мне нужны твои руки

      Вова проснулся от того, что на кухне кто-то безостановочно пиздит. От этого постоянного шума, не дающего снова уснуть, хотелось орать, верещать, лишь бы этого шума не стало, лишь бы прекратили. Он рывком встал, натянул штаны, скорчив недовольное лицо, и вышел из комнаты, без церемоний врываясь на кухню, будто он здесь хозяин, а не Лёша. На него тут же глянул не гость, задорно смеющийся с истории, которую пытался рассказать, а Губанов. Он будто почувствовал приближение Вовы, обернувшись на него с хитрым, лисьим от смеха взглядом и с невинной улыбкой, которую Вова видел в первый раз, и она мгновенно бросилась в глаза. И его, честно говоря, эта улыбка не сильно успокоила, а наоборот, даже выбесила. Никакого уважения к человеческому сну!       — Доброе утро, — произносит Губанов чуть хриплым голосом, не отворачиваясь и не пряча свою довольную улыбку.       — Не очень доброе, — Вова скалит зубы, отвлекаясь от Губанова. Его интересовал гость, который испортил ему сон. Это был рыженький толстячок в очках, который тут же сменил улыбку на серьёзность, разглядывая Вову.       — Почему не очень? — вдруг спрашивает он.       — Потому что кто-то громко пиздит, — фырчит Вова, лишь спустя время сводя взгляд с незнакомца.       — А почему ты спишь здесь? — Антон поправляет свои очки и продолжает наблюдать за тем, как Вова хозяйничает у кухонных тумб, звеня посудой.       — Потому что я здесь типа живу? — он разводит руками, не оборачиваясь на гостя Губанова. А Лёша в свою очередь не смотрит ни на Вову, ни на Антона. Он буравит взглядом стену, гоняя и голове лишь две мысли: «Антону придётся объяснить» и «Вова встал не с той ноги».       — Живёшь? — Антон перевёл взгляд на Лёшу, который рывком запрокинул голову, а потом так же быстро повернул её на Антона, как бы говоря: «Заткнись, потом расскажу».       — Живу. И я спать хочу, а не в десять утра подскакивать, — Вова влил в себя стакан воды, поставил его в раковину и обернулся, навалившись задом на кухонную тумбу. — Дай мне свой номер, я позвоню тебе завтра в пять утра, чтобы жизнь мёдом не казалась.       Антон хохотнул, не сводя с Вовы взгляда, затем поднялся, оглядел стол, взял ключи от машины, до этого лежавшие у него под локтем, и, буркнув «можешь продолжить спать спокойно», вышел из квартиры. Губанов молчал, уставившись в стену, а Вова продолжал хозяйничать: поставил чайник, умылся прямо на кухне, и вышел из кухни, зевая. Потом он вернулся, налил кипятка в кружку, и уселся подальше от Губанова.       — Ты встал не с той ноги, правильно понимаю?       Вова ничего не ответил, только глянул на него, не меняющего позу и выражение лица. Хотелось как-то грубо ответить, сдерзить, но в последний момент Вова прикусывает язык, отворачивая голову, как провинившаяся собака. Лучше он промолчит. Себе дороже что-то сейчас отвечать.       — Я спросил тебя, — полушёпотом проговаривает Губанов, всё же поворачивая голову на Вову. В его глазах не было какой-то злобы, только вопрос.       — Не с той, — соглашается Вова, безразлично ведя бровью. Холод в его хриплом от сна голосе заставил Губанова сощурить глаза.       — Как это так выходит, что ты боишься смерти, но твой язык время от времени прямо так и нарывается на неё? — Мужчина закидывает ногу на ногу, не ведя плечом, и искоса смотрит на парня с таким же холодом в ответ, который источал сейчас Вова.       — Слабоумие и отвага, — Вова поднимается из-за стола, бросает кружку в раковину и молча выходит из кухни, запираясь в своей комнате. Через полчаса его и вовсе не стало в квартире. Губанов спохватился только тогда, когда собирался ехать к Барагозерам, хотел сообщить Вове, что уедет, но нигде его не нашёл.

***

      Вова перебирал в кармане ключи, которые выдал ему Губанов, и не мог думать ни о чём, кроме как о нём. Он всего за пару недель стал ключевой фигурой в его жизни, он стал центром его вселенной лишь потому, что каждый день зависит либо от Губанова, либо от людей, с которыми он познакомился благодаря Лёше, и у которых он спрашивает о нём. А ещё смешнее тот факт, что он в душе не ебёт, что ему делать, если Губанов вдруг исчезнет по щелчку пальцев. Исчезнет он, его задания, исчезнут все люди, с которыми он познакомился благодаря нему или из-за него. Наверное, первым делом он вынужденно бы вернулся к Васе жить, а потом… а потом суп с котом, потому что чем заниматься, если Фриков уже как таковых нет? Отсюда и вытекает, что жизнь Вовы сейчас от и до зависит только лишь от Лёши, от его финансов, которыми он готов снабжать Вову за любой угон, даже если этот угон неудачный. И откуда только в Вове столько протеста против тех, от кого зависит его жизнь? Протест против Васи, протест против Губанова… А