Проклятье

      «Тут камеры», — предупреждает он Мастера, когда закрывается дверь.       Тут есть камеры, и Франкенштейн практически уверен, что Тао их потом просмотрит. Это было… неприятно, но довольно полезно.        Но уж точно совсем нехорошо будет, если их маленький обман раскроют.       У него было место, где можно было поговорить. Личное. Все же, Франкенштейн временами любил уединение. Особенно ради некоторых своих исследований.       Он подхватывает Мастера на руки, решительным шагом выходя прочь из лаборатории. Им нужно несколько ниже. И подальше от вездесущих камер.        «Хочешь открутить мне кисточку без лишних свидетелей?» — голос у Мастера веселый.       А кисточка как-то уже привычно легла Франкенштейну на плечо. Судя по ее движениям, она должна была щекотать шею, но хвост не ощущался никак. Совсем, словно ничего и не было.       «Открутить… кисточку?» — непонимающе отзывается человек. Нет, он уловил примерный смысл идиомы, но… в его голове он все равно не уложился. Применительно к их ситуации.       «Я тебя напугал», — говорит Мастер, и голос у него серьезнеет.       Франкенштейн только улыбается.       «Ах, это… мелочи».       — Не мелочи, — говорит ноблесс уже вслух и открывает глаза.       — Это же было необходимо?        — Было. И не только для них, — Мастер все еще серьезен.       — За нами следят? — Франкенштейн останавливается, напрягаясь.       Но Мастер только качает головой.       — Не в этом смысле. Но есть много способов увидеть «память» места… А мать наша Тьма прикрывает только нашу личную жизнь. Я перестраховываюсь. И официально играю кого-то вроде полукровки с пробудившимися способностями.       Франкенштейн скашивает глаза себе на плечо.       — Я чувствую подвох.       — Потому что ни один наш полукровка не может принять облик Охотника. Он может использовать силы родителя, даже на очень приличном уровне, но другой облик… Незначительные изменения — максимум.       — И это неизвестно?       — Тем, кому это хорошо известно, полагаю, известно и то, что я вернулся. И якобы хорошо просел в силе, плюс еще проклятье…       — Якобы, — подозрительно уточняет Франкенштейн.       То, что кисть на его плече закрывается полностью, его неприятно настораживает.       — Я могу использовать ту же силу, что и раньше. Но не уверен, что сейчас перенесу максимальный ее объем… без неприятных последствий. Так было нужно, но длительное истощение не идет на пользу организма. И мне нужно время, чтобы это исправить.       — Вы уйдете в сон? — ровно спрашивает Франкенштейн.       — Со стороны на то будет похоже. Не на долго, просто кропотливая работа по укреплению энергетики. Травмы в структурах, работающих с жизненными силами — очень неприятная вещь.       — Дело в потерях в фон или в чем-то еще? — ему любопытно, крайне любопытно.       — Жизненные силы — это сила жизни, в более слабой концентрации. Не мне тебе говорить, что живой организм редко когда бывает полностью… стерильным, — он запинается всего лишь на мгновение, — И работать без единого отклонения или мутации. Жизнь подстегивает все. И хорошее, и плохое, не разбираясь. В случает таких травм энергетики, потери в фон усугубляются тем, что энергию вбирает в себя физическое тело и все, что в нем обитает. Иногда этого достаточно просто для, скажем, тяжелой лихорадки, иногда доходит до мутаций. В редких случаях — даже полезных. А иногда грозит просто потерями в фон, жизненная энергия — сжатый концентрат, он быстро распадается, вырвавшись на волю.        Франкенштейн хмурится, раздумывая.       — Вы можете становиться нематериальным. Плюс высокая личная изменчивость. И то, что благородные — по крайней мере каджу, — после смерти распадаются алыми искрами…        Ноблесс просто ждет.       — Вы ведь энергетическая форма жизни? — уточняет его человек, — просто умеющая становиться материальной.       