Проклятье

      Франкенштейн просыпается словно от внутреннего толчка. Не очень понимая, где он, и что происходит.       Под рукой шевелится — и ему приходится разлепить глаза, встретившись с сонно моргающим Мастером — почему-то в другой своей форме.       Сам он лежал под крылом. Мастер свернулся вокруг разве что не клубком — на плече устроилась алая кисточка, и Франкенштейн вспоминает смутное ощущение, как кто-то топтался кругами, укладываясь. Тогда это даже не насторожило — и он сам и не понял, как уплыл в сон.       «Время кончилось», — поясняет Мастер по связи.       И впрямь — фиолетовых отсветов по стенам не стало. Да и в целом стало как-то… по-иному.       Франкенштейн проводит рукой по лицу.       И вот так бездарно проспать остаток времени…       — Тебе нужен был сон. И все еще нужно восстанавливаться, — поясняет Мастер, перетекая в обычную свою форму, — и, Франкенштейн… ночь еще не кончилась. Только остановленное время. У нас есть еще… часа полтора.       Франкенштейн улыбается.       — Тогда… доброе утро, Мастер?       Он целует — и ему позволяют, обнимают в ответ, Мастер отвечает — утро и впрямь доброе. Замечательное просто. Даже почти не жаль, что ночь кончилась. Тем более, что еще есть время…       Франкенштейн проводит рукой по бедру, не прерывая поцелуй. Почему-то кажется, что Мастер не будет против. Совсем не будет, а время у них оставалось…       — Не буду, — соглашается Рейзел, разрывая поцелуй.       У него местами оставалась сила воли — иначе он бы просто прижал своего человека собой, ткнувшись носом — и не отлипал бы долго. Очень долго.       Вариант Франкенштейна был интереснее, разве что… У Франкенштейна было одно весьма конкретное желание — в которое он не самым деликатным образом влез — и чудо вообще, что ему за это не открутили кисточку. Но его человек среагировал достаточно положительно, а Рейзелу хотелось исполнять его желания.       — Франкенштейн, — начал он мягко — ему все еще нравилось произносить имя своего человека так — полностью, без сокращений, хотя они в этом времени были вполне себе допустимы, — у тебя была недавно одна фантазия…       Его человек смотрит мгновение непонимающе — а потом смущается.       — Просто фантазия, Мастер…       — Попробуем?       Франкенштейн опускает взгляд, но все же говорит — хоть и с некоторым трудом.       Давно он не мог просто высказать все, что у него на сердце — да никогда, честно сказать, не мог. А сейчас стало словно можно — местами еще и нужно.       Отталкивать Мастера хоть в малости не хотелось до ужаса — как не хотелось и закрываться от него, а любая ложь или отговорка сделала бы именно это. А чувство принятия от Мастера было настолько теплым, что… Можно было в него поверить. Хотелось верить — и, пожалуй, ему единственному вообще получалось верить.       — Я не хочу вас отталкивать, — тихо говорит Франкенштейн, — подобная фантазия была основана скорее на недозволенности моих желаний — а вы показали, и более чем понятно, что ничего недозволенного меж нами нет. Поэтому сомневаюсь, что подобное будет уместно.       — Но это… игра? — Рейзел чуть хмурится, — у нас есть стоп-слово.       Франкенштейн обдумывает его слова — пожалуй, если кое-что поправить...       Ладно. Сама ситуация его до сих пор заводила — и он не был уверен, что это прилично даже по их меркам.       Впрочем, кажется «приличность» было лучше мерить взаимным удовольствием.       — Мастер… — Рейзелу достается внимательный взгляд, — а чем подобное будет для вас?       — Твоим доверием, — спокойно поясняет Мастер, — ты ведь… сам этого хочешь — и доверяешь мне вести… так. Не потому что не можешь это изменить — а потому что доверяешь. К тому же… ты сам назвал это молитвой, — быстро говорит он, на мгновение отводя взгляд — и накрывает его руку своей, переплетая их пальцы и ведет, заставляя уложить ее на свою щеку. Чуть поворачивает голову, касаясь губами центра ладони — и вновь смотрит в глаза — прямо и твердо, — Франкенштейн. Я хочу ответить на каждую твою молитву.       