Проклятье

      Франкенштейн правда пытался выбраться. Увы — бесполезно и безрезультатно.       Потому что даже когда он настойчиво пытался встать (используя всю свою физическую силу, а не играя в обычного человека), Мастер сделал вид, что абсолютно ничего и не почувствовал.       И держал так же крепко.       А потом на окно запрыгнула черная тень. И свою возню Франкенштейн прекратил мигом, внимательно рассматривая пришельца.       Существо крайне походило на Мастера в другой форме. Крайне. Отличия были мелкие, но характерные для различия особей одного вида.       А еще отличался цвет глаз. Он был фиолетовым — и довольно холодного оттенка фиолетовым.       Как отличалась и кисточка на хвосте. Перья на ней не появлялись по бокам, раздваивался сам кончик, обрастая перьями по внутренней стороне. И под его глазами кисть прекрасно сложилась, оперенье при этом исчезло непонятно куда.       Как исчезали и крылья. Франкенштейн подозревал, что у него они тоже были фиолетовыми, под цвет хвостового оперенья.       А потом тело Охотника и правда размылось черной тенью, перетекая в человеческое. Одежду он сотворил практически сразу же, но именно что сотворил, она не сохранялась каким-либо образом при трансформации.       У Франкенштейна остро зачесалось любопытство, да и пустой лаборатории, видимо, было очень холодно и одиноко. Но увы, сейчас было не о том.       Из того, что сразу бросилось в глаза — цвет глаз так и остался фиолетовым. Хотя на Мастера его родитель, конечно, был очень и очень похож. Не считая более длинных волос.       Но вот на благородного он похож не был. Франкенштейн думал, что его аура должна была походить хотя бы на Глав Кланов, если не на Лорда, но… не походила.       Франкенштейн быстро перевел взгляд на Мастера, на его родителя, вспомнил всех известных ему благородных, и кое-что в его голове крепко не сошлось.       А Охотник тем временем спокойно дошел до кресла. И с удобством там устроился. Весьма вольно устроился. Так, что больше подошло бы даже «развалился».       — Ну привет, — улыбнулся он.       «Это занимательная инсталляция «Папа, смотри, я мужа нашел?»» — спрашивает он, тронув нить контракта.       «Нет, что ты. Это занимательная инсталляция «Завидуй молча»» — не менее ехидно отвечает ему взгляд ноблесс.       «Ну так ты себе не представляешь, я тоже… нашел»       — Зейт, — коротко представляется Охотник, — впрочем, мне кажется, нас заочно уже познакомили. Это ведь ради него ты использовал мои силы?       — Да, — коротко говорит ноблесс.       — Останавливал… и обращал время вспять, — тихо говорит Зейт, рассматривая притихшего человека, — рад, что тебе это помогло. И, ради всех человечьих богов, не надо смотреть на меня как кролик на удава, — сказал он Франкенштейну, — любитесь и размножайтесь, дети мои… и все в таком духе. Мой голос тут даже не совещательный. Он вообще веса не имеет. И вставать в позу насчет того, что ты — человек, я тоже не буду. Не первый век я его знаю — он всегда относился к людям довольно тепло.       Франкенштейна Зейт начал неуловимо раздражать. Вот примерно как прошлый Лорд. Весьма похоже, только Лорд раздражал больше. Впрочем, это — всего лишь дело времени.       Человек натянуто улыбнулся.       — И что произошло, пока меня не было? — светски поинтересовался Охотник.       — Я поднял мятеж, — абсолютно серьезно и абсолютно же безмятежно отозвался ноблесс.       — Серьезно? — удивился Зейт, — прям ты? Да ты свой единственный мятеж устроил в свои пять. И весьма успешный, аж Лорда с его кресла свергнул… Ему было пять лет, — пояснил он для Франкенштейна, — и он спер из коридора алую штору. А после вломился на совет Глав Кланов, — специально особо пафосное время подгадывал, стоя под дверью, — и спасал прекрасную принцессу, сиречь меня, от злобного жуткого чудища в лице нашего уважаемого Лорда. Преступления и прегрешения чудища были столь ужасы, а славный герой столь доблестен, что наш уважаемый Лорд рыдал под своим троном… то есть, умирал в корчах у ног великого героя, а его злобные прихвостни корчились рядом. Прекрасная принцесса рыдала там же и умоляла пощадить любовь всей ее жизни, да… — он коротко хохотнул, вспомнив ту сцену, — вот ты мне скажи, за что ты так его, а?       — За манную кашу, — невозмутимо отозвался ноблесс.       Зейт снова хохотнул.       — Велики и обширны были тогда таланты Лорда, — так же пояснил Рейзел для Франкенштейна, — но к плите его лучше было не подпускать. Но этот мятеж был менее примечательным. Я его просто проспал.       — И тебя при этом так хотят убить? Причем, как я подозреваю, те самые мятежники… С таким азартом меня гоняли, я аж засмущался… — Зейт улыбнулся. Он ничуть не смущался, он просто позволил в погоне за ним разнести все окрестные строения. Он был на редкость злопамятной черной тварюкой.       — Это национальная лукедонская народная забава.       — Поймай ноблесс?       — Что ты. Я был прекрасным инкогнито.       — Бедные дети, — оценил масштаб проблемы Зейт, и без перехода продолжил, — ты где умудрился так потратится?       — Все нормально.       — Вижу я твое нормально. Дай сюда эту свою дрянь, и брысь питаться.       Ноблесс промолчал.       Франкенштейн заинтригованно промолчал тоже, казалось, весь превратившись в одно большое ухо.       — Не отдашь, — говорит Зейт после недолгого сверления Рейзела взглядом.       — Так нужно, — спокойно говорит тот.       Зейт лишь тяжело вздыхает, зная, что не переупрямит.       — Ты все так же решаешь проблемы кровью?       — Да.       — И зачем… Я не поверю, что тебе не хватает силы ментального контроля.       — Зей… Это просто — уважение. То, которое я способен им дать. Даже если мне суждено прервать их жизнь… То, что к этому привело, было их решением. Я могу хотя бы их выслушать. Хотя бы дать им возможность... защищаться. А не умереть, как… — он не заканчивает предложение.       Они это обсуждали — и не раз уже.       — Как будто у них вообще есть против тебя шанс, — все так же, как тогда, говорит Зейт, — и как эта дрянь вообще умудрилась к тебе прицепиться…       — Сам взял.       И Зейт словно налетает на стенку. Разом теряя все свое веселье.       — Погоди, — серьезно говорит он, — ты знал? Ты тогда знал?       Вполне себе зная, что на прямой вопрос Рей ответит. Всегда отвечал.       — Я предполагал, что так будет. И что ты не оставишь без внимания ту мою просьбу. Обе.       — Прошу прощения, — бесцветно говорит Охотник, — пять минут.       А после стремительно растворяется в воздухе — в прямом смысле слова.       Ноблесс вздыхает.       — Проорется, успокоится и придет, — поясняет он, — Зей всегда так.       Он молчит некоторое время.       — История благородных — история очень большого обмана, Франкенштейн. Моего. Фактически, все что они о себе знают — придумали мы с Зейтом. Сначала я, но… его помощь была бесценна. А потом я просто внушил им это с помощью ментального контроля, стерев память о прошлой жизни. Они были полукровками — и слишком слабыми для нашего мира. Но при этом — крайне перспективным… материалом. Подобной судьбы я им не хотел.       — Но благородные же не совместимы с людьми, — говорит Франкенштейн. Он знает это точно. Не было благородных-полукровок. Совсем. Ни одного случая. Только люди, которым передали силу.       — Больше нет, — говорит Рейзел, машинально касаясь пальцами шеи, — но в те времена это было не так.       — Вы говорили, что родились здесь.       — Зейт провел меня в жизнь. Уже здесь. Это было… второй моей просьбой. Мы рождаемся не так, как люди или благородные. Хотя растем похоже… И лишь лет в пять вырастаем достаточно для оборота, — он улыбается, — я был весьма несносным ребенком, как видишь… И Главы Кланов косяками ходили жаловаться Зейту. И тогдашнему Лорду. Прошлому Лорду он приходится прадедушкой, кстати. И да, Зей с Лордом были любовниками — собственно, поэтому я его и недолюбливал. У меня было… счастливое детство. Хоть окружающие от меня и натерпелись.       — Причем официальными — я же спер его рубашку, — с сарказмом говорит появившийся Зейт. Он разве что стал весьма нервен и несколько растрепан. И с недосушенной головою.       — Спер… рубашку? — Франкенштейна начали одолевать нехорошие предчувствия.       Ноблесс прикрыл глаза.       — У них были странные брачные игры.       — Случилось как-то, — признался Зейт, — так наш мудрый Лорд и объявил, что буде одна особа наденет рубашку другой, а эта другая не получит предмет своей одежды назад, стоит считать их любовниками… И рубашку назад не взял, гад.       Рейзел вздохнул. Он знал несколько больше — как и то, что случайно спереть рубашку Зейт не мог никак. Он сам прекрасно умел создавать себе одежду. Так что подобное имело место быть в лишь в весьма специфических обстоятельствах. Из разряда тех, когда двое просыпались в одной постели. И, зная Зейта, он сделал это специально.       Просто это была их любимая игра. И Рейзел не будет говорить в каких, по его мнению, позах эти двое поимели все правила приличия.       Франкенштейн нервно засмеялся.       Потому что он тоже в свое время спер. Рубашку.       И еще и попросил ноблесс быть его наставником.       Франкенштейн очень нервно захихикал, отчетливо желая провалиться сквозь землю от стыда.       Это было очень неприличное предложение.       Рейзел лишь утешающе похлопал его по плечу. И Франкенштейн затих. Потому что вспомнил еще одно обстоятельство.       Мастер, пару раз напомнив, что он, Франкенштейн, все еще в его рубашке, переодел его с помощью своей силы.       Но вот рубашка осталась очень похожей. Разве что более застегнутой.       Франкенштейн нервно хихикнул.       Осталась ли рубашка той же самой?       Он не мог вспомнить. Тогда он не придал этому особого значения.       Та или нет?       Он заглянул в глаза Мастеру. В тех стояло веселье.       Она же не могла быть той же самой, да? Не могла же?       Тихо хихикнул Зейт. Он не знал, что конкретно произошло между этими двумя, но он прекрасно знал чувство юмора Рея.       — Что, прекрасные воспоминания?       — Не только же тебе есть, что вспомнить, — отбил его ноблесс.       Поглаживая своего человека по голове.       На столе тихо завибрировал телефон, и ноблесс отвлекся от своего занятия. Потому что это был его телефон.       Он чуть хмурится. А после молча показывает сообщение Зейту.       Франкенштейн и сам знает, что там. Сам же ставил.       — Что, война войной… — ехидно начинает Зейт.       — А рамен — по расписанию, — отвечает Франкенштейн.       И на этот раз его отпускают. Спокойно позволяя встать с коленей.       — Перец захвати. Много перца. Зей любит острое, — только и говорит ему ноблесс.       И у Франкенштейна есть время, чтобы подумать практически в одиночестве.       Думается ему правда, не о серьезных проблемах. А представляется Мастер. Тот, пятилетний. В алой шторе.       Это мило настолько, что дойдя до кухни, Франкенштейн зависает, улыбаясь и невидяще смотря на столешницу.       В себя он приходит только минуту спустя. И начинает собирать рамен, да. Собирать, а не готовить — нужный полуфабрикаты, типа бульона и прочего у него под рукой в готовом виде были почти всегда.       В порцию Зейта, он из вредности перца сыпет чуть больше, чем нужно. Так, чтобы это осталось в границах «остро» и не переросло в мелкое хулиганство — все же времена для такого у него прошли, но… Не без удовольствия он это делает.       И не без удивления потом смотрит, как Зейт с абсолютно спокойным лицом опрокидывает в тарелку всю перечницу. Он не сыпет чуть, он ее именно что просто переворачивает. Высыпая все. Полную.       Размешивая и абсолютно спокойно пробуя.       Даже Франкенштейна пробило бы до соплей.       Охотник, попробовав это, посветлел лицом. И довольно начал это есть.       Франкенштейн культурно заел свое удивление лапшой. Не задавая вопросов.       Мастер, вполне себе спокойно над своей тарелкой медитировал. Ждя, пока разбухнет.       В целом ночной перекус походил до странности мирно.       Он проходил мирно и пока ели, и пока убирали посуду — убирал, по большей части Франкенштейн — и от помощи Зейта ему пришлось отговариваться настойчиво.       Потому что выйти из комнаты тогда бы пришлось — и, как по законам подлости, на кого-нибудь бы они и наткнулись. А Франкенштейну пока совсем не улыбалось объяснять, кто этот парень и чего он так похож на ноблесс.       Ему самому бы сначала разобраться.       — Милаха, — только и сказал Зейт, когда Франкенштейн уходит.       — Обычно говорят по-другому. Но да.       — Да нет, — возражает Зейт, — я смотрел, — и это его «смотрел» не было обычным словом, — и я тебя в чем-то понимаю.       Ноблесс кивает.       — И кто тот несчастный, которого ты себе присмотрел? — интересуется он.       — А это ты мне сейчас и скажешь, кто эта агрессивная лапа и откуда. И чего он так въелся на ни в чем не повинных Охотников…       Франкенштейн возвращается — на этот раз с чаем.       И уже почти без удивления смотрит, как Зейт размешивает в этом чае три ложки перца на манер сахара. Его уже даже не смущает. Как не смущает то, что у Мастера пять кубиков сахара на небольшую чашку.       Просто такая особенность. Возможно, характерная для этого вида. У благородных подобных заскоков не было, но это мало что означает.       Чай они пьют в молчании. Абсолютном.       Франкенштейн бы раньше порадовался — просто пить чай с Мастером в тишине. Сейчас же — его смачно обсасывало его же любопытство. И кажется, не только его.       — Ладно, я знаю, что ты так молчать можешь долго, — говорит Зейт, — и тебе будет нормально. Я могу чем-то тебе помочь? — и без перехода обращается уже к Франкенштейну, — заметь, его нельзя спрашивать, нужна ли ему помощь. Потому что он чаще всего скажет «нет», и в помощи, правда, не нуждается. Но это не значит, что помочь вообще нельзя. Это значит, что его еще не приперло, и он может сделать что-то сам. Даже если это будет затратнее по силам.       Рейзел только вздыхает. Впрочем, Зейт — один из тех, кто общался с ним долгое время, и довольно-таки успешно. Инструкции от него не были таким уж плохим делом.       — Ты можешь присмотреть за Союзом. И вообще, и, в частности, за благородными в нем. Они… еще не перешли черту, и предатели только по законам благородных. Я не хочу, чтобы у меня появился повод их убивать. Тем более, что там уже твой личный интерес.       — Не без того. А ты чем собираешься заниматься, дитя мое?       — А я, — крайне похожим тоном отвечает ноблесс, — завтра опять пойду в школу.       И Зейт едва не захлебывается чаем. Он был знаком с реалиями современного мира — пусть и не этого, но провести аналогию ему труда не составляет. Как и, в принципе, хотя бы бегло ознакомиться с культурой. Учитывая, что он мог буквально увидеть прошлое, и смотреть недалекое прошлое куда проще, чем смотреть вглубь веков, а контракт давал ему еще и способности к телепатии, хоть и не такой сильной… Странно было бы, если бы он не взял себе за труд ознакомиться с реалиями.       — Кха… Сколько тебе годиков, деточка… ха… меня вызовут на родительское собрание? — он почти смеется.       И вопрос о родительском собрании сбивает с Франкенштейна темную ауру Копья. Ну потому что смеяться над Мастером он не позволял никому. Его это задевало за живое, и Франкенштейн как-то очень быстро доставал Копье. Он, конечно, очень извинялся потом… перед Мастером, но шутникам это помогало крайне мало.       Рейзел крайне внимательно смотрит на него.       — Его вызовут?       — Ха-ха, ну вы же прилично себя ведете? — Франкенштейн.       — А чего ты его спрашиваешь? — Зейт.       — Он директор, — абсолютно спокойно говорит ноблесс.       — Ах во-он оно как, — Зейт откидывается в кресле, довольным взглядом скользя по человеку. И улыбается, — господин директор, да вы не стесняйтесь. Вы вызывайте.       — Гхм, пожалуй, обойдусь, — решает поберечь свои нервы Франкенштейн, — для этого абсолютно нет повода, — вот что-что, а родителя Мастера в школе он предпочел бы не видеть.       — Да? Вы, возможно, просто еще плохо знаете его характер. Знаете, его уважаемые нянечки от него так ныли… ныли и ныли. Всем советом Глав Кланов, и лично Лорду. И мне. А ведь ему и было-то всего четыре года. А потом он повзрослел, и все стало только хуже.       Ноблесс невозмутимо отпил чай.       — Полагаю, это в прошлом, — дипломатично улыбнулся Франкенштейн. А потом вспомнил национальную лукедонскую забаву.       Ноблесс все так же невозмутимо отпил еще чая.       — Полагаю, он лучше научился скрываться, — заговорщицки улыбнулся Зейт, сплетая пальцы.       — Ну что вы. Вы наговариваете.       — А вы, полагаю, просто незнакомы со всем масштабом его хулиганистости. Помниться, когда наш мудрый Лорд усадил его за вышивание…       — Ах, вышивание… — прищурившись, нехорошо протянул Франкенштейн, — и за что же он так его невзлюбил?       — О, маленький казус… Рей просто магией пришил его к трону, причем умудрился сделать это незаметно… Сын мой, за что?       — За манную кашу. Без сахара, — невозмутимо ответил ноблесс, все так же наслаждаясь чаем.       — Полагаю, Лорд сам был виноват?       — Да, я сказал ему то же самое, но он ответил, что это за зверское обращение с розами.       — По правде сказать, те розы зверски вытоптали Главы Кланов Кертье и Ландегре, которые уже тогда ходили парой, — прокомментировал ноблесс, не прокомментировав обстоятельства вытаптывания.       — И вот поэтому они и учились вышиванию, да, — отозвался Зейт. — А рядом сидел ты. И у тебя были лапки. Между прочим, — это он сказал уже Франкенштейну, — те памятные вышивки, наверное, до сих пор хранятся в рамочке для будущих потомков, как достояния кланов…       — Гхм, — отозвался Франкенштейн.       — Так что он тот еще хулиган, — продолжил Зейт, — можно даже сказать, бунтовщик.       — Лорд был сам виноват. Нечего было сгонять меня с постели.       — Да-да, и поэтому ты, трехлетнее чудовище, подгрыз ножки трона так, что оплот нашего славного государства, честь, совесть и ум всего поколения, рухнул с оглушающим грохотом так, что только пятки и видны были.       — Зато они сменили то ужасное кресло.       — Да, Лорд сам виноват был. Принимать тебя за моего зверька было изначально очень глупой затеей, — согласился Зейт. Который из природной вредности не стал светить ни свою истинную форму, ни то, что появившийся рядом с ним «зверек» — вполне себе разумный, и вообще его ребенок. Это выяснилось лет пять спустя. Как он научился обороту. Не светя свою разумность уже сам до этого момента. Высокого мнения об окружающих его существах этот «зверек» не был. Как и не имел, на тот момент, памяти о себе прежнем. Личностная память всегда пробуждалась несколько позже.       Тут стоит пояснить, что Охотники формировались не так, как иные разумные. Они, строго говоря, не росли или развивались. Они пробуждались. Просто медленно всплывала память, знания и прочее, включая их силы. Охотникам было глубоко параллельно на внимание или не внимание своего родителя или кого-то еще. Стайка детей прекрасно занимала и развивала себя сама. Учились чему-либо новому они уже во взрослом возрасте и целенаправленно. Как и целенаправленно играли в детей столько времени, сколько вообще могли.       Потому что обман — тоже часть охоты.       — Так вот, — продолжил Зейт, — он весьма проблемный ребенок, просто поверьте.       — Вы преувеличиваете, — натянуто улыбнулся Франкенштейн. Он еще переваривал памятные фамильные вышивки.       — Он мстителен до крайности, будьте аккуратны. По правде говоря, он абсолютно не признает никаких авторитетов. Да что там не признает, буквально на колени их ставит!       — Полагаю, с этой проблемой мы справимся, — натянуто отозвался Франкенштейн, — Е-Ран — хорошая школа.       — О, вы просто не представляете всех сложностей. Он способен даже директора по одному очень известному адресу послать, причем сделать это вполне культурно.       — Полагаю, это не станет большой проблемой, — сказал директор, который очень даже не прочь был по этому адресу сходить. Исключительно для Мастера.       — А это его чтение мыслей. Директор, вы просто не представляете, как он может списывать!       — Гхм, — прекрасно знающий об отношениях ноблесс и математики Франкенштейн смутился, — вряд ли он будет это делать.       — А домашние задания? Боже мой, вы что, не знаете современную молодежь? Разумеется, он не будет этого делать!       Современная молодежь многотысячелетней давности элегантно отпила чай.       — О, не стоит беспокойства! — горячо заверил Франкенштейн.       По правде сказать, ноблесс от домашнего задания был освобожден. И ходил эдаким вольным слушателем, а, разумеется, не простым учеником. И домашние задания никто изначально не планировал и делать.       