Проклятье

      Чай они пили некоторое время в гробовом молчании. Точнее, ноблесс пил.       Франкенштейн переваривал новости. И на новостях его гениальный мозг ступорился.       Как-то Франкенштейн и не думал, что он сможет познакомится с родителями Мастера.       — Франкенштейн. Все не настолько ужасно, как кажется. Он просто в свое время переобщался с Лордом. И подцепил от него чувство юмора.       Человек не реагирует.       Рейзел вздыхает и применяет, возможно, не совсем честный прием. Приобнимая Франкенштейна и прижимая его к своему боку.       — Прошу прощения, — мигом приходит в себя его человек.       — Мы — и я не о благородных сейчас — рождаемся иначе. И отношение к родственным связям у нас несколько другое. Зей просто провел меня в жизнь. Мы сейчас в гораздо большей степени друзья — но играть в семью нам просто нравится. У нас — изначально — кровные узы тонки до прозрачности. И рвутся сами собой просто со временем. Очень и очень быстро. И их подменяет контракт. Если тебе так проще — считай его моим другом.       Франкенштейн кивает заторможено.       — Мастер… кто вы? — спрашивает он.       Потому что, хоть и понимает, общая картинка у него не складывается. Как если бы он посмотрел в бездну. Хотя в его случае, скорее уж прыгнул. Он не жалеет — нет, но просто… пока не складывается. И у многого оказывается двойной, а то и тройной слой.       У Мастера — тоже. Не то, чтоб Франкенштейну не нравилось, Мастер кажется много живее себя обычного, это не может не радовать…       Но любопытства Франкенштейна хватило бы на десяток кошек разом.       — Когда-то нас звали Темными Охотниками. Считая разновидностью демонических существ. Это не совсем правда, но это не важно. Изначально облик у нас был один — но весьма пластичный. Это потом мы научились выходить в оборот. Почти человеческий — за образец и брался человек, просто… мы не до конца трансформировались. Этого хватило, чтобы в обороте можно было жить — но с человеком нас не спутать. Эта форма — удобная. Потому что человеческая совсем слабая. Но, — он чуть улыбается — а потом неуловимо меняется. Так, что Франкенштейн и не может сходу сказать, что изменилось, но… изменилось. И присущая аура, как бы пафосно ни звучало, вечности испарилась. Как и пропало ощущение нечеловечности. Последними изменились глаза. Поменяв свой алый цвет на более нормальный для человека карий, — вполне себе возможная.       Франкенштейн поморгал. Встал и повернулся даже, встав напротив, чтобы рассматривать было удобнее. И смотрел пристально, чуть ли не обнюхав. Единственное что руки не тянул.       А вот об отсутствующем оборудовании, хоть каком, пожалел. И сильно. Потому что хоть немного бы посмотреть насколько и правда эта форма — человеческая. И, ну не просить же нацедить крови в пробирку?       Мастер чуть передергивает плечами — и все возвращается. И глаза, и аура… и едва уловимое ощущение силы. Которого не было.       Франкенштейн невольно задается вопросом, а узнал бы он Мастера в такой форме — и ответ неутешительный. Потому что похож, да, но совсем же не он.       — Это и правда неуютно, — говорит Рейзел, — и она слетает с малейшего движения. Ты еще со мной или мыслями в своей лаборатории?       Франкенштейн смутился, честно. Но у него в лаборатории стояли парочка чудесных аппаратов, которые показали бы, и насколько человечной была форма, и что там от каких движений слетало. А интересно — было.       Вообще, по-хорошему, прогнать бы Мастера через все полагающиеся лабораторные тесты — но подобного Франкенштейн предлагать не осмелился.       Ноблесс только тихо вздохнул, прикрывая глаза. И помолчал. Потому что в мыслях его человека стало слишком много непонятных слов. Как если бы он стал думать на другом языке. Но — выучить другой язык — это просто. Выучить формулы… Сложность с формулами была в том, что эмоций — и образов за ними — они не цепляли. Как и не цепляла научная терминология, а если и цепляла, то эти образы не слишком хорошо отображали действительность.       — Я могу представить себе, как трансформируется оборотень, но… — пробормотал Франкенштейн, и чуть не рванул нарезать круги по комнате. Потому что так лучше думается.       Рейзел еще раз вздохнул.       — Ах да, прошу прощения, — очнулся человек. И стушевался еще больше под пристальным алым взглядом, — а нам не нужно вашему отцу… помочь?       — Союзу? — переспрашивает Рейзел, — меня не поймали всем советом Глав Кланов. Вряд ли их навыки улучшились.       — С трудом представляю, как, — честно говорит Франкенштейн. Потому что всем советом Глав Кланов не поймать одного… зверя — это надо умудриться. Не то, чтоб Франкенштейн не верил в Мастера — он просто слабо представлял себе, как. И Мастера в другой форме не представлял тоже.       — Хочешь? — спрашивает Мастер, — и, Франкенштейн. Ты меня не поймаешь.       — Попробуем? — невинно улыбается человек.       И Рейзел улыбается ему в ответ.       И прикрывает глаза.       По стенам комнаты загораются алые письмена. Точно Франкенштейну не знакомые.       — Защита, — коротко поясняет Мастер, — и маскировка. Твою силу выдержит, но Копье лучше не призывать.       Франкенштейн несколько нервно смеется, говоря «Ну что вы, я и не собирался» и продолжает неловко посмеиваться.       — Я воспользуюсь твоей ванной? Давно не менял облик. Не надо на это сейчас смотреть. И отвлекать.       Смотреть и вправду не нужно было. Рейзел не соврал, в истинный вид он не возвращался уже много лет. С момента знакомства с Франкенштейном, наверное. Сначала — как-то не случалось, а потом он погрузился в сон, и стало не до этого.       Проблема была, собственно, не столько в самой смене формы. А в том, что он и вправду растратил приличное количество жизненных сил.       Он касается стены кончиками пальцев — от них расходятся кровавые письмена. Располагается удобнее. И подается вперед — вместе с этим движением отпуская до боли привычный облик.       Говорят, у людей он долгой неподвижности могут хрустеть суставы.       У него захрустело примерно все.       Тело размылось темной дымкою, привычно увеличиваясь в размерах и стремительно теряя материальность. Потому что ванна была, конечно, просторной. Как для человека. Но Охотник выше человека на голову примерно — и это только в холке. И это не считая крыльев. Приличных по размаху.       В ванне стало тесно. Очень тесно — и только нематериальность позволила не наделать жуткого беспорядка.       Он облизывается, прикрывая глаза.       Охотники не считают людей за добычу — не тот у них калибр, не те силы — но конкретно этот был голоден. Слишком давно голоден — и слишком сильно.       Сейчас он, казалось, мог пересчитать всех людей в городе по ауре — огоньки светились зеленоватым в его восприятии.       И осознание его догоняет чуть позже.       Кажется, все же не стоило менять форму здесь. Даже под защитой. Все рано это было местами опасно.       Он вздыхает — и трансформируется вновь. Уменьшаясь. Раза эдак в три. И вновь обретая материальность — разве что крылья пропадают. Поводит носом, вдыхая. И смутное желание бежать куда-то испаряется совсем.       У Охотников обоняние много лучше людского. И даже лучше, чем у оборотней.       Минуту он сидит почти неподвижно. Восстанавливая душевное равновесие.       А потом убирает кровавую защиту и гибкой черной тенью скользит к выходу.       Черную тень Франкенштейн почти пропускает.       Потому что задумался. И в очередной раз начал тревожиться, а не повредят ли все эти демонстрации Мастеру.       