мне нужны твои руки

      Квартира была не заперта. Вова дёрнул тяжёлую деревянную дверь на себя, затем открыл железную за ней и оказался внутри, тут же почувствовав запах кофе. Такой знакомый, но будто бы забытый с годами. Вова мгновенно скинул с ног пыльные и грязные после издевательств Ильи кроссовки и взглянул в зеркало, увидев вместо здорового оттенка лица что-то бледно-зелёное. Ну, что-то примерно такое он и ожидал увидеть, к этому он был морально готов, но вот со встречей с Губановым лицом к лицу он до сих пор не смирился, паранойил и перебирал миллион возможных фраз, которые могут его спалить и которые лучше не употреблять.       — От тебя пахнет, — единственное, что произносит Губанов, выходя в коридор из своей спальни. В щели двери за его спиной был всё тот же полумрак. Вова бы сейчас с радостью уснул в таком, ведь голова так и не проходила, всё ещё ужасно мутило, и дыхание было сбивчивое. Ужасно ощущать сонливость вперемешку с такими болями посредь тёплого и солнечного дня.       — В смысле — пахнет?       — Дурью пахнет, — строго подмечает Губанов. — У меня на этот запах нюх хороший.       Вова только поджал губы и взглянул на Лёшу далеко не виноватыми глазами. Хоть он и знал теперь, каков Губанов изнутри, узнал про его отношение ко многим вещам, про его терпение, но он решил рискнуть выгнуть свою линию и чуть трепануть нервишки. Его в мгновение взяла обида на то, что его не воспринимают как взрослого и самостоятельного человека. Он сразу встал в оборонительную позу, оскалил зубы, но только внутри. Снаружи же он глянул на Губанова взглядом невозмутимым, будто так и говорил: «Окей, пахнет, и что дальше?».       — Ты был у Шпаны? — спокойно спрашивает Лёша. Взгляд его чуть холодеет. — если ты решил, что они тебе друзья — забудь. У них в голове только дурь, девки и стрипушник. Оно тебе надо?       Он вдруг безразлично фыркнул и скрылся в своей комнате. Вова лишь поглядел ему вслед с лёгким тремором в руках и ногах, и выдохнул так, будто завершил тяжёлую работу. И почему он вообще боится Губанова? Ему ведь не приставляли ствол к виску, не угрожали расправой за каждый неверный шаг, не смотрели так, будто хотят убить. Лёша вообще вёл себя достаточно спокойно по отношению к нему, но всё равно в голове появился устой: Губанов старше, Губанов кормит, Губанов — начальник, а значит бояться его всё же стоит. Да и рассказы Шпаны бесследно не прошли. Что-то в голове да отложилось, и это что-то сейчас будет сильно влиять на их взаимоотношения. Ему хотелось, чтобы они наладили контакт до того, что стали бы друзьями, не имели ощущения, что кто-то кому-то что-то должен. Если быть точнее, то Вове хотелось стать для Губанова кем-то вроде Ильи или загадочного Антона. И откуда это желание он тоже не понял, но осознавал, что так выживать в нынешних условиях будет намного легче в первую очередь ему самому. Не будет ощущения, что Вову могут где-то за что-то наругать, общение в принципе может иметь не только деловой характер, но ещё и непринуждённый, а этого ему хотелось. Общаться с Губановым как с участниками Шпаны — это звучит как сказка. Лёша не похож на человека, с которым можно быстро сдружиться, но если это сделать, то ни разу не пожалеешь.       Вова вошёл в комнату, выделенную для него, и тут же упал на диван. Всё ещё ныло всё тело, болела голова и совсем чуть-чуть живот, но уже не от неизвестных ему причин, а от голода. От одной лишь мысли о чём-то вкусном в полость рта обильно выделялась слюна, и внутри всё только сильнее ныло, умоляло хотя бы о грамме еды. Но Вова эти позывы игнорировал из-за нежелания хозяйничать в чужой квартире или просить о чём-то Губанова.       — Так расскажешь или нет? — Лёша как по зову мысли входит в комнату без какого-либо предупреждения, гордо расправив плечи в своей водолазке.       Вова искренне надеялся, что те пару вопросов в коридоре — это и есть всё обсуждение темы, но вот Лёша явился снова, и догадаться, что именно у него в голове, возможным не представляется. Может, как Вова и боялся, он будет ругать, может, просто послушает и уйдёт. Но в любом случае рассказать, видимо, придётся.       — Зачем ходил к ним? Просто покурить?       Вова перевернулся с боку на бок, поднялся и уселся на край дивана, уперев локти в колени. Он глядел исподлобья чуть виновато и молчал. Ему не хотелось говорить ни слова, и это он всеми силами пытался показать это через взгляд, но Губанов был непреклонен. Он смотрел немного с упрёком и с частицей недовольства. И эти недовольство и упрёк создавали такое давление, что Вова с каждой секундой ломался всё сильнее, и наконец не выдержал, отведя взгляд в левый нижний угол. Губанов принял победу и уселся в кресло, закинув ногу на ногу. Он всё ещё ждал, когда это молчание закончится и Вова хоть что-нибудь скажет в своё оправдание, но, если честно, слова уже были не нужны. По этому молчанию давно всё было понятно. И Лёша даже думать не хотел: попал он в цель или нет. Вова точно ходил к Шпане, чтобы убиться. И больше недовольства вызывал не сам факт того, что он наркоманил, а то, что Вове говорено было, что там, в косяках, сплошная наркота, а наркота человеку — враг, но он будто пропустил это мимо ушей и как упрямый ребёнок он взял в руки косяк.       — Я ходил к ним за помощью, — металлически произносит Вова, всё ещё не возвращая взгляда на Губанова.       — Помощью в чём?       — Я думал, что они помогут мне с поиском квартиры или комнаты.       — И что, помогли они тебе? — Губанов произнёс это так, будто уже знал ответ: надменно и чуть с насмешкой, уверенный, что сейчас прозвучит «нет».       — Нет, — бурчит обиженно Вова, поднимая глаза.       — Знаешь почему? Потому что им это не надо. Не выгодно им тебе помогать. А накурить тебя было выгодно, потому что ты им устроил весёлый вечер. С ними в принципе нельзя иметь никаких отношений, разве что деловых, и то за редким исключением. То, что они помогли мне и отчасти тебе — удача, потому что я много пообещал и всё выполнил не без твоей помощи. Ещё вопрос к тебе: ты вообще слышишь меня? Слушаешь? Если у тебя проблемы с твоим братом, то тебя из этой комнаты никто не выгоняет, хоть селись здесь основательно, мне не жалко, — Губанов вскочил с кресла, развёл руками и огляделся. — Или че тебе тут, обои не нравятся? На диване спать некомфортно? Так в комнате никто ремонт делать не будет с учётом всех твоих хотелок. Не нравится, что это моя квартира и что я перед глазами мелькаю? Так я же, блять, не кусаюсь! Ванную использовать не запрещаю, на холодильник замок не вешаю. Напрягает, что бесплатно? Давай я буду бабки с тебя брать! Или выплату на лапу уменьшу. Ты слышишь меня или нет? Ты неделю назад власть сменил, ты так уверен, что сам себе безопасность обеспечишь? Да ты крови боишься, а от пушки в руках тебя тремор возьмёт.       Вова не вытерпел этого длинного монолога железно-кричащим голосом. Он подскочил с дивана, вышел в коридор и направился к вешалке. Он, кажется, придумал, как освободить себя от мучений в виде разозлившегося Губанова. Он залез в карман своей куртки, чуть не разорвав её от собственной злобы, вынул все деньги, которые у него там были, и, вернувшись в комнату, сунул их прямо в руку Губанова. Только лишь бы он заткнулся!       Губанов молча взял смятые деньги, посмотрел на них с отвращением и бросил их на невысокий столик, молча выйдя из комнаты. И вроде каждый остался доволен: Губанов перестал кричать, а Вова, вроде, согласился на предложение жить здесь. Но у обоих остался осадок на душе, и этот осадок заставлял их молчать до самого вечера, пока не пришло время выдвигаться на дело.       — Поехали, бери свои железяки, — только успевает сказать Губанов, как Вова тут же вышел из состояния дрёмы и, вскочив, одним движением собрал с тумбы около дивана все свои инструменты. — Барагозеры просят угнать девятку, у них не хватает пару свечей и ступиц, чтобы латать тачки более влиятельным людям. Антоха дал адрес, где можно взять относительно здоровую тачку.       — То есть, мы не только иномарки угонять будем?       — Если бы мы, — а если быть точным — ты угонял бы только иномарки, то у тебя толком и не было бы работы. Мало кто может позволить себе достойную тачку и мало у кого потом эту тачку можно угнать. Некоторые до сих пор приходиться продавать безвозвратно, потому что есть такие кадры, с которыми реально опасно связываться, — Губанов садится в машину первый и тут же заводит её. Тихое рычание мотора чуть заглушает лёгкий хлопок пассажирской двери.       Вова морально готовил себя к крови, страху и стрельбе, но надеялся на лучшее. Он так хотел, чтобы в этот раз не было как в прошлый, так хотел, чтобы всё прошло тихо и спокойно. Он даже не думал о том, получится у него угнать или нет. Он знал, как устроена «девятка», знал, что как и где нежно вскрыть и замкнуть, как привести её в рабочее состояние. В себе почему-то он мало сомневался, но вот в плане Губанова… В прошлый раз ему тоже говорили, что всё будет спокойно, но что-то как-то не вышло.       Белая японка заехала во двор, выключила фары и остановилась, но её двигатель продолжал работать. Внутри произошла короткая возня, и из машины вышел невысокий силуэт с растрёпанными волосами. Вова привёл себя в чувства и устремил взгляд на сегодняшнюю цель. Вишнёвый цвет в ночи выглядел почти чёрным, но ярко выделялись белые диски, покрашенные обычной строительной краской. Каждому хотелось быть крутым, но не у каждого были на это деньги, поэтому выкручивались как могли. И плевать, что это выглядит настолько смешно, что Вова даже прыскает в сторону, тут же приступая к замку на двери. Он поддаётся практически в мгновение и отворяет салон авто. Аккуратно забравшись внутрь, Вова прикрыл дверь, отодвинул кресло максимально назад и принялся снимать нижний рулевой кожух. Он тоже поддаётся куда быстрее, чем обычно. Умелые пальцы не совершают ни единой ошибки, но от нервов становится жарко. Не забыв снять тачку с передачи, он снова ныряет под руль, нащупывает нужные провода и тут же разъёдиняет их. Затем тянется в карман, из множества ненужного сейчас хлама отыскивает необходимые проводки и почти вслепую вставляет их в нужные разъёмы, замыкая. Что-то в машине щёлкнуло и включилось зажигание. Вставив в нужный разъём третий проводок из связки и подождав буквально пару секунд, Вова слышит урчание и чувствует, как под ним всё завибрировало. Он лишь поздравляет себя с удачно заведённой тачкой, отбрасывает всё ненужное на соседнее кресло, выжимает сцепление и включает первую передачу, сразу разворачиваясь на выезд со двора. Ему некогда ждать, пока машина прогреется. Это просто недопустимо. Губанов тут же сдаёт назад, выруливает и выезжает на дорогу, стараясь находиться у Вовы на виду, чтобы тот не свернул куда не следует.       — Нормально ты её покромсал, — удивляется Андрей, заглядывая под руль. — Но красава.       — А как вы до этого тачки латали?       — Покупали детали. Дорого выходило. А если везло, то на разборках находили, но оно долго не служило, — объяснил Лёха Барагозер, отворяя гараж, в котором они будут прятать эту малышку до лучших времён. Как жаль, что её ждёт учесть полной разборки чуть ли не до костей.       Губанов тут же получил от Барагозеров деньги. Он пересчитал их бегло, кивнул, кладя их в карман, и вышел из гаража, пока Вова сидел на низкой лавочке у ворот гаража напротив. Он ужасно устал, до сих пор дико хотел есть и всё сильнее хотел спать. И ужасно хотел курить. Так хотел, что чуть ли не трясся, ощущая фантомный привкус табака на языке.       — Че грустишь? — Губанов уселся рядом, сложил руки у груди и навалился спиной на ворота гаража, не жалея своего белого плаща. — На, — Губанов вынул деньги из кармана, отсчитал три купюры, но, помедлив немного, добавил ещё две и протянул их Вове.       — Эти две на оплату комнаты, — Вова принял, но две доложенные купюры протянул обратно.       — Завали ебало и возьми деньги, — фыркнул Губанов. Вове оставалось лишь поджать губы и положить все пять купюр в карман. Ещё чуть-чуть подобных выебонов, и его точно прихлопнут прямо тут. А место подходящее: тишина, темнота и огромные ряды гаражей, где Вову при всём желании найти не смогут даже собаки. Ему говорили не злить и не расстраивать Губанова, и этого лучше всё же придерживаться. Вова не особо хочет проверять, что будет, если Лёшу довести.       Всё стихло, только шумели листья невысоких деревьев, выросших прямо на крыше гаражей, и чуть выл ветер между длинными рядами. За последние дни значительно потеплело. Днём часто выходило солнце и даже пекло голову, а ночью больше не мучили заморозки. Всё отогревается и просыпается, и на душе как будто всё тоже должно цвести, но ничего толком не меняется. Эти две недели Вову бросает то в радость, то в полное отчаяние, и эти качели время от времени сводили с ума. И лишь изредка выдавался момент, когда ощущалось спокойствие, хоть вокруг него всё так крутится, будто он сидит на карусели. В подобные моменты карусель останавливалась и давала передохнуть, почувствовать себя в безопасности. Вова не может поспорить с тем, что с Губановым он чувствовал себя безопасно хотя бы потому, что у него за пазухой пушка. В последние часов двенадцать ощущалась угроза и от него самого, но что-то подсказывало, что ничего Вове не будет. Его просто попугали, покричали на него немного ради его же блага, и всё улеглось. И только сейчас Вова заметил, как ему идёт быть злым. Злым не в том плане, что он совершает исключительно плохие дела, нет. Ему идёт злоба, вызванная каким-то аспектом. Любовь к белому так хорошо сочеталась с горящими глазами, так хорошо накладывалась на хмурые брови, что было даже удивительно, ведь человеку никак не может идти злоба, особенно если его внешний вид — олицетворение невинности и доброты.       — Тебе Шпана хоть девочек предлагала?       — Да, — честно отвечает Вова. Голос его спокойный и низкий, даже сонный.       — И что ты, снова отказался?       Вова в ответ лишь утвердительно замычал.       — Понять не могу: почему?       — Воспитан я так, что без любви не смогу. Другое — против моих принципов.       — Да ты у нас принципиальный! И что, хочешь сказать, что никогда не любил так, чтобы потрахаться?       — Нет, так сильно никогда не любил. И смысла в этом не видел и не вижу до сих пор. Мне всего девятнадцать. В будущем, может, увижу, пойму зачем и почему люди так сражаются друг за друга.       Губанов равнодушно смотрел на него чуть исподлобья. Принципы — это хорошо. Некий признак взрослости, признак стабильности. Вова хоть и ведёт себя иногда как пубертатная язва, но мыслит он иногда по-взрослому. Он самый настоящий алмаз для Губанова: в меру упрямый, принципиальный, но уступчивый, когда этого требуют. Когда он только о нём услышал, он представил перед собой разбойника под два метра с каким-то зловещим оскалом. Первая мысль о том, чтобы переманить его на свою сторону показалась гиблой, ведь с таким разбойником слишком трудно будет договориться. Но Антон нарыл о нём информацию, а Губанов смекнул, что Фрики не оставят без внимания его новую машину. И вот он уже видит перед собой невысокого пацана далеко не разбойной внешности, видит, как у него трясутся ноги от одного лишь намёка на пушку в руках Губанова. В тот вечер Лёшу переклинило, и он тут же понял: Вова должен быть только его. Ему как воздух понадобился именно он, и Лёша для оправдания своих целей придумал хороший план, ознакомившись с которым, и Антон, и Илья не станут сомневаться в том, что им всем необходим именно Вова. И никто так и не догадался, что нужен он в первую очередь не им всем, а исключительно Губанову.       