Риск попасться под горячую руку возрастал до девяносто пяти процентов после включения фонарей. Были пьяные, были смелые, были безбашенные, были слишком самоуверенные, были любимчики жизни. И ночью каждый мог попрощаться со своей жизнью. На самом деле, это ужасно страшно, ведь у Вовы уже есть опыт потери близкого человека, и если ему ранее везло не попадаться на всяких кадров, да и эти истории казались сказкой, то сейчас Вова подозревает опасность на каждом шагу. Он запуган больше, чем другие люди. Он запуган в разы сильнее.       Васи в комнате не было. Может, он на работе, может, вышел в магазин. Вова стоял у двери и оленем глядел на неё, доставая ключи. Отворив двери, он застаёт полный порядок в вещах, заправленную кровать… в общем всё, что указывало на проживание здесь Васи. Даже отлегло. Все его вещи на месте, а значит, что он жив и здоров. Оставив купюры на столе и начеркав короткое письмо о том, что он живой, что пропал, потому что так надо было, и всё это время он был в Петербурге, он вышел в коридор и закрыл дверь комнаты. Может, зайдёт через пару дней, проведает его в надеждах, что угадает график его работы и придёт вовремя.       Оказавшись в коридоре, Вова остановился и сосредоточенно уставился куда-то в пол. Из комнаты по соседству доносился женский смех, резанувший слух так, что у Вовы пошли по телу мурашки. Он глянул на знакомую дверь через плечо, сжав челюсти, и крепко задумался, хотя запрещал себе даже допускать мысль о том, что он вполне может заглянуть в эту комнату. «У тебя только всё наладилось, не стоит», — думает Вова, но демонёнок на другом плече так и нашёптывал: «Если не курить, а жрать, то всё будет нормально, Губанов даже не узнает». Таблетки он есть себе запретил, ещё когда Наташа только-только начала на них пересаживаться, но почему он тогда стоит, не шелохнувшись, мнёт пальцы, трёт ладони и изредка поглядывает в сторону двери комнаты Наташи?       — Во-о-ова! — глаза Наташи мгновенно заблестели, расширились, и её широкие зрачки уставились на него чёрной бездной. Он не смог побороть себя. Он снова у Наташи, он снова обнимает её по-дружески, он снова улыбается ей и придумывает причины, по котором так долго отсутствовал.       Он прекрасно понимал: дружбы между им и Наташей нет никакой. Они просто знакомые, чужие друг другу люди, и если они и общаются, то только лишь на пару тем. Это отношения, построенные на выгоде, и то только с одной стороны: Вова брал у неë товар, оставляя почти все свои деньги в еë кошельке, а Наташа чувствовала себя чуточку нужнее кому-то, пусть даже такому скучному человеку, как Вове. И оба это понимали, но продолжали улыбаться друг другу, как старые друзья, при этом даже ненавидя друг друга. Наташа считала Вову странным и скучноватым, а Вова прозывал еë в своей голове нарко-сукой. Смотрели друг на друга с лукавой лестью, и как только кто-то из них отворачивался, кривая улыбка спадала с лица. Они бы в жизни не сошлись, если бы не общая болезнь — наркомания.       В углу комнаты, закинув ногу на ногу и чуть ею покачивая, сидела симпатичная девчонка, потягивала косяк и щурилась на Вову, как на преступника: с презрением и интересом. Это была Ксюша. Вова смерил её взглядом и тут же отвернулся. Как-то не особо хотелось с ней близко знакомиться: выглядит она опасно, да и лицо такое скорчила, будто от Вовы воняет. Через время это симпатичное лицо разгладилось, и девчонка даже задала пару личных вопросов, добродушно посмеявшись с ответа на них. Вот она Вове понравилось, но чувствовалось, что она — олицетворение слова «высокомерность». Она была тем самым типом людей, который вëл себя показушно, медленно моргал и смотрел, чуть сузив глаза и вскинув брови. Но после смешливых ответов парня она будто сбросила с себя эту маску и улыбнулась искренно, более не щуря брезгливо глаза.       — Слушай, вот эти таблетки, — Вова указал на небольшие горошины на письменном столе, — они сильные?       — А ты что, решил пересесть на таблеточки? Я думала тебе косяк закрутить, — Наташа встала в позу, уткнув кулаки в бока. Она странненько себя вела, но Вова бы и не догадался, если бы не знал её настоящую.       — Косяк воняет, а они нет, — Вова взял одну между указательным и большим пальцем, внимательно разглядывая, — сколько они действуют?       — Нормально держат, — Наташа интенсивно закивала, но голова её чуть пошла кругом, и она схватилась за полку, чтобы не рухнуть, — час-два кайфовать будешь, тебе одной будет достаточно. Хочешь? Дороговато выйдут.       Вова покосился на неё, покосился на девчонку в углу комнаты, которая сверлила его взглядом и мотала головой из стороны в сторону, мол, не бери, не надо. «Будет мне ещё левая девка указывать», — думает Вова и кивает, доставая деньги. Он забирает эту таблетку и уходит из комнаты. Вася всё ещё не вернулся домой. Значит, не судьба с ним сегодня увидеться.       