протеста против Фриков никогда не было. Просто Фрики не воспитывали и не ругали. Им в принципе после первого месяца стало поебать, и Вова был свободен, только обязательство работать на них связывало крылья. А Вася связывал крылья постоянно. Губанов тоже пытается их вязать, и это Вове крайне не нравится. Он хочет быть взрослым, потому что он таковым и является, а к нему относятся так, будто он ребёнок или просто рабочая рука: не дают сделать лишнего шага или сказать то, что реально хочется. Ну вот, к примеру, покурил он травы, и что теперь? Преступник? Что случилось такого, чтобы на него кричали? Он ведь не героин колол! Вот с этим рыжим толстяком реально не очень красиво вышло, но пусть Губанов спасибо скажет, что его, этого гостя, на три буквы не послали. Пусть знает, что Вова далеко не терпила, каким мог показаться на первый взгляд. Он характерный парень, он тоже человек, и человек достаточно сложный. Или просто хотел таковым казаться, и, соответственно, убеждал себя в этом.       Дверь общежития приветливо заскрипела, будто скучала именно по этому человеку, ждала его столько дней, и вот он наконец пришёл. Вова вошёл внутрь и вдохнул сырость, от которой отвык. Возникло ощущение, будто он вернулся домой с отпуска: стало тепло и чуть тоскливо. Он напрочь забыл то, сколько дней прошло с момента его ухода, как работает Вера, как работает Вася. И в этом виноват тот же Губанов. Вся жизнь крутится вокруг него, да ёбаный его рот!       — О, Вова, — Вову окликнул знакомый голос, заставляя обернуться. — Куда ты пропал?       — Переехал, можно сказать, — Вова нехотя тянет руку и пожимает Серёжину. Этот странный парень вот уже несколько лет думал, что они с Вовой если не друзья, то хорошие приятели, но лично Вова так не считал. Хоть и у него было не так мало знакомых и за каждого следовало бы цепляться, но с этим парнем он как-то связываться не хотел. Пешков хоть и обладал харизмой, но общаться с ним было трудновато. Они с Вовой никак не вязались.       — Круто, куда? — он сунул руки в карманы, сунув сигарету между губ. — Шмотки какие-то модные…       — Ну, нашёл работу, снимаю комнату чуть дальше Лиговского, — нехотя отвечает Вова.       — Хорош, чё за работа?       — Вакансии уже кончились, дело засекречено, — фырчит Вова игриво, как бы намекая, что не хочет это обсуждать, не хочет рассказывать то, куда «удачно» вляпался.       — А тебя не посадят за твои засекреченные дела?       — Не знаю, — безразлично отвечает Вова и уже собирается уходить, как снова слышит, как его окликивают:       — А ты куда?       — К Васе.       — Так его сейчас нет.       — А где он?       — Ты знаешь, что Вера повесилась? — Спустя продолжительное молчание нерешительно спрашивает Серёжа.       Вова останавливается, оборачиваясь на Серёжу, безразлично жующего фильтр сигареты. Всё онемело, затем загорелось от страха и даже вины неизвестно перед кем или чем. В пальцах возникло странное, колкое ощущение. Язык перестал нормально шевелиться, но Вова всё же кое-как выговорил, запнувшись на середине слова:       — Что?       — Ты не знал? — только додумался Пешков, испугавшись того, что только что сказанул. — Её изнасиловали по дороге домой, и она не справилась. И они с Васей постоянно ругались в последнее время… он недавно…       Вова не стал слушать дальше. Перед глазами предстали лица двух людей: сначала Верено, нарисованное только испугом и болью, и потом убитое Васино, серо-зелёное, тощее, впрочем, как и прежде, но сейчас особенно осунувшееся. Он бросился на свой этаж, поскальзываясь на ступеньках, запинаясь и с размаху падая на ступеньки коленями. Он влетает в комнату с огромными глазами, тут же падая на больные и отбитые колени. Васи здесь не было, но комната открыта, значит, он вот-вот вернётся, просто они не пересеклись в коридоре. Он будто бы и забыл, что говорил ему Пешков: «так его сейчас нет». Голова в миг опустела и начала бесконтрольно тупить. Вова сразу переползает на кровать, одна половина которой была идеально застелена, а вторая выглядела так, будто бы с неё только-только поднялись и куда-то ушли, оставив нагретое место. Ужасно пахло табаком, даже нет, не пахло, а воняло, будто здесь курили без остановки несколько дней подряд. И что-то здесь было не так, только что именно — понять Вова никак не мог. В голове туман и бесконечный поток мыслей, не позволяющий ухватиться за что-то глазами.       