Проклятье

      У Франкенштейна, на самом деле, было очень мало времени, чтобы справиться с впечатлениями. Потому что те проспанные двое суток были не в счет совсем, а еще два дня он занимался работой. И объяснениями. И еще раз работой.       И, в конце концов, стоило взять себя в руки и приготовить Мастеру рамен. Он почти неделю не экспериментировал с новыми вкусами — ужасающая оплошность. И Франкенштейн сейчас всерьез — Мастеру редко что-то вообще нравилось. И раз уж ему понравилась эта лапша, и он ее ест — это прекрасно. Потому что Мастер мог вообще не есть. Годами. Он не отказывался, нет — он просто не просил даже. И за едою его Франкенштейн не заставал.       На чем там душа держалась — Франкенштейн не представлял. Потому что даже Главы Кланов питаются. И не только чаем.       Раньше Франкенштейну приходилось напоминать о еде лично, в нынешнее же время он с удовольствием лично же поставил на телефон Мастера будильник с напоминанием. И мог быть относительно спокоен, хотя Мастер и сказал, что это излишние хлопоты.       Еще, конечно следовало все обдумать. И если с информацией у Франкенштейна никогда не было проблем, то вот с чувствами все же было сложнее.       До чувств он добрался к ночи ближе. Как остался один. И ушел в душ.       Его гениальные мозги подсказали ему это сделать не зря. Потому что единственное, о чем он вообще мог думать — это Мастер, и видят несуществующие боги, приличными его мысли не были совсем.       Зато остро вспоминалось ощущение рук по коже. И губ. Осторожные, бережные касания. И менее осторожные тоже.       Вспоминалось до жара в паху и потеплевших щек.       Ему тоже хотелось коснуться в ответ — очень хотелось. Он бы целовал эти руки — медленно и вдумчиво, каждый сантиметр кожи. А потом расстегнул бы манжет рубашки, переходя поцелуями чуть выше.       Франкенштейн жмурится, опираясь лопатками на кафель. От мыслей жарко и тяжело почти до ноющей боли — и струи воды из душа не отрезвляют вот совсем.       Он же уже много лет как не подросток, чтобы так заводится, право слово. Да и подростком он такого не упомнит.       Он обхватывает член, медленно проводя по нему — ощущение острое до того, что приходится закусить губу.       Мастер… Мастер ласкал его так. И не так — тоже. Франкенштейн припоминает это «не так», неспешно проводя рукой по члену, и дыхание у него сбивается напрочь, и даже прижаться к прохладному кафелю уже всей спиною не отрезвляет.       Потому что вспоминаются еще и укусы — не то, чтоб сильные, просто ощущение, просто знание, что он принадлежит Мастеру… Франкенштейн сжимает член чуть крепче, поджимая пальцы на ногах.       «Франкенштейн…» — раздается в его голове и человек замирает.       И хочет провалиться к чертям сквозь землю.       Если раньше его лицо просто раскраснелось, то теперь оно напоминало перезрелый помидор.       Правда, кое-какой малой его части провалиться сквозь землю не хотелось. А хотелось, чтобы великий ноблесс ну хоть как-то отреагировал на крамольные мысли о себе. Наказал, скажем. Взяв властно и уверенно, впечатывая его щекой в этот несчастный кафель, так, чтобы проезжаться по ней щекой от грубых движений и даже не сметь молить о снисхождении.       Франкенштейн этой своей части устыдился. Хотя его тело было с ним не согласно.       «… М-мастер» — как-то дрожащее подумал он, едва берясь за нить контракта.       «…»       Молчание его изрядно нервировало.       «Прости, — извинился по связи контракта ноблесс, — мне не стоило вмешиваться. Но ты думал обо мне…»       «Мастер, не стоит…» — торопливо начинает Франкенштейн, потому что Мастеру и вправду не о чем беспокоиться, и сам он не обижается ни сколько, просто…       Он вздрагивает от ощущения руки в волосах — до того реально, что ему требуется осмотреться, чтобы понять, что никого нет.       «Хорошо, — соглашается ноблесс, и Франкенштейн до жути реально чувствует, как тот взлохмачивает ему волосы, — позволишь остаться?»       