Дотопав до дома, Вова останавливается у парадной и оглядывается. Машины Губанова не было, но это не означает, что самого Губанова нет дома. Задрав нос к небу, Вова проверяет свет в окнах. Свет тоже не горит. Дома пусто. Во рту было столько слюны, глаза горели от того, что пальцы постоянно ощущали в кармане таблетку. Он принимает тот факт, что он зависим, и зависим ужасно. Нормальному человеку не захотелось бы совать в рот неизвестные таблетки, обещающие «кайф» на пару десятков минут. Вова снова крутится вокруг своей оси, борясь с собой. Ужасно хочется сунуть таблетку в рот, но он останавливает себя, зная, что Губанов скоро будет дома. А что если не скоро? Что если до утра? Тогда эффект успеет пройти, и Вова выйдет сухим из воды и довольным. Но ломка начнётся с новой силой. Но он наконец засунет что-то в рот, что изменит сознание, как косяк, а может и лучше того. Но если спалит Губанов… Блять, Вова готов разорваться, почти даже выкидывает таблетку за угол, но выдыхает, обещая себе, что сунет её в рот, когда будет уверен, что он в безопасности, что Лёша не даст пиздюлей, что он по-настоящему кайфанёт, а не будет паранойить всё это время.       — Ты чё ещё не спишь? — Лёша возвращается домой буквально через минут пятнадцать после того, как Вова закрывает за собой дверь квартиры. «Пронесло, хорошо, что таблетку не сожрал», — проносится в голове.       — В ванной был, — Вова тормошит свои сырые волосы и вздыхает.       Он стоит в коридоре в одних лишь шортах, трёт сырую макушку полотенцем и через прищуренный глаз наблюдает, как Губанов бросает ключи от машины в выдвижной ящик, снимает с ног ботинки и расстёгивает верхнюю пуговицу хлопчатой рубашки. На его лице какая-то усталость, которая, несмотря на молчание, бросалась в глаза первым делом.       — Ты к Барагозерам ездил? — Вова подаёт голос, поджимая губы.       — Да, — врёт Губанов. Он бросает короткий взгляд на Вову и скрывается из виду в спальне. — Пару недель работы у тебя не будет, считай, отпуск.       — А если я не хочу отпуск?       — Отпуск тебя не спрашивал, — бурчит Губанов. — Он тебя очень хочет, и тебе придётся смириться с его желаниями.       — А отпуск будет оплачиваемый?       — Оплачиваемый, — бурчит Губанов и плюхается на кровать лицом в подушку.       Что-то Лёша не договаривал, но расспрашивать его смысла не было. Теперь он игнорировал любые слова, которые долетали до его ушей. Вова засунул свой интерес куда подальше, пошёл на кухню, перекусил тем, что попалось под руку, повыключал везде свет и завалился на свою половину кровати. Но если Губанов тут же отрубился и не слышал ничего, что творилось вокруг него, то Вова лежал ещё с час, плевал в потолок и никак не мог заставить себя заснуть. Все его мысли в том, что в его ветровке, во внутреннем кармане на молнии, лежала таблетка. Вся голова гудела, дышать хотелось глубже, а спать наоборот, не хотелось. Подсунув нос под чужое плечо, накрывшись с головой, несмотря на жару, он всё же уснул.       — Я съезжу к Илье, не знаю, когда вернусь, — Губанов встал ужасно рано: стрелка часов кое-как доползла до семи, но выглядел он бодро и чуть взволнованно, будто ехал свататься.       Вова глядел на него из-под одеяла одним глазом и мычал в ответ, а сам думал: «Скачет по делам, а меня не берёт, странно. Ещё отпуск этот». Отбросил все мысли после того, как хлопнула дверь квартиры, он снова отрубился до обеда.       Губанов сел в машину, завёл её и, расслабившись в водительском кресле, задрал голову, внимательно глядя в свои окна. Через пару месяцев нужно не забыть заклеить рамы малярным скотчем, чтобы меньше продувало. А ещё он снова забыл вынести Вовину пепельницу. В голове какой-то бред вместо дела. А дело серьёзное. Вчера он ездил к Шабанову и узнал, что они почти попались на крючок. Ну или скоро попадутся, если упустят момент и будут бездействовать. Какая-то важная шишка схватилась за угон дорогой иномарки своего сына, и если эта шишка докопается до правды, то у Губанова полетит голова с плеч. Ему просто необходимо залечь на дно, а ещё лучше устранить эту шишку. Второе кажется чем-то фантастическим, но если всё благоприятно сложится, то вполне возможно, что оно станет реальностью. В этот раз он планирует обойтись без помощи со стороны, без всякой Шпаны и других лиц.       — Ты чё, ебанулся? — Илья протёр глаза, исподлобья глядя на собранного Губанова, который всем своим видом заставлял сомневаться, что сейчас восемь утра. — Я не могу тебя пустить, Хес.       — Ты с женщиной? — Губанов вздёрнул одну бровь, не имея на лице ни капли смущения и неудобства за то, что пришёл не вовремя.       — Ну, да, — кивает Илья, поджав губы. Просто если Хес увидит, что у него на единственном спальном месте, под боком хозяина квартиры спит Денис в одних трусах, и что на них двоих лишь одно одеяло, то у него явно возникнут вопросы, на которые очень не хочется отвечать.       — Я жду тебя в тачке, — Лёша разворачивается и спускается по лестнице во двор, пока Илья вздыхает, стоя на пороге в одних трусах и майке.       