Проклятье

      «Их двое», — говорит Мастер по связи.       Все так же продолжая абсолютно не реагировать на угрожающую ауру — ни Старейшин, ни самого Франкенштейна.       Надо сказать, аура Франкенштейна немного и приглушается — накал злости спадает, сменяясь непониманием.       «Мастер?» — спрашивает он. Потому что вряд ли Мастер хотел сказать что-то настолько банальное, как сообщить количество противников, которых вообще-то трое.       «Ты говорил, что только полнейший идиот будет брать чужеродный геном и встраивать в свой организм, — терпеливо-безмятежно поясняет ноблесс, не сводя взгляда со Старейшин, — их — двое».       Франкенштейн даже не находится, что сказать. Но смотрит на Старейшин тоже пристально и внимательно. Интересно, а про чужой геном — это Мастер как догадался? Модификации бывали разных видов, и не все требовали вживления именно чужого генома, вроде геномов различных зверей — это было вообще… сложно технически исполнимо, и даже Франкенштейна иногда подмывало желание спросить, что же эти горе-исследователи курили, что так экспериментировать додумались. У них даже что-то выходило, но право…       Ноблесс с человеком переглядываются — а после вновь устремляют задумчивые взгляды на противников.       Тем аж неуютно становится.       Неловкое молчание прерывает Одиннадцатый Старейшина, атакуя — нервы, видимо, не выдержали. Франкенштейн не интересуется, что у него там за тонкая душевная организация была — просто перемещается к Мастеру, защищая. Инстинктивно, едва ли тому впрямь нужна защита, ну разве что от взвившейся пыли. Защищать все равно хотелось.       Как и уничтожить Старейшин — это его, между прочим, территория, не дело тут бедокурить. Они еще бы в школу забрались.       — Мастер, позвольте, — аккуратно говорит человек, полностью планируя забрать бой.       «Я хотел бы присоединиться, но не буду показывать свой второй облик. Удобно, когда тебя в нем не знают», — говорит Мастер по связи.       Если речь уж зашла о втором облике… Франкенштейн припомнил национальную лукедонскую забаву, сопоставил со своим опытом, и признал, что он еще очень даже милосердный вариант для чьей-то гордости.       «Так что придется оставить свою серьезную ауру. Хотя бы ради нервов Геджутеля. В его возрасте подобные потрясения уже вредны. И он единственный, кажется, в нее верит».       Франкенштейн усмехается, попутно голосом вставляя язвительны реплики для противника. Мастер, конечно, шутит.       «Ну почему же, остальные тоже вполне себе считают вас серьезным», уверяет он.       «Это после компьютерных игр-то?» спрашивает Мастер. Весьма скептически.       Франкенштейн устраивает Старейшинам задорную игру в скакалочку.       «Мастер, но вы же можете просто ускорить свое восприятие, и…»       Может. Компьютерные игры — весьма сложное действо, особенно, пока не привыкнешь к кнопкам, но очень и очень многое там зависит от быстроты реакции и той самой привычки Мастер признался, что ему еще мешает и наследие прошлой цивилизации — с техникой он привык общаться ментально, и переучивается с трудом.       Молчание становится ему ответом. Весьма и весьма озадаченное.       «Франкенштейн. Я слишком привык играть с детьми», — говорит Мастер спустя некоторое время, — «Я об этом даже не подумал».       Франкенштейн хмурится — то есть Мастер специально… урезал свои возможности до человеческих? Просто чтобы детям было интересно играть?       Удар в спину он почти пропускает, благо Сейра приходит на помощь. Иначе было бы не слишком приятно.       Но в чем-то он очень понимает Мастера. Детям и впрямь нужно давать играть — и мисс Сейру он хвалит вполне себе за дело.       Какие дети, такие и игрушки, право. Приятно посмотреть.       В целом, можно уже расслабляться. И просто наблюдать.       Мастер спокоен. Слишком даже спокоен. Что-то тут было не так…       «Зейт присмотрит» — только и отвечает ноблесс на невысказанный вопрос.       «Но почему тогда» — начинает спрашивать Франкенштейн.       «Поверь моему опыту, послушный детеныш — это хорошо напуганный детеныш. Обычная наша практика — мы даем им возможность вляпаться в любое дело, страхуя, чтобы не совсем убились. Все же, даже детеныш Охотника — не совсем ребенок, и ментально тоже. Но с прочими детьми эта практика тоже себя оправдала. Зейт присмотрит, чтобы их не убили. Остальное поправимо. Выводы сделают сами».       Франкенштейн хмурится. В такой постановке вопроса вся война с Союзом кажется чем-то средним между спектаклем и детским утренником.       Но и ему не следует совсем уж отвлекаться. Ни на Мастера, ни на Сейру, он неосторожен и получает рану серьезнее мелких порезов. Это злит.       И Копье у него голодное…       Ай-яй, оно и так едва сдерживалось, а уж под угрозой, что его легкий экзотический ужин из богомола уничтожат, и вовсе озверело. Между прочим, нехорошо так с оружием обращаться!       Дальше остается лишь наблюдать — и гордится ученицей. Как быстро, все же, растут дети…       И как отвратительно растет у членов Союза совесть. Бедный зверек, она и так в Красную Книгу занесена, а в Союзе видимо и вовсе дохнет с голоду.       Но сказать что-то на крайне нагло озвученное желание затеряться в толпе он не успевает.       Пространство крови разворачивается резко и неожиданно. Без пафосных жестов, без ощущения собирающейся силы. Мастер.       И он злится.       Франкенштейн почти видит это. Алые крылья и раздраженно бьющий воздух хвост с полураскрытой кистью. Этого нет в реальности, но он почти видит это.       Кисточка зло вибрирует, застыв у бедра.       — Ты не имеешь права смотреть на меня свысока, — говорит Мастер. Спокойно. Бесстрастно.       Франкенштейн пристально смотрит на кисточку хвоста, и уверен — это злость.       И, возможно, он недооценивает идиотизм конкретно этой модифицированной особи — потому что эта особь прет просто в лоб.       Раньше, он бы неприменно обеспокоился бы. Мастер и так, много сил тратит, еще и это…       А теперь он только с неослабевающим интересом смотрит, как алая кисть раскрывается до конца. Радостно, как ему кажется.       Еще можно посмотреть на тонкие пальцы Мастера, на фоне Старейшины Союза. Оного Старейшину хочется скормить Копью, и оно согласное.       Сделать только они ничего не успевают — идиотизм особи явно не дает о себе забыть. Самоубиственная атака.       Мастер останавливает взрыв с видимой легкостью — и, когда вспышка сжимается до размеров мяча, останавливается, медля.       Кисть закрывается — так, что даже пропадает.       «Нам нельзя поглощать жизненную силу жителей этого мира», — делится Мастер, — «это древний договор, и не то, что стоит нарушать по прихоти. Но просто рассеивать вникуда ее почти физически больно».       Он медлит, на несколько секунд, но медлит. Так, словно подавлять взрыв ему удается с трудом.       А Франкенштейн неожиданно ощущает волну сочувствия откуда-то изнутри, от Копья. Фиолетовая молния почти срывается с рук, но Мастер быстро сжимает кулак, гася шар.       «Не здесь. Есть вещи, которыми лучше не рисковать даже в малости. Съел ли сам или скормил другому — едва ли покушение на чужую энергию будет рассмотрено как благо. Я имел право убить его, но не поглотить».       Франкенштейн довольно долго учился распознавать мельчайшие его эмоции, слишком долго — так, что не слышать грусть он просто не может.       Как и не видеть все еще закрытую кисть.       — Мастер, вам стоит вернуться домой, — говорит он.       Дома есть теплый сладкий чай. Как Мастеру нравился, доведенный до состояния сиропа.       И рамен там тоже был, он вернется, и приготовит, ему как раз совсем недавно пришел в голову новый рецепт, это должно быть вкусно…       Он и сам несколько удивляется своему желанию Мастера накормить — это желание оказывается несколько не совсем его.       