Энергетическая форма жизни на его руках согласно кивает. И пушиться кисточкой.       В голове его человека очень и очень быстро мелькают графики, таблицы и переписываемый план исследований. Это забавно, но план исследований у его человека и вправду был — но вот в своих опытах он поучаствовать никогда не предлагал.       Франкенштейн доходит до своей тайной лаборатории — и Рейзел почти не удивляется, что даже там есть отдельный уголок с диванчиком, столиком и чаем. Которым человек и начинает заниматься, опустив его на диван.       «Мастер, а почему я все же вижу ваш хвост?» — все же решается спросить Франкенштейн. Между делом, занимаясь чаем, не в слух, давая возможность проигнорировать вопрос.       «У тебя надо спрашивать. Почему ты видишь то, чего нет», — говорит ноблесс, и Франкенштейн разворачивается.       Хвост был. Постукивал по обивке дивана раскрытой кистью, и Мастеру явно было весело.       «Нет?» — подозрительно уточняет человек.       «Трансформация полная».       «И хвост вы не чувствуете?» — еще подозрительнее уточняет он.       «И даже не управляю», — Мастеру становится еще веселее.       «Вам сейчас весело?» — продолжает допытываться Франкенштейн.       «Да».       Кисть распушается еще старательнее. Франкенштейн смотрит на нее — а потом его отвлекает закипевший чайник.       Он начинает говорить, только когда ставит на стол две готовые чашки чая, и садится сам.       «Я вижу ваши эмоции. Просто в такой странной форме».       «Тебя же не смущает то, что ты видишь и чувствуешь ауры в момент высвобождения сил?»       Франкенштейна вот смущало. И больше всего смущало то, что он не знал, отображаются ли ауры в фото или записи на камеру. Как-то не было нужды по полю боя с фотоаппаратом бегать. Да и мобильный портить обычно не хотелось, поэтому он старался его оставлять подальше.       «Их не видно на фото?» — подозрительно уточнят он.       «Не проверял».       Франкенштейн делает себе зарубочку проверить.       «Но хвост… Странно, что я вижу именно его».       «По хвосту обычно можно понять эмоции. По кисточке», — подсказывает Мастер.        Это Франкенштейн заметил. Но от чувства диссонанса это его все равно не избавляло.       «Можем проверить».       Человек кивает. А после просто озвучивает считываемые эмоции.        Он их просто знает, и не в кисточке тут дело. Движения кисти могут быть похожи, ориентируется он не по ним.       И хоть бы раз ошибся.       Когда дело доходит до злости, кисть не только полностью закрывается, у Мастера за спиной появляются крылья. Они свободно проходят сквозь диван, нематериальные, призрачные, но они есть. О чем он и говорит.       На секунду мелькает интерес, а потом Франкенштейн видит крайне занимательное. Крылья наливаются цветом, чернеет кожа, почти размывается тенью тело, меняясь… Ему требуется несколько секунд, чтобы понять, что это не трансформация. И что он параллельно видит и обычным зрением — и может картинкой управлять. Хотя бы различать реальность и иллюзию.        Это уже не злость. Это уже ярость. О чем он и говорит.       Мастер кивает — лицом он все так же спокоен — а потом «дополнительная» картинка пропадает вовсе. Франкенштейн хмурится, стараясь воспроизвести ее, но… как стена стоит.       — Блокировка?       — Да.        — Эту способность можно обмануть или заблокировать, — это не вопрос.       — Только если правда испытывать эмоцию. Я пробовал и обмануть.       Франкенштейну становится весело.       — Мастер. Это же контракт?       — На фоне обмена… энергиями, — человеку достается веселый взгляд, — да, это мои способности.       — И вы тоже так видите?        — Нет, но видеть можно так, как удобно. И твой способ не плох, разве что настолько привязывать эти способности к только к зрению все же не стоит.       — Не все находятся в поле моего зрения, — кивает Франкенштейн, — но я не только вижу, я еще и знаю. Это возможно разделить, пусть и не сразу.       Рейзел кивает. Его человек все же был умным.       — Но все равно это как-то… — говорит Франкенштейн. Мысль о том, что он просто мысленно пририсовал Мастеру хвост… Ну, это как если бы он пририсовал ему некомими.       — Франкенштейн. В этом есть и плюсы, — ноблесс достается странный взгляд. Такой у его человека бывает, когда он начинает излишне беспокоиться по пустякам. И драматизировать, — ты не ощущаешь чужие эмоции как свои. И они на тебя не влияют. Нет… перегрузки. Ты даже не путаешь видение с реальностью.        Франкенштейн сидит, опустив взгляд. Алая кисть сосредоточенно гладит его по бедру. Это несколько мешает оценивать объективные плюсы ее наличия.       И, пожалуй, хорошо даже, что он не чувствует ее прикосновений физически.       Он отрывается от этого зрелища с трудом — Мастер заметил, точно заметил, не зря же ему весело.       — Мысль о том, что нет эмоционального заражения, меня радует, — конструктивно отзывается Франкенштейн. Потому что если ощущать не только Мастера — а он уверен, что так и будет — если бы чужие эмоции влияли на него, было бы очень неприятно.        — Ты хорошо справился с освоением способности. Сделав восприятие в первую очередь безопасным для себя.       Франкенштейн невольно сползает взглядом на бедро — и все еще гладившую его кисточку, и с трудом сдерживает улыбку.       Это было приятно.       Но вопрос о том, насколько вид хвоста отражает внутреннюю суть, у него засел в голове. Мастер же как-то видел модифицированных. До того, как они раскрыли свои вторые облики. На этот вопрос ему отвечать придется самому. Хотя.       — В ярости… ваш облик менялся довольно сильно, — говорит Франкенштейн, — мне даже сначала показалось, что это трансформация. Еще не Охотник, гуманоидная форма сохранилась, но…       — Такой облик тоже есть, — подтверждает Рейзел.       — Покажете? Если не сложно…       — Не сложно, но места нужно больше, — говорит Мастер, — его я воспроизведу в натуральную величину. Наша трансформация… при всей ее видимой легкости, в незнакомую форму получается не с первого раза. А размер той формы я никогда не менял… и не выходил в нее в этой жизни.        — У меня найдется подходящая комната, — говорит Франкенштейн.       Комната была большая и экранированная, под Копье делал, но едва ли это можно было назвать ее недостатком сейчас.       Мастер менялся стремительно — и все так же видимо-легко. Просто размылся черной тенью и раскрыл крылья.       Это было похоже на то, что Охотника просто поставили на две лапы. Придав ему более человечную форму тела. Но от второго облика осталось многое, и черная шкура, и шипы, и иглы, про хвост с крыльями что уж говорить.       Крылья стали даже больше — или просто раскрылись на нормальный свой размер? — но крылья были массивны. Верилось, что на них можно было летать.       По некоторым крупным перьям светились вязи заклинаний.       Красиво.        Второго хвоста не образовалось, он бы портил всю эстетику облика. Франкенштейн и так понимал эмоции. Куда лучше, чем в облике ноблесс.       Он подходит ближе — и машинально сравнивает размер. Мастер завис в воздухе, но и так видно, что выше он не на голову. Далеко не на голову, и хорошо, что тут в принципе высокие потолки.       Франкенштейн думает потянуться к алым перьям, но останавливает себя.       — Заклинания боевые? — это приходит в голову само собой, и это должно быть, удобно. Своеобразные заготовки.       «Все так», — подтверждает Мастер, — «облик совпадает?»       — За исключением размеров. И крылья явно были меньше. И без заклинаний.       «Это довольно точно».       — Я ведь мог увидеть и эмоции, и этот облик, и совместить?       «Кто тебе запрещал?» вопросом же ответил Мастер.       Это было даже слишком удобно, но, кажется, ему нужен еще один Старейшина Союза. Для опытов. Облик Мастера он все же знал, оборотни тоже бы не подошли, это все можно было достроить логически.       Но как всегда, Старейшины Союза появлялись только в неподходящий момент.       «Ты так этому огорчаешься, что мне невольно хочется кого-то из них поймать и притащить в качестве подарка».       Мастер вообще мог. В этом облике он был куда как свободнее, чем в облике ноблесс, одна народная лукедонская забава чего стоила…       Франкенштейн уставился на подрагивающую кисточку. Уже реальную.       — Мастер, — серьезно сказал он, стараясь не смеяться, — вы же уроните все достоинство.       «С грохотом», — подтвердил охотник, — «если Старейшины падают так же громко, как и Главы Кланов».       Франкенштейн прикусывает губу.       — А потом Союз пришлет нам ноту протеста, и потребует объяснить, куда мы Старейшину дели…       «А у нас завелась черная тварь. И у нее ухаживания, по ним обязательно нужно стащить кого-то достаточно высокопоставленного и принести в дар… Главы Кланов подтвердят, так что нас оправдают», — это вышло почти заговорщицки.       Франкенштейн все же смеется.        — А если не подтвердят?       «Я как-то стащил для маленькой Раскреи папу. Ей было одиноко, а Лорд был на собрании с каджу… Гоняли меня тогда эти самые каджу до самого полудня всем собранием».       — А Лорд? — уточняет Франкенштейн.       «Нет, Лорд так хохотал, что гонять был не в силах».       Франкенштейн смеется. Картинка того, как Лорда тащат зубами за шкирку прям с собрания под недоумевающими взглядами каджу, остолбеневших от такой наглости, была слишком яркой.       — Ну что вы, Мастер, — говорит он, отсмеявшись, — мы должны быть милосердными. Надо же дать им время прийти в себя!       «И познать всю силу рамена?» — весело спрашивает ноблесс.       — Я отобрал лучшие рецепты! — горячо возражает человек, — не понимаю, с чего бы им быть чем-то недовольными.       «Конечно».       Франкенштейн уже приготовился спорить — но Мастер только неуловимо быстрым движением прыгает.       Мгновением после он лишь удивляется, что не почувствовал удара. Потому что он лежит, а ранее упомянутая Мастером «черная тварь» лежит на нем.       Крайне чему-то довольная.        И большая. Франкенштейн почти не чувствует веса, даже учитывая то, что Мастер к нему жмется. Но это все равно приятно. Он поднимает руку, ведя пальцами по плечу.       — Вас ведь не напрягает то, что я чувствую ваши эмоции? — спрашивает он мгновения спустя.       «А тебя напрягает то, что я читаю твои мысли?»       — Это удобно, — возражает Франкенштейн.       «Это удобно», — эхом отзывается Мастер.       Франкенштейн прикрывает глаза. Это еще было и легко, слишком даже легко — чувствовать Мастера. Особенно в этой форме. Его не напрягало. Ни то, что он лежит под существом, много его сильнее, ни то, что он не любил вообще-то, когда его в чем-то ограничивали, что уж говорить об ограничении в подвижности почти совсем. Нет, он не мерялся с Мастером силами, но что-то подсказывало, что в чисто физическом противостоянии сильнее он не будет.       Его это не напрягало. Это было просто доверием — и это было приятно.       Мастер утыкается носом ему в шею — пытается, все же размеры… Франкенштейн откидывает голову назад, давая доступ — бездумно и машинально, и даже не вздрагивает, чувствуя по бокам клыки. Не укус и близко, просто касание, по шее скользит язык — теплый, влажный, и это щекотно. И как-то слишком даже приятно, так, что он цепляется руками за лапы, и жмурится сильнее. Но клыки с шеи пропадают, как пропадает и ощущение камня под пальцами, лишь знакомый холодок убирает слюну.       — Не на полу же, — как-то неубедительно-беспомощно говорит Мастер, оказавшийся после трансформации сбоку от него. Сидя. И в одежде.       Франкенштейн скашивает взгляд, и думает, что чего-то в его тайной лаборатории очень не хватает.       Например, кровати.        — Так что, с вашим состоянием все в порядке, — говорит Франкенштейн, с любопытством разглядывая нервно подрагивающие ухи в количестве двух пар.       И вот зачем он некомими в ассоциациях упомянул? Выйдя к завтраку чуть не поинтересовался, что это за филиал школьного фестиваля, благо, спохватился вовремя.       Справедливости ради, М-21 красовался вполне себе волчьими ушами. Виновато прижатыми.       Впрочем, Регис с длинющим и пушистым хвостом в черную пятнышку, и такими же пушистыми круглыми черно-белыми ушами, скорее умилял. А у Сейры уши оказались и вовсе лисьими. Белоснежными. Как и пушистый хвост. Четыре штуки. Учитывая прошлый бой, это даже было не таким нелогичным, как казалось на первый взгляд.       Хотя Франкенштейн ждал от благородных чего-то более… похожего на Мастера.       А получил филиал зоопарка. Нет, он мог убрать эту картинку, но не хотелось. Тренироваться тоже было нужно.       — Твои исследования, — аккуратно начал М-21, все так же не поднимая ушей, — там было что-то важное?       По лицу Франкенштейна скользнула быстрая усмешка, и он убрал с лица очки.       — Конечно же, — серьезно начал он, — было украдено довольно много данных, и я не только про некоторые анализы М-24. Здесь хранились все мои самые свежие исследования, в том числе и те опыты, с которыми помогали мне вы, — он начал быстрым шагом расхаживать налево-направо, не меняя скорбного выражения лица, — будет крайне непросто восстановить эти данные, и к тому же, мне так и не удалось узнать, какой вариант лучше, номер шестьсот восемьдесят пять или шестьсот семьдесят три, да и вы, ребята, вряд ли сможете быстро вспомнить результат экспериментов хотя бы прошлой недели…       Франкенштейн говорил быстро, увлеченно, и крайне, крайне серьезно. Он выглядел глубоко опечаленным человеком.       Остальные переглянулись.       «Он что, хранил здесь рецепты РАМЕНА?» — большими буквами читалось на их лицах.       — Гхм, — сказала Сейра спустя некоторое время и скорбные причитания Франкенштейна, — полагаю помочь вам вернуть утраченное — наш общий долг.       — Ах, мисс Сейра, — аж остановился тот, растроганный добротой своей ученицы, — это было бы в высшей степени благородно с вашей стороны. Боюсь без вашей помощи…       — Мы все сделаем все, что в наших силах, — сказала Сейра, как самая невозмутимая.        Модифицированные с Регисом усиленно закивали. Рот открывать они боялись.       — Мы, пожалуй, пойдем, — осторожно сказал Тао, и Франкенштейн понаблюдал организованный почти побег к двери.       А через некоторое время из-за нее донесся разноголосый смех и звуки падений.       Франкенштейн лишь тихо фыркает. Ну вот, а то развели тут… похоронные настроения.       — Главное, чтобы они не начали перепроверять всю серию опытов, — доносится до него голос Сейры, после того, как смех стихает. То, что он слышит дальше, как-то подозрительно напоминает массовую истерику.       Доктор Кромбель чуть ли не потирал руки. Исследования — это крайне интересно, и те же данные по М-24… они были неожиданно информативны, причем, даже из них можно было увидеть пути улучшений и возможных модификаций, о них упоминалось между делом… Как и о странном событии, после которого у М-24 резко улучшились все показатели. О нем было не написано, ученый лишь ограничился расплывчатым «это», и оставалось лишь надеяться, что в остальных файлах будет об этом подробнее.       Между прочим, те данные были куда более надежно зашифрованы, и даже Кромбелю пришлось попотеть, чтобы их достать.       