Коряков спустился и вышел из подъезда своей пятиэтажки минут через пять. Он успел умыться, одеться и даже запить рассолом всё вчерашнее, но всё равно выглядел как-то помято, если сравнивать его внешний вид с видом Хеса.       — Что такого случилось, красавчик, что ты прискакал ко мне в восемь утра на своём белом коне? — Илья решил начать разговор с шутки, но Губанов явно эту шутку не оценил: он фыркнул под нос, а потом снова надел маску безразличия и сосредоточенности. Его лицо было каменным, но дыхание выдавало его истинные эмоции, демонстрируя Илье, на каких нервах он сейчас находится.       — Я вчера был у Шабанова, — Лёша приподнял подбородок, вцепился обеими руками в руль и сжал челюсти. — Он рассказал, что в городе началось странное шевеление по поводу угнанной тачки. Нами угнанной тачки.       — Так, и что?       — То, что шишечка не последняя за угнанную тачку взялась, — Губанов бросил на Илью короткий взгляд, оценивая его реакцию на эти слова. Полупьяная улыбка спала с его лица, заменившись серьёзностью.       — И что, эта шишечка круче тебя?       — Знать бы ещё, что за шишечка. Макс сказал, он влиятельный в своих кругах.       — И что, Шабанос знает, что он влиятельный, но не знает, кто это? Имя, фамилия, кличка?       — Он обещал узнать в ближайшие дни. Ему эта информация с отдела другого района пришла, он тоже не может напрямую допросить, подозрительно будет, — Лёша постукивал по рулю пальцами, кусая нижнюю губу.       — Ну узнает он, сообщит нам, и что? Что ты планируешь, залечь на дно, начать торговаться, убить его?       — Ну да, убить, — Губанов пожал плечами, — как ещё? Если не убьём, то будем убиты сами. Все. Скажем, где стоит тачка — убьют Барагозеров и Дениса. Тебя и Тоху кокнут, потому что все давно знают: мы одно целое. Меня тоже ёбнут, а Вову так, за компанию.       — И Вову, — повторил Илья как-то насмешливо.       — И Вову, — повторил Губанов, покосившись на Илью, — а чё ты ржёшь?       — Да не, просто. Он же тише воды ниже травы у тебя сейчас сидит. Заныкай его куда-нибудь, да его и не тронет никто. Отправь к брату его на время, да и всё. Или увези в область, на дачу.       Губанов промолчал и махнул на Корякова рукой, мол, заткнись, умнее выглядишь с закрытым ртом. Илья усмехнулся и глубоко вздохнул:       — А, ещё бы неплохо пока прекратить продажи. Они могут нам сейчас боком выйти. Через них нас и поймают, — Илья задумчиво глянул в небо, шмыгнув носом       Им предстоит сложное дело, и не сказать, что оно будет в их «карьере» первым. Были уже инциденты, когда пришлось кого-то косить, но каждый раз, когда дело доходило до этого, эмоции и ощущения были, как в первый раз. Им остаётся только ждать и строить планы. Хорошо, что Шабанов их предупредил. Предупреждён — значит вооружён.       — Вообще, нам бы хорошо всем сейчас залечь на дно, — пробурчал Илья. — Я как раз собирался в Москву, к Тохе.       — Надолго?       — На недельку. Придётся чуть продлить, пока Шабанос ищет информацию, — Илья задумчиво застучал по коленке пальцами. — Я позвоню тебе через пару деньков. Пока не знаю, где буду жить. Найду жильё — позвоню.       Илья вышел из машины и скрылся из поля зрения. Если честно, он чуть испуган. Как хорошо, что он уже давно планировал смотаться к Тохе, помочь разгрести документы по доставке тачек. Лучше сейчас сбежать от неизвестности и вернуться тогда, когда на столе будут разложены хотя бы примерные карты, когда будет известно хотя бы то, как зовут их главную угрозу, кому они нечаянно перешли дорогу.

***

      Поднявшись ближе к часу дня, Вова запихнул в себя немного съестного и уселся на кровати, скрестив ноги и гипнотизируя таблетку, купленную вчера у Наташи. Перед косяком не было какого-то волнения, а сейчас, когда перед ним простая таблетка, то в груди всё как-то скачет. Ужасно хочется сунуть её в рот, разгрызть, рассосать, проглотить, да что угодно, лишь бы больше не мучить себя. И он бросает её в рот. Таблетка приземляется на язык, и сначала ничего не происходит минут пять, и Вова уже начинает разочаровываться, не понимая, почему нет никакого эффекта. Но потом накрывает так резко, неожиданно, что голова начинает сходить с ума. Каждое его движение кажется чужим, плохо контролируются руки, почти не идут ноги, но эта плавка, как ни странно, так его воодушевляет и даже веселит, что ему становится сначала до истерики весело, а затем ужасно страшно. А ещё было страшно, что он никак не мог привыкнуть к этим ощущениям, что он уже наигрался, но эффект только усиливался. Хватаясь за всё подряд и с ужасом осознавая, что он ничего почти не понимает и просто передвигается, не имея возможности осознать ни секунды. А в глазах муть, рябь, в ушах шум. Рухнув на кровать, он перекатывается с боку на бок, хватая ртом воздух и похихикивая под нос, как ребёнок. Хорошо, что Губанов этого не видит, хотя, может быть, и видит. Что-то стучало в коридоре, топало, а Вова остервенелыми от эйфории глазами пялился в потолок, не имея возможности отвлечься. Что-то магнитило его взгляд к пожелтевшей побелке, что-то держало, пленило.       