Тонкие струйки фиолетовой энергии ползут к оставшемуся в живых члену Союза.       — Мастер, пожалуйста, — просит он, подбирая распоясавшуюся энергию.       У него возникает ощущение, что Копье тоже хочет приготовить Мастеру рамен, но, почему-то, из оставшегося противника.       Мастер молчит.       «Хорошо», — тихо говорит он по связи, и Франкенштейну кажется, что его гладят пальцами по голове. Аккуратно, едва касаясь заплетенной косы.       И уже голосом, куда как строже, Мастер просит вернуть Тао и Такео. Это больше похоже на приказ, если бы не сказанное ранее «Зейт присмотрит».       Учитывая силу этого Охотника — и впрямь… детский утренник.              Возможно, критерии детского утренника стоит пересмотреть, думает Франкенштейн пару часов позже. Для Охотников он какой-то через чур травматичный. Только фраза про «не давать умереть» и успокаивает.       «Жизненная сила хорошо лечит, — раздается в его мыслях, — если уметь ее правильно использовать».       Франкенштейн думает, что так разбрасываться ей все равно не стоит. Даже если и можно ее восполнить. Больная тема.       И зачем Мастеру вообще нужно было лечить М-24, если он четко знал о том, что тот враг?       «От такого лечения проблем бывает куда больше, чем пользы. Чужая жизненная сила — опасна. Если ее не подстраивать должным образом».       «То есть проблемы — будут?», — подозрительно уточняет Франкенштейн.       «У тебя же не было», — туманно отвечает Мастер. И впрямь не было, крайне положительный скачок в развитии организма вот был, проблем не было.       Любопытство зачесалось с неистовой силой.       «А у него?»       «А у него — будут», — все столь же туманно и безмятежно отвечает ноблесс.       А Франкенштейн все не может прогнать из головы образ распушившейся кисточки. Вот ведь привязалось.       Он не знает, как охарактеризовать это чувство. Проявление природной вредности? У Мастера такое бывало, еле заметно, но иногда проскальзывало.       Мастер подхватывает его фразу про сильные повреждения, не дав детям впасть в совсем уж уныние. Так, что невольно вспоминается рассказанная Зейтом история про алую штору.       И все так же привычно ноблесс отсекает все возражения — право, если бы Франкенштейн не знал о восполнимости его сил, возражений было бы сильно больше. Сейчас же они несколько играли на публику. Это было даже почти забавно.       Почти. Если не думать о том, что своими силами он бы Тао с Такео не вытащил с того света. Слишком сильные повреждения — и Франкенштейн невольно вспоминает фразу про то, что Охотники крепче людей. И их понятие поправимых повреждений точно отличается от человеческого.       Он беспокоился.       Но Мастер — это Мастер. Франкенштейну уже довелось понаблюдать, насколько эффективно его «лечение». Все в порядк…       — Мастер!!!       Ноблесс сползает в обморок — Франкенштейн, возможно, смог бы это описать эту картину с нужной долей элегантности, но его хватает только на то, чтобы сорваться с места и подхватить Мастера.       И где-то тут он начинает догадываться, что это… он даже не знает, как это назвать.       Мастер легкий. Слишком легкий. А еще полураскрытая алая кисть — вот ведь привязалось, невесомо устраивается на его плече. И Франкенштейн знает, что вот это означает — веселье.       «Мастер…» — укоризненно говорит он по связи.       «Если бы я не восполнял силы вообще, мне бы ровно так это и стоило», — говорит ноблесс.       Франкенштейн лишь сжимает зубы. Это было бы неприятно, крайне неприятно.       Но от этих мыслей он отвлекается, укладывает Мастера на кушетку бережно, устраивая удобно. Смотрит — вид и впрямь у него становится неважным. Несмотря на всю идеальность облика. Так, что тянет посомневаться в легкости примененного лечения. Это волнует, сильно волнует.       «Все в порядке?», спрашивает он, тревожно вглядываясь.       Мастер молчит.       «Подобное «лечение» дается не просто. И дело не столько в количестве сил, сколько в их подстройке. Это сложно, особенно если лечить двоих сразу. Я приукрасил последствия, но мне сейчас несколько минут и лучше не открывать глаз».       «Вам что-нибудь нужно?» — обеспокоенно спрашивает Франкенштейн, — «я…»       «Просто немного отдыха. И тебе придется успокаивать детей».       «От меня «все в порядке» будет звучать максимально лживо», — честно предупреждает человек.       «Не в порядке. Просто растрата жизненных сил».       Франкенштейн думает, что это не просто. Но Мастер не откликается.       Франкенштейн быстро успевает быстро проглядеть показания приборов — с ребятами и впрямь стало все хорошо, показатели даже улучшились. Стресс для организма, конечно, но стресс скорее положительный. Направленный на развитие.       Его такие последствия передачи сил не могли переставать удивлять. Это казалось почти каким-то волшебством, в самом том детском и наивном смысле слова, но без сложных условий это волшебство работало. И как жаль, что данные М-24 теперь не посмотреть… Какая там вылезет побочка было интересно. Конечно, можно было расспросить Мастера, но… самому посмотреть было бы крайне интересно.       Успокаивает «детей» он тоже быстро и кратко — и, по сути, почти и не успокаивает вовсе. Но в этом его понимают, стараясь утечь из лаборатории как можно быстрее. Даже Такео с Тао — вот уж кого без пары исследований отпустить никак нельзя. Совсем нельзя, и Франкенштейн надеется, что в его голосе было достаточно твердости, чтобы они усовестились.       Мастер, в конце концов, стабилен. Франкенштейн на это надеялся. Мастер лежал смирно и всячески прилично себя вел. Разве что устроившаяся на бедре полураскрытая кисть мелко подрагивала. Франкенштейн все скашивал взгляд в ее сторону, гадая, с чего вообще.       Мастер что, старался… не смеяться?       Вообще-то, это было довольно сложно. Нет, если дело было о серьезном, то можно было, но… Франкенштейна вот однажды украли. Не так давно, еще до пробуждения Мастера, но когда сам Франкенштейн уже был директором Е-Ран. Не Союз, просто люди. Бандиты, если быть точнее. Хотели они денег, каким-то на его взгляд совсем нелогичным способом, но у него все равно был свободный вечер, так что он решил развлечься.       Самым сложным было не смеяться. Похитители и так были нервные, дьявольское хихиканье и фиолетовая аура сзади их бы добила, а ему все же были интересна цель своего похищения. Цель оказалась банальной, похитители скучными, угрозы неубедительными, еще и домой пришлось возвращаться через полгорода.       Но не смеяться… Не смеяться было сложно.       «Я надеюсь, это похищение было менее разрушительно, чем прошлое?» — Мастеру явно тоже было весело.       «Ауч», — несколько беспомощно думает Франкенштейн. И уже жалобно, — «Мастер…»       Мастер остается стоек и невозмутим.       «Я не сдержался, когда меня начали привязывать. Веревкой, обычной, бельевой, причем к стулу. Даже похищение можно организовать менее топорно. И менее смешно».       «Вероятно, это было их первое похищение».       «Было», — соглашается Франкенштейн, — «прошу прощения, я несколько… неделикатно над ними посмеялся. Ужасная грубость с моей стороны».       От Мастера только приходит ощущение серьезного кивка. А Франкенштейн все еще видит краем глаз подрагивающую алую кисть. И теперь уже стараться не смеяться приходится ему. Сильно стараться, потому что зловеще ухмыляться в листок с анализами не идет на пользу здоровью пациентов. Психическому здоровью. Показатели-то были в полнейшем порядке, о чем Франкенштейн и сообщил. И практически выгнал из лаборатории, пусть и крайне вежливо. Все же, с Мастером стоило поговорить. И его состояние — отличный предлог.