Человеку требуется позорно много времени, чтобы осознать вопрос, но когда он осознает, у него предательски подламываются колени.       Его чуть поглаживают по загривку кончиками пальцев. Так, что Франкенштейн всхлипывает в голос и резко, судорожно кивает, чувствуя, как печет щеки — хотя, казалось, куда уж больше.       А после вспоминает, что Мастер его не видит. Наверное.       «Да, — вновь трогает нить контракта он, — да, пожалуйста»       Его поглаживают еще раз на прощание и ощущение пальцев с его кожи пропадает.       А ощущения присутствия Мастера — остается. Словно они до сих пор разговаривают по связи контракта.       Помниться, когда-то давно Франкенштейн этой связи опасался. Опасался, что не утаит своих эмоций. Опасался, что забывшись, подумает что-то лишнее. Что оттолкнет Мастера. И он сейчас не про секреты и тайны — а про свои чувства.       А сейчас — можно.       Помнится, не так уж давно, окончательно отчаявшись найти Мастера, Франкенштейн позволил себе немного помечтать. О том, что все же найдет. И откроется по связи. Покажет. Потому что нельзя так больше, и вправду — нельзя, Франкенштейн душу бы наизнанку вывернул, не посмев просить ничего взамен, просто — еще раз увидеть. Просто — коснуться. Ничего недостойного — да он в жизни бы не сделал ничего недостойного, просто это… как молитва.       Теперь же его молитва была до жути неприличной. Такой, что хоть на костре его жги, как еретика, оскорбляющего все храмы разом.       Франкенштейн вновь проводит рукой по члену, с трудом сглатывая, и чувствуя, как бухает сердце. Ему же можно, да?       Можно представить, как Мастер все же вожмет его щекою в этот чертов кафель? И сам прижмется — Франкенштейн помнит, как он прижимал его к двери, слишком хорошо помнит, — его бедра непроизвольно дергаются, подаваясь вперед, а рука сжимается крепче.       Франкенштейн представляет это — руку, жестко обхватившую горло и бережный мягкий поцелуй в загривок.       Франкенштейн едва не кончает от этого ощущения, пережимает член у основания, жмурясь до боли и хватая воздух ртом. Быть может, не смотри на него Мастер сейчас — он бы позволил себе. Но Мастер смотрел — разве все могло закончиться столь быстро?       Франкенштейн облизывает пересохшие губы, смотря перед собой невидящим взглядом.       Мастер брал его, Франкенштейн помнит. Бережно и осторожно — и второй раз, гораздо менее сдержано. Франкенштейн помнит. Ему нравилось.       Франкенштейн изгибается, вводя в себя два пальца; капли воды — хреновая смазка, да и поза — не верх удобства, но на кой черт он тогда свое тело вообще модифицировал? Это — мелочь.       Франкенштейн подается на пальцы, сжимаясь. Он знает это ощущение. Мастер брал его — так, — и ему это понравилось. Понравилось ли Мастеру?       Франкенштейн всхлипывает, толкаясь в себя пальцами и проводя рукой по члену, жмурится, припоминая Мастера — что успел ухватить — и выражение лица, и голос, и ощущения рук по коже, и ощущение члена, движущегося внутри него…       Интересно, а сейчас, наблюдая за ним, сохранил ли Мастер свое отстраненно-безразличное выражение лица? Или он тоже…       Эта мысль и оказывается последней — остается лишь белая вспышка — и как Франкенштейн сползает по стене, он уже почти не помнит.       И в себя приходит не сразу — и не сразу понимает, что Мастер все так же смотрит.       Все время смотрел.       «Спасибо, — коротко говорит Мастер, убедившись, что он пришел в себя, — за доверие». А после целует в плечо. Фантомное ощущение слишком реальное, и отпечаток губ горит на коже.       Ощущение присутствия пропадает — и вот только теперь Франкенштейну почти становится стыдно.       Как если бы он опять без спросу снял печать.       Франкенштейн бы постыдился сейчас показываться Мастеру на глаза, но Мастер внезапно оказался в его комнате. Пьющим чай с абсолютно невозмутимым видом.       