Существо мало похоже на знакомые ему виды. Ни на кошек, ни на собак или волков — нет, черного зверя нельзя было с уверенностью отнести к ним. То, что хищный — было видно. Довольно тощий — и это, скорее всего, особенность строения тела. Гибкий.       А вот глаза у зверя остались теми же самыми. Алыми. Даже ничуть не изменившимися — Франкенштейн с трудом представляет себе, как его можно было принять за просто зверя. Слишком уж не звериные глаза.       «Обычно я раза в три больше, учти. Но так — удобнее» — звучит в его голове.       Франкенштейн кивает.       — Я могу… коснуться?       Рейел лишь прикрывает глаза — и лезет головой под ладонь сам.       Франкенштейн — ну не просто так ему погладить же захотелось — ощупывает весьма тщательно. Пытаясь понять, что составляет собой внешний покров — это вряд ли хитин, не чешуя — нет характерных чешуек, нет меха, но и на просто кожу не похоже. Жесткое.       Ноблесс просто тяжело вздыхает в ответ.       Он опять перестал понимать, на каком языке его человек думает. Потому что у человека опять пошли в голове формулы пополам с непонятными терминами.       И списком вопросов.       И нет, он не линяет.       Он еще раз вздыхает. И раскрывает кисточку на хвосте.       Франкенштейн смотрит на нее весьма озадаченно. Потому что по внешнему виду хвоста и не предположишь, что там вообще что-то должно еще раскрываться — просто длинный гибкий кончик. Но нет, взялись же откуда-то алые перья — до вполне себе уверенной крупной такой кисточки.       Франкенштейн было потянул к ней руки — но тут же смутился. Все же лапать, наверное, не стоило.       В его голове раздается тихий смешок.       «Ловить будешь?»       — Буду, — говорит Франкенштейн. И это все, что он успевает сказать.       Потому что на него прыгают. Подсекая хвостом с мгновенно пропавшей кисточкой ноги. И роняют. Очень быстро — так, что даже ему не удается уйти из-под удара.       Мастер ехидно усмехается. Даже по звериной морде это отчетливо видно.       А потом наклоняется — и лижет. Широко, размашисто, на пол-лица. И спрыгивает, устраиваясь на кресле — кажется, руку протяни — коснешься.       Франкенштейн молча делает поправку на скорость. Большую.       Через две попытки поймать — он делает поправку еще и на большую верткость.       На третью — начинает смотреть на потолок. Потому что туда Мастер и исчез. Спрыгнув оттуда — и вновь свалил его на пол. И носом ткнулся в шею, прежде чем слезть. До мурашек так пробрало.       Франкенштейн в принципе не представлял, как на потолке можно зацепиться. Но Мастер как-то цеплялся. Не оставляя следов.       Не оставляя даже беспорядка в комнате — весь беспорядок был исключительно от Франкенштейна. Он-то, так получалось, не всегда вписывался.       Надо сказать, когда у него из-под носа ускользнули в одиннадцатый раз, даже он начал злиться.       А еще несколько напрягала ситуация с весом Мастера. Потому что иногда на себе чувствовались честные около пятидесяти пяти килограмм — а иногда ощутимо меньше.       И — когда Франкенштейн, разозлившись, попытался поймать его за хвост, рука прошла сквозь.       На тринадцатый раз он чуть не призвал свою силу. Ну потому что ловил он — а свалили опять его. Устроившись на спине.       И лизнув в ухо.       «Еще?» — раздается в его голове.       — Нет уж. Хватит. Сдаюсь, — говорит Франкенштейн в ответ. А потом смеется в голос.       Потому что все его модификации и улучшения просто не сработали против небольшого, но крайне быстрого и верткого противника.       Не поймал же.       Вес с его спины пропадает совсем. Вместе с Мастером, судя по ощущениям.       Франкенштейн встает.       И хочет протереть глаза. Ну так. Увериться в реальности.       Мастер висит на люстре. Обвив ее хвостом с чуть приоткрытой кисточкой. И укутавшись в крылья — те же алые перья, что и на хвосте. Это не призванная сила, это именно крылья.       