Проклятье

      У Франкенштейна образовалась маленькая такая проблемка. У него Мастер потерялся.       Точнее, они разошлись ненадолго — Мастер отговорился своим делом, сам Франкенштейн засел в лаборатории, наконец-таки взяв в руки отданную иглу — как раз появилось на нее время. Чтобы без спешки, с толком, с расстановкой и с удовольствием…       Но прошло уже пару часов, Мастер вернулся — Франкенштейн это чувствовал, но вот где он… Где именно он находится, Франкенштейн не знал. Где-то в доме, это он мог сказать четко, но детальнее… Детальнее уже нет.       Поиском он и занимается, отложив иглу, изрядно потерявшую в хрупкой своей части.       В лаборатории Мастера не было, какие либо общие помещения стоило исключить сразу — Мастер знал о камерах, в спальне…       В спальне Франкенштейн его и находит, только отчего-то в своей. И, быть может, находить его не стоило.       Мастеру явно грустно. Он видел что-то подобное раньше, но видеть свернувшегося в тугой клубок охотника было сложнее. А еще Мастер опять изменил размер — и этим самым размером был не больше кошки. Выглядело бы мило, если бы он не свернулся грустным клубком на его кровати — и ему не было бы больно.       Мастер внимание на него обращает сразу — и сразу же течет черной тенью, вставая уже как ноблесс. И никаких больше попыток скрутиться клубком — спокойное выражение лица, ровная спина… Франкенштейну самому почти становится больно.       — Все в порядке, — говорит Мастер вместо приветствия, и человек отмирает.       — Но вам больно, — тихо замечает он.       — Был у могилы Прошлого Лорда, — поясняет ноблесс. И умолкает.       И Франкенштейн и рад бы этого самого лорда в чем-то обругать, но… он не знал, что именно связывает его и Мастера. Мастер явно расстроился еще тогда, когда узнал о его уходе в вечный сон.        Франкенштейн просто уходит возиться с чаем — не спрашивая. Чай сейчас будет как раз кстати. Сладкий и горячий.       Мастер молчит. Даже когда они усаживаются пить чай. Раньше бы подобное не напрягло, Мастер часто молчал, но сейчас…       Франкенштейн знал, что иногда лучше всего промолчать и дать время, но на закрытую кисть все равно не мог не коситься.       — Он был моим ребенком, — тихо и как-то бесцветно поясняет Мастер, — куда больше прочих. Те осколки, которые он оставил — успокоение для живых. Только кажется, что возвращал он. Осколки рассеиваются — и их памяти он уже не получит никогда.        Франкенштейн молчит, потому что не время сейчас спрашивать. Не сейчас.       — Он практически все свое детство жил со мной, — поясняет Рейзел.       Франкенштейн хмурится, обеспокоенно на него смотря. Теперь становится понятнее. И странный интерес Лорда — тоже.       Но Мастер допивает чай — и даже проблеск этой грусти пропадает. Словно негласное желание отставить эту тему — и человек его принимает.       — Я не просто так часто меняю форму, — серьезно поясняет ноблесс, — и спать мне придется именно что в форме охотника. Без любого ее изменения. Недолго, пару дней, но это тот процесс от которого лучше не отвлекаться.       — У меня есть подходящее место, — говорит его человек, вставая и наливая еще чаю, — и вы его даже уже видели, та комната… подойдет?        — Вполне, — Рейзел принимает чашку — и серьезно смотрит на него, — тебе тоже следует отдохнуть.       Франкенштейн отмалчивается. Упрямо. Стоило, конечно. Но эти несколько часов можно было потратить и с большей пользой — а он достаточно вынослив, чтобы немного перестроить свой график. В конце концов, время сейчас не самое мирное.       Рейзел только вздыхает. Думая о том, что если бы его человек был охотником, он бы тяпнул его за кисточку. В чисто профилактических целях — и чтобы наглядно показать степень возмущения.       — Франкенштейн, — тихо и укоризненно говорит он.       Вид у его человека становится, как если бы он опять где-то напакостил, невинно-невозмутимый.       — Мы можем и вместе поспать, — предлагает ноблесс, понимая, что не переупрямит.       Но на это предложение человек только согласно кивает. Время с Мастером для него все же было ценнее просто сна.        Чай они допивают в молчании — прекрасные минуты спокойствия. Ровно о того момента, когда Мастер характерно так застывает, точно прислушиваясь — это Франкенштейн уже успевает научиться различать. А после тихо фыркает. Весело, определенно весело.       — Шалость удалась? — невинно спрашивает он, размешивая в чае сахар.       — Еще как, — тихо отвечают ему, — Зей передает, что если ты когда-нибудь будешь свободен — как минимум одно предложение лапы… и кисточки, у тебя есть.       А после Рейзел может наблюдать, как его человек топорщит все иголки разом. Как раньше, когда он с каджу цапался. Или с Лордом. Забавно так.       — Пожалуй, воздержусь.       И ноблесс не может не улыбаться.       — Мастер, — начинает его человек, придя в себя. Рейзел у него такого тона не помнит давно, кажется, что-то такое проскальзывало еще в Лукедонии, — я же был достаточно деликатен?       — Вполне, — серьезно отвечает он, и смотрит в чашку — красивый все же оттенок у чая.       — И вежлив?       — Разумеется, — все так же отстраненно говорит ноблесс. И поднимает глаза от чашки, — Франкенштейн. Молодец. Молодец.       