Тонкая рука скользнула перед глазами. Пальцы схватили за подбородок так крепко, что Вова очнулся, уставился на Губанова, как на монстра, и замер, шумно и быстро дыша. А глаза напротив внимательно глядели, щурились, понимая, что к чему. Зрачки расширены, весь он расслабленный и ленивый, растекался по постели, как жидкость.       — Ты сожрал что ли что-то? — глаза напротив мгновенно загораются, и на Вову снова налетает ужас. — Отвечай давай, — рычит Губанов, хватая Вову за затылок.       Но Вова не отвечает. Он смотрит в упор на чужое лицо, не ощущая ни рук, ни ног. Он будто парализован, и всё, что ему остаётся — моргать и упиваться чужой красотой и злобой. Да, он чертовски слаб, что снова сорвался, он беспомощен, и как объяснить это Лёше? Он просто не поймёт Вову. Хочется начать оправдываться, но в силах только расплакаться, глядя на него, на того, кто зол на чужую слабость. И Вова плачет, еле шевеля губами, немощными руками хватаясь за чужие плечи, извиваясь и шепча «прости».       У Лёши от этих рыданий всё похолодело. Он прекрасно осознавал пару вещей: это плачет не Вова, а наркотик; Вове наверняка стыдно; Вова беспомощен. И он не знал, что делать с этими тремя фактами. Ругать угашенного за очередной приём дряни? Уже было, не помогло. Кричать? Что это даст, когда Вова и так в не самом радужном состоянии. Молча уйти и устроить бойкот? Самое тупое, что можно сделать. Жалеть? Не хочется. Оставалось отцепить от себя чужие руки и сесть в кресло напротив кровати, молча наблюдая за тем, что происходит с Вовой.       — Я не мог… понимаешь, я… — Вова между вздохами тёр лицо грубыми неконтролируемыми движениями, изредка, будто задыхаясь, дышал так глубоко, что срывался на тяжёлый кашель.       — Если честно, я тебя вообще не понимаю, — качает головой Губанов и отворачивается к окну. Рыдания продолжались. — Ты ведь держался!       Вова зашёлся в истерике с новой силой. Он хватал себя за плечи, закидывал голову до хруста и изнемогал. Плакал он, а наркотик усиливал этот плачь и переводил его в истерику, приумножая все чувства. И плакал он не потому, что как-то сожалел, нет, он натурально боялся.       Через пару минут истерика стихла, но возня всё ещё слышалась. Вова перекатывался с боку на бок, продолжая поверхностно и быстро дышать, запрокидывал голову и уже даже улыбался, когда понял, что Губанов бездействует, а значит, что шанс того, что ему прилетит, уменьшался в разы.       — Лё-о-о-ош, — Вова накрыл лицо локтем, перевернувшись на спину.       — Чё? — фыркает Губанов, переводя на него усталый и смиренный взгляд.       — Я сегодня на диване сплю, да? — Вова знал, что это тупой вопрос, не требующий ответа, но продолжал надеяться на снисходительность. Да вот только в глубине души понимал, что это очень глупо.       — Ты туда окончательно переезжаешь, — Губанов бросает это через плечо, выходя из комнаты.       — А если мы потрахаемся?       — Заткнись! — кричит с кухни Лёша, не желая слушать чужой бред.       Приступы, хватающие его каждые пару секунд, начинали спадать, ослабевали, и истерика, которую Вова не нарочно поднял, уже казалась такой глупой и бессмысленной, что хотелось засмеяться от того накатывающего стыда, который он ощущал. Но муть в сознании ещё была: он всё ещё говорил необдуманно и лишь частично контролировал своё тело, но в то же время чётко осознавал: он совершил ошибку, и эта ошибка, вроде, ею и не являлась, если не вспоминать о Лёше, но если всё же касаться его, то Вова ой как лохонулся. Но у Вовы в голове было ахуенное оправдание: Вова держался ради внимания, ради того, чтобы Лёша его хвалил, любил по-другому как-то, но получил только какую-то хуйню, лишь пару поцелуев, да и всё. Как-то вышло не очень честно: Вова чуть ли не через боль бросил курение ради него, ради Лёши, а Лёша для этого ничего почти не сделал. Но вот за лишение сна на кровати, конечно, обидно.       — Ну Лёш! — Вова сполз с кровати головой вниз, затем как змея скатился на пол всем телом и, перевернувшись, поднялся на четвереньки и уселся на пятки. — А если бы я бабой был?       — Закрой рот, — Губанов появился в проходе, возвышаясь над Вовой, как неприступная скала, грозно, с гневом в глазах. — Где ты это брал? Кто тебе это даёт?       — Знакомая, — Вова сидит на полу, задрав голову, огромными глазами смотрит на Губанова, как пёс на хозяина, и почему-то сильнее склоняется к земле.       — Какая знакомая? — Губанов наклоняется, вынимает руки из карманов и хватает Вову за ворот футболки, силой потянув на себя. Вова повис, еле удержавшись на коленях. Руки крепко схватились за чужие локти.       — Наташа, Наташа Генсуха, — Вова таращит на него глаза, а в этих глазах страх и восхищение. Страх от агрессии, что штормом плескалась в чужих глазах, и восхищение от той красоты, которая пришла вместе с этим штормом. Вова смотрел в чужие разноцветные, плывущие в его сознании от действия таблетки глаза, и млел, всё чаще и чаще дыша.       