Франкенштейн даже на мгновение усомнился в реальности. Но послушно подсел рядом, получив в ответ веселый взгляд.       А после ноблесс невозмутимо продолжил пить чай. Настолько невозмутимо, что Франкенштейн тоже взял со стола чашку, что-то ища глазами в ее недрах — возможно, свою отсутствующую совесть. Или пять кубиков сахару.       — Франкенштейн. Что-то хотел спросить?       — Ах, да, — стушевался человек, — вы не могли бы рассказать про сущность ноблесс? Я знаю, что возможно над этим думал и Лорд, и… но, может быть, я смогу чем вам помочь?       Рейзел тихо вздыхает.       — Ноблесс… появился, когда благородные пришли в этот мир. Это своеобразное условие. Своеобразный контракт. Хотя скорее уж — проклятье. Обязанность ноблесс — хранить жителей этого мира от нас. Разбираться с нашими преступниками. И ноблесс дается сила, чтобы разобраться. Вот только — эта сущность убивает носителя. Потому что сила дается своя же — просто жизненная переходит в оружие. Я — не первый, и далеко не первый. И после меня оно выберет следующую свою… жертву, — голос Рейзела тих и невесел.       — Сейчас легче, — продолжает он, — сейчас много легче. Благородные изменились, и уже не настолько чужды этому миру. Он принял нас. Сейчас гораздо меньше считается преступлением, за которое я обязан карать. Что-то… они больше не смогут сделать просто потому что не хватит сил и умений. А с мелкими преступления разбираются и Главы Кланов. Сами.       Человек молчит, замерев.       Рейзел вздыхает и чуть похлопывает его по руку.       — Франкенштейн. Еще не время меня хоронить.       — Простите, — говорит тот, опуская голову.       — Даже во времена моей юности мы были далеко не добрыми. Благородные сильно изменились. И сильно очеловечились — к тому моменту, как ты попал в Лукедонию. Как бы они сами ни считали — они очень изменились. А я вот — остался прежним. Их главной страшилкой.       Он усмехается — неожиданно жестко, и сила подсвечивает его глаза.       — И, быть может, мне стоит побыть их кошмаром еще немного. Некоторые каджу переметнувшись в Союз — и, кажется, черная тварь просто обязана к ним заглянуть. Как наказание за их грехи. Принести, так сказать, им возмездие во имя, ммм, — он оглядывается в окно, — полной луны.       И не понимает, от чего его человек со смехом сгибается пополам — но цели своей он достиг.       Франкенштейн смеется. Долго и заливисто. Аккуратно отставляя чашку на стол, и всхлипывая. Отсмеявшись, почти виновато говорит «простите», бросает на него взгляд… И вновь с диким хохотом сгибается пополам.       Это подозрительно напоминает истерику.       Черное существо лежало в коридоре. Оно умело прикидывалось просто приблудившейся тенью, прикрыв глаза и слушая мир вокруг.       Медитацию прервал кто-то, беспардонно запнувшийся о его длинный гибкий хвост.       Существо подняло голову, поражаясь отчетливому ощущению узнавания, что чуялось чуть ли не носом. Неужели кто-то из детей его еще помнил?       — ГОСПОДИ, — взвыл Урокай, знатно польстив этим черной твари, — ЭТО ОПЯТЬ ТЫ?!!       Тварь удивленно распахнула глаза.       А после шарахнулась в сторону, избегая удара глефой.       — ПРИБЬЮ ПАСКУДУ!!!       «Сын мой, — сказала черная тварь, тронув нить контракта и улепетывая от бывшего Главы Клана по темным коридорам, — за время, пока меня не было, что стало с моей репутацией, и почему один прекрасный аловолосый юноша так страстно мечтает насадить меня на свое копье?»       Зарга Сириана мирно шествовал по коридору. Возможно, несколько скучая по тем временам, когда шествовал он по абсолютно другим коридорам, много просторнее. Но это было так. Момент ностальгии, что уже свойственна его возрасту. Он не жалел о своем решении — но иногда так приятно вспомнит о доме…       Что-то до боли знакомо хлестнуло его по голени. А после беспардонно свалило на пол, чувствительно пробежав по нему всеми четырьмя лапами.       