Был у него принцип, благодаря которому он до сих пор не в Новокузнецке, благодаря которому он не прогорел с Антоном напару: поставил цель — добейся. И вот спустя столько лет он всё ещё его придерживается, зная, что ничего от него не уйдёт, даже Вова. Когда малец соглашался с ним работать, то, не зная того, подписывал себе что-то вроде смертного приговора. Губанов приватизировал его не только как работника, хоть это и против норм морали. Ему просто необходим был человек, который сможет своими руками поднять его бизнес на новый уровень, который будет безоговорочно следовать за ним. И Вова был похож на такого человека. Только вот Губанов не учёл, что Вова для него окажется чем-то новым и слишком интересным, и что его появление немного повернёт его жизнь на пару градусов в совершенно ненужную для Губанова сторону. Вова его привлекал, нравился как человек осторожный, но в то же время доверчивый. Нравился страхом перед всем жестоким, нравился тем, что позволял Губанову стать безоговорочным авторитетом и вертеть им так, как тому захочется. Но в то же время он не расслаблялся и не забывал о себе, что подтверждает эта история со Шпаной.       — А че тебя так заботит, ебался я или нет, любил или нет? — Вова, изнемогая от охоты курить, начал занимать себя разговорами.       — А что, это нельзя обсуждать? Тем более у меня явно назрели вопросы после того, как к тебе липли сразу двое девчонок, а у тебя было такое лицо, будто тебя сейчас убьют. Может, ты вообще гей, откуда мне знать.       — А если бы был, ты бы боялся меня? — Вова с коротким хохотом поднялся с лавочки, повернулся на Губанова и продолжил смотреть на него с игривым упрёком, мол, есть ли в Губанове толерантность к такому?       — Тебя? Если бы ты был геем? Тут такая ситуация, что если бы я был геем, то ты бы боялся. Объективно?       — А ты гей? Мне стоит бояться? — Вова с прищуром глянул сверху вниз, оскалив зубы.       —Нет, не бойся. Ну в плане, что я не гей. Блять, фу, мы что вообще обсуждаем? — Губанов вдруг прикрикивает, поднимается с лавочки, отряхивается и направляется к машине. А взгляд мечется по земле, пытается за что-то ухватиться.       Вова промолчал, но пометку в голове сделал. Оба увильнули от вопроса, но оба поняли, что эта недосказанность что-то да значит: либо полное незнание себя, либо неуверенность. Если у Губанова опыта было хоть завались, потому что жизнь его помотала по всяким ситуациям, и он хотябы отчасти понимал, что ему нужно, а что нет, кто он такой, то Вова лишь слепо шагал по жизни, не понимая ни себя, ни своё окружение. Но это не помешало обоим усмехнуться куда-то в сторону, сесть в машину и, не вспоминая о только что замятой теме, поехать домой.       По пути завёлся ещё один разговор, и снова о Шпане. Губанов высказывался о них неоднозначно: то хвалил за то, что хоть они и не за идею или любую другую выгоду, а за деньги, но помогут, то крыл матом за каждый их шаг. Выяснилось, что Шпана как сообщество «негодяев» возникло совершенно недавно, а до момента объединения каждый был сам за себя. Хорошо, что они допёрли до одного простого правила: одного тебя сломают по щелчку пальцев, но когда вас много, то сломать вас могут только изнутри. Так и появилась эта компашка, слоняющаяся от своих квартир до клуба, курящая всё, что попадётся под руку. И ладно бы курили сами, но они начали накуривать Вову, и это для Губанова стало красным сигналом. Больше с ними он связываться не хочет, но чтобы и Вова с ними не связывался, нужно провернуть одну штуку.       Оставив Вову в квартире и будто бы ненарочно, по привычке заперев дверь, он снова садится в машину и выезжает со двора, оставляя после себя лишь чёрный след от колёс. Он уверен: Шпана на своём привычном месте, потому он даже не сомневается, что сейчас будет скандал. Как бы не дошло всё до угроз пистолетом… На это он очень надеется, но с другой стороны он так зол, что зайти не успеет, как достанет пушку.       — Шпана у себя? — Губанова встречает одна из девчонок, которая приветливо улыбалась на его вопрос и кивала.       Лёшу здесь знают, и знают хорошо. Он не раз приходил сюда и по делу, и просто отдохнуть, и потому все девочки сначала смотрят на него с вопросом в глазах: «ты зачем к нам? по делу или поразвлекаться?». Губанова это смешило. Он был здесь что-то типа вип-гостя, но гордости он за это не чувствовал. Стрип-клуб Шпаны — это не то место, в котором ярлыком випа стоит гордиться.       — Ромадов! — Лёша входит в их «кабинет» с ноги, не вынимая рук из карманов плаща. Мало того, что выглядел он сейчас достаточно грозно, так ещё и глаза выражали все эти эмоции в разы ярче, чем сама поза. — Вова здесь вчера был?       — Н-н… нет, не был, — прерывисто протараторил Лида, мгновенно поднимаясь с дивана. Этим-то он себя и выдал: и волнением, из-за которого подскочил, и неуверенно произнесённым ответом.       — Что ты мне лапшу на уши вешаешь? Хули от него воняло травой?       — Ну сидел с нами, пропах просто, — продолжает оправдываться Коля.       — Он сознался, — отрезает Губанов, делая шаг в глубину комнаты. Влад нахмурил брови и выпрямился в своём кресле, не вмешиваясь в разговор. Вообще, под горячую руку сейчас лучше не попадаться. Губанов не сделает ничего серьёзного, но усугублять ситуацию тоже не стоит. — Он сказал, что курил, сказал, что был у вас.       — Лёш, Вова — мальчик взрослый, пусть сам решает, — Лиза покачала головой, надменно поглядев на то, как сжался Коля.       — Да какой он взрослый? Если попробовал, значит не дорос ещё до самостоятельности. Мозгов нет ни у него, ни у тебя, наркобарон ёбаный, — Губанов снова скалится на Колю, не давая ему и пошевелиться, и слово сказать. Напал, как тигр на собачку. — Это не твой человек, чтобы его травой пичкать. Даже если он хотел, даже если умолял бы. Ты прекрасно знаешь, как я к траве отношусь. Да вообще к любой наркоте. Илюха ладно, он таким уже пришёл, но этого портить я не дам.       — Какая разница, нарик он или нет? Главное, чтобы работу выполнял, — Брамо встал на сторону Коли, нахмурился, и готов был огрызаться, если Коля подаст знак.       — Ты вообще рот закрой, — гаркает Губанов. Внутри всё пышет. Он настолько зол, что в ногах вата, только голова ещё варит, а всё тело в агонии. Сводило мышцы от того, как хотелось каждого поставить к стенке и… Лёша выдыхает, понимая, что он скоро перейдёт границу, и его будет уже не остановить, поэтому он пытается успокоиться самостоятельно. — Не трогайте его вообще, если он приходит — гоните домой.       — Ты его в рабство взял что ли, чтобы им распоряжаться и жизнь его контролировать?       — Это не твоё дело, — гаркает Губанов, разворачиваясь и собираясь уходить.       — Ну-ну, преврати его в марионетку, в собачку, надрессеруй, а потом для красоты ещё и убить можешь, когда польза от него пропадёт. Тиран ёбаный, — Брамо гаркает ему вслед, и у каждого, кто находился в этой комнате, в голове коротко пронеслось: «Ой зря, Брамо, зря ты это спизданул».       Губанов резко развернулся, вынул пистолет из кобуры и направил точно в голову Антона. Но курок не спустил. Стоял, выбирая слова, которые будут звучать пожестче. А пока выбирал, сощурив глаза, видел в чужих глазах испуг. Даже не страх, а простой испуг, который медленно расходился по чужому телу и заставлял его трястись. Зрелище приятное, особенно когда знаешь, что ты в абсолютном выигрыше, ты абсолютно прав.       — Захочу — превращу. Это уже моё дело. Захочу — превращу в труп, но только не его, не Вову, а тебя, а то ты за своим языком следить не хочешь. Ваша работа сделана, мы за неё расчитались, а что я буду делать дальше — вас не касается. И если вы мне его испортите, то я испорчу ваши рожи, это место, а захочу — испорчу вам жизнь. Дошло?       Влад наблюдал за этим исподлобья, но уже не был уверен, что Лёша не спустит курок. Время вмешаться, хоть и пасёт от этой ситуации чистой неизвестностью и даже опасностью.       — Окей, Лёх, мы виноваты, мы вмешались в твои дела, сами того не зная. Окей, мы принимаем это, — он поднялся с кресла, на всякий случай подняв руки к груди, показывая, что он безоружен. — Но давай теперь поговорим наедине, нормально, без пушек, криков и угроз. Брат, давай, опусти пушку.       Губанов искоса глянул на него, но пушку опустил, хоть и медленно и нехотя. Он согласен на разговор. Единственный, с кем можно было адекватно поговорить — это с Лизой и с Владом, но Лиза встала на сторону Коли, а Влад до сих пор был в нейтралитете.       Они вышли из кабинета, покинули территорию клуба и оказались на заднем дворе, в совершенно тёмном и сыром месте. Влад закурил сигарету, крепко сжав её меж зубов, повернулся на Лёшу и поднял голову, внимательно посмотрев ему прямо в глаза.       — Что ты так за него впрягаешься? — говорил он тихо и спокойно, чтобы не разжигать снова тот огонь, который Лёша еле-еле притушил. — Я понимаю: ты хочешь, чтобы он идеально выполнял работу, чтобы не киданул тебя. Но в твоём поведении сплошная гиперопека.       — Я знаю, — бурчит Лёша, отворачивая голову. — Просто боюсь я всей этой темы. Когда я переехал в Питер, я познакомился с девчонкой, которая торчала. И знаешь, это было… страшно. Боюсь, Вова подсядет на такое основательно. Развлекаться — окей, ещё не так страшно, но кто его, Вову, знает? Может, он с первого-второго косяка сломается, а не как Илья, которому будто плевать на зависимость…       — Любил эту девчонку? — Влад перебил его, сразу делая тягу.       — Любил. Так любил, что пытался с ней курить, подобать ей и её стилю жизни, но вовремя остановился. Понял, что я не могу так. С ней было интересно, но страшно. Она умирала на моих глазах и морально, и физически. Просто становилась стадом таких же нариков.       — А Вову что, тоже любишь, раз так боишься?       Губанов вернул на него взгляд непонимания, но оно быстро растворилось, сменившись на смирение.       — Ну, понравился.       — Вот почему ты так за ним гнался, — Влад мелко улыбается, смакуя табачный дым, осевший на губах. — Только не принуждай его ни к чему, это ни к чему хорошему не приведёт. Кстати, он приходил вообще не за тем, чтобы накуриться, но это так, факт ради факта.       — А зачем?       — Спрашивал за тебя, разнюхивал, каков ты на самом деле. Строишь маску перед ним?       — Пытаюсь, — закивал головой Лёша. Его так заинтересовало это «разнюхивал», что хотелось расспросить поподробнее, но он молчал, надеясь, что Влад сам всё ему расскажет.       — Мы рассказали ему про тебя, какой ты подонок и люцифер, белый и пушистый, естественно только то, что ему можно знать, не волнуйся, а потом слово за слово, и Коля предложил ему покурить. А Вова твой и не упирался. Сразу согласился, покурил, но его не вставило. Потом попросил ещё один, и Коля снова дал ему, но уже что-то помощнее, вонючее ещё ужасно. Я никогда не видел, чтобы люди так менялись под наркотой, серьёзно. Он пришёл тихий, молчаливый, не перебьёт ни разу, а как покурил — совсем другой человек. Хуй заткнёшь, перебивает, валяется, смеётся. Не знаю, что было потом, потому что я уехал, но Коля сказал, что приезжали Илья и Денис, выхаживали его и трезвили.       Лёша только вздохнул, благодаря всевышнего за то, что Вова не остался наедине с Колей, которому, вероятно, было бы до самого утра абсолютно наплевать на то, как ощущает себя Вова. Пацану были посланы знающие и неравнодушные люди. Илья знал о траве почти всё: где достать, сколько курить, чтобы не переборщить, как снять симптомы и как быстро оклематься от её воздействия на организм. Лёша делает себе пометку, чтобы не забыть поблагодарить Илью.       — Если хочешь, чтобы мы не пускали его сюда больше — окей, я поговорю с Колей, с парнями, и Вова сюда даже ногой не ступит. Только ты ему это тоже скажи.       — Он уже знает моё мнение о ситуации. Он уже получил пропиздонов, — бурчит Губанов. — Спасибо, — он тянет руку Владу, и тот крепко её пожимает, пару раз кивая головой.       Для Лёши было удивлением то, что Влад, выступив последним словом Шпаны, не наставил пушку в ответ, а предложил разговор, только благодаря которому Губанов считает, что не всё ещё пропало, не всё сгнило в этом стрип-клубе.       Губанов вернулся домой буквально спустя полчаса после того, как погасла последняя лампочка в квартире. Он вошёл тихо, снял плащ и бросил на стол пистолет, и снова вышел из своей спальни, войдя на кухню. Здесь тихо работал телевизор, пахло сбежавшим кофе. Что-то в этой атмосфере было особенное, приятное. Его квартира ещё никогда не была такой живой, как вот сейчас, когда газовая плита неумело убрана, смрадило кофе, был включен ненавистный телеканал. Всё неприятное собралось воедино и дало неожиданный эффект — Лёше стало спокойно.       — Я усрал плиту и не смог отмыть, — отзывается Вова, поднимая голову со стола. Его сонные глаза уставились на Лёшу с виной, будто он совершил что-то непоправимое.       — Забей, — махнул рукой Лёша. — На завтра дел нет, спи сколько хочешь, хоть сутки, — Лёша смотрит на часы, понимая, что ему так нельзя. Завтра рано вставать и ехать к Антону, решать вопрос по поводу закупки ещё трёх машин, по поводу доставки их в Москву, потом к Барагозерам… он устал от одного лишь составления плана на день, а как он будет всё это осуществлять…       — А у тебя? Есть дела?       — Есть, когда не было, — со вздохом отвечает Губанов.       — Я могу помочь чем-то?       — Нет уж, тут ты не поможешь, — качает головой Губанов, ухмыляясь. Он садится напротив Вовы, наваливается на спинку стула и чуть съезжает, случайно упираясь коленом в Вовино. Вова лениво её убирает, чтобы не смущать хозяина квартиры, и продолжает моргать ленивцем, неотрывно наблюдая за происходящим на экране пузатого телевизора.       Часы тикали, телевизор что-то бурчал, и оба спали с открытыми глазами, не говоря друг другу ни слова.