Дверь тихонько открылась и на пороге появился неизвестный мужчина в лёгком опьянении. Он застёгивал ширинку на ходу, пьяно чавкал своими обветренными губами и мычал под нос какую-то песню. Так вот что в комнате не так: эта комната больше не принадлежала Васе. Он и правда отсутствует, но не по причине работы. Здесь нет вещей Васи, как и Вереных, нет Васиного спокойствия, нет уюта, который создавала Вера. Это теперь чужая комната, с чужими порядками, чужим «уютом» (но таковым его назвать язык не повернётся). Прежняя красота и спокойствие, которые были присущи лишь тому месту, которое ты мог назвать домом, к которым со временем привык Вова, резко испарились, покинув эту комнату, кажется, навсегда.       Но было здесь что-то прежнее, что-то неуловимое, будто дух этой комнаты до сих пор был пропитан его семьёй. Вова в растерянности оглядывается, не понимает даже того, что он пытается найти, хотя он, вроде, ничего и не ищет. Было стойкое ощущение, что он потерял что-то очень для него важное, будто он случайно сошёл с тропы, по которой шли все те, кому он давным-давно обещал идти следом. Настолько сильно сошёл, что и вовсе потерял из виду. Как он мог пропасть, не нарочно оставив Васю одного в такой тяжёлый период? И все обиды на него в этот момент стали казаться такими пустяковыми, такими бессмысленными, что от ненависти к себе захотелось выдернуть себе все волосы на голове.       Он невольно поднимает голову на потолок, не находя на своём месте люстру. Там болталась одинокая лампочка, а провода, ведущие к ней, перемотаны синей дешёвой изолентой. Всё в Вове замерло и похолодело, даже заледенело.       — Где?! — Вова вскочил с кровати, не успев отдышаться. — Где?! Куда он переехал?       — Ты чё, ебанутый? — Мужчина остановился, не понимая, что в его комнате делает какой-то пацан, верещит и чуть ли не плачет. Взгляд его помутнел, но не из-за непонимания ситуации, а из-за злобы. — Съебался отсюда, иначе я тебя пристрелю прямо тут.       Вова от возмущения засопел, поджал губы, хотел было накинуться на него, изодрать его в клочья, выколоть глаза, вырвать язык, засунуть в жопу паяльник, убить. Да всё что угодно! Отчаяние и злость брали над ним верх. Он злился даже не на этого мужика с разъезжающейся ширинкой, который был здесь совершенно ни при чём, он злился на себя. Боже, как же ему хотелось прямо сейчас заорать во всю глотку от того, что за считанные минуты скопилось внутри. Это адское чувство рубило все мыслительные процессы, рубило нервы Вовы, сначала охлаждало, а потом зажигало всё внутри с такой силой, что кружилась голова, и сердце, до этого бившееся через раз, заколотилось, как переломанный механизм.       — Макс. Макс и Неля, — бурчит под нос Вова и выбегает из комнаты, отталкивая с дороги мужика, вставшего прямо в дверном проёме, бежит так быстро, что перепрыгивает через три ступени, врезается в парадные двери носом, вылетает на улицу как угорелый и, не сбавляя скорости, выбегает со двора. Его дыхалка уже начинает отказывать, ноги подгибаются от перенапряжения, а лицо сводит.       Он приходит к дому Максима и Нели с языком, перекинутым через плечо. Он запыхался, устал, эмоционально вымотал себя за эти пятнадцать минут. Ему хотелось упасть прямо на асфальт, перевернуться на спину и смотреть в пасмурное небо до тех пор, пока его не поднимут люди и не назовут идиотом.       Он мысленно бил себя по щекам со всей силы, приговаривая, что он самый хуёвый брат, который вообще может существовать. Что люди уёбки и твари, что весь мир — это смесь ебучего дерьма, вдобавок сверху приправленного солью. Он никогда не ладил с Верой, но сейчас она казалась ему лучиком света, который загубили животными желаниями и безразличием ко всем, кто пытается жить нормально, пытается выживать.       Бессилие. Бессилие перед миром — это самое страшное, что человек вдруг может осознать. Самое страшное здесь — слово «вдруг». Это осознание никогда не приходит вовремя, оно приходит только в те моменты, когда это бессилие доходит до своего пика, до развязки. Вокруг столько факторов, готовых убить и тебя, и твоих родных… И противостоять этому просто-напросто бессмысленно. Встать против всего безжалостого мира — это самоистощение. А станешь истощённым — станешь ещё более лёгкой добычей. В любом случае ты — добыча. И Вера ею стала. И ведь самое смешное: неважно, насколько ты сильный, в чём ты сильный и тому подобное. На каждого хищника найдётся хищник покрупнее.       — Вован? — Дверь открывает Макс. Он хлопает заспанными глазами, отходя от двери, как бы приглашая войти.       — Где Вася?       — Ты знаешь? — Неуверенно произносит Максим, поджимая губы.       — Знаю. Где он? Где Вася?       — У нас, но сейчас он на работе, — Макс поглядывает на часы, пытаясь проснуться. — Можешь подождать его, Неля приготовила там перед сменой, — он кивает в глубь небольшой квартиры.       