Но потом Франкенштейн не без удивления вновь обнаружил, что он перфекционист, когда дело касается Мастера. И несделанные домашние задания его просто раздражали. Да что там раздражали, чуть ли не бросали вызов чистому и светлому моральному облику ноблесс…       Словом, домашние задания Мастера всегда были выполнены со всей тщательностью. И написаны безупречным почерком самого директора.       Если у учителей и были вопросы, то они их культурно придержали. И это было именно то, за что Франкенштейну местами нравилась Корея.       — Хм, — не согласился Зейт, и даже собирался продолжить свою аргументацию…       — А ты, я смотрю, желаешь лично получить курс школьного образования, дорогой братец? — последнее Рейзел даже выделил голосом.       — Мастер, пожалуйста, не надо, — только и сказал Франкенштейн.       — Хм, — призадумался Зейт, — дела знаешь ли, никак не могу, — к облегчению человека отказался он, — но, буде он набедокурит, вы вызывайте, не стесняйтесь.       — Вряд ли это возможно, — Франкенштейн все еще желал набедокурить сам. Призвав Копье.       — А знаешь, кое-что мне от тебя все же нужно, — говорит ноблесс, отставляя чашку, и бросая взгляд на своего человека.       — О?       — Время.       — Хм, — Зейт чуть склоняет голову на бок, словно раздумывая, — и почему я должен тебе его дать? — это была их излюбленная игра. Оба знали, что помогут друг другу с мелкими личными просьбами… Но охота — это не только прямой загон дичи грубой силой. А охотится Охотники любили все — такими уж их создали.       — Полагаю, Лорду очень нужен курс истории и традиций, — издалека начал ноблесс, — как и узнать, что ей в штате положен любовник. Вполне себе конкретный.       Документ был, конечно, шуточный, и в рамках очень странных брачных игр, но вот печати на нем стояли реальные, и Рейзел в свое время его аккуратно изъял. Дабы не смущать Лордовых потомков.       Среди них попадались и серьезные личности, хоть в это и трудно поверить.       — Ауч, — сказал Зейт, — будет тебе время.       — Бедный нынешний Лорд, — отозвался ноблесс, — никто ее не любит.       — Прости уж, но у меня нынче иная любовь.       — Да, я знаю. Не забудь про традиционные ухаживания. Цветы, конфеты, серенады под луной…       Франкенштейн, имея смутные представления о возможных серенадах, несколько пожалел эту любовь.       — Ты себе хоть представляешь, как я пою? — абсолютно без сарказма поинтересовался Зейт.       В ответ ноблесс только поманил его пальцем. И сказал несколько слов на ухо — причем так, что напрягающий слух Франкенштейн, ничего не смог расслышать.       Брови Зейта приподнялись, и вообще все лицо стало выражать изумление.       Рейзел же только улыбался. И весьма, надо сказать, ехидно.       — Ничего, он тебя в благодарность угостит чаем, — сказал ноблесс, не прекращая улыбаться, и в сердце Франкенштейна закрались кое-какие подозрения.       — Что, так вкусно? — не поверил Зейт.       — Незабываемо, — чистосердечно признался Рейзел.       И подозрения Франкенштейна стали только крепче.       — Ты же сейчас делаешь гадость?       — Да, — не менее чистосердечно признается ноблесс.       Зейт крайне похоже ехидно улыбается — так, что их и впрямь можно легко принять за братьев.       А после прикрывает глаза. По стенам расходится слабое фиолетовое свечение.       — Двенадцать часов. Сам знаешь, как тяжело колдовать на нас же, да еще в этом мире…       — Нам хватит. Спасибо.       — Совет да любовь, дети мои, — ехидно улыбается Зейт — а после пропадает. Растворяется в воздухе, наводя на мысли, что чеширского кота списывали совсем не с кота — последними пропадают фиолетовые глаза и улыбка, превратившаяся в весьма клыкастый оскал.       — Надеюсь, Урокай выучил уроки, и теперь держит в горшках исключительно кактусы изрядной колючести, — сказал напоследок Рейзел.       Он не был злопамятным, что вы. Но память у всех Охотников была очень хорошей. И тот злосчастный горшок с геранью он помнил очень хорошо.       — Мастер, — слегка укоризненно говорит Франкенштейн.       Широко улыбаясь при этом.       К предателям приходили очень интересные времена.