Проклятье

      Вообще тренировки были довольно полезными. И не только для ребят — Франкенштейн новые способности тоже учился контролировать. Так, чтобы не помешали в бою, как минимум. Хотя, конечно, разминался он тоже не без удовольствия.       Все бы хорошо, если не Союз. Вот воистину… неимоверная наглость.       «И еще какая», — ловит он чужую мысль уже в самолете.       «Мастер? Вы проснулись? Все хорошо?»       «Да, — коротко отвечает ноблесс, подтверждая, что все нормально, и проснулся он по своей воле, — но мы сейчас заняты».       «Очень, — вклинивается в голову Франкенштейна раздражающе-посторонний голос, — мы-то можем прерваться, но тогда полгорода взлетят на воздух».       «Это была его просьба», — просто говорит Мастер.       Так, что Франкенштейна невольно кусает любопытство, чем же они таким там занимаются.       «Копию Рагнарека делаем».       Человеку приходится прикусить губу, чтобы не усмехнуться. Крайне и крайне зло.       Мисс Сейра… справится до его прихода.       Но все же, какая невыразимая наглость.       Наглость и полнейшая невоспитанность, думает он, прибывая на место боя. Он бы скорее назвал это избиением, и не вина мисс Сейры в этом. Просто некоторые ублюдки совсем стыд потеряли.       Копье колет пальцы, жадно, голодно, нетерпеливо. Он не видит сейчас чужих эмоций — они мешают, заставляют чуть отвлекаться и чуть притормаживают реакцию — не то, что допустимо в подобной схватке, несмотря на все их плюсы.       И так, Зарга, оборотень и какой-то робот-модификант. Отлично просто.       Просто отлично, потому что он сейчас как бы не злее своего Копья — и короткая схватка лишь помогает быстро спустить пар.       Ситуация… довольно невыгодная. Даже с учетом присоединяющегося Раджака. Нет, Франкенштейн нисколько не умаляет их силу, но… противники неприятные. Очень. Крайне.       Особенно, когда присоединяется Урокай. Франкенштейн едва ли не зубами скрипит — и не успевает сказать ничего. Разве что сжать эти самые зубы покрепче и скривиться. Что это еще… за мерзкий звук?       Черная тварь подходит к ним не спеша. Медленно, что по сцене идет, откровенно наслаждаясь всеобщим вниманием.       Франкенштейн тихо выдыхает. Он раньше думал, куда уж хуже? Оказывается, еще есть куда! И кстати… что это еще за аура?       В рядах Союза резко начался разброд, шатания и неловкие «гхм». Казалось, все Старейшины резко вспомнили о неотложных делах, не глаженных шнурках, не выключенных чайниках в лаборатории…       Странная картина.       Юные благородные удивленно смотрели на невиданное раньше существо. Существо издевательски-медленно и драматично дошло до Франкенштейна и по-хозяйски уселось на его левый ботинок. Обвив лапы хвостом с фиолетовой кисточкой, точно кошка.       — Ур, — поздоровалась крайне воспитанная черная тварь.       «За что?» — едва не спросил ее Урокай.       Франкенштейн просто встопорщил, казалось, все иголки разом.       Хотя надо признать, деморализация противников вышла знатной.       Тишина наступила такая, что хоть режь. Мертвая. И крайне неуютная.       Как бы… боеспособность черной твари тут не знали разве что юные благородные.       — Эм, — несколько неловко начала Пятая Старейшина, — вообще-то, он — мой.       У Франкенштейна задергался глаз.       Тварь картинно почесала задней лапой то место, где чисто теоретически должно было находиться ухо, и уставилась на оборотня с искренним изумлением на морде.       — Ну что ты на меня так смотришь? Я его тут била, можно сказать, с любовью разрезики делала… а тут ты! Дай я его добью, а?       — Пятая Старейшина, — практически прошипел Урокай, — я бы попросил вас… уступить право его убить мне. Слушай, — начал он совсем другим, ласковым тоном, присаживаясь на корточки, — ну я быстро его убью. Чик — и все. Отойди, а?       Тварь отрицательно стрекотнула, заставив всех скривится. Что значит, отойди, быстро убьем? Это вообще-то его драгоценный зять!       По спине Франкенштейна отчего-то поползли крайне неприятные мурашки.        Как-то нужно было разрядить атмосферу. Определенно нужно было.       Он перевел взгляд на странно молчащего Заргу.       