мне нужны твои руки

      Холодно. В этой комнате невероятно холодно и темно, всë здесь источает холод. Холодные окна, хоть за окном уже май, холодные стены, холодный пол, холодный свет. Вова оглядывается в тысячный раз, видит во всех вещах небрежность хозяек этой комнаты, видит их наплевательское отношение ко всему, видит холод к жизни и страсть ко всему яркому и неординарному. Пахло здесь отвратительно: духи вперемешку с травой создавали такой смрад, что он уже, кажется, и не выветреется никогда. И каждый раз, когда Вова приходил сюда, он чувствовал, что здесь нет никакой души, будто в этих стенах никто не живëт, но признаки жизни подавались часто. Вася говорил, что из этой комнаты постоянно слышатся то стоны, то смех, то крики, а иногда слышалось, как за дубовой дверью по-актëрски читали стихи, с напевом, со звонкостью в голосе, да такой, что слышала вся квартира.       Даже после жаркого дня, глубоким вечером, было холодно. Холодно где-то в душе, холодно телу, и этот холод не перебивался ничем, даже марихуаной.       — Слушай, не хочешь завтра сгонять на концерт? Будут бабки? — Наташа подсела к Вове вплотную, так, что их плечи соприкоснулись. Вова отнял ото рта косяк, выпустил дым в потолок и повернул на неë голову, уставившись своими пьяными глазами на девушку.       — Че за концерт? — парень поднял левую бровь, вставив между губ косяк и крепко зажав его зубами. Вообще, у него завтра дело, он уже договорился с Губановым, но грех не узнать, что он такого пропускает.       — Что-то типа квартирника, как раньше устраивали, только там прикол не в музыке, потому что она там всегда дерьмо. Прикол в людях, которые на такие «квартирники» ходят.       — И че в них прикольного? — бурчит Вова, делая ещë одну тягу травы.       — Не в них, а у них.       — Наркотики что ли?       — Ну, конечно. Ну что? Пойдëшь с нами?       — Не, спасибо, не хочу, — Вова мотает головой, понимая, что не только не может, но ещë и не хочет. В голову молнией ударили слова Губанова. Даже захотелось выкинуть тот косяк, который болтается между губ, но после этого, буквально через минуты две, расслабление пошло по телу мягкой волной, и от этой мысли не осталось и следа.       — Не хочешь — ладно, но если вдруг захочется — звони нам, окей? — Наташа огладила его затылок, царапнула шею коготками и вышла из комнаты.       Вова проводил еë взглядом, вдохнув не ртом, а носом, чтобы не делать очередную тяжку. Она явно катила к нему, чего-то хотела, но Вова аккуратно увиливал и строил дурака. Она же, свою очередь, не дура, и понимала, что Вова тут только из-за травы, но не опускала руки и всë пыталась заманить его в свои цепи. Но она даже не догадывается, что он уже в цепях, но вот только не еë, а Губановых.       В моменты, когда разум туманился дымом косяка, Вова думал на миллион и одну тему, и зачастую эти мысли возвращались к Лëше. Они поругались четыре дня назад, и с того времени обронили лишь пару слов, касающихся строго дел и планов. Все эти четыре дня Вова старался не появляться в квартире Губанова, и не потому, что его жрал стыд, а потому что преследовал страх. Страх, что если он будет мельтешить перед глазами Лëши, то между ними снова может разгореться ссора, а если всë это пойдёт дальше, будет набирать обороты, то Вову просто выкинут на улицу, а ещë хуже — убьют. Потому Вова и принял решение больше не появляться Лëше на глаза хотя бы пару дней. Но чувствовалось, что это только усугубляет Вовино положение. И как правильно поступить — чëрт его знает. Вернее, он реально знает, и это самое верное, что можно сделать, — бросить курить, но это уже не представляется возможным. Вова достаточно привык, чтобы резко обрубить свои нужды в траве. Зависимость на уровне никотиновой просто душила, и он осознавал это достаточно ясно, но никуда не мог деться. Зато он привык к смерти Веры, привык ко всему, что с ним случилось за последние два месяца, чувствовал себя куда лучше, чем даже зимой. Крутой поворот судьбы сильно ударил по нервам, и восстановить их удалось, и это единственное, что сейчас очень даже радовало.       — Я пойду, — оповещает Наташу Вова и, не прощаясь и не забывая прихватить ещë один купленный косяк, уходит. На него даже не обращают внимания, только мычат что-то для приличия и падают на раскладушку, зажмуривая глаза. Наташа начала пересаживаться на более сильный наркотик, и его действие пока сильно непредсказуемо, и Вова даже не обращает внимание на то, что его игнорируют. Может, не услышала, а может и не поняла ничего. Делать здесь больше нечего, а следить за тем, как Наташа довольствуется чем-то посильнее травы — скука смертная. Вернее, страх, Вова просто обманывает себя и пытается храбриться перед собою же.       Он бредëт по коридору квартиры, почти не чувствуя себя, а чувствуя только мозг и то, как в нëм крутятся шестерëнки, да так быстро, что уловить хоть какую-то мысль становится невозможным. Спустя минут тридцать бесцельных блужданий по закоулкам города стало ужасно лениво, и он бездумно повернул в сторону того дома, к которому уже достаточно привык, в котором его, он надеется, сейчас не особо ждут. Он плетëтся к Губанову с надеждой, что его нет дома по каким-нибудь делам, он сидит у того рыжего полного мужика, или тусуется у других своих сообщников, а может у Барагозеров в гараже… Хотелось, чтобы он был где угодно, но не дома.       Белой «тойоты» во дворе не было, а значит, вероятнее всего, Лёша не дома. Вваливается в квартиру Губанова он уже под вторым косяком, выкуренным прямо у парадной в неприлично быстром темпе. Но отсутствие белой машины было обманкой. Губанов всё же был дома. Его ведь спалят сейчас и устроят концерт. Его ведь сейчас просто убьют на месте. «Губанов дома. Закрыта всего одна дверь. Пахнет жаренной картошкой. Ещë пахнет горьким одеколоном. Вкусно пахнет. Чей-то голос. В квартире Лëша не один. Вот он сидит, на кухне. А гость где? Кто?» — Вова ловит каждую мысль за хвост и не даже успевает удивляться, как он понимает всë, что творится в его голове.       — Если паром не задержится и придëт в порт в назначенную дату, то тачки будут здесь только в июне, и это неплохо, прогноз изначально был на август, — Губанов рассуждал вслух, подперев свой подбородок кулаком. Вдруг его внимательные глаза перескочили с окна в коридор и жадно впились в замеревшего в странной позе Вову. У того был странный прищур и маньяческая улыбка, которые мгновенно выдали всë то, что Вова планировал скрыть. — Ты откуда?       — От Васи, — протараторил Вова, заглядывая на кухню. У холодильника стоял Илья и смотрел на него то ли испуганно, то ли непонимающе. Пара секунд, и до него, кажется, доходит, что именно в Вове не так. Он отставляет тарелку на подоконник, понимая, что сейчас будет так интересно, что о еде он напрочь забудет.       — От Васи, — повторяет Губанов на выдохе, затем поднимается, закатывая рукава. Почему-то он не верит этим словам.       — Хес, замочи его, — Илья подливает масло в огонь, когда видит, как глаза Вовы расширяются от испуга, когда Лëша делает пару решительных шагов в его сторону.       Вова пятится назад, смекая, что «Хес» — это кличка, и что она, вероятнее всего, сможет как-то сгладить углы всей той каши, которую Вова ненароком заварил, а осознал это только потом. А вдруг, если ласково его назвать, приправить это всë виноватой улыбочкой и немного поныть, мол, ему плохо, то всë пройдёт гладенько или хотя бы не в сильный ущерб Вове.       — Хес? — Вова оказывается в комнате Губанова, старая дверь которой с грохотом закрывается. — Слушай, давай не будем это всë продолжать, ладно? Мы в прошлый раз поговорили на этот счëт. Ты снова сейчас ведëшь себя, как опекун. Я ведь не буйный под ней, я ведь не убиваю никого… Ты сам пойми, мне…       — Завали хлеборезку свою, — Губанов фырчит в его сторону, жмурясь и отворачиваясь. — Я не просил от тебя оправданий, мне они в хуй не упëрлись, понимаешь?       Он замолчал, глядя в огромные глаза напротив. Зрачки взволнованно бегали из угла в угол, дыхание Вовы сбивалось. Хотелось ударить посильнее, чтобы выбить всë дурное из чужой головы, но если бы это всë работало именно так…       Было неприятно и даже стыдно от того, что Вову в таком состоянии Илья видел уже не первый раз. И понятно, что происходит в его голове: Хес отнял пиздюка через пот и кровь, возразил, что он приумножит доход, поселил его у себя, ручаясь за каждое его действие и слово, а тот просто выбился из рук и начал бушевать, как подросток в самый расцвет пубертатного периода. Губанову так стыдно, что хотелось провалиться под землю.       