Проклятье

      Сейра с Раджаком, Франкенштейн им в этом благодарен, ничего не спрашивают. Ни по поводу окончания боя, ни по поводу Охотников. Ни по поводу того, куда они исчезли — этот момент даже Франкенштейн не отследил.       А вот по прибытии домой обнаруживается, что проблемы на этом всем не закончились — и даже толком не начались. Франкенштейн сжимает зубы почти судорожно, потому что на школу покушаться — это уже край. Полнейший.       Он, кажется, был слишком мягок со своей маленькой шуткой. Можно было сделать и хуже. Дав данные, была у него пара направлений… они чисто теоретически работали, хорошо работали, но побочки вылезали такие, что… Франкенштейн не хочет вспоминать, как вытаскивал это из своего организма на живую и в сумрачном состоянии сознания.       Мастер ловит его в лаборатории, куда он спускается за некоторыми лекарствами. Ловит, оплетает пальцами запястье.       — Тебе нужно отдохнуть, — это не вопрос, ни разу — Франкенштейн видит расползающиеся по стенам фиолетовые символы.       И к этой самой же стене со вздохом и прислоняется плечом, прикрывая глаза. Бой все же не просто ему дался. Он восстановится, даже на ногах восстановится, просто нужно чуть времени.       Он кивает. Но, пожалуй, он слишком сейчас взвинчен, чтобы сейчас сидеть без дела.        — Все в порядке, я сейчас…       — Пойдем, — серьезно говорит Мастер, и Франкенштейн открывает глаза.        Немного легче ему уже становится — восстанавливается он все же быстро, и…       Мастер, кажется, его объяснений слушать не будет вовсе.       Франкенштейну кажется, что совсем уж тайную лабораторию все же нужно переоборудовать. Она как-то слишком часто становится местом посиделок.        По пути он правда успевает сунуть любопытный нос в тренировочный зал — там было на что посмотреть, на ту же копию Рагнарека в расчерченном, и если Франкенштейн правильно понимает, еще рабочем магическом построении.       Был бы человеком, совсем человеком, решил бы, что кровью чертили, просто убрав ковер, но кровью это не было, не тот запах…       Мастер вздыхает, как Франкенштейну кажется, укоризненно, и ему почти стыдно. Почти.       Настолько, что он чуть было не устраивает привычную возню с чаем — Мастер не пускает, пальцы все так же плотно обхватывают запястье.       — Садись, — говорит он, — или ложись…       От последнего он не отказывается, устраиваясь на диване, и укладывая Мастеру голову на колени. Тот поглаживает его по волосам — вполне себе лекарство, как кажется Франкенштейну. По крайней мере, ему очень помогает. И спокойно становится разом.        — Сколько у нас времени?       — У Зейта надо спрашивать… по крайней мере, пока он не снимет свою остановку.       Франкенштейн прикрывает глаза. Хорошо, что тратился все же не Мастер.       Он почти задремывает — это уютно, приятно и безопасно. Почти.       — Я, наверное, никогда не привыкну к тому, что умираете вы окончательно, — тихо говорит Мастер. Все так же поглаживая его по волосам.       — Для нас Вечный Сон — это только сон, — поясняет он прежде, чем Франкенштейн успевает спросить, — это долгое время, но это не «навсегда». Как таковой окончательной смерти у нас нет. Это возможно, наверное, но я не знаю таких случаев.       Он все еще поглаживает своего человека по волосам.       — А вот в вашем случае даже душу потом искать бесполезно, личность разрушается после смерти. Иногда она воссоздается по образцу вновь, вся, включая память, но это редкие случаи.        — Но реальные? — уточняет Франкенштейн. Определяя направление, в котором стоит подумать. Не то, чтобы он торопился умирать, но… Мастер же сейчас прямыми словами говорил о том, что волнуется.       — Да, — подтверждает ноблесс, — и да. Я знал, что буду остро реагировать на угрозу в отношении тебя, но не ожидал, что настолько.       — Мне стоит быть осторожнее?        — Я не собираюсь обкладывать тебя в вату, — серьезно говорит Мастер, — это глупо. В крайнем случае я просто могу поделиться жизненными силами — при их избытке умереть практически невозможно, слишком быстро восстанавливается организм.       Его человек удивляется. Серьезно так.       — Что, даже без просьб быть осторожнее?       Он не обижается, нет, ему скорее интересно.       — Это будет твоим решением. И прав влиять на него у меня нет.        Франкенштейн быстро складывает два и два — это и «не навсегда». Любопытная разница менталитетов. Накладывающаяся на то, что вряд ли среди Охотников были откровенно слабые особи, не способные защитить себя.       — Ты понимаешь, — только и говорит Мастер, Франкенштейн уверен, читая мысли. Удобно все-таки. Разве что…       — Вы ведь и сейчас делитесь со мной силой? — спрашивает он.       Как-то ненормально быстро он приходит в порядок. Аномально быстро, он бы даже сказал.        Мастер просто проглаживает его по голове с большим нажимом — и чуть оттягивает волосы. Приятно, Франкенштейн жмурится невольно, тихо выдыхая.       — Немного. Мне это не повредит. Больше — не повредит, я стабилизировался. И... нет особой необходимости тратить их именно через проклятье. Наши способности более эффективны и экономны в этом плане.       — Меня это радует, — говорит Франкенштейн, но волноваться все равно не перестает.       — И я не злился, — уточняет ноблесс.        Так, что Франкенштейн просто не может не улыбаться.       — Чуть-чуть повредничали? — весело уточняет он.        А теперь это точно — смущение. Мастер разве что отводит глаза — по мимике не слишком понятно, но… Франкенштейн чувствует.       Так подумать, не было особой разницы, в каком его облике можно ощущать эмоции. Это зависело лишь от самого Франкенштейна.       — Мне нужно было время, — говорит ноблесс, — чтобы справиться.. с эмоциями.       — Но вредничали вы очаровательно, — уточняет человек. Это и впрямь было очень мило. Если бы не посторонние…       Впрочем.       — И я не до конца извинился за свое неподобающее поведение, — говорит Франкенштейн. С полным намереньем доизвиняться, вот прям сейчас.       — Франкенштейн. Тебе не нужно передо мной извиняться, — серьезно говорит Мастер.       Франкенштейн ловит его руку своей — и чуть сжимает.       — Я… не совсем всерьез.       Понимания во взгляде он не встречает.       — Помните, вы говорили о фантазиях? — осторожно начинает Франкенштейн, — смените, пожалуйста, облик. И повредничайте. Нам и впрямь тогда помешали…       Мастер смотрит на него откровенно непонимающе, и, наверное, даже мысли читать перестает. Ему интересно, точно интересно, но почему-то мысли он читать перестает.       А потом меняет облик. Франкенштейн убирает голову с его колен, садясь прямо — и может в очередной раз посмотреть. Насколько это вообще кажется чисто обычным бытовым движением. Примерно как потянуться.       Что у оборотней, что у модифицированных людей в трансформации было напряжение, высвобождение силы и все такое — но вот у охотников подобного не наблюдалось. Просто черная тень, принимающая иную форму.        Франкенштейн дожидается, когда он вновь обретает материальность — и придвигается ближе. И быстро целует в щеку.       Мастер понимает. По крайней мере, нос, в который Франкенштейн хотел его поцеловать, задирается с очень большой степенью вредности. Так, что поцелуй вообще приходится под челюсть.       А еще он опять начинает еле слышно ворчать. Или урчать, звук странный, тихий и почти не различимый. Но следующий десяток поцелуев приходится куда угодно, только не в цель. Так, что Франкенштейна пробивает на смех — он уже хотел было начать извиняться, но вместо этого только смеется — нос от него все так же отворачивают.        Слишком даже очаровательно. И настойчиво. Так, словно Мастер и впрямь на что-то обиделся. И выворачивается даже из рук, Франкенштейн попробовал зафиксировать морду относительно ровно — поцелуй пришелся изрядно выше, а ему куснули ладонь в отместку.       Пришлось признать — вредничать Мастер тоже умел. По крайней мере, спустя полчаса возни желанный нос так и остался не поцелован, а Франкенштейн насмеялся вперед на пару лет.       — Сдаюсь, — честно говорит он. Потому что Мастер и впрямь его перевредничал, ускользая уже даже из рук.       И желанный нос ему торжественно подставляют. Франкенштейн его не менее серьезно и торжественно чмокает — и смеется вновь.       