Человеку каждый раз кажется, что любить Мастера еще больше — уже невозможно. Сколько раз так было? Когда он спас его, когда принял, когда вернулся, когда… А потом оказывается — можно. Еще больше. Еще глубже.       Сказать не выходит ничего — но можно просто качнуться вперед, касаясь губ губами — жадно и жарко, голодно. Он чует быструю улыбку под своими губами — а потом Мастер отвечает. Не менее жадно.       — Значит, в ванну? — находит в себе силы игриво спросить Франкенштейн, разорвав поцелуй — и продолжая поглаживать рукой по бедру — сам не заметил, как сползла.       У Мастера зрачки чуть расширенны — и глаза темные, темнее обычного. А еще он облизывается — машинально и довольно — Франкенштейн почти чувствует гордость. Потому что Мастеру приятно.       И, может быть, у них есть еще чуть-чуть времени — чтобы сделать Мастеру еще более приятно… Франкенштейн вполне серьезно обдумывает мысль скользнуть вниз.       И Мастер его явно читает — жмурится на миг — да, определенно стоит.       — Франкенштейн, — в голосе скользит укоризна — совсем мягкая и какая-то беспомощная.       Человек только улыбается — беспечно, свободно и чуточку хулигански. И встает, подавая руку. Даже вполне себе почтительно пропуская Мастера вперед. Застывая столбом — одеждой они не озаботились, а Мастера можно описать двумя словами — красиво и совершенно.       А еще у него так и остался отпечаток зубов на загривке — его метка, так, что от одного вида прошибает жаром — и почти невыносимой нежностью.       Франкенштейн настигает его быстрым шагом, обнимает — крепко, не давая и шагу ступить, касается губами метки благоговейно — и вправду как божеству молиться за то, что вообще позволил — так…       Мастер только легонько похлопывает его по сомкнутым рукам, позволяя и это тоже.       С настройками душа Франкенштейн возится придирчиво и скрупулезно — умом понимая, что один градус не решит вообще ничего — но отчего-то нервно хочется сделать идеально все и даже больше.       Это окупается, определенно окупается — Мастер прикрывает глаза довольно, запрокидывая голову и подставляясь под теплые капли.       — Не очень люблю дождь, — говорит он, — грязно… и одежда неприятно липнет. Но так — это приятно. Франкенштейн?       Его человек как-то странно… не дышит.       Франкенштейн ничего не может с собой поделать — это красиво. Так красиво — и то, что Мастеру нравится, и капли воды на светлой коже — он сейчас такой до невозможности живой, его Мастер, что дыхание перехватывает.       Франкенштейн тянется заворожено, касаясь губами плеча, собирая эти капли — и вздрагивает, когда теплое ощущение в его голове пропадает — он и не осознавал, насколько оно стало привычным.       Пальцы в его волосах, по затылку — жесткие, твердые, чуть тянут, заставляя отстраниться. Глаза у Мастера алые — не такие, как обычно, яркие, горящие — как если бы он применял силу, как если бы в бою…       — Франкенштейн. Дыши.       Не подчиниться этому приказу невозможно и Франкенштейн делает вдох — он даже не уверен, что Мастер применял силу…       Тут от одного вида жаром прошибает — таким, что внутри все сворачивается и кровь к паху приливает.       Мастер поглаживает его большим пальцем по затылку — коротко и успокаивающе — словно напоминая, что все это — лишь игра… Излишнее напоминание, но теплом внутри все равно отдается.       А потом Мастер сжимает пальцы крепче — почти до боли, смотрит почти без выражения…       Франкенштейн не может смотреть на него со страхом, просто не может — но припоминает свои фантазии.       