Проклятье

      — Вряд ли меня можно назвать светлым, — протестует Франкенштейн. Потому что ну правда — не его.       — Можно, — возражает Рейзел, утыкаясь лицом в сего шею, — аура у тебя светлая. Окрас. И чистая — твоя заслуга — в грязи ты не запачкался, и живешь в мире с собой.       — Но Копье! — пытается протестовать человек.       — Копье наслаивается сверху. Почему ты считаешь, что оно должно быть мне противным? — с любопытством спрашивает он, потому что его человек и правда считает.       — А разве не должно? — переспрашивает Франкенштейн, начиная гладить Мастера по спине.       — Ты снова думаешь обо мне лучше, чем есть, — отзывается Рейзел, жмурясь.       — Вы тогда сказали, что вокруг меня много эмоций…       — Мне было интересно, почему они направлены на тебя.       — Черное Копье — человеческая попытка повторить оружие Глав Кланов. Попытка, унесшая множество жизней.       — И не слишком удачная. Оружие должно быть послушным.       — Да, этого Копью недостает. Мастер, а… Оружие Духа создавали вы?       — Вместе с Зейтом. Это просто очень хорошее оружие. Привязанное. Ходит легенда, что со смертью каджу оставляют в нем кусочек своей души — это даже не совсем неправда, но… это поколение — шестое для Лордов. Для прочих кланов сменилось несколько больше, но все равно... Каджу — и Лорд — живут долго. Очень долго.       — Вот как, — только и говорит Франкенштейн. Он, конечно, знал о долгой жизни благородных — но определенно не в таких подробностях.       Он вновь проводит руками по спине. Бережно, едва касаясь.       — И все же… не неприятно?       — Нет, — послушно отзывается Рейзел, — разве что порой слишком шумно. Почему оно должно быть неприятно?       — Слишком много смертей, — говорит Франкенштейн после непродолжительного молчания, — смертей невинных. И не самых легких смертей.       Мастер молчит. И довольно долго.       — Знаешь, почему этот мир принял благородных не слишком радушно? Они — наши потомки, а мы — питаемся жизненной силой. Чужой. Обычно нашей жертвой становились монстры, люди… слишком слабы, чтобы посчитать их за добычу. Вот только наши потомки сильно уступали нам в мощности. Не всегда наследовали наши способности. Но никогда — не были людьми. И способность поглощать чужую жизнь и усиливать себя они наследовали всегда. Для них человека… вполне хватало. Изначально это и было одним из тех преступлений, за которое обязан был убивать ноблесс. Сейчас под влиянием мира эта способность уснула в них очень глубоко, но… не все из легенд не имеют под собой оснований. Мутанты не просто так имеют пристрастие к крови — хотя у них способность брать жизненную силу совсем ничтожная.       — Вот как, — вновь повторяет Франкенштейн, — вы способны восстановить свою жизненную силу.       — Да. Охотники — естественный балансир системы наших миров. Подъедаем вторженцев извне и излишне обнаглевших демонов. Как и демонических монстров. Иначе совсем расплодятся.       — Почему вы тогда отказались?       — Франкенштейн, — вздыхает ноблесс, — это помешает мне охотиться. Не все забыли моих детей — и мне это совсем не нравится. Но… они будут сидеть тихо при мне в полной силе. Сейчас же, как видишь — зашевелились.       В голосе его были незнакомые интонации.       — Это было вашим решением, — даже не спрашивает уже Франкенштейн.       — Сущность ноблесс делает детей подобными нам. Дает им способность пользоваться своей жизненной силой, как оружием, и не разово, а на постоянной основе. Вот только если мы способны пополнять свои силы — у детей такой возможности не было… И каналы вскрыты довольно грубо. Потери просто в фон, — поясняет Рейзел, — но да. Это можно перекрыть. «Ноблесс» — это довольно кривая и не работающая попытка сделать из благородного — Охотника. Не по виду, но по сути. Работает плохо, любая попытка подтянуть детей на наш уровень работала плохо, — он приподнимается, заглядывая своему человеку в глаза, — Франкенштейн. Тебе не о чем беспокоиться.       — И все же я не могу не беспокоиться, — говорит человек, смотря глаза в глаза, — ваше здоровье все же…       — Истощение так просто не сыграешь. Оно — настоящее, — поясняет Рейзел.       — Вот именно! А если… — голос человека падает почти до шепота и фразу он не заканчивает.       Ноблесс только тяжело вздыхает.       — Франкенштейн. Я понимаю, что моих сил может однажды оказаться недостаточно. Прекрасно понимаю. На подобную промашку у меня нет права. Почему ты думаешь, что я не принял меры? — спрашивает он, и поднимает руку. Меж пальцев зажат алый кристалл, — накопитель. Мне хватит сил в любом случае. Хотя да, — ноблесс выглядит почти виновато, — Музаку я недооценил. Я… не думал, что погружусь в сон, тем более столь долгий.       — Вы способны восполнить свою жизненную силу. Прямо сейчас, — уточняет Франкенштейн.       — Да, — несколько непонимающе подтверждает Рейзел, — я же говорил тебе, что все нормально. И не стоит беспокоиться.       И Франкенштейну на мгновение остро хочется ему врезать. Потому что зачем это все, зачем нужно было терпеть боль и слабость — а вот это было взаправду, зачем было сцеживать из своего организма крохи сил, зачем… Когда можно было просто поддерживать нормальный — пусть и низкий — уровень сил! При котором хотя бы тело не сводило судорогой, и кровь ртом не шла, при котором не было необходимости… вот так.       Мгновением позже Франкенштейн испытывает за свой порыв жгучий стыд. Потому что это не ему решать, и вообще как он смеет…       Ноблесс подхватывает его руку, касается костяшек губами.       — Прости, — тихо говорит он, и это только бьет человека, словно кнутом.       — Не нужно… — слабо выдыхает Франкенштейн, — вам не нужно извиняться Мастер.       — Я… плохо успокаиваю, — поясняет Рейзел.       Его «все хорошо» — мало кто верил. И сам Рейзел слабо представлял почему. Он же словами это сказал?       — Просто… вы же не погибните, да? — тихо спрашивает человек. Сам себе желая оплеуху за эту наивность отвесить, но…       — Нет конечно же, — спокойно отвечает Мастер. Тем же тоном, каким говорят прописные истины, — увидишь, что рассыпаюсь алыми искрами — не переживай. Для меня подобное будет сопровождать переход на некоторые энергетические слои — но не смерть. Я вернусь. Нас не так уж и просто убить — даже потеря жизненных сил скорее приведет сначала к развоплощению. Вернуть себе телесность не сложно.       Франкенштейн чувствует, как внутри развязывается тяжелый ледяной узел. Он… больше всего в жизни боялся это увидеть.       — Франкенштейн? — обеспокоенно спрашивает ноблесс.       Его человека потрясывает. Еле заметно — но все равно.       — Все в порядке, Мастер, — тихо говорит Франкенштейн.       Все в порядке. Просто Мастер не погибнет. Восстановится, когда это будет нужно. Просто Франкенштейн надумал себе кучу чепухи, наслушавшись Лорда — этого старого жучару, справедливости ради, вообще не стоило слушать, вред от него один. Все в порядке.       Все будет хорошо.       — Франкенштейн? — переспрашивает Рейзел. А потом перетекает во вторую свою форму — в ней утешать было куда проще. На Лорде, по крайней мере, работало.       Но Франкенштейн гладить его не стал. Только прижал к себе — крепко и почти отчаянно, приподнявшись и ткнувшись головою в плечо.       — Я люблю вас, — глухо говорит человек.       И форма Охотника его ничуть не смущает.       Рейзел просто проявляет крылья, опуская их по бокам. И обхватывает хвостом бедро человека, обматывая гибкий хвост кольцами.       Восприятие этой формы было иным — и он не врал, когда говорил про светлую ауру. Приятную. Сейчас он чуял это куда острее и совершеннее. Буквально — чуял. Носом. Охотники им чуяли не столько даже запахи, сколько энергию.       И сейчас ему хотелось просто чувствовать своего человека рядом. Это было приятно.       — Прошу прощения, — Франкенштейн отстраняется только спустя некоторое время.       Охотник просто молча тычется ему носом в шею. Вновь окончательно роняя на постель. И довольно вздыхает, поудобнее устраиваясь сверху.       — Мастер? — непонимающе спрашивает Франкенштейн.       Охотник приподнимается, медленно моргает — а потом его взгляд становится осмысленнее. А морда — вообще смущенной. И Франкенштейн не понимает, почему эмоции по черной морде читаются куда лучше, чем по человеческому лицу.       — Прошу прощения, — говорит ноблесс, вернув себе более привычный вид.       — Вам понравился… запах?       — Аура, — поясняет ноблесс, и отводит взгляд, — рядом с тобой очень приятно находиться. В близком контакте. Я… невольно ослабил контроль.       Смущение, понимает Франкенштейн. Так выглядит смущение.       И это отдается теплой волной щемящей нежности. Он поднимает руки, обнимая Мастера, заставляя его опуститься сверху.       — Я совсем не против, — говорит Франкенштейн, поглаживая его по спине.       — И я буду просто так лежать, — тихо говорит ноблесс, — долго. А времени у нас и так не много.       Франкенштейн хочет возразить, что времени у них достаточно… А потом вспоминает, сколько для Мастера «долго». Потому что стоять у окна тот мог неделями. Почти не шевелясь — Франкенштейн однажды встал в углу комнаты, почтительно наблюдая — ему было очень интересно. Ведь не мог же этот благородный просто днями на пролет там стоять? Как выяснилось, мог. И Франкенштейн сдался первым — смотреть было довольно занимательно (он рассмотрел достаточно чтобы потом по памяти сделать пару художественных набросков карандашом и по странному чувству носил их с собой), но все же Франкенштейн был человеком и у него были свои пределы стойкости. Мастеру же, казалось, все человеческое было решительно чуждо.       Но если просто лежать он не хотел…       Франкенштейна пробивает в жар от этой мысли. Он ведет рукой по спине, медленно — это приятно, касаться кожи.       — А так приятно? — спрашивает он.       И чувствует выдох по шее. Мастер приподнимается — и глаза у него на удивление напоминают те, что были в момент заключения контракта. Сияющие до белизны.       — Дразнишь? — спрашивает Рейзел, и в голос его закрадывается рокоток.       — Да, Мастер, — отвечает Франкенштейн, почтительно опуская взгляд. И совсем непочтительно опуская ладонь на ягодицу.       — Дразнишь, — урчаще повторяет ноблесс, и его силу можно почти пощупать руками. Так, что видно кровавые искры, так, что можно разглядеть тень крыльев и блики кровавых знаков по коже.       Франкенштейн облизывается и укладывает руку на плечо, там, где почти может увидеть всю цепочку знаков — она пропадает под его прикосновением, точно и впрямь просто отсвет силы. Франкенштейн гладит, проводит ладонью по коже — и не чует ничего.       — Это что? — с любопытством спрашивает он.       — Заклинания, — поясняет Мастер.       Франкенштейна остро кусает любопытство. Он дает себе слово спросить об этом позже, касаясь губами кожи — чуть попозже, не сейчас.       Мастер словно берет свою силу под контроль — пропадают алые отсветы, пропадает и тень крыльев. И еще одна темная тень за спиной. Хвост, догадывается Франкенштейн. И мимолетом сожалеет, что не догадался сместить руку и пощупать — впрочем, за это свое сожаление ему быстро становится стыдно.       Франкенштейн вздрагивает, когда Мастер утыкается лицом ему в шею, обхватывает за плечи и жмурится — от ощущения теплых губ по коже в паху теплеет — И Франкенштейн только еще больше подставляется.       — И почему ты думаешь, что только ты жаден? — тихо выдыхает Рейзел, — тебя бы ласкать — бережно и осторожно, мой свет, а я… мне так хочется пометить тебя собою, — его голос становится тихим до той степени, что его едва слышит даже Франкенштейн.       Человек сглатывает с трудом — во рту пересыхает мигом, а по телу разливается жар. Не то, чтоб он был против. Совсем не против.       — Вам можно, — говорит Франкенштейн, прижимая его к себе крепче, — вам все можно.       Вам все можно, пожалуйста, я тоже этого хочу — почти судорожно повторяет он в своих мыслях.       — Не все, — чуть громче говорит Рейзел, так и не поднимая головы от его шеи, — не хочу делать тебе неприятно.       Вряд ли вы вообще сможете, — думает Франкенштейн, но вслух говорит иное.       — Тогда, возможно… нам понадобиться стоп-слово?       Рейзел приподнимается.       — Стоп-слово?       — То слово, которое покажет, что нужно остановиться, — поясняет Франкенштейн.       — «Остановись» разве не хватит? — Рейзел смотрит с интересом.       