Зарга неверяще смотрел куда-то высоко и ему за спину.       А потом абсолютно по-человечески перекрестился. С выражением лица доброго католика, увидавшего Дьявола со свитою во плоти, не иначе.       Франкенштейн обернулся.       Вторая тварь устроилась на обломке небоскреба. Улеглась, свесив вниз хвост с полураскрытой алой кисточкой. Которой и шевельнула в приветствии.       Франкенштейн расплылся в счастливой улыбке. Мастер…       Тихий шлепок оторвал его внимание от этой картины. Урокай тоже заметил — и так и сел. На зад и очень неэлегантно.        Некоторое время он ошарашенно переводил взгляд с одной твари на другую.       Пятая Старейшина абсолютно непонимающе переглянулась с такими же ничего не понимающими юными Главами Кланов. Что это за цирк тут развернулся?       — Господи, — обрел наконец дар речи Урокай, — они еще и РАЗМНОЖАЮТСЯ?!       Дальнейшие звуки напомнили Франкенштейну гиену. У которой случился астматический приступ.       Он выдернул свой лакированный ботинок из-под черного зада и максимально попытался сделать вид, что это вот чудо, ржущее так, что аж согнулось в три погибели — не с ним.        Зарга посмотрел на товарища по несчастью — подошел и молчаливо похлопал его по плечу, наклонившись. От чего Урокай захихикал. Как-то очень нервно. Почти истерически. И начал отползать.       Хохот твари пошел на второй круг.       Пятая Старейшина неловко почесала затылок. Кажется, она тут лишняя.       — Что это еще за черные ублюдки, а? — взревел Восьмой Старейшина, — чего вы так притихли все, а? Ха-ха-ха, да плевать мне на них, я их просто уничтожу!       Его выстрел — по обломку небоскреба — остановить никто не успел.       Тварь не пострадала, разве что местоположение сменила, но Пятая непроизвольно поежилась. Что это еще за жуткие ауры? И почему бывшие Главы Кланов выглядят так, словно готовы напасть на своего же союзника?       — Ты чего сейчас… сделал? — крайне низким голосом спросил Франкенштейн. Так, если бы у него дыхание спирало.       Черная аура буквально рванула от него, как и стремительно поглощающее его тело оружие.       Пятая чуть не надула обиженно губы. Почему в бою с ней он так не выкладывался? Но, кажется, как-то напряженненько стало       — Эй, красавчик, — начала она, пытаясь разрядить атмосферу, — это же твои звери? Они конечно, вредные, но классные. Разводишь? Где можно встать в очередь на щенков?       Черная аура стала в разы гуще.       Тварь легла, накрыв морду лапой, и тихо, сдавленно заскулила.       «Ну… он старается…», — простонал в связь Зейт, задыхаясь от хохота.       Крепкие зубы чувствительно, путь и фантомно, сомкнулись на его кисточке — так, что Охотник вздрогнул.       Но непотребно ржать не прекратил.       Пятая Старейшина усиленно уворачивалась. Эй, почему он раньше подобного не демонстрировал? Она бы обиделась даже — но времени катастрофически не хватало — пойди еще увернись от сотни его иголок.        — Эй, поняла я, поняла, не трогаю я твоих щенков, ты только успокойся, окей? — весело дразнит она, заметив какую-то почти болезненную реакцию — и спешно уворачивается от волны темной энергии, — вот жеж… ежик бешенный!       Над ней вновь нависают сотни тонких фиолетовых игл.       Но хорош, до дрожи хорош! Давно, очень давно у нее не было такого увлекательного сражения! Упоительного даже, а ведь этот… человек умудрился в процессе и Восьмого добить — прорычал только что-то невнятное, и его жуткое оружие поглотило модификанта едва ли не быстрее, чем вошло в тело.       Жуть. Ей нравится.       Рейзелу нравилось вообще играть с детьми. Выходило несколько неловко, особенно по началу — но играть с детьми ему нравилось всегда.       Правда, одну игру, в которую с ним почти постоянно пытались поиграть, он недолюбливал. И играть отказывался.       В палочку.       Он видел, как в это играют, и в чем-то и вправду мог напомнить собаку, но… таскать что-то, подобно дикому зверю, в пасти…       Это было гораздо, гораздо хуже даже очередной смерти в этой непонятной компьютерной игре.       В палочку он играть не умел, не любил, и вообще отказывался.       