мне нужны твои руки

      В последнее время Вова грыз ногти не хуже бобра. Нервозность и тревога ходили за ним по пятам, и в каждом чужом действии подозревалась опасность. Даже в действиях Губанова. Чуть слово от него, и Вова таращится на него, как на опасного врага несколько секунд, а потом добреет лицом и начинает улыбаться, но с такой же опаской. Вова хоть и любил, но чувствовал, знал, что Губанов не из простых, что любя, он может и дать пиздюлей, и всегда за дело. Лёшу чужое поведение даже смущало, но он игнорировал, не спрашивал и вообще старался не обращать на это внимание. Главное — не курит траву и ладно. От Вовы действительно перестало пахнуть, но вот последствия такого продолжительного курения сильно резали глаза Лëши и тело Вовы. Пару раз Вову ломало, да так, что он чуть ли не плакал, но старался перенести это молча, а потом скуривал почти целую пачку сигарет, доводя себя до тошноты, и всё вроде проходило, ему снова становилось легче. Он старался обманывать свой организм, старался, лишь бы очередную ночь спать под боком Губанова. И ему сильно льстило то, что Лёша это стремление подмечал и время от времени хвалил, чем снова напоминал о траве и снова не нарочно запускал механизм ломки. Вова стремился занять себя чем-то, достал на барахолке пару книг, забрал свои у Васи и снова вспомнил о литературе. Но это мало отвлекало. Через каждую строку он вновь задумывался о том, что его организм снова что-то требует, и ломота снова начиналась. Хоть головой об стену бейся! Вове тяжело, но из дома он не выходит, а если и выходит, то только по призыву Губанова: либо на дело, либо на какую-то встречу группировки, на которой он, кстати, всё же нашёл общий язык с Тохой, либо просто хвостиком за Лёшей, потому что тот включил тотальный контроль, с которым Вова всё же попытался смириться.       Вове ни разу не было сказано: «ещё раз, и я заменю тебя на другого, я найду подобного тебе», но парень почему-то подразумевал это под разочарованием Губанова и пытался, перешагивая через свою гордость, подстелиться под него, хоть раньше и вставал на рога. И всякий раз, когда он появлялся где-то с Губановым, он стоял позади него, жевал свои губы и опускал глаза в пол. Илья даже шутил, что Вова вдруг стал самой примерной собакой во всём городе, за что получал недовольно-презрительный взгляд от Вовы и грубое осаждение от Губанова.       Может он и стал собачкой для Губанова, но на то у него была весомая причина: Лёшу он любит, он ему доверяет, и это, вроде как, работает в обе стороны — Губанов начал доверять Вове. А ещё у Вовы за спиной Вася, которого ни в коем случае нельзя бросать и снова садиться на его шею. Вове нужны деньги, Вове нужно, чтобы его любили. Если первая нужда есть у всех людей и Вова нисколечки ей не удивляется, то вторая возникла у него совершенно неожиданно и вызывала пару вопросов. С каких это пор он начал нуждаться во внимании, тепле, с каких это пор он терпит боль ломки ради того, чтобы его обнимали ночью? Удивительно.       Но изменения прошли не только в психологическом и социальном, но и физическом плане. Вова сильно скинул. При первой встрече с Лёшей он улыбался щеками, хоть и жил в общаге на деньги Васи, а сейчас, когда обеспечение всех его нужд легло на Губанова, он стал худее. Сильно сказался недавний период наркомании, сушки организма, и вот он ходит с впалыми щеками, мутными глазами и тупым лицом. С редкими болями в желудке он научился мириться, пытался их заедать, а чаще всего запивать. Лёша тоже ощутил, как Вова скинул, и не только визуально, но и физически. Его тело стало ленивым, вечно холодным и угловатым. А ещё Вова часто хватался за всё подряд, когда резко поднимался со стула, кресла, дивана или постели, а затем отмахивался, мол, в глазах чуть потемнело, а на деле же он чувствовал, как резко слабели ноги и как на доли секунды отрубалась голова, будто он только что разом втянул в себя весь дым косяка.       — Хес, ты слышал, чё вчера Шпана устроили? — Илья даже подскочил, вспомнив новость, которую ему поведал утром знакомый мент.       — Нет, а чё там у них? — Губанов с поднятой головой и опущенными в стол глазами поставил рюмку со звонким стуком.       — К ним Стая пришла, по делу, по бизнесу чё-то, в итоге попытались наебать их, а Шпана облаву устроила. Ебанули Равшана, ещё там кого-то, — Илья хлебнул пиво из своей кружки и сразу потянулся к костлявой рыбе.       Вова поднял на него глаза, пытаясь сообразить, знал ли он этого Равшана. Вроде, не знал, но улыбка на лице выползла. Вот тебе и справедливость жизни: хотели наебать — получили по заслугам. Мнение о Шпане чуть улучшилось. Они просекли, что дело может «пахнуть писюнами», а вот Фрики такого не почувствовали, потому что были слишком самоуверенны и даже наивны, что для них обычно не свойственно.       Вова сидел от Губанова на вытянутой руке, не пил, потому что до сих пор с алкоголем на «вы». Подобрал к себе колени, чуть развалился на диване, на котором ночевал поначалу, и на который он не ложится спать вот уже почти месяц.       — А ты че, от них узнал, от первоисточника?       — Не, мне Шабанов рассказал, я виделся с ним сегодня утром, — Илья махнул рукой, затем тут же крепко схватился за рыбу.       — Ну, если Шабанов, то окей, — Антон закивал. — А он чё, на трупы выезжал?       — Нет, он там по другому делу заезжал, а приехал — там Равшан кони двинул.       «Шабанов?» — Вова нахмурил брови, уставившись на Корякова. Тот то ли не видел, то ли игнорировал этот оголтелый взгляд. «Максим что ли? Да не, мало ли Шабановых в Петербурге? На трупы выезжал — значит мент. Но много ли Шабановых, работающих в милиции?»       — Максим Шабанов? — Вова подаёт голос смело, прерывая Дениса, который начал рассказывать другую историю.       — Максим, — с сомнением отвечает Илья.       — Ты знаешь его? — Губанов обернулся через плечо, вскинув одну бровь. В глазах его чистое удивление, которое даже смешило.       — Знаю, уже лет пятнадцать знаю, — Вова опустил ноги на пол, потирая сонные глаза.       — Откуда? — Губанов нахмурился.       — У Васи бывший одноклассник, они до сих пор общаются, — Вова говорит это тише, так как понимает, что никто, кроме услышавшего его Хеса, не поймёт, о каком Васе идёт речь, а вот Губанов как раз поймёт.       Лицо Лёши разгладилось, и его внимательные глаза упёрлись в Вову.       — Он знает, что ты под нами?       — Я ему не говорил, — Вова мотает головой, поджимая губы.       — Так получается, у нас одни связи в органах, — Денис прокатывается по всем присутствующим взглядом.       — Получается, — Илья кивает пару раз, усмехаясь.       Вроде, Питер — город огромный, но как же мир тесен, раз двоюродный брат Ильи лично знал какого-то пиздюка, которого подобрали буквально три месяца назад и не знали о нём ничего. Можно было бы узнать у Макса, что за кадр попался на глаза Губанову, будет ли от него прок. И ведь Илья с Максом долго обсуждали тему смерти Вадима и Славы, но Илья, как рыба, молчал о том, что виновники далеко не Шпана, которые вдруг, спустя долгое время, решили мстить за тачку, а его группировка во главе с Хесом.       