И Франкенштейн отводит глаза, чуть покраснев.       — Подобное… не всегда звучит искренне.       Они молчат некоторое время. Пока ноблесс не гладит своего человека по плечу.       — И что же это будет за слово? — спрашивает он.       — Союз? — невинно предлагает Франкенштейн, — сомневаюсь, что буду поминать их в порыве страсти.       Рейзел только тихо фыркает. Да уж, и правда… то еще стоп-слово. Он касается губами плеча, отодвигая рубашку.       — Франкенштейн. Ты все еще… одет.       — Ох, простите, — смущено говорит человек, внезапно понимая, что да, ни рубашки, ни штанов он до конца так и не снял, так, приспустил — и его одежда сейчас была меньшим, что волновало его разум. Но все же, подобный беспорядок… Ему стало стыдно.       — Позволишь помочь? — тихо спрашивает Рейзел — Франкенштейн кивает, но тот не убирает его одежду магией, как ждал человек. А вместо этого садится на пятки. Стягивая штаны вполне себе человеческим способом.       Франкенштейн вспыхивает, когда Мастер, освободив ногу от штанины, перехватывает его за лодыжку — и касается кожи губами. Подобное… едва ли можно было назвать негигиеничным, все же заклинание очищало тело целиком — да даже одежду чистило, но все равно, так целовать…       Пальцы ноблесс скользят под резинку носка, стягивая его, и Франкенштейн закрывает лицо руками, дыша с трудом. Он почти готов попросить прекратить — и он не хочет этого прекращать.       Обнажившейся кожи касаются губы — Рейзел перехватывает стопу, скользя поцелуями к поджавшимся пальцам — и Франкенштейн стонет. Подрывается резко, подрагивая.       — Мастер! Не нужно…       Но Рейзел только прижимается щекой к его ноге — точно и не видит в таких ласках ничего недозволенного. Смотрит на него — тепло, так, что у Франкенштейна все возражения пропадают вмиг, так… Он протягивает руку, поглаживая Рейзела по щеке — ему позволяют, подставляются, прикрывая глаза.       — Мастер…       — Франкенштейн, — говорит тот, отстраняясь и отпуская его лодыжку, — твоя одежда… все еще в беспорядке.       Франкенштейн на мгновение смотрит на эти чертовы штаны на своей ноге, как на личного врага. Вполне серьезно думая, не убрать ли их силой. А потом прикрывает глаза.       — Да, Мастер, — покорно говорит он.       — Разве я не должен помочь тебе?       — Если вы этого… желаете, — отзывается Франкенштейн.       — Франкенштейн. Я не стал бы делать того, чего не хочу, — серьезно говорит Рейзел.       А человек думает, почему словами не получается выразить все эмоции — он не жаловался на косноязычие, только… слова все равно не находятся, застревают в горле, оставляя лишь одно «Мастер», и ему слишком много всего.       Франкенштейн откидывается назад, на постель, позволяя.       И вздрагивает, когда пальцы обхватывают вторую лодыжку. Мастер продолжает раздевать его так вот — по-человечески снимая одежду. И касаясь кожи губами — прикосновения обжигают, и Франкенштейн невольно скребет покрывало пальцами.       — Пожалуйста, — хрипло говорит он, сам не до конца понимая, что просит.       Мастер отрывается, укладывает ладони на его бедра, поглаживает кожу большим пальцем — до дрожи и вспышки жара в паху.       — Пожалуйста что? — уточняет он, и касается губами бедра — Франкенштейн машинально разводит бедра шире, и сгибает ногу в колене, приподнимая — так будет удобнее… Франкенштейн вздрагивает, когда кожи касаются клыки — не укус, даже не намек на него, просто касание — но в нем угадывались именно что клыки и не совсем человеческие. И это только возбуждает еще больше — человеку бесстыдно до дрожи хочется подставиться под укус — крепкий, до крови, до мяса — так, чтобы осталась метка, мелкие шрамы по коже — они сойдут, жалко, что они быстро заживут и сойдут… Кожи касается горячий влажный язык, и Франкенштейн коротко стонет, усилием воли удерживая бедра на месте.       — Так что? — спрашивает Мастер, прижимаясь щекой к бедру.       Франкенштейн вполне себе понимал, что. Остро хотелось, чтобы пальцы, поглаживающие его бедро, переместились выше. На возбужденный член — это было бы хорошо, очень даже хорошо, а еще красиво — эти тонкие пальцы на его члене, определенно — это будет красиво.       