Проклятье

      Тао сидит на диване, строча по клавиатуре с немыслимой для человека скоростью — просто быстрая проверка систем, чтобы немного убить время, когда чувствует на себе внимательный взгляд ноблесс.       Он прерывается, чувствуя себя под этим взглядом весьма неуютно.       — Вы что-то хотели? — спрашивает он. Потому что и вправду, с чего бы это Рейзелу-ним так смотреть.       Ноблесс, к его удивлению, кивает.       — Можно ли узнать номер телефона… по имени?       Рейзел не был уверен, что подобное возможно, но он мог хотя бы спросить.       Тао кивает.       — Да, это возможно… Хоть и не совсем законно, — он улыбается, — кто вам нужен?       Он открывает пару баз — незаконно-то незаконно, но он еще с Союза не очень обращал на это внимание.       — Урокай Агвейн, — говорит ноблесс, и пальцы Тао быстро летают над клавиатурой… чтобы в следующее мгновение запнуться, — он из Союза.       — Тогда вряд ли мы что-то найдем, простите, — говорит хакер, возвращаясь к поиску, — сим-карты часто оформляются на поддельные имена, обычная техника безопасности.       Он сам в это верит — но все равно вбивает имя в следующую базу.       И оно высвечивается. Нахально так. Нагло почти.       Да не. Не может такого быть. Он же не…       — Рейзел-ним, — осторожно начинает он, — а этот парень… он случайно не из благородных?       Ноблесс смотрит на него удивленно — но все же поясняет.       — Глава Клана.       А. Понятно.       Тао издает тихий нервный смешок.       — Ясненько… Я его нашел. Хотите вам на телефон забью? — он ерошит волосы ладонью.       И не хочет, совсем не хочет знать зачем он понадобился ноблесс.       Рейзел кивает. И передает свой телефон.       Вот вообще, совсем не хочет. И, видя входящего в гостиную чем-то довольного шефа, особенно.       Франкенштейну кажется, что все слишком даже хорошо. Легко. Так легко, что он и не припомнит, было ли с ним подобное когда-то. Но настроение стабильно парит где-то в заоблачных высях, а сам он словно очень-очень хорошо отдохнул.       Настолько, что он переделал все «школьные» дела на пару дней вперед — и это всего лишь за три утренних часа. Нет, у него не было кучи работы по школе, но все равно… Тут он предпочитал играть в человека. Обычного. И делать все по-человечески медленно.       Исследованиями он, по молчаливому соглашению сам с собой, в школе не занимался. Даже теориями. Даже на пять минуточек. Поэтому никаких секретных файлов, дневников и книжечек на работе не водилось.       Можно было, конечно, взять и обычный лист бумаги — или открыть текстовый файл, но… нарушать это соглашение с собой он не хотел.       Конечно, можно было заняться составлением новых рецептов рамена, но…       Лист бумаги он все же утащил. Сидел над ним довольно бездумно — и не сразу сообразил, что вырисовывается на нем небрежными карандашными линиями. Кто.       Для него так зависать в своих мыслях вообще было довольно нехарактерно — но… Тут даже он признавал события прошлой ночи уважительным поводом.       Мастер нарисовался как-то сам собой. В тот самый так запавший в сердце момент — в душе, запрокинувший голову и наслаждающийся теплыми каплями…        Франкенштейн не нарисовал ничего совсем уж неприличного — рисунок обрывался на обнаженной груди, но…       Почему-то казалось, что неприличное он как раз и нарисовал. Совсем.       И вышло у него хорошо — редко когда так выходило, получалось само собой, цельно, точно передавая эмоцию. Он все же не художник.        Сейчас — получилось. Настолько, что в голову Франкенштейна сама собой закралась мысль о том, что если это кто увидит — придется его убить. Возможно, скормив Копью.       Делиться этим Франкенштейн не хотел точно. И спрятать стоит получше — возможно даже лучше, чем иные свои исследования.        