Захотелось Губанова прямо здесь и сейчас. Это то ли у таблетки такие побочки, то ли Вова сходит с ума. Ему по барабану, что там спрашивает Губанов, что он там требует сказать. Его онемевшие руки вцепились в талию Лёши, крепко ощупали чужое тело под мягкой рубашкой и тут же получили так сильно, что остался небольшой красный след на запястье. Вова руку одёрнул, шикнул, но от своего не отступил. Он попытался подняться, запутался в своих ногах и чуть не рухнул на дощатый пол, но всё же заполз по чужому телу вверх и схватился за тонкую шею когтями, прилипнув к чужим губам, как репей к одежде — не отодрать. Губанов отпихивал его от себя, пытался отвернуться, выпрямиться, протестуя, но Вова был непреклонен. Он сжимал чужую голову в своих ладонях, лез языком в чужой рот и в перерывах между попытками склонить Губанова к ответу шумно дышал, будто был сильно возбуждëн. И это сработало на Губанова, как красный платок на сознание быка. Вова был сейчас слишком горяч, слишком у него сносило башню, чтобы не задеть Лёшину. Но давать слабину перед Вовой, давать ему добро, когда он сильно провинился…       Началась жестокая борьба разума и слепого желания. Губанов таращился на жмурящегося Вову, хмурился, отпихивал от себя, пытался даже уронить, но наконец смирился, ответив Вове на его попытки. Слепое желание победило, потому что Вова слишком настойчив, слишком хорош в эту минуту, хоть он и под действием чего-то неизвестного. Может, Губанов будет жалеть, может, проклинать себя, говорить, что он просто воспользовался Вовой, его состоянием и моментом в целом, но сейчас он не может дать отпор. Не может, потому что и правда не в состоянии или просто не хочет упираться в полную силу… Он сам не знает толком.       — Прости меня, Хес, прости, — Вова всё ещё тянет вниз, хватается за чужое тело, за руки, дышит часто и глубоко.       Лёша ничего не ответил, только мельком глянул на чужое лицо, сощурив глаза, и снова припал к чужим губам, как бы намекая на то, чтобы Вова заткнулся. Вовины руки вдруг в миг в разы опошлили всю сложившуюся ситуацию. Вова синими дрожащими пальцами схватился за чужой ремень и потянул резко, будто бы принуждая повиноваться каждому действию, каждой молчаливой просьбе. Но это уже наглёж. Лёша отрывает чужие руки от своей ширинки, рывком поднимает Вову на слабые ноги и садит на кровать. До этого момента Вова был в выигрышной позиции: был у ног, мог творить что только вздумается, а Губанов не имел почти никакого контроля, что сильно его напрягало. Получалось, что он, согнувшись, стоял совершенно безоружный, пока у его ног сидел укуренный парень с неизвестно какой кашей в черепушке. Сейчас он абсолютно непредсказуем. Лучше взять Вову под полный контроль, даже если изначально инициатива исходила от него, даже если сам Лёша совершит ошибку в виде допущения непристойностей.       Взгляд исподлобья ярко сверкнул, а клыки, выставленные при кривенькой улыбке, окончательно подбили Лёшину уверенность в том, что в любой момент он остановит всё происходящее, если что-то, даже самая мелочь пойдёт не так. Шанс не суметь остановить себя слишком высок, а о Вове даже смысла нет говорить. Если он сохранит своё стремление, свою инициативность, то Губанов не сможет совладать с этим звериным желанием. Он медленно теряет силы, пока Вова всё сильнее разгорается, чувствуя своё превосходство. Остаётся только прощать его и повиноваться. Простить за слабость, простить за то, что тот снова не особо в состоянии, простить за наркотики. От полного и глубокого осознания всей ситуации становится не противно, просто грустно. Можно послать Вову далеко и надолго, навсегда о нём забыв, но есть два нюанса: у Вовы слишком много информации в голове, а ещё он незаменим. Можно сказать, попрощаться с Вовой больше не представляется возможным. Вова незаменим, и он это, может, и осознаёт, раскусив Лёшину ложь по поводу того, что у него был выбор из нескольких кандидатов. А если осознаёт, то, значит, издевается. Какова вероятность, что над Лёшей и правда издевается девятнадцатилетний ребёнок, когда ему самому уже близко к тридцати? Какова вероятность, что ему просто треплют нервы, скачут по струнам терпения и постоянно какой-нибудь частью тела пересекают черту дозволенного? Слишком высока. Губанов боится терять над Вовой власть, уступать ему, но по-другому почему-то не получается, и он теряет поводок, который так крепко сидел в руке первые два месяца. Теряет его потому, что перед Вовой он оказался слаб в самый неподходящий момент.       От таких размышлений его отрывает новый поцелуй, и Губанов наконец в полной мере ощутил вкус злосчастной таблетки. Она кисло-сладкая, такая, какой Лёша её и представлял. Маленькая таблеточка, по вкусу больше походящая на витаминку, сожрала чужое сознание и заставила бредить, истерить, рыдать, пробудила в Вове похоть, желание, бесстрашие… Губанов прекращает поцелуй и отворачивает голову. Думать об этом слишком странно и непривычно. Он даже не будет оправдываться и готов признаться: наркотиков он боится. Ужасно боится. А ещё немного боится Вову под действием этого препарата.       