А после по нему еще более чувствительно пробежал огнедышащий Урокай, оставляя на плаще пыльные отпечатки подошв.       — А НУ СТОЙ, ЧЕРНЫЙ ВЫБЛЯДОК! — рычал огнедышащий Урокай, воинственно потрясая своим Оружием Духа.       И Зарга Сириана ощутил, что он почти как дома. Как в старые добрые времена.       Черная тварь ехидно стрекотнула и скрылась за поворотом — лишь кончик хвоста мелькнул.       Франкенштейн, отсмеявшись и раз десять извинившись, смирно сидел под боком ноблесс и нервно цедил чай.       Он, возможно, хотел поговорит о том, что произошло между ними совсем недавно. Но отчего-то робел.       Ровно до того момента, как Мастер отставил в сторону чашку, прикрыл рот рукой и тихо засмеялся. Без видимой причины.       — Мастер?       — Полагаю, о предателях больше нет смысла беспокоиться. В Союз пришел культурный обмен.       — Что? — абсолютно не понял его сбитый с толку Франкенштейн.       — Культурный обмен, — как-то на редкость ехидно повторил ноблесс, — к ним пришла наша традиционная лукедонская народная забава. Надо сказать, весьма разрушительная, — он невозмутимо отпил чай.       А после вновь утешающе похлопал человека по руке.       — Франкенштейн. Если он тебя все же достанет, просто зови его папенькой.       А после вновь вернулся к чаю, упустив возможность лицезреть столь редкое на лице Франкенштейна выражение абсолютного ужаса.       — Года его идут, а маразм — крепчает, — скорбно вздохнул ноблесс.       В тайны лабораториях Союза гремел гром, сверкали молнии и сияли призванные Духовные Оружия Глав Кланов…       Старейшины изволили лично ловить черную тварь.       Тварь пока побеждала.       Старейшин можно было понять — обычно на тварь Главы Кланов охотились вместе, дружною толпою в тринадцать человек, используя силы Центрального Аппарата и прочих доброжелателей, чтобы подстраивать засады — нынче же их состав был весьма скуден и беден.       Тварь ехидно стрекотала и прыгала молодой ланью.       И летящее Духовное Оружие Зарги не успевало ее достать, оставляя лишь выбоины в земле и заставляя Старейшину злобно сжимать цепь.       Стоящий рядом Урокай выцеливал врага своей глефой. Он тоже мог ее метнуть, но вот идти за ней придется ножками и очень не пафосно — это он уже усвоил.       Тварь вновь стрекотнула и резко рванула в сторону. Перестав нарезать вокруг них странной конфигурации круги. Оружие рвануло за ней.       Но осталась одна проблема. Цепь.       Которая спеленала уважаемых Старейшин совсем без уважения.       Тварь остановилась, обернулась и крайне ехидно стрекотнула.       Урокай злобно зарычал ругательства, потрясая своей глефой и брыкая соседа локтем.       Тварь стрекотнула в ответ, мол, сам такой.       А после, чуть не достав до нее, землю разбил кнут.       Тварь замерла, подтянув к себе длинный хвост и раскрыв на нем кисточку фиолетовых перьев. И посмотрела большими глазами бедной несчастной несправедливо обиженной котеньки, которая даже не понимает, за что ее.       Роктис вновь взмахнул своим Оружием Духа.       Тварь радостно курлыкула и прыгнула. Подсекая хвостом ноги. Грохот раздался такой, словно вместе с Главою уронили и все достоинство Клана разом. Тварь, торжествующе взвопив, исполнила победную жига-дрыгу на поверженном противнике.       А после, на долю секунды замерев, дала стрекоча.       Роктис тихо застонал. А потом не тихо сказал «Кха!», чуть подсложившись пополам.       На него спикировал атакующий оборотень.       — Прошу прощения, — галантно извинилась Пятая Старейшина, и завозилась на нем, пытаясь встать.       Роктис утешающее похлопал ее по плечу.       И философски посмотрел на голубое небо над собою. Хорошо хоть, не Геджутель. Во всем можно было найти свои плюсы.       По глубому небу тянулись полоски дыма, а до ушей доносился ехидный стрекот, вопли «А ну стой, тварь!» и звуки разноса тайных лабораторий Союза по камешку.       Почти как дома ведь.