Хотя, может, Макс и догадался об этом. Не просто ведь так, когда умерли главари Фриков и когда у Васи случилась беда, Вова вдруг нашёл деньги, да причём немалые. Да и Шпана не просто так решила позариться на Фриков и вернуть себе машину, с потерей которой уже давно смирилась. Всё это было взаимосвязано: главы Фриков умерли, чтобы Хес без сопротивления забрал себе Вову, с помощью которого он заплатил Шпане за услугу и начал делать деньги. Не зря ведь в их отделение попёрлись пузатые мужики, жалуясь на угон машины. Это дело рук Вовы и главенствующего над ним Губанова. Всё давно сошлось в голове Максима, но он молчал, только поведал свои мысли Неле, а вот от Васи умолчал, дабы прикрыть Вовин зад от лишних пиздюлей, да и от этого был прок: Вова сильно помог своему брату, и у обоих вроде всё немного наладилось.       — Как Неля, как у неё дела? — Вова после короткого молчания снова поднял глаза на Корякова.       — Пока не родила, — серьёзно отвечает Илья и слышит, как вокруг раздаются смешки. — Чё ржёте? Реально пока не родила же.       Усмешка с лица Вовы ушла быстро, хоть и ответ Ильи был очень даже забавным. Ну не умеет он смеяться в последнее время. Мало что его смешит, мало что поднимает настроение до того, что улыбка сама невольно вылазит в случайный момент. Его сознание расширенно, зрачки предельно сужены от яркого света. Он много о чём думает сейчас, отвлекаясь от разговоров где-то сбоку от него. Внутри нарастает желание курить. Странная ломота снова его настигает. Причём с такой силой, будто сейчас первый день после прекращения употребления. Ощущение, будто скакнула температура, но мозг от этого не поплавился, а только активизировался. В голову лезла всякая чушь, но Вова пытался слушать чужие разговоры, чтобы не слышать себя. Он отвлекался на каждого, сверлил взглядом Дениса, подмечая особенности его внешности, сверлил взглядом неразборчивые татуировки Ильи, рассматривал Антона, а Губанова он чуть ли не жрал взглядом. Ощущения такие, будто его настигла какая-то паника, одолела с такой силой, что перекрыла возможность дышать. Дышал глубоко и часто, хотел курить, боялся невесть чего и чуть ли не плакал от того, как хотелось попросить помощи, но нельзя, покажется дураком, потому что не сможет объяснить своё состояние, ведь язык вообще не мог двигаться. А потом его резко отпустило, будто ничего такого и не было вовсе. Оголтелый взгляд сменился на удивлённый, затем на спокойный и даже сонный. Вова просто ушёл в соседнюю комнату, ничего не говоря, и упал на кровать, заползая ближе к стене и пряча голову под подушкой. Под ней было спокойно: он будто укрылся от всех бед, спрятался и замер, как грызун в своей норке.       Сидеть долго не стали: завтра всем рано по делам, Антон вообще уезжает в Москву через пару часов, и ближе к десяти все разошлись. В квартире остались только Лёша и Вова, и обоим стало куда спокойнее. Вова всё это время не спал, вернее, старался не спать, слушал сквозь толщу стен смех и громкие разговоры и всё ждал, когда этот балаган закончится. И только когда шуршания Губанова перешли в комнату, он окончательно успокоился и даже расслабился, зная, что сейчас тот уляжется рядом и они уснут.       — У тебя снова была ломка? — Губанов сел на край кровати, через плечо глядя на спрятавшегося Вову.       — Нет, просто как-то странно стало, — отмахивается Вова, убирая подушку и поднимаясь на локтях.       Лёша ничего не ответил, только завалился на свою подушку, потянул на себя одеяло и отвернулся от Вовы. Так было всегда: Лёша отворачивался от него, но минут через пятнадцать менял бок, тянул свою руку через Вову и тащил его на себя, тычась носом в чужой загривок или в лоб.

