Проклятье

      Если какие боги и реально существовали, то сейчас они точно от них отвернулись. Франкенштейну, например, так очень даже казалось.       Потому что с приходом модифицированных тогда все спокойствие разом и кончилось. И началась суета и проблемы.       Проблемы в лице нашедшегося М-24, и Франкенштейн все еще не уверен, что он не враг. И не обманка.       Мастер ясности тоже не внес своими словами, «тот же, но немного другой», Франкенштейн не стал тогда спрашивать подробнее — частично из-за того, что рядом были Сейра и Регис, частично… Хотелось все-таки разгадать загадку самому.       Но времени на «просто побыть с Мастером рядом вдвоем» резко стало не хватать. Как и на исследование отданной иглы. Франкенштейну, конечно, не двадцать лет, чтобы на что-то жаловаться, но… ему все же где-то в глубине души было жалко времени. Совсем чуть-чуть. Быть может, не совсем достойно, но все равно жалко.       Времени не хватало катастрофически.       Правда, у него все еще оставалась совесть, чтобы не попросить об этом самом дополнительном времени у Мастера. Он бы не отказал, Франкенштейн уверен, но… Наглеть настолько как-то не хотелось. Как и заставлять Мастера тратить свои силы.       Тем более, что он и так их тратил. Просьба М-21, будь она не ладна… Раньше Франкенштейн бы разозлился — именно разозлился, сейчас — пришлось старательно делать вид, что злиться, благо, это было легко и воспоминания еще были свежи. Не дело это — игру Мастеру портить, раз уж сейчас нужно вести себя по-старому.        Возможность нормально и без свидетелей поговорить выдается только совсем уж под утро, времени — минут пятнадцать, даже чай нормально не попить, что уж говорить о том, что соскучился он как-то даже слишком. Полтора дня, потому что прошлую ночь он работал всю, срок так-то маленький, но… Но.       Мастер просто мягко похлопывает его по плечу и устраивается на диванчике. А Франкенштейн понимает, что если полезет сейчас с поцелуями (наглость, конечно, но он еще помнит, что нужно больше наглости, и это ему по душе), то поговорить они не успеют совсем. И возможно, даже с хитростями со временем не успеют.       Он даже себе этого объяснить не может, по крайней мере, научным путем, даже вдумчиво рассматривая десятую табличку с своими же анализами. Реакция слишком даже яркая, и возможно где-то тут были косяки именно его модификации… Франкенштейн малодушно закрыл этот вопрос с мыслью «это же Мастер». Он… всегда слишком даже ярко на него реагировал. Не удивительно, что и тут — так. Мастеру было все можно. Даже чуть-чуть сводить Франкенштейна с ума.       Поэтому сейчас было лучше даже не касаться. Чтобы даже не большего не захотеть — не сорваться просто. Потому что если можно коснуться, можно и поцеловать, и даже если не сводить все к сексу; ласки — приятны и увлекательны. Даже вполне себе невинные. Особенно, если очень хочется.       Поэтому Франкенштейн старательно пытался держать дистанцию. Даже садится, принеся чашки с чаем, чуть поодаль.        Мастер только улыбается, беря свою чашку. Чуть заметно, но Франкенштейн привык ловить мельчайшие отголоски эмоций. Мастер улыбается — и едва касаясь гладит его по запястью кончиками пальцев.       — У нас достаточно времени, — тихо говорит он.       — Не хотелось совсем уж наглеть, — столь же тихо поясняет Франкенштейн со смущенной улыбкой.       — Дай уж мне покрасоваться, — невозмутимо говорит Рейзел. И смущает этим своего человека вкрай, — Франкенштейн? — он отводит прядь волос за покрасневшее ухо.       Человек только льнет щекой к его ладони. Потому что это приятно — слишком даже приятно, то, что перед ним хочется — вот так. Покрасоваться, позаботится, позволить себе небольшую слабость…       — Я так совсем обнаглею, — говорит человек после небольшой заминки, — всю бдительность потеряю. А у нас тут проблемы намечаются.       — Я тоже, — признается Мастер, — но проблемы правда неприятные.       Франкенштейн садится ровнее, отнимая ладонь от щеки, переплетает пальцы со своими.       — Он — не М-24?       — Нет, — Рейзел чуть качает головой, — мне встречались похожие существа. Из тех, кто может морочить голову, прикидываясь другим. У него хорошая маскировка.       — А как вы его распознали? — с прорезавшимся любопытством спрашивает Франкенштейн.       — Ментально. Свернутая личность отсвечивает. Повод посмотреть пристальнее. И быть не совсем деликатным.       Франкенштейн чуть хмурится.       — Вы знаете, какие у… этого существа цели?       — Твои данные. Что-то касаемо исследований, — говорит Мастер, — его зовут Марк. Один из ассасинов Кромбеля. Истинная личность спит на время задания, играемая подстраивается под заданный образец.       — Ах во-от как, — нехорошо тянет Франкенштейн.       Мастер только берет свой чай.       — И что же ты, не хочешь поделиться со всем человечеством своими несомненно очень важными исследованиями… — он смотрит, внимательно, — эмоции его человека сменяются с поразительной быстротою, от растерянности и непонимания до какого-то совсем настоящего смущения и почти угрызений совести, — рамена?        Рейзел невозмутимо отпивает чай, скрывая улыбку. Его человек застывает в полной растерянности на несколько мгновений.       Это мило.       — Хе-хе-хе-хе, — по лицу Франкенштейна расплывается улыбка, а вокруг клубами расползается фиолетовая аура, — ху-ху-ху-ху…       — Франкенштейн, — укоризненно говорит Рейзел. Улыбку только скрыть уже не может       — Да, Мастер, — в комнате мгновенно светлеет, а его человек порывисто вскакивает с диванчика, начиная расхаживать туда-сюда, — конечно, Мастер. Подобное скрывать — воистину преступление против всего человечества, и против Союза тоже, и я…       — Франкенштейн, — в голосе ноблесс звучит мягкая, веселая укоризна.       — Разумеется, я отберу самые лучшие рецепты! — заверяет его человек.       — Рассчитываю на тебя, — серьезно говорит Рейзел.       И сам едва не смеется.       И все же ненадолго останавливает время.        Франкенштейн усаживается рядом, все еще не переставая мечтательно улыбаться. Коварно так. Рейзелу даже на мгновение становится совестно за свою пакость — но лишь на мгновение.       Он не любил, когда пытались обидеть его человека.       — М-21 будет больно, — тихо замечает Франкенштейн, — после того, как все вскроется. Вы поэтому не сказали?       — Он нас не послушает. И это его решение. Я достаточно долго наблюдал за детьми — просто слова не работают. Им нужно самим делать выводы — и самим ошибаться. Наша задача только в том, чтобы их ошибки не стали совсем уж фатальными. И поддержать… даже в ошибках.       — Он слишком быстро поверил в то, что это — М-24, — говорит Франкенштейн.       — Он вообще не проверял. Увидел то, что захотел видеть, поверил в то, что захотел верить, — Рейзел качает головой, — здесь слишком безопасный мир. По меркам Охотников.        — Вы бы проверили? — любопытствует человек.       Еще немного, и он начнет писать парочку новых исследований. Глубоко для себя, достраивая картинку к словам Мастера. Еще бы чуточку свободного времени, уже никакая сверхскорость не помогает.        — Да. На обманку, на иллюзию, просто на характерный отклик… Не одной жизни привычка. И я проверяю даже сейчас.        Франкенштейн кивает.       — Научите? Позже, как будет время.       Ноблесс только кивает.       — Союз скоро начнет действовать, — говорит Франкенштейн. И сам глубоко на это надеется. Всего лишь побить особо наглых — а потом наступит очередной затишье… наверное.       Тихий хмык.       — Можно я тебе волосы заплету? Я умею.       Этой его просьбе Франкенштейн явно удивляется, настолько, что смотрит пару секунд растерянно — и столь же растерянно кивает.       — Пересядь в ноги.       Человек послушно устраивается на полу — только вот в голове его образ Рейзела никак не вяжется с заплетанием косичек. Вот вообще никак.       — Аэли, — коротко поясняет ноблесс, запуская пальцы в волосы, — эту мелкую боль на кисточку мне как-то вручила мать наша Тьма, так с тех пор в каждой жизни я за ним и присматриваю. Нас устраивает. Он часто носил длинные волосы, на нем и натренировался.        