А еще он понял, что успел соскучиться. Очень. Сколько он не видел Мастера? Часа три от силы — а соскучится успел зверски. Так, что в иных обстоятельствах непременно нашел бы повод увидеть — хотя бы принести чай и печенье к нему, вполне себе благовидный предлог. Но сейчас это выглядело бы совсем неуместно.       Франкенштейн вздыхает. Как влюбленный подросток, ей-богу.       — Это чувство так называется? — раздается тихий голос, — приятное.       Карандаш из пальцев Франкенштейн роняет, да и глаза расширяет удивленно.       Когда это он успел просмотреть приход Мастера?       Тот устроился на диванчике — с чашкой чая, не иначе как из его заварника взятого, с его стола — то есть, Франкенштейн его вот настолько умудрился просмотреть. Хотя вообще всегда воспринимал подобное крайне чутко.       А еще, кажется, он закрывал дверь на замок.       — Не хотел тебе мешать, — поясняет Мастер, — нет, я зашел не через дверь, — его облик на миг расплывается тенью — и собирается вновь. Словно и не было ничего, никаких теней, никаких вспыхнувших алых глаз.       Мастер мирно отпивает чай.       А Франкенштейну становится не столько даже интересно, сколько неловко. Потому что Мастер определенно видел рисунок — себя на нем — быть может, не до конца законченным, но…       Франкенштейн чувствует себя так, словно его застали за чем-то очень постыдным. И оправдываться уже как-то поздно.       Он как-то надеялся, что о подобных его порывах — с рисунками — Мастер не знал.       Мастер встает — и Франкенштейн совсем слов не находит, не понимая даже, что ему лучше делать. Оправдываться? Но вроде ничего совсем уж плохого он не совершил… И Мастер определенно не злился. Предложить оценить рисунок? Что ж, до таких вершин бесстыдства даже ему было далеко…       Мастер подходит — и Франкенштейн вскакивает, чувствуя что-то крайне похожее на панику.       Но Мастер только утешающее похлопывает его по плечу.       — Красиво вышло, — говорит он, бросив взгляд на лист, и вот теперь провалиться под землю Франкенштейну точно хочется. Не со стыда.       — Вы… не злитесь? — тихо спрашивает Франкенштейн.       Словно он и впрямь делал что-то совсем уж недозволенное.       — Нет, — отвечает Рейзел — а после чуть отводит взгляд в сторону, — мне приятно, когда ты обо мне думаешь.       Франкенштейн чувствует, что в груди расплывается теплое — это… ему бесконечно приятно — и бесконечно нужно слышать, что он приятен. Его внимание. Его присутствие рядом.       Он тянется к Мастеру — обнять, прижаться…        Он и не подозревал, насколько успел соскучиться.       Мастер позволяет — прижимает сам, запускает руку в волосы, поглаживая, целует — жадно и жарко, словно соскучился тоже. Оторваться получается только спустя время — и до жути не хочется этого делать.       Но о правилах приличия вспомнить все же стоило. Да, вряд ли их увидят, не в его кабинете, где не было камер, была закрыта дверь и жалюзи, но все равно… надо было поиметь совесть. Совесть, а не Мастера.       Мастер в этом совсем не помогал, прижимаясь и явно не желая его отпускать. Как-то удивительно даже, потому что со всем соблюдением правил приличий, Франкенштейн был готов к мягкому запрету «только в спальне», и довольно-таки холодному поведению вне ее. Они, конечно, были одни, но…       Он явно что-то опять не так понимал.       — Слишком? — спрашивает Мастер — у него зрачки расширенны и дыхание явно не совсем спокойное, и Франкенштейн неосознанно облизывает губы. И придвигается ближе.       — Я думал, скорее вам подобное будет слишком, — выдыхает он практически в губы Мастера.       — Мы тут никого не шокируем, не причиним вреда и уберем возможный… беспорядок, — Франкенштейн до огненного жара чувствует в этом намек. Исключительно приличный, если так посмотреть, — дети заняты уроком, а Сейра с Регисом остались посмотреть на их игру.       Франкенштейн на мгновение хмурится — а потом припоминает. Физкультура же.        — Можешь считать, что мне так понравилась твоя картина, — а вот это — точно лукавство, и Франкенштейн все же жалеет, что камер в кабинете нет. Запись этого он был готов засмотреть до дыр. — Жаль даже, что в рисунках я не практиковался.       И вот теперь очередь отводить глаза уже Франкенштейну.       — На телефоне есть функция фотографии, — говорит он, не сильно-то и сопротивляясь соблазну, — можно даже на заставку потом поставить.       Мастер просто достает из кармана телефон, передавая его — Франкенштейн быстро включает камеру, объясняя, как ей пользоваться.       И все же совершает небольшую шалость, изменяя позу в момент фотографии и стягивая очки — человек бы и не заметил даже движения, но Мастер… Мастер, разумеется, все видел.        И его довольную улыбку — тоже.       — Франкенштейн, — укоризна в голосе ноблесс до того мягкая, что человеку кажется, что его погладили по загривку. Приятно. — Предлагаешь мне это на заставку поставить?       — М-мастер! — приходит в себя Франкенштейн, и, возможно, он был несколько опрометчив в своем поступке, точно был.       — Но мне понравилось.       Франкенштейн может только беспомощно смотреть, потому что его только что переиграли. И щелкнули по носу. У Мастера это всегда выходило с невиданной легкостью.       Но ноблесс убирает телефон, показывая, что поддразнивание было и вправду лишь поддразниванием.        — Чаю? — предлагает человек.       Он и впрямь утром думал о том, что сможет попить чай с Мастером в это время. Это было бы прекрасно.       Сейчас прекрасным было бы несколько другое — и Франкенштейну даже стало несколько неловко от своей жадности. Словно он и впрямь не может потерпеть до ночи.       — Я знаю заглушающее заклинание. И то, благодаря которому, никто и не подумает искать нас здесь, — говорит Мастер.       Судя по словам, думая о том же «чае».       — Одну минуту, — быстро говорит Франкенштейн. И еще быстрее убирает со стола — пару папок (разлетевшаяся бумага из них — тот еще беспорядок, его аж передергивает, как представляет), ручки, все убирает — еще и стол протирает влажными салфетками, что обычно хранятся в ящике как раз для таких целей. В тот же ящик — заботливо и со всем почтением, кладется рисунок. Как и бесполезные сейчас очки.       Он оглядывается — Мастер как раз заканчивает колдовать, знаки ложатся бликами на стены — красиво (и вот последнее заклинание — это то, что Франкенштейну прям особо временами нужно).       Мастер улыбается.       Франкенштейн улыбается тоже. Ему отчего-то весело — слишком даже весело, словно он и впрямь влюбленный по уши подросток, делающий что-то очень-очень неприличное.        — Чаю? — повторяет он, позволяя этому шальному веселью отразиться в голосе.       — Тебя, — мягко отвечает Мастер, подходя ближе.       Франкенштейн подставляет ему шею покорно, с предвкушением. Жмурится, чувствуя на ней теплые губы и крепкие руки, сомкнувшиеся на талии. Хватка была твердой, и, возможно, пожелай он вырваться — у него бы не вышло. Будто бы он вообще мог пожелать чего-то подобного. Нет, можно только притянуть плотнее, вжаться, сжать руки в не менее крепкой хватке.       Быть может, было бы хорошо, подтолкни его Мастер на стол — определено хорошо было бы. Быстро, жарко и грубовато — как раз под это вот шальное веселье.       Мастер только проводит носом по шее — приятно до мурашек.       — Ласкать тебя, — почти укоризненно говорит он. Почти, — повернешься?        Франкенштейн кивает — и поворачивается, подчиняясь — подчиняться Мастеру — почти потребность. Это сладко, это легко и свободно — он знает, что Мастер… возможно единственное существо, которое не причинит ему вреда.       Франкенштейн практически растекается в его объятье — крепком и теплом, губы по шее — до мурашек, это приятно, почти до нереальности приятно.        