Но на древке глефы его зубы смыкаются с поразительной четкостью. Рейзел поворачивается к детям. Он не разрешал им нападать на его человека — вот так вот, исподтишка, практически в спину…       Благородные вздрагивают под взглядом алых глаз. Тварь смыкает зубы на лакированном дереве — и тихо, низко рычит, приподнимая иглы по шее.       Это должно было выглядеть забавно, думает Урокай, тварь некрупная, человеку по пояс, с хохолком этим…       Это нихрена не забавно, думает Урокай, обливаясь ледяным потом. Это жутко, до печенок жутко — так, что хочется застыть, замереть, не дышать даже — лишь бы он тебя не заметил, лишь бы не заинтересовался, — страх иррациональный почти, обвивает ледяной удавкой горло, до бешено колотящегося сердца, до слабости в коленях…       Дерево Оружия Духа жалобно трещит в пасти — и это приводит Рейзела в чувство. Он с усилием разжимает челюсти — на древке остаются отпечатки зубов. Придавливает лапой оружие — а то еще призвать додумается, — и смотрит. Долго. Пристально.        Пожалуй, детей спасает разве что подошедший Зейт.        И вовремя подошедший. Его человек… что-то стал слишком даже шумным.       «Придурки», — тихо характеризует детей Зейт, но вслух издает лишь скрипящий стрекот. Крайне характерной интонации, и слов не надо.       Благородные даже не обращают на него внимания. Они дышат.        Храбрые дети, лишь несколько ниток седины в волосы и заработали. Что-то даже он не припомнит Рея настолько злым, чтобы он непроизвольно начал аурой давить и по мозгам ездить. Он смотрит. Все так же внимательно.       «Прекрасный аловолосый юноша» держится за горло, пытаясь отдышаться. Кажется, еще более нервный. Но да думать головой нужно было.       У Пятой Старейшины была, конечно, страсть к сражениям, но вот от этой внезапно ставшей какой-то слишком даже жуткой твари она почти отскакивает.       И надеется, что у человека осталась хоть капля мозгов, чтобы не атаковать… это. Будет крайне жалко его потерять. То есть, она имеет ввиду, потерять не от своих рук.       «Это» подходит к человеку практически вплотную — и тот, как ни странно в его состоянии, вид начинает иметь какой-то почти виноватый. Серьезно? Пятая Старейшина хмурится. Что это за твари такие вообще?       Но зверь не нападает. На задние лапы только привстает, укладывая передние человеку на грудь — и пытаясь заглянуть в глаза. Тихое «Ур?» кажется каким-то неуместно нежным и мелодичным.       Пятая приподнимает бровь. Это что еще за нежности?       Но они работают. Фиолетовая корка оружия, поглотившего человека, отступает. Вместе с его безумием.       Тварь лишь садится — и смотрит.       — Ох, прошу прощения, — говорит пришедший в себя человек. И Копье свое эдак за спину прячет, — я несколько… не сдержал эмоций.       Вид у него до того виноватый, что, кажется, сейчас еще ножкой шаркнет.       Пятая Старейшина окончательно перестает что либо понимать.       Франкенштейн смотрит на Мастера. Мастер молчал. Совсем молчал. И глаза отводил.       Франкенштейн обеспокоенно убирает Копье и опускается на одно колено. Сейчас, после боя, после того как он почти был поглощен Копьем… читать эмоции легко, как раньше, не получалось. Вообще не получалось. И это напрягало. Он слишком привык читать чувства Мастера — и только сейчас окончательно понял, что совсем не эта форма была тому причиной.       — Не злитесь, — почти беспомощно просит он. Наугад.       Мастер только вздыхает. Ловит пастью его ладонь — у Франкенштейна даже язык не повернется назвать это «кусает», прикосновение зубов слишком нежное, деликатное. А потом он отворачивается. Не выпустив ладони.       И еле слышно ворчит.       Франкенштейн застывает на мгновение. А после на миг жалеет об отсутствии телефона.        Он прикусывает губу. Это было… мило. Пожалуй, окажись бы эта фотография на его рабочем столе, вся деятельность была бы попросту парализована на очень, очень длительное время.       — Прошу прощения, — поспешно говорит он, — я не хотел заставлять вас волноваться.       Ворчание становится чуть громче.       