Вова входит, снимая кроссовки. Макс тут же пропал, вернувшись в свою комнату досыпать свои часы после ночной смены. С последнего визита Вовы сюда ничего толком и не изменилось. Неля продолжает поддерживать чистоту в квартире, несмотря на то, что работает практически наравне с Максом, а Макс продолжает работать до изнеможения, пытаясь заработать все деньги мира. Правда, с такой работой на государство он от всех денег мира даже сотого процента не заработает, но его это мало волнует. Главное — продолжать работать, работать и ещë раз работать, ведь ещë чуть-чуть, буквально полгода, и их будет не двое, а уже трое.       На диване, на котором Вова обычно отсыпался, и возле него были аккуратно составлены две клетчатые сумки. Так аккуратно, будто бы они только-только были сюда перевезены и стояли здесь нетронутыми, а их хозяин куда-то пропал.       Вова тут же полез в сумки, в одной из них обнаружив некоторые свои вещи, сложенные так аккуратно, так бережно, будто они после глажки были положены в шифоньер. Там же лежало пару книг, которые Вова так и не смог дочитать. С Вовиными же вещами, прямо под ними, лежали вещи Васи: пара рубах, брюки и шерстяная кофта отца, будто перешедшая ему в наследство. Тут же, между книгами и папиной кофтой лежала небольшая коробочка с украшениями матери. А в другой сумке лежали вещи Веры. Вова заглянул туда, сжав челюсти, оглядел её халат, лежавший на самом верху, и закрыл сумку. Он всё ещё отрицал этот факт, но пытался принять, что было, конечно же, бесполезно. Просто не верилось, что Вера исчезла. Исчезла точно так же, как исчезли мама и папа. Исчезла окончательно, оставшись только размытым силуэтом в памяти и на фотографии на кресте.       Как бы Вера временами не была далека от него, какие бы у него не были с ней натянутые отношения, она уже давно стала частью семьи. В какой-то момент Вова с Васей остались совершенно одни, в этот переломный момент появилась она, дав надежду на то, что всё улучшится, что начнётся новая жизнь. И она началась. Вася снова обрёл смысл жизни, снова поставил себе цели, снова начал жить, а Вова по-началу просто был доволен, что брат сумел встать на ноги, пока он сам молча принимал всё, чем «награждала» его судьба. Через пару месяцев выяснилось, что смысл жизни нашёл только Вася, а Вова так и остался без ничего. Только сильнее разочаровался, и в тот же период наткнулся на Фриков.       Нет, сейчас совсем не время перерывать воспоминания и только сильнее калечить душу. Но заняться нечем, кроме как глупо сидеть, пялиться в одну точку и невольно и насильственно думать о том, как они с Васей сейчас откатились на пару лет назад, когда потеряли всё, кроме друг друга. Они снова вдвоём, и снова Макс с Нелей не остаются равнодушными, не требуя ничего за это неравнодушие.       Вова жмурится, мужественно сдерживаясь, и падает спиной на заправленную постель на диване. Ужасно хотелось две вещи: увидеть Васю и покурить. И что самое главное, сейчас он совершенно не думает о Губанове, хотя ещё утром он занимал девяносто процентов мыслей. Захотелось выстрелить себе в башку.       Через четыре часа в коридоре что-то зашуршало. Застучали каблучки, а вслед за этим захрипел Васин голос. Неля прыгнула в квартиру первая, чуть хохотнула, поглядев в сторону дверей с весёлой грустью.       — …Они появляются там время от времени, как какая-то шутка, — она продолжала о чём-то рассказывать, не обращая внимания на то, как из комнаты медленно выполз Вова, смотря на Васю щенячьим взглядом.       Вася смотрел в ответ с удивлением, но совершенно спокойно, даже устало. Он понял, почему Вова здесь, понял, почему он так смотрит на него. Понял, почему его так крепко обняли, не проронив ни слова, а затем, под натиском всего, несмотря на свою стойкость, заплакали. И захотелось заплакать тоже.       Неля молча забрала свою сумку, спрятавшись в спальне, откуда до сих пор не вышел Макс, оставив братьев наедине.       — Вась, прости, — Вова сиплым голосом проговори это почти на самое ухо, захлебнувшись собственной же слезой.       — Ты че, дурак что ли? — Вася по-отцовский похлопал его по плечу, хмурясь. — Не реви давай, — он оторвал от себя прилипшего хуже репея брата, спрятав свой взгляд. — Нельзя расклеиваться, Вов, — глаза его через боль забегали по всему коридору.       Вова в ответ лишь промолчал, хотя о многом хотел поговорить, о многом спросить, но он дал Васе время на переодеться, дал время чуть расслабиться после работы и помолчать. Вышла Неля, вышел Макс, и квартира, до этого погруженная в тишину, вдруг проснулась: загремело что-то на кухне, голоса стали громче, даже поскакивали смешки, принадлежавшие не только Неле и Максу. Вася тоже с чего-то посмеивался, но коротко и через пелену душевной боли. Вова в это время молча сидел в гостиной, отказавшись от еды и даже воды.       — Кто тебе сказал об этом?       — Я пришёл в общагу, а там Пешков младший, он и сказал, — отвечает Вова сквозь пелену дрёмы, отчего просыпается и выпрямляется. Вася готов говорить.       — Даже хорошо, что он так и не научился держать язык за зубами. Я бы не смог тебе об этом сказать.       — По той причине, что отдал комнату какому-то мудлу?       — После похорон у меня не осталось денег, — Вася пожал плечами и грустно ухмыльнулся, будто даже рад тому, что ему пришлось оставить комнату и съехать. — Кладбищенские захватили всё, и теперь, чтобы похоронить по-человечески, нужно почку продать.       — Почему она повесилась? Когда?       — Утром, когда я на работу ушёл, — Вася поджимает губы, опуская глаза. — Я два дня пытался из неё что-то вытянуть, успокоить, а она всё об одном: «я грязная, я использована, лучше бы меня прям там убили». Я всё это слушал и такой злобой кипел на виновников, что спина холодела, — он вдруг замолчал, а затем закрыл лицо ладонями. — Столько дней прошло, а у меня, знаешь, перед глазами это: табурет, люстра вырванная, плафоны разбитые, и она синяя. Натурально синяя, даже серая почти. Я думал с ума сойду. И, наверное, сошёл.       Вова отвернулся, закрыв одну сторону лица ладонью. Ему снова поплохело, даже затошнило от поступающих слёз, но он сдерживал их мужественно, дыша глубоко и размеренно.       — Не справилась девочка, я её не виню, — Вася снова показал своё лицо, в полутьме казавшееся таким же серым, как он описывал лицо Веры. — И никогда ни в чём не винил. Я бы тоже не справился.       — Только не вини себя ни в чём, — Вова повернул на него больную голову, снова сгорбился и заблестел в полумраке своими раскрасневшимися глазами.       — Я не виню, — замотал головой Вася. — Никого не виню, кроме тех мудаков. Была бы возможность, голыми руками порвал бы, но она мне ничего толком не рассказала. Их и не найти. Сказала, что их Бог накажет. Им вернётся, — будто убеждая самого себя, шепчет Вася.       Вова поджал губы, затем, даже не задумавшись, поднялся с дивана, на котором сидел последние полчаса, и протянул Васе пару купюр. Он знал, что велик шанс отказа от этих денег, потому смотрел Васе прямо в глаза, молчаливо упрашивая взять. В глазах напротив непонимание, переплетённое с болью.       — У меня тут немного накопилось, возьми, сними комнату. Надо — ещё нарою. Возьми, пожалуйста, — Вова трясёт долларовыми купюрами, обращая внимание Васи на них. — Не спрашивай откуда, просто возьми. Макс с Нелей, может, и не против, что ты здесь живёшь, но я знаю, что тебе неудобно. Тем более у них скоро пополнение.       Вова вывалил все аргументы, не оставляя Васе шанса отказаться от денег. И он берёт, поджав губы, как будто извиняясь, что ему пришлось брать деньги у собственного младшего брата. Но в такой ситуации, в которой он оказался, нельзя разбираться, чьи это деньги и откуда они. Нужно хватать каждый шанс за хвост, не упуская возможность хоть как-то выкарабкаться из ямы, в которую угодил.       Вася протянул руку, взял деньги, опустил на них глаза и пересчитал. Мужчина лениво заморгал, тихо проговорив «спасибо» чуть ли не по слогам.       — Но ты же понимаешь, что я не могу не спросить: откуда?       — Понимаю, — Вова кивает, отворачивая голову, — но я не отвечу. И где был тоже не могу сказать. В Петербурге был, никуда не девался, но у кого и чем занимался — сказать не могу. Я знаю, ты скажешь мне сейчас за честность заработка, все дела, но давай наконец примем сторону друг друга: я уважаю то, что ты за честность, за труд, но и ты меня прими: в нынешнее время не вывезти работой на заводе. Честность честностью, но смотри, какие деньги выручают тебя в сложный момент. Не те, которые ты на заводе заработал, а те, которые достались мне не самыми честными путями. Хочешь жить — умей вертеться, умей обмануть.       Они пожали друг другу руки после непродолжительного молчания, и Вася, до этого реагирующий на подобные речи резко негативно, смиренно вздохнул и спрятал деньги в карман.       — Отец бы убил тебя на месте, — Вася поднял на него глаза, чуть усмехнувшись уже привычной грустной улыбкой.       — Не убил бы, — бормочет Вова, присаживаясь обратно на диван. — Он хоть и старой закалки, хрущёвской, но скорее всего принял бы. Я ведь не от безделья, Вась, мне деньги нужны, я жить хочу, очень жить хочу, а не существовать. И ты так же, тоже жить хочешь, а что в итоге? Зарплаты не хватает даже комнату снять после похорон.       — Верно говоришь, — закивал Вася, удобнее устраиваясь в кресле. — Скажи хоть, в каком районе сейчас обитаешь? Не на окраине, надеюсь?       — У Витебского вокзала.       