Вова откидывает голову назад и звонко смеётся, когда руки Лёши пытаются поднять его тело с постели. Губанов пускает свои руки под чужую талию, гладит её, пока Вова с шумным выдохом тянется к своей ширинке. И это действие не проскальзывает мимо внимания Лёши. Вова сильно возбуждён, почти до изнеможения, а глаза его такие огромные, такие выразительные, даже дикие, что это молотом ударяет по голове. У Лёши сердце замирает от того, как Вова сейчас раскрепощён, как он красив, как сильно расширены его зрачки. Внутри всё ухает разом, а затем разгоняется до безумных скоростей. Губанов нападает зверем, трогает всё чужое тело, куда только дотянутся его руки, целует глубоко и требовательно, наконец перехватывая ведущую роль. Вова только принимает каждое касание, реагирует на каждый вдох Губанова, сделанный с целью отдышаться между поцелуями. А сам Вова стонет, сам себе удивляясь: неужели он может дойти до того, что стонет от обычных прикосновений и поцелуев куда-то за ухо? Но ему без сомнений было так хорошо, что ещё чуть-чуть, и он превратится в лужицу, состоящую только из кайфа, крови и спермы. Он тает, тает от воздействия таблетки, от Губанова, и кажется ему, что вся его жизнь была только ради этого момента, он прожил девятнадцать лет, чтобы в короткие минуты получить столько удовольствия, что уже и не жалко умереть, оставив всю земную жизнь. Так хорошо, что снова хочется рыдать навзрыд, при этом продолжать ощущать касания Лёши, его руки, которые так смело его раздевают ниже пояса. Он влюбился в этот момент, влюбился в ощущения, и ему хочется ещё и ещё, вечно жить в этих чувствах и никогда больше не испытывать другие.       Он смотрит на Лёшу, как на Бога: с замиранием сердца, с восхищением, с такой любовью, которая разрывала всё изнутри, разрывала лёгкие и сердце, разрывала душу. Он никогда не любил так, как сейчас. Так ужасно никогда не любил.       Оставшись в одной футболке, Вова извивается, выгибает плечи назад и чуть приподнимается, снова целуя своего Бога. Ужасно красивого, более не озлобленного, податливого. И с этого момента всё ужасно замедлилось. Медленно протекало время, а кровь развила такую скорость, что сердце выскакивало из груди. Чужие руки ласкали его медленно, вызывая глухие хрипы из груди, вздохи. Время от времени мучили томительностью. А ещё мучил чужой взгляд. Такой пристальный, такой внимательный, что Вова не мог и взгляда оторвать.       Затем Вова снова потерялся во времени: он не понимал, как именно оно течёт, медленно или быстро. Когда он сидел верхом на Лёше, стягивая с него штаны, всё пронеслось за секунду. А когда дрожащей больше не от волнения, а от перевозбуждения рукой водил вверх и вниз рукой по чужому члену, время максимально замедлилось. Очарованные и тупые глаза не могли смотреть ни на что, кроме Лёшиного лица. А когда буквально через пару секунд тёплые от слюны пальцы подобрались слишком близко к его заду, время снова ускорилось. Вову бросало то в жар, то в холод, и действие наркотика начинало спадать, когда два пальца уверенно чувствовали себя в Вове.       Туман наконец полностью рассеялся, когда Лёша принял полулежащую позу и потянул Вову к себе за нижний шов его футболки, тут же залезая под неё. Пальцы скользнули по влажной от пота и жаркой от возбуждения коже, спустившись на талию. Правая рука крепко схватилась за Вовин бок, а левая спустилась ниже по ложбинке, огладив ягодицу и чуть оттянув её. У Вовы мгновенно вспыхнули уши и щёки, и тяжёлый вздох превратился в стон. Это уже не пальцы, к которым Вова более-менее привык, но не сказать, что это больнее. Губанов не был половым гигантом, но и не похвастаться не мог, потому Вова замирает на секунду, резко выдыхая и медленно вдыхая, а когда открывает глаза и смотрит исподлобья абсолютно трезво, то видит перед собой только чужое абсолютно спокойное и сосредоточенное лицо со взглядом, направленным точно на него. Он позволяет Вове самому выбрать, как двигаться: быстро, медленно или не двигаться вовсе, хотя ужасно хотелось уложить его на лопатки, сжать своих объятьях и двигаться так, как пожелает его собственная душа.       Спустя пару секунд Вова приподнимается, пытаясь расслабить мышцы, и снова опускается с томным мычанием прямо в чужое ухо. Ослабевшие руки обвили шею Губанова, спина изогнулась, а ноги, до этого и так плохо державшие хозяина, разъехались по постели, опустив Вову ещё ниже, сначала вызвав лёгкую боль, а затем короткий приятный импульс, пробивший поясницу насквозь, проползший по позвоночнику вверх и ударивший в голову наслаждением. Вова коротко вскрикнул, схватился за чужие плечи и сполз куда-то вбок, уткнувшись в локоть Губанова носом.       — Больно? — Губанов тут же замер, сжав Вову в своих руках, чтобы тот случайно не двинулся и не получил ещё одну порцию боли.       — Нет, не больно, просто там… задело что-то, — Вова снова выгнулся в спине, почувствовав, как этот импульс снова проходит по всем внутренностям и позвоночнику прямо в голову. Снова короткий стон с кряхтением после. Снова вскинутые от блаженства брови и чуть приоткрытый рот.       