Мастер течет темной тенью, пересобираясь — а после обнимает его, роняя на себя и побуждая уткнуться лицом в плечо. Одна рука ложится на талию, вторая зарывается в волосы, поглаживая — а Франкенштейн потирается щекой о плечо, и думает, что это стало слишком даже легко. Свободно. Просто вот так касаться, просто контакт… Он раньше не думал, что так возможно.       Франкенштейн приподнимается, обхватывая лицо Мастера ладонями, и начинает осыпать его быстрыми поцелуями. Тоже немного вредничая — те из них, что приходятся в губы он не углубляет, хотя Мастер не против.       Это тепло, по груди, по горлу, тепло почти физически, тепло и спокойно.       «Мне стоит больше вредничать?» — тихо и умиротворенно спрашивает Мастер по связи.       «И даже капризничать», — соглашается Франкенштейн, легко целуя его в кончик носа.       Мастер молчит. Целует только — полноценно, сжимая пальцы в волосах.       И улыбается, разорвав поцелуй.       Это красиво, думает Франкенштейн, застыв над ним, это слишком даже красиво.       Но Мастер только с этой же улыбкой дает ему телефон.        Франкенштейн смотрит на него непонимающе некоторое время — и только потом вспоминает разговор про фотографии.       С Мастера приходится слезть и вообще сесть ровно — и включить телефон, заходя в галерею.       Фото было как-то даже неожиданно много. И не самого «парадного» вида. Мастер ловил его на чем-то бытовом, просто в моменте, Франкенштейн листает фото — чаще всего попадались его за работой, и выглядел он в это время, гм… увлеченно, но были и те, где он объяснял Сейре про нюансы готовки, разговаривал с модифицированными, Мастер умудрился даже поймать его в школе, да и с их чаепития фото тоже было…       Франкенштейн бросает быстрый взгляд на Мастера. Вообще-то некоторые фото… Он не помнит в эти моменты Мастера с телефоном в руках.       Он вообще, собственно, не отследил, чтобы его фотографировали. Некоторые фото еще можно списать на его увлеченность делом и невнимательность, но некоторые…       Нет, Франкенштейн может предположить, как они сделаны, но в голову это укладывается со скрипом. Мастер что, время останавливал?        Это было довольно серьезной, если не сказать страшной способностью. С не совсем понятными условиями применения, наверняка высокими затратами, и Франкенштейну было немножко странно, что ее вообще использовали вот как сейчас.       То, что остановку времени использовали просто чтобы сделать фото, а Франкенштейн почему-то был абсолютно уверен, что так можно было, именно, чтоб остановка затронула еще и людей… Это было крайне несерьезным использованием. Несерьезным — и не в плане того, что это было достойно осуждения, просто… Просто эти фото были настолько ценны, что ради них стоило использовать ее так.       Франкенштейн прикусывает губу, чувствуя, как покалывают кончики ушей.       Ему довольно часто говорили, что он красивый. Еще чаще это становилось проблемой — он определенно не врал про свои проблемы с женщинами, да и, быть честными, не только с ними. Ему порой казалось, что количество тех, кто хочет его поиметь в прямом смысле слова гораздо больше тех, кто хочет с него поиметь результаты его исследований. Даже с учетом Союза, который за его исследованиям охотился.        То, что показал Мастер… Он ловил не «красоту», он ловил его самого. То, что было ему важно, то, что радовало, то, чем он жил… Мастер видел его таким.       И от этого становилось тепло — горячо почти, и чуточку слишком остро. Так, что вздохнуть не получается.       Франкенштейн поднимает взгляд, едва ли зная, как это выразить — но Мастер только понимающе кивает. Глаза у него теплые, и Франкенштейн отводит взгляд, словно не в силах этого сейчас вынести.       Он молчит некоторое время, пытаясь собраться с мыслями. И эмоциями — их, пусть и положительных, слишком много.       — Хотите чаю? — спрашивает он, когда обретает возможность говорить. Больше, честно признаться, для себя — нет, ему не чая захотелось, просто привычные действия помогали собраться. И успокоиться. В любой ситуации, — точнее даже не чаю, я хотел показать вам кое-что другое…       Мастер кивает.