***

      — Когда я пьян… мне все нравится. Н-да… Он — молится? Прекрасно! Человек может верить и не верить… это его дело! Человек — свободен… он за все платит сам: за веру, за неверие, за любовь, за ум — человек за все платит сам, и потому он — свободен!.. Человек — вот правда! Что такое человек?.. Это не ты, не я, не они… нет! — это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет… в одном! — Мужчина на сцене махал руками, выпячивал глаза после определённых слов, которые произносил так чётко и громко, что резало уши.       Ксюша стояла чуть поодаль сего действа, трясла бумажками в руках и судорожно повторяла текст. У неё мало получилось выучить его вчера: он никак не лез в голову, а постановщик чуть ли не со слюной у рта кричал о важности знания даже эмоций, с которыми произносятся фразы, что уж говорить о том, что каждый должен знать свой текст не то что на пять с плюсом, а на шесть. И Ксюша сама понимала, насколько это важно. Она начала служить совершенно небольшому театру, в котором чувствовала себя как не в своей тарелке, но молчала, стараясь не обращать внимания ни на что, кроме себя и своей цели. Она выкладывалась на все двести, исправно посещала университет, болела походами в театрам, читала взахлёб и частенько забывала о том, что в этом городе она не одна. Мало времени оставалось на семью, что уж говорить об Илье, который безоговорочно появлялся практически на каждой репетиции Ксюши, подкупив режиссёра нехилой пачкой денег. Ему доставляло удовольствие видеть её на сцене, пусть даже такой маленькой и совсем тёмной, но видеть её в игре, видеть в азарте и чувствах — это эстетическая необходимость. Ксюша с особенной любовью принимала это, но не всегда могла серьёзно к этому отнестись. Илья ей нравился, симпатизировал, но в её голове за столько месяцев так и не уложилось то, что они пара. Ксюша видела его любовь к ней, чувствовала и ощущала, слышала об этом, но сама она признаться в этом не могла. Она знала, что сейчас её голова забита немного другим, и что Илья не поймёт, если она сообщит ему об этом. В душе её был лишь страх, стремления и немного симпатии. И она знала, что если откроется Илье полностью, то он навряд ли поймёт её.       Во многом они расходились. Ксюша была уверена в Илье, в его плече, ведь тот не раз это подтверждал и словами, и поступками, но не уверена была в его чистоте. Воспитанная в хорошей семье примерная дочь, карьеристка, бойкая, сильная духом девочка и хитрый раздолбай, пропивший свою юность и вернувшийся в колею только в виде недопреступника. Они никак не могли пересечься, но судьба решила пошутить, и в итоге этой шутки имеется лишь недороман, от которого каждый берёт свою выгоду: Илья эмоции, а Ксюша поддержку.       — Понимаешь? Это — огромно! В этом — все начала и концы… Всё — в человеке, всё для человека! Существует только человек, все же остальное — дело его рук и его мозга! Чело-век! Это — великолепно! Это звучит… гордо! Че-ло-век! — Мужчина всё так же распинается на сцене, эмоционально выкрикивая каждую фразу.       Илья слушал, но вполуха. Он наблюдал за Ксюшей, но думал о Денисе. «Зачем ты это вспоминал?» — звенело в его голове вот уже который день. И ладно бы хоть одна догадка казалась адекватной, так нет же! Всё, что предполагал Илья, было каким-то бредом. Кто вообще придумал молчать и ломать голову? Вот спросить бы напрямую, спросить о чувствах к себе, спросить что-нибудь такое, что в реальности даже пьяным не произнёс бы, потому что реакция людей может быть различна: могут посчитать тебя наивным, глупым, а при худшем раскладе общение с человеком вообще потеряется. Зачем люди усложняют себе существование?       Если бы Денис не стал спрашивать об их давней интрижке, то Илья бы не ломал себе голову, не думал об этом несколько дней подряд, не мучился бы догадками. На фоне вчерашней поездки к Коле всё стало ещё хуже. Мало того, что Вова подлил масла в огонь вечера, так ещё и сам Денис не отставал от мальца: то напомнит про косяк, то припомнит какую-нибудь ситуацию их былых времён, то косо посмотрит, чем вызывал лишь один вопрос, который не хотелось задавать, чтобы Коля не подумал лишнего: «Зачем?». Зачем он напоминает про то время, зачем будто намекает на что-то. Хотелось встать и выйти тогда из клуба и больше не заходить, но он держался до самого конца, до того момента, пока Денис не засобирался и не слинял быстренько домой, так и не ответив ни на один вопрос. Коряков списал всё на весеннее обострение и направился домой, убедившись, что Вове не хуёво и он доживёт до утра.       — Ещё раз первое действие прогоняем и по домам, поздно уже, — постановщик грубо-прокуренным голосом рявкнул в сторону сцены и отвернулся, поджигая сигарету. — Давайте, начали!       Илья косо глянул на него, поймав на себе взгляд. Постановщик глядел чуть с презрением, с которым, в прочем, смотрел на всех. Этот взгляд был для него привычным, будто он каждый день вставал с постели с мыслью о том, как он ненавидит этот мир, как он ненавидит всех людей. Илье этот взгляд не нравился так сильно, что порой хотелось подойти и харкнуть ему в лицо.       — Ну что? Как тебе игра? По-моему, сыровато, бесчувственно.       — Бесчувственно? Почему?       — Сухо, эмоций нет совсем, будто с листочка читают, — недовольно качает головой постановщик.       — А что, даже у Сатина этих эмоций сейчас не было?       — Это не те эмоции, — кривит губы мужчина, стряхивая пепел в небольшую чашку.       «Ценитель хуев, да они играют так, как не сыграла бы твоя мама-шлюха, уёбище жирное, — думает Илья, а на деле мелко улыбается, глядя куда-то за плечо мужчины, — ты ещё скажи, что Ксюша плохо играет, и я тебя прямо здесь об пол пулей размажу». Он предпочёл промолчать, чтобы не портить отношения Ксюши с этим театром и постановщиком. Если он сейчас выскажет всё, что накопилось у него за эти пару месяцев, что они сюда ходят, то он и, самое страшное, Ксюша вылетят из зала как пробки и больше никогда сюда не вернутся. И если Илья будет горд тем, что выскажет всю правду в лицо и не станет молчать, то Ксюша сильно расстроится и даже обидится, чего крайне не хотелось.       Оставшуюся репетицию он молчал, не реагируя на замечания к происходящему на сцене, которые высказывались персонально ему, а не актёрам. Эти замечания коснулись всех кроме Ксюши. Во время её реплик он лишь неоднозначно хмыкал и почти хрюкал, пока у Ильи сжимались кулаки. Хотелось отлипнуть от спинки кресла, скинуть ногу с ноги и посильнее замахнуться, ударив этого урода, но Коряков держал себя в руках, только выдыхал напряжённо, прикрывая глаза. Илья не ценитель искусства и не имеет права возражать постановщику, которому «виднее», но сейчас хотелось заорать о том, что актёры — талант, и ни один из них не заслужил таких замечаний, а постановщик — жирный зазнавшийся и завистливый уебан.       — Он просто сидит и нагло обсирает их, будто ему в кайф, он как будто вот питается этой энергией злости. Ебучий обиженка, — истерически рявкает Илья, наполняя свой бокал. Он снова у Дениса, хотя только часа два назад подумывал поехать домой после того, как проводил Ксюшу до еë дома. — У самого карьера актёра не сложилась, и он сидит, токсичностью своей брызжет, ядом этим, и всё мне в лицо. А про Ксюшу молчал! Молчал, но посмеивался! Уёбок, взял молодую актрису, без диплома, согласился, а сейчас сидит и издевается. Я в следующий раз приду на репетицию и спущу курок, если он точно так же себя вести будет. Сколько можно!       Илья выплескивал всё своё недовольство Денису, видя, как тот внимательно слушает, даже взгляда не сводит и смотрит прямо в глаза. Это у него по жизни привычка такая — смотреть прямо в душу, да так, что всякий раз до смущения доводит. Коряков вывозил этот взгляд в самом начале их общения, но сейчас уже не мог. Он просто прятался, с новой силой возмущаясь, будто и вовсе не замечал, что на него так смотрят.       — А если его пугнуть? — Денис деловито потянулся, не переставля мучить Илью своими пытливыми глазами.       — Да его убить мало, — рычит Илья, опрокидывая стакан. Горло обожгло спиртом.       Денис усмехнулся, но ничего не ответил. Ему даже нравилась эта злоба в Илье, вызванная каким-то левым мужиком, который посмел нелестно высказаться в сторону актёров театра. Коряков там никто, он там не служит, не работает, но за правду и справедливость стоит, особенно если эта правда и справедливость — Ксюша.       — Зачем ты туда вообще ходишь, ты постоянно оттуда злой выходишь, — мотая головой, бурчит Денис, лениво заталкивая в рот кусочек вяленой рыбы.       — С Ксюшей увидеться, больше некогда.       — Тебе некогда или ей?       Эта интонация Илье не очень понравилась. Он косо глянул на Дениса, но тут же задумался над его словами. А ведь и правда, ей совершенно некогда, а Илья бегает и посещает совершенно ненужные ему репетиции только ради того, чтобы насладиться ею, чтобы не чувствовать себя одиноко, чтобы продолжать любить этого ангела во плоти, постоянно видеть и восхищаться. Но сама она никогда не позовёт на свою репетицию, редко предложит встретиться, редко скажет, что любит, но иногда обнимет так крепко и жарко, что компенсирует всё своё молчание.       — Ей. Она вся в делах.       — А ты будто бы нет, — наигранно-недовольно возмущается Денис.       — А какие у меня могут быть дела, кроме как Барагозерам раз в неделю приехать помочь с чем-нибудь? — чуть весело отвечает Илья.       — А со мной пиво попить?       — Ден, что происходит? — Илья резко меняется в лице, меняясь с Денисом ролями. Теперь он сверлит его взглядом, пытает, не теряя уверенности в том, что Денис что-то мутит.       — Что происходит? — Коломиец непонимающе морщится, искоса глядя на друга.       — Ты вечно говоришь каким-то намёками, зачем-то вспоминаешь девяносто третий. Что в твоей голове?       — Ничего, — мотает головой Денис, ещё сильнее морщась.       — Не может быть такого, я ведь не параноик, не шизофреник! Ты чаще стал спрашивать про Ксюшу, а потом переводишь разговор на себя, — Илья вскакивает с места, упираясь руками в столешницу.       — Илюх, ты чё, — Денис уже не пытается его понять, он просто удивляется тому, какие процессы происходят в голове Ильи и какие слова генерирует его рот.       Коряков замолкает, сверля Дениса мутным взглядом. Всё перед глазами плывёт, даже сам Коломиец, голова гудит. Неужели он реально себе всё это навыдумывал? Иначе почему Денис смотрит на него, как на идиота? Или он не идиот, а Денис просто хороший актёр, маскирующий правду своей игрой. Вдруг накатил стыд, накатила неуверенность, и парень снова опустился на стул, молча взял стакан, долил коньяка и опрокинул его, отворачиваясь. Денис продолжал молчать, с интересом смотреть на него и думать: «К успеху шёл, не додавил буквально чуть-чуть. Больше уверенности, Илюх».