Губанов мгновенно смекнул в чём дело, увидел, как Вова тащится по этому новому ощущению, как оно, это ощущение, выворачивает парня чуть ли не наизнанку, и решил, что этим он сейчас и будет его доводить. Чуть нажав на поясницу, он опустил Вову ниже и снова получил короткое мычание. Такие лёгкие покачивания наконец раскачали, развили всё действо, настроили на нужный ритм и нужное настроение: Лёша продолжал сверлить Вову взглядом, как экспонат, видя, как с него спадает эффект наркотика, как он трезвеет и тлеет в чужих руках, постоянно тычась в губы, как слепой кот, а сам Вова в это время мало что соображал, только глубоко дышал и изредка мычал прямо в губы, умирая от отходняков и жара, который исходил от них с Лёшей. За пару минут удалось довести Вову до полного опустошения, выдавить из него все соки, невольно замучить до того, что в одно мгновение он вскрикнул далеко не от удовольствия, попытался подняться с чужой груди, но его прижали снова, и, не вынимая из него член, положили на лопатки, раздвинув ноги. Так ему, наверное, будет чуть легче. Да, Лёша понимает, что тот вскрик был далеко не от наслаждения, он понял это по оскалившемуся лицу, по нахмуренным бровям, но остановиться не то что бы не мог, он просто не хотел. Некое наказание, знак непрощения, равнодушия по отношению к чужим болям, хотя в глубине души и было жалко. Он смотрел на расплавившегося Вову, на то, как он пытался удобно сложить ноги, как покачивался на постели вперёд назад и мычал, как рвал на голове волосы, а думал лишь о том, что как бы Вова сейчас не старался, ему не светит место в кровати Лёши, ему придётся уехать из города, на дачу, куда-нибудь за Колпино, в тихое место, где его не достанет никто, даже наркотики. Это лучшее решение на данный момент, как бы Вова ни думал упираться, отказывать и мотать головой и даже истерить. Решение Губанова бесполезно отвергать, бесполезно бежать. Он любыми способами затащит Вову загород.       Длинный стон перерос в лёгкие конвульсии, и чёрная футболка пачкается белыми пятнами. Вову всё сильнее пробивает судорога, все мышцы будто выжимают, и он невольно задерживает Лёшу в себе, заставляя догнать его экстаз своим. Губанов послушно замирает, одной рукой всё так же упираясь в постель, а второй убирая сырые волосы с чужого блаженного розового лица. Вова не смотрит в чужие глаза, отворачивает голову и дышит прерывисто и поверхностно, изредка пропуская короткие стоны. Из этого состояния он выходит довольно долго, и когда наконец возвращает взгляд на Лёшу, будто спрашивая «что делать?», поджимает губы. Губанов опускается на локти, обнимает чужую голову и продолжает двигаться так мелко, что вместо прерывистых стонов из груди вырывались простые вздохи, а глаза как-то сами закрывались от усталости и наслаждения. Его рука осторожно пролезла между их телами, кончиками пальцев оглаживая до сих пор пульсирующий от оргазма член, чем снова запустил процесс возбуждения. Пока Губанов снова медленно набирал темп, пуская уже привычный импульс по всему телу, Вова окончательно обмяк в чужих руках, лениво отвечая на поцелуй и через пару секунд после его окончания зачиная новый. Губанов вдруг стал мягок, плавен, и в каждом его медленном движении чувствовалась некая забота. Вова крепко обнял его шею, не зная, как быть к нему ещё ближе. Хотелось срастись с ним, стать им, сожрать его всего, даже кости. Он сейчас так его любил, так любил! Всё болело внутри от того, что он не может выразить это ни словами, ни действиями, потому что всё это не передаст в полной мере то, что он чувствует на самом деле. Оставалось только смотреть на него, тыкаться носом в чужую щеку, ловить его губы и давать чужому языку полную свободу. Пусть хоть в глотку лезет, уже не важно, лишь бы найти способ стать ближе к Лёше.       — Тебя всё ещё держит? — Губанов видел по глазам, что Вове куда легче, что наркотик остался только в крови, не в сознании, но мало ли ему просто кажется?       — Нет-нет, нет, не держит, — Вова закатывает глаза от нового толчка и сильнее сжимает чужие волосы в кулаке. На самом деле ещё держало: совсем чуточку плыло в глазах, но Вова решил списать это на перевозбуждение и побочки такого яркого оргазма, за которым совершенно неожиданно быстро пришёл второй, от которого его снова выгнуло. Губанов чуть вышел, снова замер, чувствуя, как Вова сжимается вокруг него почти у самой головки, от чего его самого начинает колошматить.       Пару финальных толчков были тугими, и Губанов чуть подрагивающими пальцами хватает чужие скулы и целует глубоко, кончая. Таз по инерции всё ещё двигается мелко, пару раз задевая Вовину слабую точку, и останавливается.       — Ты всё? — Вова глядит на него исподлобья, прерывисто вдыхая, и когда получает положительный кивок головой, опрокидывает голову назад, открывая местами покрасневшую шею. — А чё не вытаскиваешь?       — Сменное постельное в стирке, — бурчит Губанов, поджимая губы. Он часто-часто моргает, приходя в себя.       — Футболка, — бурчит Вова, не сводя с него взгляда.       — Чё?       — Дай я сниму футболку, она уже грязная, не жалко, — Вова чувствует, как с него пропадает жар чужого тела, как становится чуть легче дышать, но от наполненности где-то в районе таза всё ещё не удавалось дышать ровно.       Лёша помогает стянуть футболку с затёкших плеч Вовы, бросает её под его ягодицы и выходит, тут же оглаживая косые мышцы парня, расслабляя. У Вовы, честно говоря, затекли не только руки, но ещё и ноги. В ступнях ужасно всё кололо, руки от онемения почти не чувствовались, тело было ужасно тяжёлое, сырое, волосы превратились в один целый колтун. Чувствовал он себя на троечку из десятки, но всегда существует обратная сторона медали, а это значит, что Вова в таком экстазе, что словами передать достаточно сложно. Он смотрит снизу вверх на Губанова мутным взглядом и не может пошевелиться от того, как его только что измучили, выжали всё, что можно, довели до плавки, натурально вколотили в постель. Для Вовы Лёша был хорош во всём, кроме одного всем известного — отсутствия позволения Вове жить свободно и делать то, что вздумается. В остальном Лёша идеален, а особенно в постели.       Чуть полежав и дождавшись, пока Лёша разрешит встать, Вова поднимает сначала голову, шумно вздыхая, затем поднимается на локти и сползает с кровати, садясь подле неё. Сил передвигаться почти не было, он лишь мог поднять руку, обтереть потное лицо слабой ладонью и снова уронить её на пол.       — Пошли, — Губанов потянул Вову вверх за подмышки, поставил на ноги и, придерживая за локоть, потащил в ванную.       Они сидели в чугунной ванне вдвоём, по разные её бортики и смотрели куда угодно, но не на друг друга. Всё это время, а именно минут пять, они не проронили почти ни слова. Вова думал о том, с чего можно начать непринуждённый разговор, и чтобы он обязательно не свёлся к наркотикам, а Лёша думал, как бы подступиться к теме дачи и необходимости увезти туда Вову на пару недель.       — Расскажи мне, что за Наташа? — Губанов наконец подаёт голос. Серьёзность тона мгновенно привлекла внимание Вовы. — Где ты её нашёл?       — Лёш, давай не будем, — Вова хмурит брови, отворачивает голову и мотает ею, пытаясь скрыться от чужого внимательного взгляда, который гарпунами впивался в его тело и вытягивал правду.       — Будем, — отрезает мужчина. — Давай так: ты говоришь мне о ней всё, рассказываешь, кто она, откуда берёт и что она даёт тебе, а я разрешу тебе ещё одну таблетку, договорились?       Вова сначала не верит своим ушам, но до него медленно доходит. Недоверчивый взгляд бросается на Лёшу исподлобья. Это слишком странно. Как-то не слишком выгодно для Лёши и очень выгодно для Вовы. Здесь есть подвох. Он убьёт её? Придёт к ней и будет пытать вопросами? Какими, если Вова и так ему сейчас всё расскажет?       — Что ты хочешь от неё? — Вова отрывает спину от бортика ванной. Вода плюхает на пол.       — Я? Я ничего. Мне просто интересно, — качает головой Лёша. — Сколько ей лет?       — Зачем тебе это?       — Защищаешь своего дилера? Зачем? Что тебе стоит просто рассказать о ней? Пару слов, не больше. Она учится? У неё есть парень?       — Я не знаю, есть у неё парень или нет, мне это неинтересно, — Вова начинает вспыхивать.       — Значит, знаешь, где она учится. Где?       — Губанов! — Вова скалит зубы, но понимает, что бесполезно. Защищать Наташу — рыть себе яму. — В театральном она учится.       — В театральном значит, — Губанов задумчиво наклоняет голову к левому плечу. — А как ты с ней познакомился, где?       Вова поджал губы, как бы намекая, что говорить не хочет и не собирается. Губанов резко меняется в лице. Такой расклад ему не нравится. Он внимательно смотрит в Вовины глаза несколько секунд, затем резко подаётся вперёд, хватает его затылок и окунает голову в воду. Огромные капли полетели на пол, на старую плитку, в ванне поднялись мелкие волны, а в этих волнах выделялись огромные глаза Вовы, наполненные страхом.       — Ну скажи, — тон Губанова снова становится мягким, а на лице фальшивая улыбка.       — Она соседка Васи, на его новой квартире, — с глазами, полными ужаса, Вова сидел, скрючившись. Дыхание его вновь сильно сбилось.       — То есть, каждый раз, когда ты уходил к Васе, ты обдалбывался у неё в комнате?       — Да, — честно отвечает Вова. Таить что-то не было смысла, потому что его просто утопят здесь и сейчас.       — А за таблеткой ты к ней ходил, да? — Губанов убирает руку с чужого затылка, дав Вове разогнуться.       — Да, к ней. Вчера, — Вова снова поджимает губы, но уже не так уверенно.       — Хорошо, ещё вопрос: когда ты к ней приходишь, она одна?       — Не всегда.       — Кто ещё?       — Её подруга.       — Как зовут?       — Ксюша. Она тоже с театрального.       Лёша ничего не ответил, только усмехнулся под нос и сопоставил пару фактов. Похоже, он понял, что там за Ксюша тусовалась вместе с Наташей.