Вася нахмурился, примерно представляя карту местности, а затем кивнул пару раз, будто одобряя. И оба замолчали. Надолго. На кухне стих чайник, зазвенели кружки, и послышался звонкий голос Нели, спрашивающий, будет ли кто чай. И тут у Вовы почему-то резко отлегло. Давно забытая атмосфера семьи вдруг настигла его так неожиданно, что перед глазами потемнело. Ощущение семьи есть, а вот самой семьи, как таковой, у него уже и не было, только Вася остался, с которым до этого дня отношения были так себе. Но сегодня что-то изменилось: они, похоже, приняли стороны друг друга, пришли к полному миру. И этот факт скинул с души огромный валун. Но хоть с неё и свалился огромный груз, однако там остался ещё один в виде чужой смерти. Это уже ничем не лечится кроме времени, оттого и грустно.       — Останешься у нас? — Вова не успевает зайти на кухню, как ловит на себе нежный, даже какой-то материнский взгляд на себе. Неля глядит большими глазами, наполненными надеждой и приглашением.       — Нет, мне надо идти, — Вова остался в дверях, похлопал себя по карманам и вздохнул. — Если снимаешь комнату, передай мне адрес через Нелю с Максом, окей? — Вова дёргает брата за рукав, полушёпотом произнося это ему куда-то в плечо.       Вася молча и уверенно кивает, садясь за стол, а Вова уходит из квартиры, мимолётно попрощавшись и с хозяевами, и с Васей. Он мог бы остаться, но диван занят его братом, да и утруждать Макса с Нелей не хотелось. Он просто вернётся к Губанову, а через пару дней зайдёт снова, чтобы узнать, куда именно переехал Вася. А пока будет жить как и всю прошедшую неделю: в чужой квартире, с чужим человеком, с чужими порядками. Хотя, знаете, он уже достаточно привык, чтобы спокойно уснуть в чужой квартире. Он намного дольше привыкал к комнате, с которой сейчас съехал Вася. Здесь, у Лёши, не было шума. Ночью никто не кричал, не визжал и не врубал музыку, как это было в общаге.       На часах почти восемь вечера, а в теле столько усталости, будто он весь день таскал ящики в порту. И всё это из-за эмоциональных переживаний. Он лезет в карман, нащупывает зажигалку, но никак не может найти пачку сигарет. Ни во внутренних карманах её нет, ни в основных, ни даже в штанах. Видимо, потерял. Мало того, что табака нет, так ещё и все ларьки, которые попадались по пути, были закрыты или разбиты. Он остановился у одного такого, пощёлкал зажигалкой, будучи в нерешительности, и развернулся, скрываясь во дворах. Отсюда рукой подать стриптиз-бара Коли Лиды, и это сильно подкупало. Стрельнет там пару сигарет и мирно пойдёт домой. На пороге клуба он сталкивается с высоким мужчиной, который, расправив плечи, крутил в руках дубинку и напевал себе под нос Буланову, что ему совсем не шло. Вот пел бы он что-то иностранное, а так Буланова ломает весь его образ опасного для общества амбала.       — Стоять, зовут как?       — Вова, — парень нахмурился, встав перед мужчиной в возмущённой позе, разведя руки в стороны.       — Под Губановым ходишь?       — Хожу, — храбро, чуть ли не с плевком в лицо амбала отвечает Вова.       — Пиздуй отсюда значит, — мужик кивнул в сторону, жестом приглашая съебаться отсюда по-мирному.       — Не понял, — возмущённо цедит Вова, оглядываясь.       — Сказано не пускать тебя, поэтому пиздуй.       — А чё я, блять, сделал-то? — выкрикивает Вова.       — Не ко мне вопросы, — мужик отмахивается, отворачивает голову и продолжает стоять истуканом.       — Пиздец новости, — шипит под нос Вова, растерянно, но при этом озлобленно цепляясь за всё глазами.       Возмущению не было предела. Мало того, что его не пускают, так ещё и причин не называют. Он решительно двинулся вдоль клуба, не отворачивая головы от вывески, затем завернул за угол и обошёл дом, кое-как протиснувшись между прутьями ворот, чуть не застряв в них головой. Оказавшись во дворе, он снова оглянулся, ухватившись взглядом за огороженную территорию, подсвечиваемую слабым фонарём, который раз в пару секунд мигал, а затем гас, погружая дворик в полную темноту. Вова засопел, разбежавшись, прыгнул на эту ограду и залез на её верх, чуть не навернувшись внутрь спиной вниз. Благо успел ухватиться за прутики и кое-как встал на свои две, опасливо отцепившись от прутьев. Дёрнул дверь — открыто. Тут же на уши надавил глухой звук старой аппаратуры. Попетляв по тёмным коротким коридорчикам, в которых не было ни грамма уюта, только выкрашенные в ядовито синий стены и мелкий мусор в углах, перемешанный с клубками пыли. Вова шёл на звук, и наконец отворил дверь, за которой сидели знакомые лица.       — Ты как здесь? — растерянно спросила Лиза, поднимаясь с дивана.       — Через три пизды, — фыркнул Вова обиженно.       Коля поднялся следом за Лизой, выходя из комнаты в зал, впуская внутрь шум. А остальные косо глядели то на Влада, то на Вову, не понимая, как малой снова оказался здесь.       — Чё я сделал-то, что мне теперь сюда нельзя? — Вова переходил в истерический тон, не пытаясь этого скрыть.       — Приходил Губанов, сказал, тебя сюда не пускать, — коротко ответил Влад, отвернувшись.       — Губанов?! А тачку вам кто угнал? Тоже Губанов, да? Своими ручками? Да если бы, блять, не я, вам бы тачка хуй вернулась, а вы Губанова слушаете? Это из-за травы, да? — Вова срывался на крик, сжимал кулаки, не понимая ту несправедливость, которая его коснулась.       — Братан, выясняй это с Губановым, он твоя крыша, не мы, — Влад снова повернул на него голову и блеснул глазами так, что у Вовы зародилась капелька страха, ведь их много, а он, бедняга, тут один. Но за его спиной ведь Губанов, верно? И раз уж он его крыша, то, случись что, его защитят. Вроде выгодно и удобно, но вот обидно, что из-за этой крыши ему теперь закрыт доступ в это место.       — Крыша, блять, а без этой крыши слабо?       — Да как вы заебали, — Лиза махнула рукой, взяла свою сумку с дивана и обернулась на Вову, — сами разобраться между собой не можете, а к нам потом орать приходят и пушками тыкать. Нам это нахуй не надо, эти ваши разборки внутренние, хули вы их на люди выносите? Это ваша проблема, а не наша, — она вышла в зал, махнув подолом своей белой шубы.       Вова поджал губы, посмотрев ей в след и покорчив рожу, будто передразнивая. Влад качнул головой, закурил косяк и вдруг заговорил низким голосом:       — Лиза отчасти права. Будем честны: нам ваши дела уже надоели. Есть наша ошибка в том, что мы тебя травой напичкали, окей, но то, что к нам приходил Губанов и рвал и метал, пушкой в Колю тыкал — это уже перебор. Вот иди и решай эти проблемы с Губановым, а не с нами. Сюда не приходи, травы у нас для тебя больше нет, а с девочками захочешь потусоваться — найди их в другом месте.       Вова засопел озлобленно то ли на Шпану, то ли на Губанова, и вышел через те же двери, в которые сюда зашёл. Он снова попетлял по коридорам, вышел на улицу, перелез через ограждение и пошёл в сторону дома Лёши. Обида в нём кипела ужасно. Его натурально контролируют и отрезают путь ко всему, что может как-то «навредить» ему. Только сбежав от контроля Васи, он снова угодил под контроль, но уже другой, более серьёзный. Если контроля Васи ещё можно было избежать, то вот Губанов отрезает все пути сразу же после Вовиных ошибок. И навряд ли можно сказать ему слово поперёк, ведь он не брат, с которым можно и поругаться, и из дома уйти на пару дней. Это Губанов — работодатель и его новая крыша, с которой пока следует быть осторожнее, но осторожнее никак не получается. Характер и желания лезут наружу.       Подойдя к дому, не чувствуя ног, Вова запрокинул голову, глянув в окна, и сосчитал парочку с горящим светом. Где-то на подоконнике кто-то сидел, стряхивая пепел на улицу, кто-то пел так, что были отчётливо слышно даже слова, а кто-то просто разговаривал, изредка хохоча. Вот глянешь — вроде всё предельно спокойно, мирно даже, а на деле полный ад, организованный человеком. Кого-то убивают, кому-то мстят, кто-то нагло обманывает, а кто-то плачет, заливая горе солёными слезами. И всё уже не кажется таким радужным, но этот момент обманчивого спокойствия даёт выдохнуть и закрыть глаза хотя бы на минуту. Но даже в эту жалкую минуту не пропадает мысль о том, что все в этом городе, даже стране, подконтрольные. Над кем-то контроль родительский, кого-то контролирует начальство, кого-то деньги, а кого-то Губанов. И от этого никуда не деться. Свободы не было, нет, и не будет. А если у кого-то она и есть, то он себя жестоко обманывает. Весело же жить в человеческом обществе!       Вова входит в квартиру, отворив двери своими ключами. Его всё так же мучила жажда никотина, чуть мучила головная боль, а вместе с тем ужасно болели ноги. Он пешком обошёл полгорода, весь день голодный до жути, вымотанный эмоциями, и вот он «дома», где в комнате шуршал бумажками Губанов. Говорить с ним не хотелось, хотя полчаса назад хотелось с ним разосраться из-за Шпаны, но он всё же решил смириться, не возникать, чтобы не усугубить и так сложившуюся утром ситуацию.       — Где был весь день?       — Хуем груши околачивал, — лениво отвечает Вова, снимая кроссовки с горящих от усталости ног.       — А если серьёзно?       — К брату ходил, — всё же буркнул правду Вова, повернув на кухню и даже не поглядев в сторону вышедшего из своей спальни Лёшу.       — Помирились?       — Да, — Вова сразу полез в холодильник и вытащил от-туда сковородку, разглядывая её содержимое. — Могу?       — Ты дурак что ли спрашивать? Ешь конечно, — Губанов вошёл на кухню, уселся за стол и сложил руки на груди. Если честно, ему не очень понравилось, что Вова помирился с братом: теперь у Вовы будут отходные пути и он в любую минуту может взять да и уйти жить к нему, а Губанов останется здесь один, будет по каждому делу ездить его забирать, да и вообще, он уже привык к новому жильцу его квартиры, и упускать Вову не хотелось. Вся эта связь, выстроенная чуть больше чем за неделю ослабнет, и там уже можно будет окончательно забыть обо всём, что планировалось изначально. Хотя, насчёт исполнения изначального плана можно уже начинать сомневаться. Вова начал показывать характер, и, судя по тому, какой он на самом деле, у Лёши мало что получится. Вова изначально показал себя подвластным, человеком, который прогнётся под любого, лишь бы не сдохнуть, а тут он начал крутить пальцы, и Губанов уже сомневается, что можно будет что-то выстроить с этим мальчишкой. В общем, как понравился, так и разонравится. Но были моменты, когда эта мысль казалась невозможной: вот, к примеру, сейчас Вова был такой уставший, такой смиренный, что крути и верти им как хочешь. Но это лишь на мгновение, по настроению Вовы.       Вова поставил сковороду на огонь, обернулся на Губанова, уперевшись поясницей в кухонную тумбу. Он смотрел долго и внимательно, пока Губанов смотрел на него в ответ. И это молчание дрессировщика и упрямого животного было угнетающим. Вова чувствовал, как ему неудобно, но взгляда отвести не мог. Его невольно гипнотизировали, притягивали к себе и вгоняли в голову «подчинись, не имей секретов». Вова смотрел в эти глаза, прокручивал весь свой день в голове, и почему-то в мгновение захотел плакать. Плакать от безысходности и невозможности что-то изменить, от бессилия перед системой, перед Губановым. На него хотелось кричать, выяснить отношения по поводу контроля, по поводу Шпаны, но как только Вова вошёл в эту квартиру, как только глянул на Губанова, так всё сразу почему-то отлегло и смирилось. Учесть у Вовы такая: сопротивляться, теряя силы и не добиваясь своего. Учесть плыть по течению и бессмысленно гавкать в сторону берега, огрызаясь на всё и вся, что ему не нравится.       — Мне нужны деньги, — бормочет Вова, перебивая шипящий позади себя газ. — Когда мы в следующий раз на дело?       — Я же тебе вот вчера только давал, — Губанов нахмурился, уперевшись локтями в стол.       — Я отдал их брату на съём комнаты, — виновато пробурчал Вова, отвернув голову. — Он сейчас в не лучшем положении просто.       — А что у него?       — Похоронил будущую жену, можно сказать, — Вова вдруг неожиданно даже для себя поджал губы, зажмурил глаза и отвернулся к плите, опустив голову. Гречка в сковороде шипела, но никак не перебивала шумное шмыганье носом. В глазах снова встали слёзы, и они ужасно жгли не только веки, но ещё и душу. — Я отдал ему... дохуя, но не уверен, что хватит. Если я пойду к Барагозерам, они отсыпят мне деньги за работу?       Губанов хотел предложить ему в "долг", который на самом деле можно было бы и не возвращать, ведь он не обеднеет от того, что даст пару долларов, но потом понял, что навряд ли Вова возьмёт их, ведь они не заработаны, а даны как будто из жалости. А через Барагозеров, не зная, что они от Губанова, он эти деньги примет.       - Дадут, - Лёша кивнул, не сводя взгляда с Вовы. - Хочешь, подкину завтра до них, договоришься.       - Если тебе по пути будет, - соглашается Вова, выключая газ. - Можно я один посижу?       На Губанова устремился взгляд раскрасневшихся глаз, и он молча встаёт, выходя из кухни и оставляя Вову одного, как тот и просил. Вернувшись в комнату, Губанов сразу полез в шифоньер, присев на корточки, и открыл свой небольшой сейф, вынимая пару купюр, которые, объективно, Барагозеры смогли бы выплатить Вове за его работу.       И почему он так рвётся помочь, если для Губанова давно утратило значение, в каком положении человек, а особенно незнакомый, но дорогой какому-то пиздюку с Чернышевского метро? Это не его проблема, но он почему-то приписал её и себе тоже. Если глянуть на эту ситуацию объективно, без лёгкой розовой пелены, медленно застилающей глаза, то это максимально глупо, совершенно не в стиле Губанова. Но ведь если у него есть возможность, почему бы и не помочь, особенно, если это касается Вовы, доверие которого сейчас выходит на первый план. Он жаждет того, чтобы Вова ему доверял, чтобы был ближе, чтобы его, то есть Лёшу, не воспринимали как начальника и обращались не только по делу. С Вовой хотелось иметь какую-то особенную связь, и чтобы эту связь установить, требуется помогать ему и людям ему близким. И вот тогда в голове Вовы, может, что-то и щёлкнет так звонко, как хочется Губанову.       А пока Лёша пересчитывает деньги, откладывая их на край стола, чтобы завтра не забыть о них, Вова сидит на кухне в одиночестве, при свете, жуёт еле тёплую гречку и вытирает слёзы с щёк, думая лишь о Вере и о Васе.