***

      Хоть Илья и выпил, но машину он контролировал хорошо. Закинув Тоху на вокзал и пожелав ему удачи в дороге, они вдвоём с Денисом вернулись в машину и с визгом шин сорвались с места. Что-то ударило в пьяную голову, и они, не боясь своего состояния, с таким же визгом, что и шины, помчали по Лиговскому. Мосты ещё не разведены, и они мчат через Неву, добавляя громкость магнитолы.       В душе ощущалась какая-то лёгкость. Вот вроде Илья ничем толком по жизни и не занят, но он так редко ощущал это чувство свободы, что сейчас оно казалось чем-то новым. Тем более, рядом Денис, и это в корне меняет всю ситуацию. Ксюша, если бы узнала, что Илья чувствует себя немного свободнее с Денисом, чем с ней, то точно бы обиделась, но факт остаётся фактом: Илья снова подвержен такой пульсации сердца, что захватывала дух, и это просто убивало морально.       Две недели назад они остались в гараже Барагозеров одни: парни ушли домой, а Коломиец и Коряков остались дошлифовать пару серийных номеров и полирнуть салон одной из машин. В итоге их часовая работа затянулась до утра. В воспоминаниях о той майской ночи остался длинный разговор о прошлом и настоящем, и Илья наконец раскусил все эти странные действия и слова Дениса. Тот упорно намекал на возвращение всего того, что творилось в девяносто третьем, и Илья это понимал, но не мог рисковать, а тут решился и попал прямо в цель. И вроде хочется сказать: «нет, Дэн, я занят», но эти вечно щенячьи глаза из-под круглых очков мгновенно задушили эту фразу и заставили выкинуть её в мусорку. И не нужно обвинять его в распиздяйстве и неуважении к Ксюше. Илья оправдывал себя одним — у него с Ксюшей в последнее время ничего почти не складывалось. Она то у подруг, то просит не приходить на репетицию, то на предложение погулять ответит «я устала». Илья целый месяц недоумевал, что делать, как подступиться к охладевшей Ксюше, как вообще понять, что произошло? От обиды и непонимания он сбежал, не звоня ей вот уже больше недели, и как раз в это время, как будто почувствовав чужой упадок морали, активизировался Денис.       Он в прямом смысле слова изменяет, продолжая нагло врать Денису и полностью умалчивать о происходящем от Ксюши. Денис убеждён, что Коряков расстался с Ксюшей, раз решил перейти на него, а Ксюша ничего не знает о Денисе. Так Илья и живёт уже две недели, и совесть его, конечно, грызёт, но убить себя не хочется, а значит всё относительно нормально. Да и Денис создаёт такое ощущение, будто Ксюши и не существовало вообще, несмотря на то, что последние полгода мир Ильи крутился только вокруг неё. Денис не игрался с ним, не крутил пальцы, не заставлял добиваться, он был собой, он давал столько, сколько давал ему Илья, и даже больше.       — Ты к себе? — Денис сбавляет громкость магнитолы, оборачиваясь на Илью.       — Можем ко мне, можем к тебе. Хочешь — просто домой тебя закину.       — Давай к тебе, тут ближе, — бурчит задумчиво Денис, а сам в душе улыбается.       По приезде домой Илья ощутил, как лёгкое опьянение окончательно спало на нет, и внутри него осталось притуплённое сушёной рыбой чувство голода и чуть жажда от её солёности. Денису же было вообще отлично: он чуть хотел спать, был сыт, до сих пор чуть опьянён, потому вошёл в единственную комнату квартиры Ильи и упал лицом на расстеленный диван, зевая. Он бывал в этой квартире редко, но в последние дни зачастил. С Ильёй он находился девяносто процентов своего времени, и наслаждался этим во всю.        Несмотря на то, что с момента их последнего серьёзного разговора прошло две недели, они ни разу в это время не переступили черту дружбы. Разговор как бы был, но плодов почти не было: они только начали проводить время вместе куда чаще, ночевали друг у друга в разы чаще, чем до этого, задерживались у Барагозеров в гараже, болтая до утра, но такие вещи как поцелуи для них оставались дикостью. В девяносто третьем между ними не было ничего — они даже лица друг друга не касались, да и девяносто седьмой почти ничем не отличался. Они не целовались ни разу, да и не чувствовали в этом особой нужды.       — Двинь зад, Дэн, — возмущается Илья, падая рядом. Он подтягивает к себе подушку и тычется в неё носом, медленно выдыхая, тем самым расслабляя каждую клетку своего переутомлённого тела. — Ты заметил, какой Вова дёрганный? — Вдруг начал Илья, открывая глаза. Привыкание к темноте шло медленно, и черты лица Дениса плавно прорисовывались перед глазами.       — Видел, — бурчит Коломиец, откладывая очки подальше от себя и падая на подушку лицом к Илье. — Сторчался?       — Нет, слава богу не сторчался, просто скурился, — Коряков переворачивается на спину и вытягивает ноги. — Если он начнёт торчать, то считай, что можно с ним прощаться. Он сильно падкий на такое, как я понял, и слезть со всего этого у него уже вряд ли получится. Я вот думаю, говорить ли об этом Максу? Если они давно знакомы, может Макс как-нибудь на него повлияет? Хотя Хес говорит, он уже месяц абсолютно чистый, только ломает его.       — Не лез бы ты туда, Хес сам резберётся, — бурчит Денис, отворачивая голову к потолку.       — Разобрался он уже один раз, — недовольно фырчит Илья. — Как он жопу рвал, доказывая, что нам нужен именно этот пиздюк, что он беспрекословно выполняет любой указ, что он — идеальный вариант. Что в итоге? Его идеальный вариант курит траву и ставит все его планы и идеи под вопрос.       Денис промолчал. Он как-то не особо интересуется Вовой, даже нет, ему абсолютно на него плевать. Не было, появился — и ладно. Да, вырос доход, но ему и до этого денег хватало с головой. А чего Илья так за него переживает — непонятно, да и спрашивать особо не хочется.

***

      Следующий день в квартире Губанова прошёл как обычно, ничем не отличаясь от прошлых. Губанов бездельничал, будучи уверенным в том, что можно дать себе ещё один выходной непонятно за какие труды, потому что в последние дни он ничем толком и не занимался. А Вова бездельничал вместе с ним. Он сидел на кухне, курил в форточку, забравшись на подоконник, и краем глаза поглядывал в сторону телевизора, но в мыслях и на улице было намного интереснее, чем там, по ту сторону экрана.       Погода радовала, но куда-то идти вообще не хотелось. Светило солнце, ветра не было, но никак на улицу не тянуло. Дома как-то спокойнее, и Вова вдруг ловит себя на мысли: он стал затворником. Он сидит дома круглые сутки, из постоянного у него только Губанов и всё те же стены, с которыми он уже достаточно знаком. В общем-то, после шикарной жизни с вседозволенностью, угарами в комнате Наташи и пьяными ночами всё резко вернулось на свои места, и Вову это никак не напрягало, никак не страшило. Ему было по барабану. Он стал как будто существовать, хотя и до этого он толком не жил.       Послышалась мелодия детства. Вова отвлёкся от сигареты, глянул в сторону коробки с недоумением, сменяющимся на тоску. «Ну, погоди» никогда не оставляло Васю равнодушным. Он всегда смеялся с этого мультика, а Вове приходилось смотреть его вместе с ним. Что-то сжалось в груди так сильно, что в голове зарябило. Он сейчас не с Васей только по двум причинам, и эти причины слишком вески: Губанов и деньги. Порой ему, Вове, хотелось вернуться хотя бы на год назад, снова жить в коммуналке, снова цапаться с Верой, царствие ей небесное, снова редко смеяться с Васей и время от времени выслушивать от него претензии. Тогда было хорошо, хоть и казалось, что хуже уже быть не могло. Сейчас всё совершенно по-другому, и это «по-другому» совершенно ломает голову и сознание. Вова скучает, Вове хочется назад. «А что было бы, если бы я отказал тогда Губанову и остался при Фриках?». Ответа не даст никто, кроме самого Лёши, и он идёт к нему в комнату, напоследок остановившись перед телевизором на пару секунд, узнавая одну из серий мультика.       — Слушай, если бы я отказал тебе тогда, ты бы реально оставил меня в покое?       — Чё? — Губанов отвлекается от выдвижного ящика чуть задвигая его обратно и поворачивая голову на вошедшего Вову. До него совсем не доходит, о чём сейчас говорит Вова.       — Ну, когда ты спалил меня и начал работу предлагать. Если бы я тебе отказал, ты бы отстал от меня навсегда?       — Нет, я чё дурак что ли?       Лёша повернулся на него полностью, сунув руки в карманы. Получается, у Вовы даже выбора не было. Его жизнь в любом случае бы повернулась в сторону Лёши, и Вадя со Славой в любом случае были бы убиты. Вообще, если рассматривать нынешнее положение Вовы, то можно выделить множество факторов, из-за которых он здесь, с нынешними раскладами дел. Если бы не ссора с Васей, то он не переехал бы к Губанову, а если бы не переехал, то не зациклился на нём и не полез бы целоваться. Если бы не смерть Веры, то Вова, быть может, не присел бы на наркоту. Всё могло сложиться по-другому, и от осознания того, что это нельзя было предугадать и нельзя было избежать ошибок, всё перед глазами посерело.       — А у тебя реально другие на примете были? — Вова исподлобья глядит на Губанова, как обиженный ребёнок.       — Да, — врёт Губанов.       — Почему тогда я?       — Слушай, если бы мне кто-то другой понравился, я бы за ним гнался, окей? Тут ведь дело не только в работе и задаче, тут дело личности. Ты сразу показал себя достойно, вот и всё, — Лёша снова отвернулся к своему делу, почему-то смущаясь своих же слов. — А почему спрашиваешь?       — Интересно просто стало, — бурчит Вова. Он коротко развёл руками, хотел было уйти, но почему-то остался, повернувшись к Губанову боком и лицом к комнате. Он оглядывал помещение в миллионный раз, надеясь, что Лёша снова обратится к нему, что они поговорят о чём-нибудь наконец, потому что Вова знатно устал от одиночества. Он в квартире не один, он в квартире с Лёшей, но, блять, это совершенно не меняет дела. Тот то ли делает вид, то ли реально каждый день занят какими-то слишком важными делами.       Но Губанов молчал, продолжая что-то перебирать в ящике. Вова устало глянул на него и завалился на постель, устремив взгляд в потолок. Губанов сразу распознал скучающий вздох. На Вову нужно обращать внимание. Он этого требует, как маленький ребёнок, и после этого смеет говорить, что он уже взрослый человек, не нуждающийся в опеке.       — Слушай, а ты никогда не думал о том, что всё, что ты делаешь, может пропасть по тем или иным причинам? Заберут бизнес, он прогорит, или ещё что-то?.. — Вова не поднимал головы, продолжал буравить потолок полусонным взглядом.       — Думал, — пробурчал Лёша, лишь на секунду обернувшись назад. — Каждый день думаю почему-то. Потому я и осторожничаю на каждом шагу и особо пальцы веером не гну на людях. Сижу себе тихонько и дела делаю.       — А если всё-таки случится так, что отвлечёшься, и всё коту под хвост. Что тогда?       — Тогда тихая жизнь в Сибири, — Губанов метнул взгляд на Вову, не понимая, откуда и зачем у него возникли такие вопросы.       Хотелось задать этот же вопрос Вове, да только смысла нет. Губанов рта не успел раскрыть, как мгновенно сообразил, что будет с Вовой. Тот обязательно найдёт, куда присунуться, найдёт крышу, да хотя бы уйдёт к Шпане, и сторчится. Последнее даже сомнений не навевает, а звучит как чистая правда, как стопроцентный план. Может, это и не план, но Вове никак не удастся этого избежать, особенно с его слабым психологическим иммунитетом к таким вещам.       