А Франкенштейну до ужаса хочется его поцеловать. Вот прямо в отвернувшийся нос. Потому что Мастер вредничал, точно вредничал — и извиняться было бы весьма интересной игрой, если бы на них не смотрели.       Крайне и крайне настойчиво, Франкенштейну уже казалось, что кто-то сейчас прожжет в его шкурке дополнительные дырки.       «Просто не обращай на них внимания», — раздается в его голове.       «Мастер?» — переспрашивает он, но в ответ ему остается лишь тишина.       А ноблесс отпускает его ладонь, поворачивая морду. Быстро тычется носом в плечо — и отстраняется.       Вставать Франкенштейну не хочется до ужаса. Вот ближайший век бы так на колене и стоял. Хорошо же.        Ноблесс тихо вздыхает.       И Франкенштейну кажется, вовсе не от его «недостойных» мыслей.       Урокай смотрит крайне, крайне возмущенно. И если раньше он задыхался по вполне естественным причинам, то теперь — от ярости. Это же была их тварь, какого… она флиртует с этим несносным человеком? Да еще и защищает. А как же они? Они же лучше этого человека, лучше же, правда?       Рядом тихо скрипел зубами Зарга.       Вид отчего-то открывался до крайности тоскливый и даже болезненный.       В тихом стрекотке второй твари отчетливо послышалось «придурки».       — Гхм, — окончательно приходит в себя человек, и встает.       Ситуация складывается весьма сложная. Теперь правда, не в том смысле, в каком раньше.       Мастер… едва ли хотел убивать. Даже предателей. Поэтому и пришел не как ноблесс. Поэтому…       Мастеру было больно их убивать. Каждый раз больно. И как бы Франкенштейн не ненавидел этих предателей… едва ли это имело значение.       Но все же… как их безболезненно отпустить? Не сбегут же они, право, сами.       — Гхм, — сказал Франкенштейн, осматривая поле боя.       Пятая Старейшина стояла рядом. И выглядела порядком, как бы дети сказали, зависшей. Бывшие Главы Кланов смотрели на него так, будто бы хотели взглядом снять шкуру и повесить как трофей над камином. Зейт довольно разлегся на оружие Урокая.       Сэйра с Раджаком смотрели так, как будто чего-то крупно в этой жизни не понимают.       И едва ли кто-то был в настроении сражаться. Патовая ситуация, ну не ручки же им пожимать и расходится с миром?       — Ах, кажется, численное преимущество в этот раз на нашей стороне, — начинает он под абсолютно непонимающими взглядами, — несколько нечестно, не находите?       Зейт смотрит на улыбающегося человека — на злющих благородных — и задумывается. В сложившихся обстоятельствах… должны ли эти дети звать человека «матушкой»?       По спине Франкенштейна отчего-то вновь ползет табун ледяных мурашек. Что-то у него предчувствие нехорошее…       Он улыбается.       — Вы же не находите? — с нажимом повторяет он.       Что это за лица такие?       — Ты что, нас отпускаешь? — отвисает Пятая.       — Ага. Нафиг — это туда, — дерзко ухмыляется человек.       — Франкенштейн, ты… — начинает Урокай.       — О, я могу вас тут всех поубивать. Но Мастеру это не понравится.       — Маст… — как-то ошалело повторяет благородный, — ты блефуешь!       Но черная тварь подныривает под руку человека — и от ее алого взгляда благородного вновь пробивает ледяной озноб.       — Хочешь проверить? — все так же раздражающе-дерзко скалится человек.       Урокай прикусывает губу. До крови.       — Только ради него, — выплевывает благородный.        Поднимает свое оружие — Зейт благоразумно с него слезает — и уходит.       Франкенштейн переводит взгляд на оставшегося. Зарга Сириана.       — Как он? — только и спрашивает благородный.       И теперь очередь человека закусывать губу.       Мастер молчит. Позволяя самому решить.       Франкенштейн на мгновение прикрывает глаза, сдерживая гнев. Обеспокоенные все такие, как же. Зачем вам тогда вообще потребовалось… Как вообще посмели.       — Вам не о чем беспокоиться, — говорит он, немного успокоившись.       Зарга кивает — и уходит.       Франкенштейн только вздыхает на миг прикрывая глаза — просто устало сползти вниз ему в этот миг хочется неистово, но нельзя. Он открывает глаза.        — Ну, время и нам отправляться домой, — говорит он.       И что это за странные выражения лиц?