Он ведь тогда… Хотел, чтобы Мастер взял его жестко — словно наказывая, словно… Чтобы вжал щекой в прохладный кафель — и двигался быстро, грубо…       — Я развернусь? — спрашивает Франкенштейн — возможно, ломая все каноны «игры», но Мастер кивает, убирая руку с его затылка.       Франкенштейн разворачивается, закидывает руки на стену — так, чтобы было удобно обхватить запястья ладонью, удерживая — Мастер послушно кладет свою ладонь поверх, сжимая и вдавливая в стену — до легкой боли.       Быть может ему стоило как-то… выгнуться? Подразнить? Франкенштейн довольно мало знал о подобных ужимках, и делать что-то намеренно пошлое не хотелось — это выглядело как минимум глупо…       Но Мастер только бережно отводит в сторону влажные пряди, перекидывая их на один бок, целует в шею, прижимаясь, чуть задевает кожу зубами — мысли выбивает разом и все. Так хорошо, определенно хорошо. И обездвиженные руки только прибавляют удовольствия. Как и ощущение своей… открытости? Беспомощности? Мастер называл это доверием.       Ладонь Мастера скользит по груди, по животу — приятное тепло, Франкенштейн чуть запрокидывает голову и прикрывает глаза, наслаждаясь им. Мастер скользит ниже, и тепло переплавляется в жар — и в остроту, когда ладонь накрывает его член и скользит по нему плотно сомкнутыми пальцами — Франкенштейн еле слышно шипит. Они тут кажется, не про его удовольствие? Или все же про его — ему вся эта ситуация, кажется, нравилась больше.       Мастер продолжил его ласкать — горячо, остро и размеренно, так, что в ладонь начать толкаться впору — Франкенштейн держался, стоя смирно и отвлекаясь на ощущение теплых губ по плечу и шее — поцелуи были бережными, никак не вяжущимися с их «ситуацией», но одновременно делая ее такой настоящей…       Он стонет недовольно, когда Мастер убирает руку — стон обрывается, когда плеча касаются зубы — укус выходит чувствительным, точно и впрямь наказание за дерзость — для наказания это отдается слишком сильным возбуждением.       А потом Мастер чуть подталкивает его к стене — так, чтобы и впрямь вжаться щекой в прохладную плитку — и, в принципе, его уже можно было взять и так — ничего страшного.       Но Мастер определенно не следует его сценарию — проникает пальцами, и когда только успел разобраться со смазкой — нет, Франкенштейн ее с собой захватил, но вот поставил — его промашка — далековато.       Франкенштейн подается на пальцы — насаживаясь, слишком жаждуще, явно ломая весь антураж сюжета — но можно же?       Он даже не знает, у кого это спрашивает, Мастер закрыл их связь — только ответ все равно приходит приглушенное «все можно, мой свет» в голове, аккуратные поцелуи в загривок — это слишком даже бережно. Так, что комок в горле застревает. Так, что хочется отдать в ответ — эту бережность, эту ласку — он не уверен, что это вообще возможно.       Мастер ласкает его — это не растяжка даже — откровенная ласка, дразнящая и сбивающая настрой — невольно хочется вернуть ладонь на члене, это остро-горячее ощущение — потому что такой ласки мало, столь мало — невольно мелькает мысль податься бедрами вперед, скользнув членом по плитке — будет, возможно не столь приятно, но зато остро.       Мастер предупреждающе кусает в плечо и крепче сжимает ладонь на его запястьях. А после скользит пальцами наружу, оглаживая с нажимом — приятно и мало.       — Стой спокойно, — раздается тихое, едва Мастер разжимает зубы — от звука его голоса внутри отдается жар — и вот вполне себе привлекательной кажется идея толкнуться на плитку — но Мастер прижимается к нему, и идея толкнуться на член все же привлекательней.       — Спокойно, Франкенштейн, — в голосе Мастера отчетливо слышится укоризна, и он останавливается, войдя всего лишь на половину — и вот откуда у него выдержка, мало же.       Возможно, раньше он бы все отдал, лишь бы не слышать этой укоризны в голосе — сейчас же она отдается лишь возбуждением, и желанием быть еще чуточку более непокорным.       