Франкенштейн прикрывает глаза. Мастер перебирает пряди — это до мурашек приятно. Разве что тянет повернуться и коснуться пальцев губами — но то терпимо.       Слушает он, несмотря ни на что, внимательно. Только Мастер умолкает — и больше говорить, кажется, совсем не настроен. Волосы только разбирает, так, что глаза у человека сами собой смыкаются.       Рейзел расслабляется тоже. Угадал — Аэли от подобного похоже расслаблялся, чуть ли не растекаясь.       Впрочем, человек куда живее Охотника. Он еще и начинает перебирать в голове рецепты. Много, разнообразных, мысленно планируя, как и где именно чуть подправить свои записи для большего эффекта. Его человек всегда был основателен в своих исследованиях, поэтому его рецепты были куда больше похожи на записи экспериментов, чем на поваренную книгу.       Рейзел улыбается. Все же некоторая доля хулиганистости Франкенштейна — приятна. Особенно, когда он замышляет пакость. Это красиво. Скорее всего он, как ноблесс, должен был эти пакости не одобрять, но… это было весело.       «Мелкое черное совершенство повышенной хулиганистости» — Рейзел еще помнит те слова создателя. Как и то, что эту самую хулиганистость мать их Тьма активно поощряла. Его это веселило. Сейчас, наверное, Охотник понимал, почему.       С прической он возится достаточно долго, растягивая удовольствие и давая своему человеку отдохнуть. Тот расслабляется настолько, что Рейзелу кажется, просидит в своих мыслях еще долго, но стоит только отпустить волосы, и Франкенштейн отстраняется. Ощупывает пальцами получившуюся косу — довольно короткую и объемную, сложного плетения.       Рейзел просто создает пару зеркал под углом, давая рассмотреть вышедшую прическу. Просто иллюзии, хоть и довольно сложные.        Коса вышла и впрямь не по местной моде, с темно-синей вплетенной лентой, и вплетенными же украшениями в тон. Даже жаль расплетать будет.       Франкенштейн вновь касается косы пальцами — а после оборачивается.       Взгляд у него такой, что, кажется любого, кто протянет к его волосам руки, будут бить, и даже с помощью Копья. Как и любого, кто скажет, что подобное — не по моде и как-то недолжно.        — Если хочешь — могу помогать с прической, — только и говорит Рейзел, убирая зеркала.        Если его человек так это воспринимает — как хрупкий драгоценный дар, отчего бы и нет.       Франкенштейн только кивает — и взгляда от него не отводит. Приходит в себя минутой позже, извиняется скомкано, пересаживаясь на диван. Уже не настолько демонстративно порознь       — Мастер, а ведь у М-24 были гены благородных. И даже некоторые способности. Интересно даже, как они должны к людям крайне плохо приживаться…       — Еще более интересно что сейчас с теми, кто это делал. Мать наша Тьма не любит, когда лезут в его творение, — поясняет ноблесс.       — И что может быть? — любопытствует Франкенштейн.       — Смерть, безумие, иногда отделываются просто кошмарами. В случае его благосклонности. Чаще всего просто психика не выдерживает контакта с сущностью такого масштаба. Он просто является. И очень укоризненно смотрит.       Франкенштейн задумывается, что-то припоминая.       — Это такое отдаленно похожее на человека существо? Только кожа металлически-серебряная, шипы по всему телу, и…       Договорит он толком не успевает — Мастер разворачивается к нему даже по его меркам слишком быстро, принюхивается настороженно, меняясь — сквозь почти человеческий облик проступает чернота охотника.       А потом он столь же мгновенно застывает.        — Мастер? — тихо зовет его человек. И получает в ответ отрицательное покачивание головы. Франкенштейн хмурится. У него возникает ощущение, что Мастер с кем-то разговаривает.        — Спасибо, — тихо говорит Рейзел, отмирая. В остаток ментального разговора, просто конкретно это хотелось сказать не только в мыслях.       — Прости, перепугался, — это уже человеку, — редко кто хорошо переносит его присутствие. А он к тебе приходил.       — Почти сразу, как я начал брать кровь благородных, — несколько ошарашенно говорит Франкенштейн, — просто сны. Чернота и он. Вреда никакого не было, он просто смотрел. Я еще его изучал тогда, насколько это было вообще возможно.       — И как же? — с любопытством спрашивает Мастер.       — Составлял систему отличий его от описаний демонов, — несколько смущенно отзывается человек, — силы и власти он мне не предлагал, в сомнительные темные ритуалы разной степени омерзительности не зазывал, кошмары не снил… много чего. Разве что на прямой вопрос о том, будет ли меня соблазнять на темную сторону и все такое, накормил печеньем. Было вкусно, но в реальности не сказалось никак.       Мастер только хмыкает.       — Значит, в себя ты наши гены не пытался встроить. В этих случаях он куда более строг.       — Да только полнейший идиот будет просто брать и встраивать в организм абсолютно чужеродный геном! — возмущенно говорит Франкенштейн. Откушавший проблем банальной несовместимости одного с другим на примере М-21. Да и М-24 тоже, не сказать, чтоб все ладно у него было. Сгладить, конечно, можно, но конфликтов вылезало… Скажем так, М-21 был жив только благодаря своей хорошей регенерации. И, скорее всего, силе Мастера. И он уже куда больше оборотень, чем человек, организм просто перестроился. И невероятная удача, что вообще так.       — То, что ты хотел понять, а не просто использовать, тебя тогда и спасло, — поясняет Мастер.        — Я не знал, что от него с ума сходить надо, — смущенно говорит Франкенштейн.       — К людям он редко милосерден, — подтверждает Мастер, — не его создания все же.       — Теперь мне тоже интересно, что со всем, кто вел проект М-24… И что будет с тем, кто притворяется им сейчас.       — Как минимум, с ними случились мы.       — Как максимум, я могу добавить рецепт печенья. И успокоительного, — добавляет Франкенштейн слегка подумав.        Рейзел кивает.       А еще кто-то сомневается в том, что его человек — добрый.       

***

      Рей об Аэли:       — Быть может в нем проявлялось великое стремление борьбы Света с Тьмою, но в тот момент это было больше похоже на великое стремление эту тьму обслюнявить...              — Ур, — серьезно сказал ему взъерошенный детеныш. Он держал его, что кота, под грудь, и детеныш был въерошен примерно весь, от вздыбленных иголочек до вздыбленных же и местами криво торчащих светлых перьев. Хвост с такой же встрепанно-растрепанной кисточкой, из которой очень нахально выбивалось одно перо, ходил часовым маятником.       — Ур, — повторил детеныш, что упорно пытался обслюнявить его одежду. Третий день.       И был очень недоволен тем, что погрызть темный туман не получалось.       — Ур, — серьезно сказал он ему в ответ — деть, казалось, надулся еще сильнее. Он бегло поискал глазами, найдя другую свою искорку — из тех, что были постарше и уже посмышленнее.       Они все были смышленными так-то. Он вкладывал в них одну, крайне простую задачу. А потом вложил искры. И оказался в окружении детей. Очень шаловливых детей, которые упорно не хотели вести себя так, как диктовала эта крайне простая задача — а он с удивлением обнаруживал, что совершенно не против.       — На, — так же крайне просто сказал он, передавая мелочь на попечение старшему, — присматривай.       Он что-то уже начинал беспокоиться за свои одежды, которые, конечно, одеждами не были, просто дымка тьмы, вечная и нерушимая, но с таким энтузиазмом эта наглая мелкая искра могла и их прогрызть. Он бы не удивился.       Старший молча прижал встрепанного детеныша лапой.       — Ур, — обернувшись четко сказал светлый детеныш.       И, отвернувшись, целенаправленно начал слюнявить алую кисть.              Вообще, эта привычка Аэли Рею еще аукнется. В то время, когда он проводил его в жизнь. Вот эта привычка вцепиться в кисточку и не отпускать.       Хотя больше, конечно, это аукается Звездному, потому что привычка спать с чужой кистью в пасти у Аэли так и осталась, на каком-то глубоком инстинктивном уровне...