Вова мгновенно потух и опустил глаза, которые были полны чувством безысходности. Губанов не настроен на сентиментализм, а может у него его и не было вовсе. План Вовы провален, и оставалось только опустить голову и принимать всë то, что скажет или сделает сейчас Лëша.       — Я просил тебя только об одном, — он снова бросает на Вову грозный взгляд, но быстро обмякает и сбрасывает с себя всю злость одним лишь выдохом. Он садится на самый край своей кровати, оставляя Вову стоять перед собой в полной растерянности и с уже неприятным головокружением. — Я ведь от тебя ничего не требую: работаешь ты сам, по своей инициативе, а я просто попросил не совать нос в наркоту. И бабки даю, и, блять… Вот, Вовочка хочет денег заработать, пусть поработает у вас денёк, вот, Вовочка мало ли попадёт в неприятную ситуацию, вот тебе пистолет, давай научу стрелять, вот, Вовочка не хочет видеть брата, ну что же, приютим Вовочку, постираем всего и накормим. А Вовочка спиной повернулся на единственную просьбу!       От этого раздражëнного «Вовочка» стало плохо. Вова опустился перед Губановым, развалился на полу в позе трупа, облокотившись спиной на закрытую дверцу шкафа, и устремил свой взгляд не на Лëшу, а в окно. Его выставили виноватым, бездушным, и почему-то он сам был с этим согласен. Его резко бросило в жар, будто тело облили кипятком, потом резко в холод, и этот перепад температур в теле только сильнее пьянил. Хотелось вывалить на Губанова конструктивщины, вступиться за себя самого, но на язык ничего долго не шло, да что уж там, в самой голове, как и на языке, было абсолютно пусто.       — Хес, — Вова предпринял попытку заговорить, может что-то придёт в голову умное, но его тут же снова потушили.       — Не называй меня так, — огрызается Губанов.       — Ладно, — Вова дёрганно пожал плечами, вскинув голову, затем резко опустив её обратно. — Лёш, я не хочу снова с тобой ругаться, честно, но пойми меня правильно, пойми мою позицию. Тяни верёвку на себя, да, ты пиздат, ты мне помог, но вся инициатива изначально шла от тебя. Ты перетащил меня к себе, ты дал мне бабки, ты вызвался научить меня стрелять из этой хуйни, которую я ни разу даже не достал, — Вова выуживает из кобуры пистолет и крутит им перед своим лицом, направляя дуло в потолок. — Лично я у тебя ничего не просил.       — То есть, хочешь сказать, что после того, как ты оказался у меня под боком, и после того, как я дал тебе ебаный комфорт и обеспечил безопасностью, твоя жизнь ни на каплю лучше не стала, что ты этим не пользуешься? Слушай, наверное, стала, наверное, пользуешься, раз ты начал спускать бабки на наркоту, ходишь в новой одежде, а не в тряпках из восьмидесятых, жрёшь нормально и при этом ты не мальчик на побегушках, как это было при Фриках. Так и что ты сейчас мне тут пальцы гнёшь, мол, не просил? Может и не просил, но принимаешь это в открытую. И зачем тогда сопротивляешься?       Вова скорчил недовольную рожу, но недовольную не словами Губанова, а собой. Он снова отвернулся, понимая, что окончательно проебал. Мысли снова закружились веретеном, и ему снова ужасно поплохело, подскочило давление, наполнилась жаром голова, и что-то жгучее наполнило сначала носовую полость, а затем потекло по губам и подбородку.       — Ты всё равно это всё вкладывал ради бабок, — Вова вдруг снова очнулся, начиная огрызаться. Он активно тёр под носом, но так и не мог понять, почему там всё так чешется. — У Фриков забрал, потому что я выгоден для твоего «бизнеса», бабки на одежду дал, потому что сам виноват был, совесть заиграла, стрелять учил, чтобы я смог себя защитить и попытался не сдохнуть в случае чего, чтобы твой план неожиданно не пошёл ко дну.       — Остановись уже, — Губанов сгребает с кровати одеяло, кончик пододеяльника пытаясь подсунуть под нос Вовы. — Ты, блять, уже бредишь. Если бы мне только это надо было, стал бы я тебя целовать? Это тоже план по удержанию тебя рядом с собой? Согласись, что тебе хватило бы высокой оплаты твоего труда, и если бы мне было плевать, я бы не дал тебе больше. Слышишь? Зарплата - это единственное, что бы я тебе дал, всё остальное не для «бизнеса», усёк? Я тебе, блять, добра только желаю, я не ради бабок с тобой таскаюсь, баран ёбаный, — Лёша успевал чуть ли не рычать это, одновременно борясь с Вовой прямо на полу.       