Отсюда, из этих рассуждений, и следует довольно простой, как дважды два, вывод: Вова в любом случае кончит скорой смертью, если над ним не будет присмотра Губанова. Пока есть Лёша — есть трезвость ума Вовы. Пока есть правило «не куришь — спишь в кровати» — есть причины избегать наркотиков.       Лёша выпрямляется, оборачивается на валяющегося Вову и стоит, ни слова не говоря. «Или его убьют, что тоже очень даже вероятно», — проскакивает в голове, и по спине и ногам проходит холодок. И какая смерть страшнее: быть убитым или кончиться от наркоты? Интересно, что думает об этом Вова, но Лёша не задаёт ему и этот вопрос. Молча глядит и думает о чём-то ужасном, при этом даже не ведя бровью.       — То есть, ты уедешь домой? — Вова поднял голову, уставившись глупыми, но при этом пытливыми глазами на Лёшу.       — А? Ну да, домой, куда ещё, — он пожимает плечами, опускаясь на кровать. Усевшись, но поставил локти на свои колени, сцепил ладони в замок и через плечо глядел на поднявшегося Вову, который, скрестив ноги по-турецки, заглядывал в чужое лицо. Пытливый, холодный взгляд, худое лицо со впалыми щеками, больше похожее на загримированное, чем на естественное, и алые губы, изгрызенные до того, что вот уже пару дней не могли зажить, при том, что он не целовался уже около недели.       — Если что случится, оставь меня здесь, в Петербурге, — полушёпотом просит Вова, продолжая заглядывать в чужие глаза.       — Ничего не случится, — уверяющим тоном проговорил Лёша. Ничего не может случиться, пока он начеку.       Порой Губанову казалось, что у Вовы раздвоение личности. Иногда он нежный, как кот, тихий, спокойный, можно сказать покорный, а иногда бушующий, истеричный, вспыльчивый и взрывной. Между этими состояниями может быть как пару дней, так и пара минут, а иногда и мгновений. Его сложно разгадать, сложно понять, но когда Вова сам желает побыть тихим и спокойным, как сейчас… Да Лёша бы душу продал, если бы ему пообещали, что такое состояние у Вовы будет абсолютно всегда. Он готов будет разгадать все тайны мира, возвести ещё одну пирамиду в Египте, ступить на Марс, побывать на самом дне Тихого океана, покорить Эверест. Да что угодно, лишь бы Вова не щетинился и не огрызался тогда, когда велит ему его скачущее настроение.       С Вовой хотелось быть, хотелось жить, потому что он был комфортен во всём, но очень не хотелось держать его в тесках, как это приходится делать. Если не тески, то Вовы просто не станет. Он потеряется и растворится, и всё, что есть между ними сейчас, канет в лету. Но не стоит думать, что Лёша эгоист и держит Вову в узде только потому, что ему комфортно с ним. Лёше в первую очередь хочется сохранить его от всякой гадости, от неприятностей, от всего того, что может сломать человеческую жизнь. Он оказался слишком хорош для того, чтобы пускать его на самотёк. Вова силён характером, достаточно целеустремлён, знает свои границы, но мало может постоять за себя, и это плохо.       — Как думаешь, кто из нас первый умрёт? — Вова до сих пор не сводил с Лёши глаз, а Лёша не сводил глаз с него. Эти гляделки почему-то даже заводили.       — Жить хочешь?       — Хочу, — кивает Вова.       — И чего ты тогда эти разговоры заводишь?       «И почему не сказал «нет» наркоте?» — думает Губанов, но не озвучивает.       — Я просто ищу хоть какой-то повод с тобой поговорить, — Вова отводит взгляд куда-то за спину Губанова. — У меня от одиночества скоро крыша поедет.       