Люстра бы пятьдесят килограмм не выдержала точно. А по ней было и не скажешь, что на ней кто-то висит.       «Вот так все и было. Только за мной охотились толпой, с Оружием Духа наголо и крича такие слова, которые я тебе даже повторять не буду. А потом приходили ко мне же жаловаться на черную тварь. От которой никакого спасу нет. Пожалуй, настолько непроницаемое выражения лица я натренировал именно тогда».       — Но ведь охотились — вы? — лишь спрашивает Франкенштейн.       Это было почти не заметно. Мастер не делал каких-либо ударов в уязвимые точки. Не было имитации атаки.       Франкенштейн все равно чуял. Что его раз пятнадцать уже убили.       «Двадцать пять. Молодец. Молодец. До них так и не дошло».       Он молчит некоторое время. Давая человеку время привести себя в порядок.       «В этой форме свои инстинкты. Не такие уж и добрые. Все же, большую часть своей заносчивости благородные унаследовали именно от нас. Из этого мира я не уйду, чтобы поохотится нормально, поэтому приходится вот играться»       — Вы… не можете уйти?       «Почему? Могу. Проблема в сущности ноблесс. Которая посчитает меня если не мертвым, то недоступным — а в другой мир я ее не утащу с собой — и она перейдет на другого. А детей она стачивала лет за двадцать-тридцать. Сейчас, возможно, срок растянется, но… сам понимаешь, насколько это для нас быстро. Пока круг замкнулся на мне — уже не первое тысячелетие».       — Мастер… — только и говорит Франкенштейн. И едва касается рукой крыла.       Рейзел вскальзывает от этого касания, разматывая хвост — и трансформируется в прыжке. Так, что на ноги становится уже в привычном облике, разве что на долю секунды медля с одеждой — ее трансформация не захватывала. Приходилось создавать заново.       — Все в порядке, — говорит он, — не нужно так смотреть.       Человек все равно смотрит. Благоговейно. И с ощутимой тоской.       — Но вы…       — Все нормально, — говорит Рейзел. Потому что, все и впрямь нормально. Ничего непоправимого.       Франкенштейн все равно не понимает.       Рейзел вздыхает. Он не знает, как своего человека еще успокоить. Разве что…       — Вечный сон, — говорит он, — дети взяли этот термин от нас. И для них он и правда означает смерть. Но для нас… это сон. Сон, пока кто-то не проведет нас в жизнь вновь.       Его человек успокаивается. Сразу и мгновенно. Потому что в его голове вырисовывается план. Хоть какой-то, хоть смутный и зыбкий, но план на случай смерти Мастера.       Рейзел только вздыхает. И прикрывает глаза.       А потом привлекает Франкенштейна к себе, обнимая и утягивая его к себе на колени — благо, кресло стояло совсем рядом. Утыкается носом в шею, сжимая руки крепче.       — Мастер?       Он не отвечает. Это приятно. Забота.       И пусть его человек в полной мере не осознает, что именно задумал — да и исполнить задуманное у него вряд ли сейчас выйдет — просто не те силы, но… Франкенштейн упорный. Франкенштейн найдет.       И это — приятно.       Хоть он и совсем не собирается умирать. Он не первый раз уже говорит, что все нормально — но его и раньше… не всегда понимали. Не только Франкенштейн.       Человек чуть поглаживает его по голове — это приятно тоже, как и, прикрыв глаза, целовать его в шею, чувствуя, как крепче сжимаются пальцы в волосах.       Рейзел застывает на мгновение — а потом который раз уже за вечер вздыхает и утыкается лбом во франкенштейново плечо.       — Зей закончил нести хаос и разрушение в ряды Союза. И скоро заглянет к нам.       Франкенштейн напрягается мигом.       — Сиди.       — Но!       — …       — Но хоть чай.       — Слишком много чести, — едва слышно говорит Мастер, — сиди.       — … — Франкенштейн безуспешно пытается встать. Держат его крепко. Основательно так.       — Мастер, — почти беспомощно говорит он.       И его только прижимают к себе крепче.