Кровь хлестала, угол пододеяльника был уже полностью пропитан ею, а Вова сопротивлялся так, будто его скручивают от злобы, ненависти, пытался кричать и почему-то смеялся истерически, ужасно пугающе. Губанов даже растерялся, отскочил от него как раз тогда, когда в комнату влетел подслушивающий Илья. Тот сразу потянул Вову на себя, вернул голову в вертикальное положение и держал крепко, потому что у Вовы не было никакой опоры. Он тут же валился на пол, потому что руки его запутались в одеяле, случайно полностью стащенном с постели Губанова.       — Башку прямо держи, — рычит Илья, щуря глаза. Большие пальцы его рук, которые теперь вымазаны кровью, оттягивают нижние веки, давая возможность получше разглядеть состояние зрачков. Огромные, чёрные, как смолы, при том ужасно искрящиеся. — Когда курил?       — Минут десять или пятнадц… назад — проглатывает Вова, освобождает одну руку и снова чешет под носом, косыми глазами впиваясь в Губанова, который всё же поднялся на ноги, но к Вове не подходил, только смотрел издалека, почти с коридора, а потом и вовсе пропал, уронив тихое «Илья, разберись с ним, пожалуйста».       Коряков, даже не обернувшись, кивнул, не спуская взгляда с обезумевшего в один миг Вовы. Тот ловил Губанова глазами, пытался выскользнуть из чужих рук, но Илья крепко его держал, держал и голову, что-то говоря прямо в лицо, пытаясь выяснить, что именно Вова чувствует, что в его голове и что с ней самой.       Губанов покинул квартиру на какое-то время, подышал свежим воздухом, попинал колёса машины Ильи, посидел на её капоте, протёр фары, а когда устал ждать и вернулся в квартиру, то Вова уже лежал спиной к комнате в кровати Губанова, укрытый с ног до головы тем самым грязным одеялом. Лёша смотрел на это из коридора, затем закрыл лицо ладонями и потёр щёки, пытаясь взбодриться. Эта ситуация совсем выбила его из колеи. Заглянув на кухню, он застал Илью, который спокойно доедал тарелку остывшей картошки, будто целый час до этого не возился с бушующим Вовой. Краем глаза он поглядывал на телевизор, пока зубчики его вилки накалывали на себя тонко нарезанные дольки.       — Ещё чуть-чуть, и у него будет абстинентный синдром, если не уже, — Коряков наконец отставил тарелку ближе к мойке и обратил на Губанова своё внимание.       Лёша только сейчас заметил, как в квартире тихо, несмотря на то, что работал телевизор. Если честно, в его ушах до сих пор всё дрожало Вовиным звонким голосом, его выкриками, а перед глазами всё ещё была эта зажатая поза провинившегося. Сейчас он спал, и спал в его кровати. Илья, конечно, мастер, хорошее место выбрал, чтобы закинуть Вову спать, но, с другой стороны, класть парня на отходняках на узкий диван — не самая лучшая идея.       — Так скоро?       — Ну конечно, это ведь не алкоголь, — тут всё куда серьёзнее, тем более он, похоже, регулярно этим занимается, — Илья выпрямляется, подходит к Губанову ближе и останавливается, заглядывая в чужие глаза. По взгляду понятно, что он готов был сменить тему на более интимную для Лёши, и это настораживало. — Встречаетесь?       — Нет, — решительно отрезает Лёша, не сводя с лица Корякова взгляда. Он демонстрирует полную уверенность, показывает, что не врёт и даже не собирался.       — Но целовались, — Илья наклоняет голову, чуть улыбаясь уголком губ.       — Слушай, не ехидничай, не твоё дело, — Губанов чуть отталкивает его плечо, пытаясь уйти от разговора. Хоть Илья уже давно догадывался о неоднозначности плана Хеса, но услышать его итоги хотелось именно от исполнителя, напрямую, в лицо.       — Ну скажи, — Илья заулыбался шире, зная, чем взять Губанова. — А я тебе секрет Вовы. А? Как тебе? Хороший обмен?       — Хороший обмен — это если ты мне «бэху» свою отдашь, вот тогда хороший, — Лёша усмехнулся в ответ, хотя от услышанного что-то заскакало в душе. А это уже куда интереснее, чем всякие пустые разговоры.       — Нет, «бэху» не отдам, только через мой труп, но я тебя и на том свете достану, если ты её тронешь. Так что, обмениваться будем?       Лёша поджал губы и с прищуром долго-долго смотрел на Илью. Он ничего не теряет, ведь знает, что Илья давным-давно обо всём догадался, но при этом Лёша не понимает, зачем Илья с ним так играется, если явно намекает, что секрет Вовы перейдёт Губанову просто так, по старой дружбе.       — Ладно.       Лёша мотнул головой, выдохнул с фырчанием куда-то в сторону и вскинул брови, уверенно проговаривая:       — У нас ничего не было, мы не в отношениях, но мы целовались два раза, в разные дни. Достаточно?       — Это я и хотел услышать, — Коряков, довольный собой, сделал шаг назад и, размахивая руками, вдохнул. Телевизор ему явно мешал, потому он подошёл к нему вплотную и нажал на кнопку снизу, заставив его прервать многочасовой эфир. — Я пока приводил его в чувства, выяснил, где и как он достаёт траву. А ещё услышал пару ласковых о тебе. С чего начать?       — Откуда трава? — Лёша мгновенно расставляет приоритеты, хмурится и поднимает голову выше, показывая свою сосредоточенность на словах Ильи.       — Я сам толком ничего не понял, но цитирую: «Брат переехал, у него соседки». Больше я не разобрал ничего.       Лёша в лице не изменился, однако в голове пошёл широкий мыслительный процесс. Вася переехал недели три назад, и примерно через две недели после его переезда Вова попался на том, что снова курил. Всё сходится. Значит, разгадка была довольно простой, даже глуповатой, а Лёша элементарно не брал её во внимание. Нельзя не согласиться с тем, что Вове банально «повезло». После таких травмирующих событий найти регулярного поставщика травы и не воспользоваться этим — глупо.       — А про меня он что говорил?       — Там вообще получасовая тирада, — Илья вдруг остановил свой рассказ, прислушавшись к звукам в квартире. В спальне Губанова всё шуршало и даже стонало. Оба направились туда, но один из них остановился на пороге. Илья решил не заходить в чужую комнату лишний раз, а вот Губанов вошёл без промедления. В темноте сложно было что-то различить, но было ясно видно, как Вова переворачивался с боку на бок, пинал ногами одеяло и тянул к своей груди чужую подушку, прижимая её двумя руками ко лбу и шумно вдыхая. Судя по всему, сон у него был сильно беспокойный. Он долго не мог улечься, прятал голову, пинался, будто бы и не спал вовсе. — Он спит вообще? — шепчет Илья свою догадку.       Губанов приблизился к кровати, поставил на её край колено и потянулся к подушке, отнимая её от чужого лица. Оно часто-часто морщилось, но когда расслаблялось, сомнений в том, что он спит, не оставалось. Нервы беспокоили его даже во сне.       — Не, эффект ещё точно не прошёл, он бы заржал уже, — Илья машет рукой и возвращается на кухню.       Лёша остался нависать над спящим, и при этом не чувствовал, что это странно. Он просто смотрел на чужое лицо, медленно перемещая ладонь с подушки на чужие волосы. Те спутанные, ужасно отросшие, вьющиеся, и вроде надо посоветовать Вове сходить их отстричь, но они придавали парню какой-то неописуемый шарм. Одним словом — ангелок. Так и не скажешь, что этот ангелок не теряет шанса укусить в споре, что этот ангелок курит траву, что мучается от поколоченных нервов. Вроде и жалко, а вроде и самому поколотить хочется. Пальцы аккуратно массируют чужой затылок. Кажется, ещё мгновение, и он замурчит, как кот, но он только сопит, сильнее сжимая подушку.       Губанова сейчас ужасно разрывало: выдался шанс хоть как-то прикоснуться к Вове лишний раз, а на кухне Илья готов рассказать о том, что думает о нём, Лёше, Вова. От первого вообще было максимально не по себе. Неясно откуда появившийся тактильный голод, который разгорелся только по отношению к Вове, заставлял рисковать, ведь если тот сейчас проснëтся, то объяснить что-то будет слишком трудно, да и наверняка Илья с большим трудом уложил его спать. Но Губанову так нравилось гладить чужой затылок, что только спустя пару секунд осознал, что слишком уж здесь задержался. У него ещë будет время, ведь Илья вот-вот должен был уехать.       — Так чë там? — Лëша постарался спросить как можно более безразлично, даже не глянул в сторону Ильи.       — Жаловался, чуть ли не плакал, что ты его опекаешь, как его это бесит, что он миллион раз тебе это говорил, а ты ноль внимания.       — Ну это и мне говорилось, — Губанов теперь не только показывал безразличие, но ещë и чувствовал его. Ничего нового он из этого разговора не вынес, кроме информации о том, где Вова добывает траву.       — А тебе тоже ныли, что ты начал игру и не продолжаешь?       — В смысле? Какую игру? Что я начал?       — Не знаю, зачем он говорил это именно мне, но что у трезвого на уме, то у пьяного на языке: ты принудил его начать играть, манипулировал, и после разговора в машине не было ни-че-го. Он сказал, мол, «подсадил на иглу, вынудил, а эффекта от этой иглы — ноль без палочки». Это всë я тебе практически слово в слово передаю, ты не думай, что я знаю лишнего. Ну теперь, конечно, знаю.       — Только молчи, ради бога, молчи об этом, — Губанов оживился, зашевелился и задышал часто-часто, активизируя работу мозга.       О каком манипулировании идëт речь? О том разговоре в машине, после того, как Вова отдал деньги брату и они поехали домой? Он не будет отрицать, что и правда давил. Значит, Вова это сразу понял, не зря ведь Лёша считает его достаточно догадливым и чрезмерно смышлёным. А вот отсутствие всего… Губанов может оправдаться. Вова просто стал пропадать, да и хоть какого-то подходящего момента он так и не нашёл. Когда Вова стал инициатором второго поцелуя, Губанов почувствовал себя более уверенно, думал, что вот, можно в принципе начинать действовать в любой момент, Вова не против, но после ссоры из-за зависимости парня что-то снова пошло под откос. Вова стал пропадать вдвойне чаще, да и настроение об одной только мысли о нём чуть падало. Это не Губанов не действовал, это всё так тупо складывалось. Да и складывается до сих пор.       — Я понял тебя, я услышал, — Губанов часто-часто закивал.       — Я заеду завтра вечером, часов в шесть, — Илья, понимая, что сейчас лучше свалить, собрал свои вещи со стола и пропал из квартиры. Через пару минут во дворе зарычал немецкий двигатель.       Губанов щёлкнул выключателем света и вышел в тёмный коридор. Он на ногах с семи утра, уже валится с них, но силится и идёт в сторону ванной. Ему бы упасть лицом в подушку, укрыться и больше не вылезать из кокона. На самом деле он сильно устал. У него нет графика, он на связи двадцать четыре часа в сутки, он весь в мыслях о делах, но его успевает доводить ещё и Вова. Вообще, были некоторые надежды, что Вова станет отдушиной, что с ним можно будет отдохнуть от дел, вообще о них не вспоминать, но вышло так, что парень нагрузил его ещё сильнее, чем было до этого. Из-за него чуть подпортились отношения с Тохой, со Шпаной, Илья будто бы начал представлять опасность, но Лёша себя убеждал: Коряков не враг, он помощник, ему можно довериться.       Гоняя эти мысли в уже опухшей голове, Губанов умывал бледное лицо. А ещё он думал над тем, где ему лечь спать. На диване он никак не мог спать, потому что утром просто-напросто не встанет из-за затёкших мышц, а ложиться к Вове отнюдь не лучшая идея. Но деваться некуда, решать нужно было, и Лёша решил рискнуть. Он вошёл в свою комнату как можно тише, тут же улавливая краем уха редкие вдохи и сопение. Вова спал трупом, но хотя бы подавал признаки жизни. Он всё так же прижимал к лицу подушку, столкнув одеяло на пол. В жаркую майскую ночь ему пришлось спать в свитере, трусах и носках, и это далеко не лучшая одежда, потому он потел, пинался, скидывал одеяло, но никак не мог проснуться. Его так вырубило, будто он не спал несколько суток до этого.       Забравшись на кровать, на самый её край, Губанов положил под голову скомканное одеяло и отвернулся от Вовы, чуть подогнув обе ноги. Он устал, но сон почему-то не шёл. Ему было непривычно слышать сопение за своей спиной, это даже сеяло некоторую тревогу. Вдруг Вова зашевелился, будто его самого одолела тревога прямо во сне. Он откинул от себя подушку, чуть приподнялся на локтях и снова без сил упал на постель, протяжно замычав «блять». Губанов перевернулся на живот, поднялся на локтях, а затем уселся на своё бедро, опираясь левой рукой в одеяло. Вова натурально мучился от жары, пыхтел, как при температуре, и ничего не мог сделать, только слабой рукой тянул низ свитера вверх, но оставался без какого-либо результата.       