Его человек светится от похвалы — и от гордости… а потом все же не выдерживает и смеется. Настолько заразительно, что вслед за ним тихо фыркает и Рейзел.       Подходящее место и впрямь было — но с определенной точки зрения было вообще не подходящим. Потому что, по сути, просто большая изолированная комната. Пустая. Совершенно.        От мысли оставлять Мастера спать на голом полу, у Франкенштейна было как-то нехорошо на сердце. Вообще нехорошо. И было у него одно решение.       Точнее был один ковер с очень длинным ворсом и неприлично больших размеров. Франкенштейн, когда покупал его, думал как раз о Мастере — и думал явно не головой, как признавал позже. Во-первых, это не вписывалось в интерьер от слова совсем, и из-за огромных размеров тоже, во-вторых, ходить по такому нужно было босиком — а лучше вообще лежать, потому что приятно же… Но вообразить тогда такое попрание приличий и Мастера в одной ситуации он тогда не смог. А показать все равно хотелось.       Теперь вот пришлось как никогда кстати. В интерьер комнаты все равно, конечно, не особо вписалось — но на это можно было закрыть глаза.       И Мастер новой обстановке удивился. Приятно удивился — Франкенштейн все еще видел раскрывшуюся кисточку. И на ковер ступил правильно — босыми ногами, мелкая вспышка силы быстро решила проблему. Постоял, зарылся пальцами в ворс — Франкенштейн, конечно же, отметил бы, что ему определенно понравился… Но он смотрел на то, как длинный ворс касается ступней — и мысли его свернули не в ту сторону. Или в ту. Он облизывает губы машинально, и почти успевает начать движение вперед…       — Позже, — говорит Мастер. С явным сожалением, и на этот раз оно чуется даже в голосе.       А после перетекает в другую форму — достаточно медленно, так, что Франкенштейн успевает рассмотреть — темную меняющую очертания тень. Полупрозрачную. И лишь под самый конец обретающую материальность — и цвета. Крыльев на этот раз Мастер не прячет — как и кисти.       А после — Франкенштейну тогда все же не показалось — крайне сосредоточенно утаптывается кругами, ложась в удобное положение. Клубком, как кошка — разве что очень, очень крупная кошка.       Мастер приглашающе приподнимает крыло — и Франкенштейн, несколько ошарашенно идет ближе.       Он вообще просто показать ковер хотел, спросить, подойдет ли… И как-то «поспать вместе» он представлял себе не так.        Но под крылом оказывается неожиданно удобно. И вообще уютно. Хоть и странно. Но хвост ложиться в своеобразном объятье — кисточка скользит на плечо, щекоча перьями щеку — и в сон Франкенштейн проваливается кажется даже прежде, чем успевает сомкнуть глаза.       Просыпается Франкенштейн с трудом — и просыпаться вообще не хочет. Мягко, тепло и уютно — а еще он заграбастал в объятья чей-то хвост. Как дети — плюшевую игрушку.       «И не Мастера», — думает он, приоткрывая глаза. Раздвоенная кисть, фиолетовые перья…       Второй Охотник устроился с боку, незаметно и довольно деликатно, не мешая — лишь укрыл крылом по крылу, и хвост вот. Хвост Франкенштейн несколько некультурно заграбастал. Впрочем, если учесть все еще лежащую на плече алую кисть — кажется, это такой вообще характерный жест был, и хвост лежал вполне себе намеренно.       Впрочем, это не раздражало. Сейчас, при нахождении в этой форме — не раздражало совсем. Как и не слишком хотелось вылезать — и вообще вставать. Слишком странное чувство — не столько даже спокойствия, сколько безвременья — но подниматься все равно было надо.        Он-то официально не засыпал — и вообще не снимал с себя обязанностей — никаких. И надо было помнить еще и о Союзе — кажется, его маленькая шалость знатно кое-кого разозлила.       Нужно будет потренировать модифицированных. Юных благородных тоже, но именно модифицированные… им будет сложнее всего. И вряд ли эти ребята будут прятаться или отсиживаться.       Именно под эти не самые веселые мысли — и прикидочную наброску плана тренировок он встает и приводит себя в порядок — все же, в его совсем уж тайной лаборатории были какие-никакие удобства. Чтобы при необходимости отсюда вообще не выходит — Франкенштейн практиковал подобное редко, но иногда случалось.       Но в комнату он все равно возвращается — просто заглядывает — едва ли Мастер проснется, но… заглянуть все равно хотелось.       Он не отказывает себе в этом — и застывает на пороге. Вглядываясь и пытаясь понять, где в этом черно-ало-фиолетовом клубке вообще чьи части тела. Охотники скрутились достаточно плотно — и спали что котята в корзинке. Почему-то на ум пришла именно такая ассоциация. Кажется, раньше они вели себя смирно исключительно, чтобы его не задавить.       Франкенштейн смотрит пару минут — а потом, сдавшись своим же внутренним уговорам, быстро достает телефон и снимает эту картину.       И не менее быстро ставит ее заставкой на обитающий в этой же лаборатории ноутбук. Личный и хорошо защищенный.       И из лаборатории выходит уже в куда более приподнятом настроении — его даже необходимость отъезда не портит.       Разве что если Мастер проснется раньше…       «Уж как-нибудь выживет до твоего возвращения», — приходит в его голову отчетливо-чужая мысль, — «У меня к нему дело есть, как раз займемся».       Франкенштейн не отвечает — усилием воли приглаживая взъерошенные эмоции.       Все-таки, эта личность знатно его раздражает. Когда не спит.