А еще он невольно думает о губах на своем члене — от этого бросает в жар, так, что кончики ушей пощипывают — почти кощунственно так о Мастере думать, и желать подобного тоже, но… Ему можно?       Сам он не видели ничего… недостойного, лаская таким образом — но Мастер… Франкенштейн не стал бы настаивать, ни в коем случае, просто фантазия, просто…       Пальцы смыкаются на его члене — крепко и уверенно, так, что Франкенштейн стонет, подаваясь бедрами, прикусывает губу до боли — едва ли она сейчас отрезвляет, лишь возбуждает еще больше, изгибается — неспешное скольжение пальцев чувствуется до невозможности остро.       От тихого выдоха по члену Франкенштейна на мгновение скручивает короткой судорогой — и предвкушением — а потом он с тихим стоном «Мастер» резко приподнимается. Касается его щеки рукой, заправляет выбившуюся прядь за ухо — Рейзел прикрывает глаза под его касанием.       — Мастер, — еще тише повторяет Франкенштейн, Мастер же слушает его мысли, он… — вам совсем не обязательно, это просто фантазия, просто…       Франкенштейн осекается. Мастер приоткрывает глаза — взгляд теплый, очень теплый и очень мягкий.       — Все в порядке, — говорит он, — позволишь?       Он еще спрашивает… Франкенштейн жмурится, кивает отрывисто, вздыхает резко, и не удерживается от стона, когда губы все же касаются члена.       Ему, пожалуй, слишком — слишком жарко, слишком много, слишком приятно — Мастер не спешит. Совсем не спешит, опускается медленно, так, что можно во всех подробностях прочувствовать… Франкенштейн сжимает пальцы в его волосах, жмурится до боли, и старается не двигаться. О том, что нужно еще и дышать он вспоминает, только когда Мастер гладит его по бедру легонько, намекающее так. Дышать выходит с трудом.       Не подаваться бедрами навстречу медленным движениям выходит с еще большим трудом. Но Мастеру так точно будет неудобно — это последнее, что Франкенштейн хотел. Мастер и так…       Франкенштейн всхлипывает, когда Мастер убирает руку — и вбирает глубже, до конца, так, что поджимаются пальцы, это горячо, влажно и приятно почти до боли. Он неспешен, почти мучительно неспешен, настолько, что хочется подтолкнуть, но… как можно вообще?       Рейзел только поглаживает его по бедрам, прекрасно читая мысли, можно вообще — но его человек всегда был слишком даже бережен по отношению к нему. Слишком.       Его интересно дразнить. До дрожи, до тихих стонов; интересно — сорвется или нет, позволит ли себе… Рейзел берет глубже — его человек лишь чуть подрагивает, не решаясь двинуться.       Рейзелу почти до боли хочется воплотить фантазию с укусом на бедре. Хорошим, крепким, до крови и до отметки небольшими шрамами — но это точно не будет приятно.       Вместо этого он тянется за смазкой.       На пальцы его человек реагирует слишком даже хорошо — расслабляется разом, откидывается назад, вновь ложась, и чуть разводит бедра. Тихо «да» кажется лишним даже подтверждением, и Рейзел сам готов застонать — от этой покорности, от того, насколько легко Франкенштейн готов под него лечь… Несколько даже слишком — но Рейзела ведет.       Пальцы движутся легко, его человек расслабляется и это больше ласка, чем подготовка, и, возможно, позже и впрямь стоит подразнить его подобным образом, но сейчас… Рейзел отрывается, выпускает изо рта, целует бедро, не удержавшись, скользит поцелуями вверх…       Франкенштейн обхватывает его руками за плечи, сам целует — в губы, жадно и жарко, ерзает, притираясь, так, что и правда покусать его хочется, оставив свои метки, так, что хочется откликнуться на эту жадность, так, что плохо получается быть нежным и осторожным — Рейзел чуть приподнимается, разрывая поцелуй, смотрит в глаза быстро, входит в одно движение, целует ключицу… Его человек так восхитительно легко изгибает шею, выставляя горло, что не коснуться его губами, не прижаться к бьющейся жилке — выше всяких сил, и его тоже. Это доверие — слишком сильное, безрассудное доверие… Рейзел проводит языком по шее, начиная двигаться, чуть касается кожи зубами — даже не намек, просто касание…       Стон. Его человек стонет, явно, сжимает крепче пальцы на плечах, подается на его движения, ни частью себя не желая отстраниться. Ни в голове, ни в теле. Он бы даже укусы позволил, не то, что позволил, попросил бы, но подобное… явно не сейчас.       