Проклятье

      Его человек делает свежий чай в какие-то рекордно быстрые сроки. Садится рядом — бок о бок, сам, Рейзел едва улыбаться от удовольствия не начинает.       — И вот как мне теперь тут работать? — тихо спрашивает его человек. Риторически, головою в том, что они делали недавно.       Рейзел утешающее похлопывает его по плечу. Его человек справится, он в это верит.       Франкенштейн переводит на него взгляд — и тут же начинает волноваться. Потому что он совсем же не подумал, что все эти заклинания и прочее — растрата сил, а уж остановка времени — тоже, а Мастер…       Франкенштейн сейчас не понимал, что с его силами. Мастер точно не выглядел плохо, но…        — Как вы? — обеспокоенно спрашивает он.       — Все хорошо, — тихо и безмятежно отвечает Мастер.       — Но вы все равно тратили силы, и я не могу не беспокоиться, все же вы за слишком многое расплачиваетесь своей жизненной силой…       И Франкенштейн не знает, как помочь и когда уже стоит начинать беспокоиться. Да, Мастер сказал, что и сам может, но… он уже привык о нем беспокоиться.       — За все, — уточняет Рейзел. И видит, как у его человека расширяются глаза.       — Мастер! — а вот это точно — возмущение.       — У нас нет разделения на просто силы и жизненные. Это то, что делает сущность «ноблесс» — объединяет два этих вида сил, делая силу носителя той самой концентрации, что можно назвать «жизненной». У Охотников изначально нет этого разделения. Вся сила — жизненная. И за счет этого мы сильнее прочих. То, что для остальных — чудо и сверхусилие, для нас рабочий инструмент.       Франкенштейн судорожно перебирает моменты, когда Мастер тратил силу по мелочи. Да хоть то же очищающее заклинание. Та же смена одежды.       Мастер тратил силу часто. Именно что на мелочи, но часто.       Рейзел только похлопывает его по плечу. Его человек все еще излишне беспокоиться. Он же мог пополнить свои силы. И у него была причина так действовать. Не только его охота.        — Франкенштейн, — решает перевести тему он, — тебе подобное… было не слишком?       Вопрос отнюдь не праздный — да, Франкенштейн слишком даже хорошо на него реагировал, но и у него могли быть границы недозволенного. Особенно когда чувства не туманили головы.       — Нет, — отвечает его человек — и смущенно отводит глаза, — мы же позаботились о безопасности. И о правилах приличия. Хотя, — все же признается он, смущенно опуская взгляд на чашку, — это не совсем то, что я ждал. Я думал будет… более строго.       — Мы же не на людях, — говорит Рейзел. Словно само собой разумеющееся, — В неожиданном и неидеальном есть своя прелесть. Очень ценная.       — А по вам и не скажешь, — делится Франкенштейн, — не на первый взгляд.       — Нас создавали идеальными. Охотников. Изначально у создателя была иная задумка. Он воплотил нас так, как хотел — первых из нас…       Мастер рассказывает точно легенду — но Франкенштейн слушает внимательно. С Мастером легенда легко могла обернуться былью — слишком легко.       — А потом мы, идеальная черная мелочь двух часов от сотворения, устроили жуткий бардак и практически непотребства. Всей дружной стаей. Проснулись раньше. Никогда, наверное, не забуду, как он тогда смеялся.        Франкенштейн почти слышит тихое «крак» в своей голове. Потому что и впрямь, не легенда.       — Хулиганить мы тогда не прекратили, а его это забавляло, — Рейзел умалчивает о том, что тогда это было даже необходимо, просто необходимо — как кусочком жизни поделиться, потому что мать их Тьма… Он вздыхает. Это было личным, и даже не его личным, — настолько, что наши уникальные способности он нам добавил уже после. То, что заменяет нам душу. Просто потому что мы очень неидеально устроили жуткий, но живой беспорядок. И мы это помним.       Особенно, конечно, помнилось, как мать их Тьма держал его за шкирку и умиленно говорил «Мелкое черное совершенство повышенной хулиганистости», но это были совсем уж детские воспоминания. Первой жизни.       Рейзел улыбается.       — Я умею ценить неидеальность. И, Франкенштейн… мне вряд ли хватит слов, чтобы сказать, как я тебе благодарен за все это, — заканчивает он, и имеет ввиду не только то, чем они занимались сейчас. Но и всю их жизнь. Школу, детей, приходящих вечерами, модифицированных и юных благородных, что поселились у них…       Франкенштейн понимает. Укладывает свою руку поверх его руки, сжимает — и улыбается. Тепло. Мягко.       — Не стоит, Мастер.       Правда — не стоило.       Но Рейзел только качает головой. Еще как стоило. И многого стоило.       — Я уберу остановку времени, — тихо говорит он. — На не свои способности сил тратится больше. И не волнуйся — я восстановлю расход. И даже немного сверх. С этим я и впрямь заигрался, хоть и было нужно.       — Я вообще не понимаю, зачем вам надо было так себя ослаблять, — признается Франкенштейн.       Его этот факт все еще немного злит.       — Меня разбудили раньше положенного, — тихо поясняет Мастер, — там, во тьме, в смерти — мы восстанавливаем себя. Это долгий процесс, но я… проснулся слишком рано. Я и хотел так, только собирать себя пришлось самому. Наш обычный объем сил не пошел бы мне на пользу. Но и для образа нужно было.       Он говорит это старательно развернуто — слишком даже, как на его взгляд, но его человек и впрямь не знал слишком много, поэтому приходилось проговаривать даже самую очевидную информацию. Он старался.       — А потом я переоценил себя, — безжалостно продолжает ноблесс, — истощение не лучшим образом сказывается на голове. Запас сил стоило бы пополнить уже давно. Но в целях охоты так даже лучше.       — А что потом? — тихо спрашивает Франкенштейн. Потому что Мастер рано или поздно поймает тех, за кем охотится. И что тогда?       — Дети еще слишком уязвимы, чтобы оставаться без присмотра, — поясняет ноблесс. Спокойно так.        — И есть еще Союз. Едва ли они успокоятся, — качает головой Франкенштейн.       Они никогда не успокаивались.       — Если им нужна власть ради власти — нет. Никто не останавливается, — подтверждает Мастер, — но в нашем случае, внешний ограничитель у них есть. Этот мир — живой. Много живее, чем принято считать. Его Душа воплотилась гораздо раньше, чем пришел я. Если они заиграются — он их уничтожит. Полностью, весь вид. А потом воссоздаст. Полностью, со своей историей, достоверной, это даже их развившаяся наука и магия подтвердит… вплоть до зарождения жизни — история будет создана так же качественно, как стерта предыдущая. Зрелище, конечно, завораживающее, — Мастер прикрывает глаза, — он просто сминает все — и создает заново. Города — жилые, давно заброшенные, разрушенные… Он создает жизнь — от мелких зверьков до людей. В каждом цикле что-то меняется. Он создает людям память — полную, подробную, достоверную. Начиная с рождения — и до момента пробуждения. На какое-то время перед пробуждением мир застывает, словно поставленный на паузу. А потом все приходят в движение, начинают суетится по своим делам — и совсем не знают, что были созданы несколько минут назад.        Франкенштейну становится жутковато. Он это представляет — ясно видится город на рассвете — и стоящие статуями люди. Застывшие посреди движения. Секунды — и они продолжают это движение, мир наполняется звуками голосов, разговоров… Он это видит — так четко, словно ему это показывают.       Память, понимает Франкенштейн. Просто память.       — А сколько лет этому… циклу? — осторожно спрашивает он. А то подозрения у него закрадываются какие-то… подозрительные.       — Он старше тебя на сотню лет, — подтверждает подозрения Мастер, -        Его человек нервно постукивает пальцами по колену. Он чувствует себя несколько оскорбленным. Он, конечно, не сильно увлекался древностями, но интересно ему определенно было. И знать, что вся история — просто ложь было несколько неприятно.       — Не совсем ложь, — качает головой Мастер, — история и впрямь происходила. Просто в отдельной ветке времени — сильно ускоренной и как бы не в этой вероятности реальности. А потом эта ветка накладывается на мир — и врастает в него. Это… очень упрощенно. По крайней мере, он объяснял это так. С одной стороны — история никогда не происходила, но для ныне живущих она так же реальна, как и сам мир.        — Что это за Душа вообще такая? — с любопытством спрашивает Франкенштейн. Возможности у этой сущности были слишком уж невероятные.       — Своеобразная точка концентрации энергии мира. Сущность. Сам мир — живой, любой мир, и с течением времени — очень долгого времени, они образовывают себе личность. Воплощение тоже, но им не столь нужно физическое тело. А власть в пределах мира они имеют немалую.        — И наша Душа из таких вот осознанных. Чем он сейчас занимается? — наугад спрашивает человек.       — Он спит, — отвечает Мастер.       Так, что впору то его «я забыл» вспомнить, чувства это вызывает те же.       — А… — очень умно отвечает Франкенштейн, не зная, что на такое ответить вообще.       — Проснется — познакомлю, — обещает Рейзел. Кисточкой чуя, что вот это займет его человека на долго. И, возможно, вызовет у, как Зейт изящно выражался, белой сволочи изрядную головную боль.       — И долго он будет… спать? — интересуется его человек. Мысленно заводя увесистый томик с пометкой «вопросы».       — До первого предупреждения. Когда люди встают на путь саморазрушения или слишком портят то, что он создал, он просыпается и выносит первое предупреждение. Потом второе. А потом просто стирает их из мира и создает заново. Настроение у него после пробуждения не лучшее. Но до первого предупреждения его не добудишься.        — Вот как. У Союза есть шанс? — спрашивает Франкенштейн. В душе не представляя, что ему с этим делать, если все же они разбудят Душу мира.       — Он у всех есть, — спокойно отвечает Мастер.       — И никто не пытался сопротивляться? Едва ли люди хотели быть уничтоженными.       — Против Души мира? Бесполезно. Мы не сделаем ничего. Если бы он был недостаточно развит, не осознался, шансы бы были, но вот против этого… Даже мать наша Тьма поостерегась бы — пока находилась в этом мире. Но пока слишком рано для апокалипсиса.       — Да кто их знает, — честно отвечает Франкенштейн, потому что Союз — что обезьяна с гранатой.       — Зей их займет. И нас заодно.        — Зачем это ему? — прямо спрашивает Франкенштейн, потому что он не верит в просто желание поразвлечься. Не верит — и все тут.       — Так надо, — говорит Мастер.       И больше не добавляет ничего. Безмятежно наслаждаясь чаем.       — А зачем? — осторожно спрашивает Франкештейн спустя некоторое время.       — Ему это весело, — говорит Мастер все с тем же безмятежным лицом — а вот человек едва своим чаем не давиться, отставляет чашку от греха подальше.       — А еще у него есть цель и это его дело — но дразнить их ему именно что весело. А что до цели — увидишь еще. Если у него выйдет.       Франкенштейн умолкает — словно ему и впрямь нужно переварить информацию. Впрочем, даже без «словно». Надо.        Рейзел бросает на него взгляд — искушение сменить форму и хоть голову своему человеку на колени уложить слишком даже велико, но… Он уже чует идущих сюда людей. Пара минут — не такое уж большое время, чтобы расслабиться.       А жаль.       Стук раздается через пять минут. Так, что его человек выныривает из своих мыслей — смотрит как-то растерянно, всего на миг, но…       Рейзел тянется к нему — быстро и коротко целует в губы, спускается ниже, к шее, и, отодвинув волосы, прикусывает кожу. Так, чтобы осталась метка.       А после легко похлопывает по плечу и возвращается к чаю.       Франкенштейн моргает. Машинально накрывает место укуса, и прежде, чем успевает что-то подумать, стук в дверь повторяется. Настойчивее.       Он только вздыхает и идет к двери. Не отняв руки от шеи — алая метка давно уже спала, не с его регенерацией такие следы носить, да даже если бы и не пропала, легко скрылась бы волосами…       Ему становится весело. Несколько нервно — но в хорошем, веселом смысле нервно. Губы невольно растягиваются в улыбку, и дверь он открывает почти с энтузиазмом.       Модифицированные, оказавшиеся за ней, только отчего-то бледнеют, но не то, чтобы Франкенштейна это сейчас волновало.