Лёша сел удобнее, потянулся к слабому телу и, приподняв его поясницу, затем плечи и голову, стянул свитер, дав Вове возможность снова дышать.       Сереющее небо давало мало света, но этого хватало, чтобы разглядеть всё. На бежевом свитере отпечаталась чья-то помада, на рукаве был прожёг сигаретой или косяком, и от всего него пахло потом и странным одеколоном. Отбросив чужую вещь на пол, Губанов снова улёгся на бок, отвернувшись от парня. Минут пять почти полной тишины, и его вырубает. Вырубает так сильно, что он не чувствует, как чужие загребущие руки тянутся к нему и тащат на себя, как чужой лоб утыкается в его плечо.       Вова просыпается первым и первые минуты три просто лежит. Он не реагирует на звуки, на свет. Он лишь чувствует, как кто-то положил ему руку на затылок и будто по инерции гладил раз в какое-то время. Он не знал, сколько сейчас времени, толком не понимал, какой сейчас день недели, не понимал почти ничего, но первым делом осознал, что он лежит в квартире Губанова, ведь вчера он сюда и возвращался, а значит, лежит сейчас у него под боком. Открыв один глаз, он видит его идеальный профиль с чуть приоткрытым ртом, видит его комнату, залитую пасмурным светом всего наполовину. И несмотря на то, что он никак не ожидал, что проснётся с Губановым, чувствует себя он относительно хорошо и даже спокойно. Комната Губанова представляла собой спокойствие, хотя о квартире в целом этого не скажешь. Всё своё время Лёша проводил либо у себя в комнате, либо вообще за пределами квартиры, может поэтому это место выглядело более живым, чем вся остальная квартира, поэтому в ней уюта было больше, чем, например, в комнате, в которой спал Вова.       Вова закрыл глаз обратно, вздохнул и остался лежать ещё. Не было никакого желания вставать, потому что было необычайно хорошо, и непонятно почему. Потому, что его никто не беспокоит и ему тепло под одеялом, а в окно изредка рвётся прохладный ветерок? Потому, что после вчерашнего, что Вова помнит лишь отрывками, Лёша непривычно близок и даже нежен, пусть и во сне? Да не поймёшь даже, но Вову вырубает снова, будто подействовало какое-то сильное снотворное. Он проснулся ещё два раза, и все эти два раза становилось светлее, чем в предыдущие, но Лёша всё ещё был здесь, всё ещё приобнимал одной рукой. Проснувшись в четвёртый раз от возни, Вова тут же подскочил, сонными глазами глядя на Губанова, который пытался медленно вытащить руку из-под чужой головы и уйти.       — Ты чё? — Лёша проморгался, проговорив сонно-хриплым голосом.       — Ты куда? — Вова вылупился на него, как собака, и сидел, не шевелясь.       — Так всё, подъём, — Губанов бросил взгляд на свои наручные часы, — десять утра уже.       — Тебе куда-то надо?       — Нет, только вечером, — мотает головой Лёша и щурится непонимающе, — у нас с тобой договор на вечер, если ты не забыл.       — Почему я должен был забыть?       — Мало ли как у наркоманов голова работает? Мне неизвестно, вот и спрашиваю, помнишь ты или нет, — язвит Губанов, чем чуть ранит Вову. Он понимает, что испортил хороший момент, но ему слишком хочется посмотреть на трезвую реакцию Вовы: будет он злиться, оправдываться, промолчит или ещё чего?       — Я брошу, окей?       «Ещё чуть-чуть, и у него будет абстинентный синдром», — говорил Илья, и Лёше вроде хочется поверить Вове, но судя по тому, что говорил человек знающий, верить ему не особо хочется. Лёша просто молчит, смотрит в ответ и не выдаёт ни одной эмоции.       — Если тебе никуда не надо сейчас, — Вова отводит взгляд куда-то в сторону, но быстро его возвращает, пытаясь казаться увереннее, — может похуй тогда?       — В плане?       — Мы можем ещё полежать? — Вова выпаливает скороговоркой, чтобы не передумать говорить это.       Щенячьи глаза ударили куда-то под сердце. Сейчас Лёша ненавидел Вову за слова, но сильно любил внешнюю невинность, особенно сонная сильно на него влияла. Хочется отказать Вове в таком удовольствии, да вот только он сам не может упустить такой шанс. Ложится обратно на нагретое место спиной, дожидается, пока Вова снова рухнет на подушку, и приподнимает одну руку, как бы приглашая лечь так, как они спали. И Вова послушно кладёт голову на его руку, подставляет под ладонь затылок и закрывает глаза, когда в волосы вплетаются тонкие пальцы.       — Договариваемся: не куришь — спишь здесь. Только учую запах — пиздуешь на диван, понял?       — Принял, — бурчит Вова. Сейчас ему казалось пустяковым не курить пару дней подряд, хоть он этого и не пробовал никогда. После первого раза зависимости не ощущалось никакой, но каковы обстоятельства сейчас, после регулярного курения, — неизвестно, но Вова уверен, что ничего не изменилось.       Лежали так две минуты, три, пять, и Вова вроде уснул в который раз подряд, но тут его выводят из дрёмы еле ощутимым касанием в лоб, затем в висок, проходятся ладонью по щеке, и резко тянут подбородок вверх, впиваясь в больные, изгрызенные и не зажившие губы. Из Вовы успевает вырваться только вздох с тихим мычанием, больше похожим на недовольство, но он мгновенно цепляется за чужую шею и тянет на себя, доказывая обратное. Сердце забилось в бешеном темпе, заколотилось так, что гул стоял в ушах вибрацией. Губанов чувствовал, как Вова в миг изнемог, весь онемел, но, несмотря на все ощущения младшего, продолжал спускать руку до чужой поясницы. Он приподнимает её, тянет на себя, и Вова чуть поддаётся вперёд, но даёт себе слово, что дальше зайти не даст. Он даст себя целовать, ласкать, обнимать, но ниже пояса не пустит ни при каких условиях, потому что элементарно страшно. Он оказался на Губанове и тут же чуть ли не затрясся от того, как тело мгновенно проснулось и оцепенело.       Лёша, будто прочитав чужие мысли, тут же убрал руки с чужой спины, переместив их на затылок и щеку. Теперь он инициатор поцелуя, и Вове больше не удастся что-либо предъявить. Хочет — получит, потому что Губанов сам хочет, но, увы, не всегда понимает нужный момент. Сейчас этот момент был идеальным, и спорить на эту тему Лёша не собирается. Вова рвётся, Вова согласен, но наверняка не на кардинальные действия, потому Лёша медлит и даёт шанс всё прекратить, чем Вова и пользуется от страха такого рвения. Ну и целоваться спросонья, конечно, показатель взаимоотношений, но без зубной пасты было как-то не радужно.

***

      Вова был серьёзно нацелен на то, что сегодня он ляжет не на диван, а в нормальную кровать, к Губанову, потому, чтобы не вызывать лишних подозрений, ведь день планировал сидеть дома. Пока Лёша возился с какими-то бумажками, Вова стирал одеяло, которое вчера измазали в его собственной крови. Чувствуя за испачканное постельное вину, он вызвался быть сегодня прачкой, хоть и мало понимал в стиральных машинах, но, вроде бы, разобрался. Пока та болтала постельное в густой пене, Вова отмокал в ванной и невольно задумывался о вчерашнем. Объективно: ему не повезло, что Лëша всë же оказался дома, обманув Вову отсутствием машины, но если подойти к этому вопросу с другой стороны, если бы не было вчерашнего, спал бы Вова когда-нибудь на кровати Губанова, причëм прямо с ним? Наверное, нет. Оценить объективно это не удаëтся.       — Есть хочешь? — Губанов возникает за чужой спиной, когда Вова вытягивает пододеяльник из стиральной машины.       — Ну так, не особо, — бормочет он в ответ, разворачиваясь. — А ты?       — Хочу, — вздыхает Губанов. — Так что, на тебя разогревать?       — Давай, — Вова бросает пододеяльник в таз, снова потянувшись в стиральную машину. Всë его тело как-то странно ломало после ванной, будто пару дней назад он весь день занимался спортом, и мышцы всë ещë тянет.       Несмотря на то, что утро у них было довольно бодрое, в обед они чувствовали напряжение, будто что-то не обсудили, будто кто-то так крупно провинился, будто в квартире какой-то траур. Спокойствие куда-то испарилось, и Вова снова чувствует себя не в своей тарелке. Холод будто исходил от Лëши, но тот вëл себя максимально добродушно и спокойно, даже улыбался на некоторые фразы Вовы, но в каждой такой улыбке чувствовалось разочарование, которое тот пытался скрыть. Вова это чувствовал и даже корил себя, но продолжал молчать больше для того, чтобы снова не поднимать острую для обоих тему.