Возможно, немногим раньше он бы себе такого не позволил. Суетился бы, пытался ласкать сам, сам бы стремился доставить удовольствие, забывая о себе… Но что-то все же изменилось. Связь ли контракта тому причиной, или ясно слышимые чужие чувства, или просто слишком много потрясений — теперь Франкенштейн позволял. Позволял себе чувствовать и спокойно наслаждаться. Дарить ласки, на самом деле, было не менее приятно, чем их получать — лишать Мастера этого было кощунством…       Да и просто, подобное… словно бы отталкивало. Франкенштейн не хотел отталкивать. Ни в малости не хотел. Не теперь.       Он жмурится, когда теплая ладонь ложиться на грудь. Мастер чуть задевает шею зубами — и его сила ощутимым весом ложиться на плечи. Не давит, не угрожает, просто чувствуется — и от этого приятно слабнут колени.        Но их поза наверняка со стороны смотрится странно. Франкенштейн до смешного ощущает себя невинной жертвой в руках древнего вампира. Прямо-таки девой в беде. Смешно.       Мастер только фыркает ему в шею.       — Мне придется спасать эту несчастную беду?        Франкенштейн почти собирается из этого расслабленного-расслабленного состояния, почти порывается ответить, но Мастер лишь добавляет:       — Или тебя?       — А вы предлагаете мне и вправду побыть «девой в беде»? — нахально спрашивает Франкенштейн — и прикусывает губу.       Мастер расстегивает жилет. По-человечески, по пуговицам, и это кажется непристойным до жути.       — Боюсь твоя «беда» вернет тебя с доплатой, — говорит Мастер и Франкенштейн лишь прикрывает глаза на такой укор.       Характер у него все же был, да. Весьма… тяжелый.       Мастер только крепче сжимает руки.       — Не отдам.       Он ведет носом по шее, обдавая ее теплым дыханием.       — Мой свет, — это «мой» настолько отчетливо выделяется, что у Франкенштейна невольно поджимаются пальцы. Это — жадность, и это приятно, приятно до жара, так, что и впрямь хочется отдаться. Целиком, полностью, до конца, до последней капли себя. Не как жертвенность — это не было жертвенностью, это было голодом.       Мастер поддевает жилет, медленно стягивая его — ему приходится чуть отстраниться, чтобы его убрать, и Франкенштейну это не нравится. До того момента, как он вновь чувствует приятное тепло спиной — на этот раз чуть менее приглушенное одеждой.       Ощущения почему-то слишком даже яркие. И местами ему еще и немного нервно — он доверяет Мастеру, больше всего на свете, но то, что они делали — точнее, где они делали… Словно что-то все же неприличное. Очень-очень неприличное, местами даже запретное. Раньше бы ему подобное в голову точно не пришло.       — И почему мне кажется… что это все же не совсем прилично? — спрашивает Франкенштейн на пробу, желая чуть-чуть подразнить.       Он не отказался бы от этого, ни за что на свете, но подразнить тоже хочется. Немного. Самую капельку. Интересно, а Мастер смутится?       — Разве что немного, — отвечает ему Рейзел. И целует в шею — его человеку это слишком даже нравится, — но… очень хочется.       Он тянется к пуговицам рубашки, расстегивая — медленно, словно невзначай скользя пальцами по открывающейся коже. Это — определенно вкусно. Франкенштейн подставляется — открытый, доверяющий, напрашивающийся на ласку — как тут устоять?       Франкенштейн только жмурится. Теплое дыхание по шее, теплые губы и пальцы, медленно расстегивающие рубашку — когда Мастер доходит до живота, дышать удается с трудом, прерывистыми вздохами. Жарко –слишком жарко, и слишком мало контакта. Он чувствует тепло Мастера спиной, чувствует его руку кожей, всем собой чует давление его силы — ему все равно мало. И невольно хочется, чтобы Мастер скользнул рукой ниже. Это приятно, неторопливые касания — но…       Возможно, он все же слишком жаден. Слишком. А быть может, Мастер просто позволяет ему — тоже слишком.        — Все же… приличного ученика из вас, кажется, не вышло, — тихо выдыхает Франкенштейн. Все еще дразнясь. Но и вправду, какой приличный ученик вот так вот своего директора…       — Предлагаешь вызвать в школу родителя? — в голосе Мастера — веселье.       — В контексте остановки времени? — интересуется Франкенштейн.       — А вот это уже неприлично, — легкий быстрый укус в шею, и человек содрогается. Остро, — я и сам могу. Не настолько долго только. Но лишний час у нас будет.        Франкенштейн прикусывает губу от вспышки силы — она отдается по телу возбуждением. А Мастер целует в шею — и скользит ладонью ниже.       Он стонет, коротко, непроизвольно почти, подается бедрами на горячую ладонь, до дрожи, жмурится и сжимает зубы, стараясь не шуметь.        А Мастер расстегивает брюки. Те падают на пол — приятно скользнув по коже, и Франкенштейн бессильно цепляется за стол.       Ему нравится эта игра. Восхитительно неприличная, все же, они не в спальне, но он этого все только более остро.       Мастер убирает одежду силой, оставляя лишь расстегнутую рубашку, и от этого Франкенштейн себя чувствует почти беззащитно. Но с Мастером эта беззащитность кажется защищенной. Теплой. Как руки по коже, скользящие в медленной ласке.        — Сожми бедра, — тихо просит Мастер, и Франкенштейн кивает быстро, послушно исполняя просьбу — сжимает достаточно крепко, чтобы дать нужное, и недостаточно крепко, чтобы причинить боль, он все же куда сильнее человека. Член Мастера меж бедер ощущается горячим, незнакомо, но приятно, как и то, что Мастер начинает ласкать его в такт медленным движениям.       Стол под пальцами Франкенштейна жалобно трещит, и он спешно разжимает хватку. Вдыхает с трудом — это в противовес ожиданиям, ни быстро и ни разу не грубо, бережно — совсем не хуже. Он запрокидывает голову и закусывает губу — вряд ли есть нужда быть совсем уж тихим, но… Он еще краем сознания помнил, где находится.       Мастер не торопится совершенно. Ласкает медленно, словно у них все время мира есть, словно вот так ласкаться, касаться губами шеи, водить пальцами по груди, по животу, отодвигая рубашку — самое приятное, что вообще есть в мире. И впрямь приятное, теплое, Франкенштейн чувствует по связи контракта, и ему возможно слишком хорошо. Так, чтобы абсолютно потеряться во времени, так, чтобы накрыть ладонь Мастера на своей груди, переплетая пальцы, прижимая к сердцу. Тоже неплохой способ признания, вполне себе физический.        Мастер только ускоряет свои движения. Их связь — теплая, она всегда была теплой, и контакт по ней не менее приятен, чем телесный. Франкенштейн жмурится, подаваясь бедрами, и на мгновение теряется, что более приятно.       А потом теряется вовсе. Изгибается, поджав пальцы на ногах — а после так и стоит, опираясь спиной на Мастера — это приятно тоже. Сжавшееся кольцо рук, последние резкие движения и теплый выдох по шее. Это даже уютно.        Впрочем…        Франкенштейн приоткрывает глаза.        — Прошу прощения, Мастер, — весело говорит он, — мне стоило все же хранить здесь смазку.       А вот теперь это точно смешок. Франкенштейн уже успел их полюбить в исполнении Мастера.        — Буду надеяться на тебя, Франкенштейн, — тон голоса — сама серьезность, Мастер так и об остальном говорил, только вот Франкенштейн все равно слышит смех.       Сколько им придется открыть еще таких моментов? Он только надеется, что много — они теплые, маленькая драгоценность, и Франкенштейн очень жаден в отношении них уже сейчас.       Мастер, как и говорил, убирает беспорядок и восстанавливает им одежду — быстрее, чем успевает это сделать Франкенштейн. К его досаде, потому что лучше уж он, чем Мастер свою силу тратить будет.       — Чаю? — вновь предлагает человек.       Спроси Рейзела — он бы ответил, что крайне провокационным тоном предлагает.       Но сам он только кивает, разжимая объятья. И возвращаясь к диванчику.