Рейзел ласкает его — руками по бокам, по бедрам, целует по шее, по ключицам — смазано и беспорядочно, вбивается резко — так надо сейчас, так хочется — Франкенштейн хватает ртом воздух судорожно, стоит лишь слегка прикусить кожу. Франкенштейн раскрывается под ним — не только телом, аурой и энергетикой, не отталкивая даже здесь. Это приятно, даже так, даже в этой форме ощущать его удивительно приятно — Рейзел зарывается лицом в грудь и берет нить контракта, толкая по ней это ощущение.       Быть может, слишком резко — потому что Франкенштейн вздрагивает всем телом, сжимая пальцы на спине почти до боли — и кончает. Утягивая резонансом и Рейзела — не человек один тут раскрывался, а подобный контакт… имеет свои последствия.       Рейзел приходит в себя раньше, разрывает сплетение тел, выходя — и по привычке принюхиваясь к человеку — действие в этой форме почти бесполезное, это в форме Охотника имело смысл — но в почти человеческой нужного органа просто не было.       Франкенштейн начинает шевелиться. Вяло, пытаясь сфокусировать взгляд, и почти нескоординировано… А потом он натыкается пальцами на крыло. Вполне себе материальное — перья чуть щекочут кожу. Так, что можно провести по ним пальцами, изучая. Да и чуть привстать, желая рассмотреть и изучить получше — тоже…       Он не сразу понимает, что тихие звуки — это сдавленные смешки. Мысли какие-то вялые, да и внимание страдает, про уснувший самоконтроль он вообще молчит — Франкенштейн отпускает крыло, отводя взгляд. Потому что вот сейчас он Мастеру в глаза точно не посмотрит. И плевать, что это был неосознанный порыв.       Крыло пропадает, растворяясь в воздухе, а Мастер только целует его в висок — касание на удивление нежное.       — Франкенштейн. Все в порядке?       — Да, — без сомнений отвечает он, потому что все и вправду в порядке, просто… — Что это было?       Рейзел тихо вздыхает.       — По связи контракта можно передать не только слова. Мысли. Можно и эмоции. Можно — прикосновения, хотя это получается не всегда и не у всех. И эмоции… можно передать разные. Включая очень сильную боль. Из-за этого в том числе контракты и посчитали излишне опасными, начиная их изменять.       Франкенштейн понимает. Он, пожалуй, не понимает, как благородные вообще решились с людьми контракты заключать — что-то он сомневается, что все эксперименты с ним были удачными.       А еще…       — А как можно передавать эмоции?       Он чувствует слишком много, чтобы передать это словами, да и казалось, не нужны эти признания в любви совсем, тем более что довольно неловкие — да там все способы дурацкие, со стихов начиная! — но если можно передать просто эмоциями…       — Так же, как и слова, — просто отвечает Мастер.       И Франкенштейн передает. Собирает все, что копиться в душе — от нежности до восхищения, от жажды до страсти, от тепла до почти болезненной потребности — и толкает по связи контракта.       Мастер едва заметно кривится — точно от боли — так, что у Франкенштейна душа в пятки падает.       — Все в порядке, — быстро, пожалуй, слишком даже для него быстро говорит Рейзел, — просто слишком много, — он не удерживается и потирает рукой висок.       Франкенштейн взволнованно накрывает его пальцы своими.       — Мастер…       — Все в порядке, — повторяет Рейзел, перехватывая его ладонь. Ведет ею по своей щеке, касается губами, — не у всех с первого раза получается нужная громкость.       Он своего человека услышал. Просто слишком много, и слишком резко, но это не то, чтобы проблема. Головная боль. Это пройдет, не стоит так волноваться.       Франкенштейн только качает головой. А после сгребает его в объятья, утыкаясь лицом в плечо, и сжимая крепко.       — Мастер, — глухо говорит он некоторое время спустя, чуть разжимая руки и отстраняясь, — хотите чаю?       Рейзел только кивает в ответ.