Мастер только тихо вздыхает — а потом тянет его за запястья, заставляя вытянуться и подняться на носки — так уж точно не получится ни вольностей… ни нормально до конца вставить. Да и вообще не очень удобно.       Франкенштейн сглатывает, чувствуя себя вытянутым в струнку. Возможно… ему стоило проявить чуть больше послушания. Но Мастер не двигается, застыв — только рукой гладит — по груди, по животу — издевательски мало.       — Мастер, я… пожалуйста, — сбивчиво говорит Франкенштейн.       — Ты ведь опять не послушаешь, — тихо спрашивает Мастер, чуть качнувшись в нем — хорошо, но определенно мало.       Франкенштейн не сразу соображает, что ответить — но Мастер опускает его, позволяя встать устойчивее — а потом начинает двигаться. Резко и быстро, до стона, до того, что и впрямь получается проезжаться щекой по плитке — так хорошо. И все равно мало — Мастер все еще держит его запястья, держит второй рукой под грудь — и определенно чего-то не хватает.       Франкенштейн стонет, сжимаясь и подаваясь в такт движениям — не очень в ритм, только Мастер и вовсе тот ритм ломает вовсе, толкаясь нарочито-медленно, обхватывая ладонью горло — крепко, так, что не вздохнуть и возможно останутся следы от пальцев — и целует в загривок. Бережно, и губы у него мягкие, Франкенштейн всхлипывает, подаваясь на очередное медленное движение, сжимаясь — острые искры расходятся по телу, но этого все равно мало, чтобы этот ноющий жар сменился облегчением.       Пальцы на горле — жесткие, так в противовес мягким поцелуям и медленным движениям жесткие, что вскоре начинает темнеть перед глазами — Мастер милосердно разжимает их, обласкав горло напоследок — и возвращается к быстрым жестким движениям — до непристойных шлепков и того, что он все же не удерживается на ногах и очередное движение толкает его к стене, заставив проехаться членом по плитке — она жесткая и холодная, не самое приятное ощущение, но именно оно оказывается последней каплей — Франкенштейн изгибается со стоном, чувствуя, как Мастер сжимает его крепче — и толкается еще пару раз, сжимая зубы на плече.       А после спешно отпускает его запястья, подтягивая к себе, обнимая — краем глаза Франкенштейн ловит что-то алое, а потом его боков и живота касается довольно щекотное… Крылья, понимает Франкенштейн, открыв глаза — а после жмурится вновь, пережидая короткую приятную судорогу.       — Все хорошо? — спрашивает Мастер, явно дав ему отдышаться.       Знакомое тепло возвращается — и Франкенштейн уже успел по нему соскучиться — так, что берет нить контракта — и толкает по ней это сытое удовлетворение — Мастер только вздыхает удивленно — и сжимает руки крепче.       Кажется, на этот раз выходит правильно.       Франкенштейн гладит крыло — до них долетают капли воды — но крыло абсолютно сухое. И, пожалуй, хорошо, что так, он не хотел бы представлять, как ощущаются мокрые перья — точно неприятно.       Стоять в объятьях — уютно. Даже не смотря на то, что Мастер еще внутри.       — Прости, — тихо говорит тот, и выходит — а после прижимает его к себе вновь, утыкаясь лбом в плечо.       Слова на язык не идут очень упрямо — разве что и впрямь не нужны, достаточно просто стоять вот так — вплотную, чувствуя тепло тела.       Это определенно было хорошо — разве что чуточку остро, и довольно… сытно? Точно не на каждый день, но иногда могло быть вполне к месту. Особенно когда-нибудь после боя, на адреналине — можно и безо всяких «игр», тут они явно провалились оба, просто похоже жестко.       Раньше ему чего-то подобного и хотелось — теперь у него было из чего выбирать. Не плохо, нет, но и самому ласкать в ответ было приятнее.       А еще — это не нужно было говорит вслух. Франкенштейн был уверен — Мастер знает. Удобно — очень удобно. И очень уютно.       «Знаю, — подтверждает Мастер, — а еще… на счет «игр». Я умею делать ложные воспоминания — или запечатывать настоящие. Но не уверен, насколько это будет безопасно. И уместно».       Франкенштейн взбадривается мгновенно, почуяв новую информацию.       «Ментальный контроль — основной мой дар, — поясняет Рейзел с улыбкой, — и я владею им куда лучше благородных… и даже лучше, чем кровью. Но… его боятся. Больше, чем видимой силы».       Франкенштейн кивает — и разворачивается в его объятьях, обнимая сам.       — Можно будет потом попробовать. Но позже, — это выходит у него несколько виновато — нет, ему не страшно, что Мастер может что-то изменить в его голове — просто… он точно не… гм, насытился и обычными способами.       Хотя перспективы открывались интересные.       Перспективы задохнуться от слишком крепкого объятья — тоже, но он смолчал — а Мастер быстро разжал руки и крылья и погладил его по плечу, извиняясь.       О времени думать не хотелось в принципе, а стоялось уютно — ну и опоздают… Вряд ли у кого-то хватит наглости заставить бегать его кругами, он директор.       Разве что дети волноваться начнут… Благородные дети, модифицированные дети — разница только в том, что первым воспитание вломиться не позволит — насчет вторых Франкенштейн был не уверен.       Мастер отстраняется, отпуская его — Франкенштейн привычно кидает на себя очищающее заклинание — это слишком удобно.       Мастер только его примеру не следует — отшагивает под поток воды, убирая крылья, вновь прикрывая глаза и запрокидывая голову, подставляя лицо каплям — и явно наслаждаясь этим ощущением.       А у Франкенштейна вновь перехватывает дыхание — потому что Мастер… он же весь тут сейчас. Живой, реальный, наслаждающийся — человек замирает, протянув руку, но не посмев коснуться — не желая отвлекать.       Он всегда хотел его таким видеть. Живым. Расслабленным. Довольным.       Мастер приоткрывает глаза — а потом берет его за протянутую руку, тяня на себя — Франкенштейн подшагивает послушно, и поцелуй выходит как-то очень естественным продолжением движения. Медленный, нежный — к чему спешить? Можно зарыться рукой в волосы — не то, что влажные, откровенно мокрые — так это точно чувствуется по-другому…       Но и теплая вода — впрямь приятно.       Быстро клюнуть поцелуем в кончик носа у Франкенштейна тоже вышло как-то само собой — не удержался.       — Приятно? — спрашивает он, и, честно — знал бы, давно бы затащил Мастера в душ — уж слишком явно он им наслаждался.       Мастер кивает без слов — и позволяет собирать губами водные дорожки по плечам.       Однозначно хорошо — Франкенштейн ласкает руками бока — без намека на торопливость и жадность — не место им сейчас, однозначно — не спугнуть бы это расслабленное и теплое состояние.       И, вероятно, все же переоценивает свою выдержку — такого Мастера… расслабленного, разнеженного и до невозможности почти по-человечески живого, невозможно было не захотеть. Спугнуть только это его удовольствие не хотелось — совсем не хотелось — но Мастер только гладит его по спине — все так же ничего не говоря, только шею под поцелуи подставляя — и, кажется, это было согласием.       Франкенштейн на ощупь возится с душем, так, чтобы не остаться без этих приятных водных струек — и прижимает Мастера собой к стене. Целует — расслаблено, почти без напора лаская губы, поглаживает руками по бокам — так определено приятно. И Мастер только тихо довольно вздыхает.       Франкенштейн на мгновение серьезно думает опуститься перед ним на колени и доставить удовольствие ртом — это точно было бы приятно, но… Сцеловывать капли воды с плеч тогда точно не выйдет — а этого хочется, слишком сильно хочется. Как и гладить по бокам — бережно-бережно.       Можно было и по-другому. Он прижимает Мастера к стене крепче — и подхватывает под бедра. Ловит понимающий взгляд — а потом Мастер скрещивает ноги у него за спиной, изгибаясь в пояснице. Достаточно удобно.       