Лёша коротко смеётся, отирая лицо ладонью, и тащит Вову за плечо ближе к себе. Тот мгновенно, будто этого и ждал, падает на чужое плечо и крепко обнимает двумя руками. На него снова нашло что-то кошачье, требовало вести себя, как полоумный, требовало показаться слабым и маленьким, требовало чужого, но обязательно Лёшиного внимания. Он ведь на такие жертвы идёт, сколько ломок (пусть и слабеньких) пережил, сколько боролся с собой, а в ответ почти ничего, лишь изредка трепали волосы на макушке, касались губами виска… да и всё на этом. Это было незаслуженно мало, ведь Вова через себя переступил! Согласился на чужую опеку, а ему, можно сказать, показывают фигу. С каждым днём хотелось всё больше и больше внимания, его отсутствие копилось, выливаясь в чувство одиночества, и оно, кажется, достигло своего апогея. Причём он не может сказать, что до боли где-то под сердцем любит Лёшу. Он просто начал доверять, он понял, что Губанов заменяет ему погибшего отца. За столько лет отвыкнув от родительского тепла, он как-то даже и не понял, что Губанов невольно даёт такое же тепло, но это тепло было каким-то особенным, чуть отличающимся от отцовского или материного. Потому что Губанов любил по-другому, не как мать, отец, и тем более Вася. И Вова никогда такую любовь не ощущал, потому, даже не успев подумать, отвечает на неё. Ему было любопытно, ему было интересно, он хотел её ощутить и в то же время понимал, что на эту любовь нужно отвечать. И он отвечал, а в какой-то момент принял роль инициатора, и это сильно ударило по его эго, но приходилось мириться со своим положением. И вот он снова не инициатор, он снова принимает эту любовь, и для счастья ему ничего больше и не надо.       Губанов ведёт носом по чужому виску, прикрывает глаза и кладёт голову на чужую. Вдруг Вова отмирает, поднимает голову и вместе с тем свои глаза. Руки с лопаток соскальзывают ближе к талии, и Губанов мгновенно читает чужие намерения по жаждущим серым глазам. Лёша не особо в настроении сейчас лобызаться, но этим серым радужкам и пытливым зрачкам отказать нельзя. Он мажет своими губами по чужим и тут же оказывается в клетке. Цепкие руки тут же заблокировали любое его движение, сковав тело. У Губанова не осталось никакой возможности шевельнуть даже пальцем, и он поддавался чужому растерзанию, чужим рукам, которые наконец соскользнули с чужой спины и прилипли к шее и затылку. А язык заходил всё глубже, острые зубы больно кусались, и рваное дыхание в редких перерывах срывало голову. Такого рвения и такой страсти Губанов ещё не видел, но был доволен ею до чёртиков. Ему нравилось, что Вова игнорировал любое чужое движение и был сосредоточен только на поцелуе, только на чужих губах, потому на мгновение потерял бдительность, чем и допустил ошибку: подпустил Лёшу слишком близко к себе. Вернее, к запретным точкам на теле. Лëшина рука так властно схватила его за бедро, так решительно поползла вверх, что Вову всего обдало холодом, а затем жаром страха. Но он не мог сказать, что это не завело. У него чуть ли искры из глаз не посыпались от щекотного ощущения где-то в паху, и он отстранился, остервенелыми и испуганными глазами сверля недопонимание на лице Губанова.       — Давай не сейчас, — Вова выдыхает и отворачивает голову. Вдруг страх и смятение на его лице сменилось на сосредоточенность, и глаза мгновенно сбросили с себя чувство эйфории, снова став внимательными.       «Я понимаю, что тебе хочется, да и мне, блять, хочется, но знаешь, как оно колется? Я не готов ни то что физически, я морально не вывезу», — думает Вова, чуть отползая от Губанова и принимая стеснённую и зажатую позу. Будь он девчонкой, то отдался бы этому Губанову здесь и сейчас, несмотря на то, что Лёша у него первый. Но он пацан, он, блять, мужик, и та мысль, что ему хочется лечь под Губанова, одновременно страшила и заводила. Хоть разорвись, ей-богу!       Губанов же не сказал ни слова, спокойно встал и вернулся к своим делам. Вова созреет, он уверен, но, признаться, ему самому не очень-то хочется, не горит до того, что что-то дымится в штанах. Это просто будет приятный бонус, если это всё-таки случится. Может, отчасти он себе и врал: Вову хотелось распробовать до самых костей, знать все его тонкости, знать все его слабости, но не для того, чтобы окончательно взять над ним верх, не для собственной выгоды.