Он уже предвкушал, что там будет что-то посерьезнее анализа состояния одного модифицированного.       Через несколько секунд быстрого чтения у него приподнялись брови. Это-то как еще сюда попало?        Через пару файлов он решил, что это очень странный шифр. Крайне, крайне странный. Но это не то, с чем он не смог бы справится.       Доктор Кромбель быстро и сосредоточенно читал файлы. Глаз его то и дело выхватывал обороты вроде «аккуратно и нежно порезать на кубики сантиметр на половину сантиметра, добиваясь простой и элегантной идеальности…», «с любовью влить в кастрюлю процеженный бульон ^__^», «вкладывая всю душу идеально выложить на тарелку готовую лапшу ^^», «нежно и невесомо посыпать сахаром и полить соевым соусом… ^_-» Выхватывал и дергался.       Нет, рецепты все были написаны таким языком. Местами со смайликами. Смайлики выражали особую степень удовольствия писавшего.       Под рецептами была довольно короткое… описание действия на модифицированных? По крайней мере, Кромбель не мог понять, зачем иначе было необходимо знать, что М-21 больше всего понравился рамен с говядиной, а Тао и Такео — с курицей, а вариант двести тринадцать однозначно лучше всей серии двести.       Это не считая того, что ранее был подробнейше описан ощип той самой несчастной курицы чуть ли не по перышку. С каким-то прямо-таки садистским удовольствием описан.       Впрочем, дальше слог стал еще более вдохновленным. Как и описание вкуса.       Глаз у Кромбеля откровенно дергался, а расшифровка все никак не выводилась.       И под утро не выводилась тоже. Дергался, правда не только глаз, а у мужчины создавалось впечатление, что сам он ближайшие пару дней сможет выражаться только пафосно-слащавыми фразами, от которых гармонично скрипело на зубах и невесомо и с любовью развивался сахарный диабет.        Впрочем, утро порадовало его последними оставшимися файлами, и в кое-то веке не с рецептами рамена. Кромбель уже сильно жалел, что разогнал свое восприятие — он невольно запомнил это… это — намертво.       Рецепт печенья, видимо, особенно вдохновлял писавшего. Иначе Кромбель просто не мог понять, зачем расписывать замес теста руками в движениях с точностью до миллиметра, грамма и секунды приложенного давления. На сто сорок три страницы мелким шрифтом, каждое, мать его, движение. И да, с исключительной любовью и лаской, спасибо хоть не в граммах и миллилитрах, от слога уже хотелось завыть и пойти поискать веревку.       Впрочем, предпоследний рецепт был прост и по аптечному лаконичен.       Рецепт успокоительного, с короткой припиской «хорошее».       Кромбель зло сощурил глаза, сжимая подлокотники кресла до жалобного хруста. Шутитьсс изссволите…       Ничего, он разгадает и этот шифр. Определенно шифр.       Потому что нормальный человек просто не может описать триста шестнадцать рецептов рамена в лабораторных исследованиях! Еще и таким слогом, с этими чертовыми довольными смайликами!!       Последний файл он открывал продышавшись и успокоившись. Очередной рецепт, ни разу не кулинарный, и он даже не сразу соображает, что это такое.       Рецензия о свойствах и применимости после была тоже крайне обтекаемой, без упоминания подопытных совсем, и написана нормальным человеческим языком. Вполне себе положительная. Разве что писавший советовал убавить несколько миллиграмм экстракта ванили и размышлял, стоит ли заменить его на что-то фруктовое.       А еще под… этим красовалась литера «F». Фиолетовая, крайне хорошо знакомого рукописного почерку.       У Кромбеля задергался не то, что глаз — половина лица, включая уголок перекошенного в оскале рта.        Он глубоко вздохнул, встал и деревянной походкой пошел прочь из личных покоев.       Вскоре снизу раздался взрыв.       Экран так и остался гореть, демонстрируя все еще открытый файл с рецептом смазки.       P.s. От сердца оторвал!