И можно целовать по груди, гладить по бокам, по бедрам — медленно, до тихих довольных вздохов.       Рейзел наслаждался — достаточно явно. Теплой водой, ласковыми касаниями — так, что от этого голову вело уже у человека.       Франкенштейну кажется, что хватит и просто ласки — долгой, вдумчивой ласки — без попыток перевезти ее в секс, но Мастер явно… реагирует на все это. Франкенштейн проводит по члену на пробу — его не останавливают.       Ритм как-то сам собой выходит медленным и тягучим — как и касание губ к груди, спешить — кощунство, и куда-то сами собой исчезают и жадность, и жажда, остается только вот эта и впрямь светлая нежность. Просто стремление сделать хорошо.       И Мастер позволяет — не пытаясь перехватить инициативу, не пытаясь ласкать сам — просто наслаждаясь.       Он расслаблен, не по-человечески расслаблен, позволяя делать, что хочется — доверяя, раскрываясь — так, что само собой все выходит как-то неспешно — и пальцами втолкнуться, смазывая и лаская, и самому войти — медленно и плавно.       Ему достается только тихий довольный вздох и крепче сжавшиеся на плечах пальцы — Франкенштейн целует в основание шеи, замирая ненадолго. А потом начинает двигаться, медленно, под тихое «да, так», и сейчас выдержки вполне себе хватает на эту медленность — и почти болезненно слиться-вжаться не хочется.       Хочется ласкать. Доставляя удовольствие — Мастеру, себе — неспешно и почти сыто. Почти.       Хочется целовать — невесомо, едва касаясь. И кто из них первый приоткрыл связь, делясь чувствами — не понятно.       Хочется прочувствовать все до последних деталей, до последней крупицы тепла — и запомнить, обязательно запомнить. Тихие довольные вздохи. Эту вот открытость и расслабленность — и неприкрытое удовольствие. От его касаний, от его движений — это еще как было видно. Что Мастер сейчас весь здесь, с ним, в его руках…       И то, как он с едва слышным стоном изгибается в его руках, запомнить хочется тоже. Как и собственное жаркое удовольствие.       Франкенштейн аккуратно помогает Мастеру встать на ноги — а после утыкается лбом в кафель за его плечом. С полным ощущением, что из него вытащили все кости и силу воли впридачу. А Мастер только вплетает пальцы в его мокрые волосы, поглаживая затылок — совсем не помогает собраться с силой воли.       А собираться надо. Вспоминать про время и то, что начинается новый день и еще есть дела — и даже школа… Чай с Мастером в перерывах — а еще там была физкультура и чай обещал быть не только в перерывах, и можно было вечером утечь на полчасика в лабораторию — за это время можно было сделать многое, очень многое…       И, быть может, у них останется время, чтобы попить чай с утра. Определенно останется.       Франкенштейн все же отливает лбом от стены. Целует Мастера — коротко и быстро, давя соблазн продлить поцелуй — только тогда, кажется, никакого чая им не светит.       И они опоздают.       Франкенштейн отключает душ и выключает воду, тянется за полотенцами, намереваясь помочь Мастеру…       Но Рейзел только встряхивается. Становясь на миг несколько прозрачным. Так, что вся вода просто с тихим плеском падает вниз. Сквозь.       Франкенштейн только молча показывает зажатое в руке полотенце.       Игры с собственной материальностью просто чтобы обсохнуть кажутся чем-то… слишком?       — Долго, — только и поясняет ноблесс.       А после касается его плеча кончиками пальцев, силой убирая воду.       Франкенштейн только прикрывает глаза и молча убирает полотенце назад.       Это довольно удобно, можно признать. И не нужно дополнительно сушить волосы. Сам, в конце концов, часто таким способом пользовался.       Одевает их Мастер тоже силой — Франкенштейн на мгновение хочет запротестовать, что это-то уж точно лишнее — только вот у Мастера одежды не осталось — он же менял форму.