Проклятье

      День прошел до смешного обычно — так, что Франкенштейну даже на миг кажется, что и не было ничего. Ни проклятий, ни признаний — Мастер… ни жестом, ни даже взглядом ноблесс не показал, что между ними хоть что-то изменилось — как и не стал давать пояснений о том, каким именно методом спасал.       В этом Франкенштейн его понимал, потому что и правда — не при детях же. И вообще, это было местами слишком личным. Но все равно ждал… чего-то? Нет, уж точно не официальных объявлений, да и «а не целуемся у всех на виду» как бы намекало, что правила приличия блюсти нужно, но…       Возможно, ему стоило бы научиться быть скромнее в своих желаниях. Возможно.       Возможно, тогда бы ему не хотелось подсесть ближе приличного, и накрыть чужую ладонь своею — так, просто, чтобы убедиться, что это — реально. Можно.       Нельзя. Наверное. Потому что Мастер прилюдно не позволил себе ни одного лишнего взгляда — словно совсем недавно и не обнимал крепко, не желая отпускать.       Но день, хоть и тянулся, что резина, кончился. Не то, что благородным спать нужно каждую ночь было, но как-то повелось, что по ночам каждый занимался своим делом. И не было ничего подозрительного, что они с Мастером пили чай. Да, в спальне. Что поделать, его дом — не лукедонский особняк с его просторами, умиротворенное уединение с некоторых пор найти стало сложно.       Замок щелкает, отрезая их от внешнего мира (и назойливых камер. Франкенштейн как-то пообещал, что если найдет хоть одну камеру в личных комнатах, то своими руками засунет ее в… гм. Туда, где солнце не светит, в общем. Так что на этот счет он мог быть спокоен).       Франкенштейн на мгновение чувствует себя весьма неловко, не зная, что сказать, и нужно ли вообще. Мастер останавливается, даже не думая идти к креслу. Оборачивается только — Франкенштейн ловит какой-то веселый взгляд — и даже не успевает ему удивиться.       Потому что его недвусмысленно прижимают к двери. Достаточно медленно, но весьма и весьма недвусмысленно, Мастер чуть касается его губ, заглядывает в глаза — а после целует уже нормально. Так, что неловкость испаряется, Франкенштейн приобнимает его — за талию, под затылок, прижимает к себе, отвечая — какая уж тут неловкость.       Какая тут неловкость, когда остается только жар и ни одной разумной мысли — Франкенштейн чуть изгибается в пояснице, точно не зная, чего хочет больше, то ли чтобы Мастер прижимал его к двери покрепче, то ли самому вжаться, выдыхает недовольно, когда ноблесс все же разрывает поцелуй.       — Я хотел сделать это весь день, — с несколько смущенной улыбкой признается Рейзел, так, что Франкенштейна пробивает жар. До дрожи в коленях. Пожалуй, именно что сверхчеловеческие силы (и Мастер) позволяют ему не сползти по стеночке.       — Прошу прощения, — почти лихорадочно говорит человек — и целует вновь. Жадно и голодно — Мастер отвечает, и отвечает весьма охотно — Франкенштейн внезапно признает их позу весьма удовлетворительной. Прекрасной даже. Особенно, если исхитриться обвить ногами поясницу — на весу будет не то чтобы сильно удобно, но да они сильнее людей, это ничего… Он отрывается, коротко говорит «Я тоже», вновь тянется за поцелуем.       — Я обещал ответить на твои вопросы, — практически в губы говорит ему Рейзел.       Вопрос у Франкенштейна, конечно, был. Один. И не из тех, что следует задавать в приличном обществе.       Но «их» ночь была всяко короче, чем у людей — засиживались они допоздна, а с утра… С утра нужно было в школу.       Школа сейчас вообще перестала казаться хорошей идеей.       Мастер отпускает его — Франкенштейн собирается с мыслями еще пару секунд, прежде чем смущенно уйти колдовать над чаем. Вопросы из его головы вылетели все и разом, а половина так и вовсе начала казаться совсем не важной.       С мыслями собраться не выходит тоже — Мастер не садится в кресло, как обычно — подходит, обнимает за талию, утыкаясь лбом в плечо — жест незнакомый совсем, да и движения… слишком даже незаметные. Что Франкенштейн мог бы списать на свою задумчивость. Вот только он всегда отслеживал обстановку — стародавний рефлекс-привычка.       — Что ты хотел спросить?       Франкенштейн за три движения успевает чуть не просыпать чай, едва не ошпарится кипятком, и разве что сахар положить нормально. И еще кусочек. Класть Мастеру сахар в чай — занятие медитативное, а из чая выходит практически сироп. Можно собраться с мыслями.       — «Не силами ноблесс», — цитирует Франкенштейн, — как и проклятье…       — И «в этом мире мы его не использовали»? Да, стоит начать с этого. Долгий разговор.       Мастер отпускает его, отстраняясь и отходя. Франкенштейн еще немного возится с чаем, несет две кружки, вновь получая слабую улыбку в благодарность, устраивается под боком — ближе, чем раньше мог себе позволить, как утром — и это тоже то, что хотелось сделать весь день. К тому же, Мастер устроился на диванчике, не на кресле, как раньше — сейчас влезть к нему под бок выходит как-то само собой.       — Что ты знаешь об истории благородных? Не о них самих, именно об истории?       Франкенштейн моргает. Вообще, с их продолжительностью жизни, отследить историю благородных как-то не было возможности. Все было предельно просто — вот есть Лорд, есть Главы Кланов — бессменные и вечные…       Хотя поколения все же сменялись, ту же Раскрею вспомнить.       — Не так уж много.       Мастер делает глоток чая и молчит. Точно собираясь с мыслями.       — Они — чужие в этом мире. Изначально мы пришли из другого. И… изначально были не столь добры к обитателям этого мира. Сейчас это забылось — частично само собой, частично — намеренно предано забвению. Нам… было запрещено вредить обитателям этого мира. Без повода. Не в целях самозащиты. Это — запрещено до сих пор, хотя мы здесь уже очень давно. Сущность «ноблесс», как это прозвали… Ноблесс — воплощение этого запрета. Изначально защита людей была не из чувства великого долга — какое уж там чувство долга, когда я родился, интерес к людям еще считался формой извращения, а защита людей была способом защиты себя. Потому что иначе благородных уничтожил бы сам мир.       Франкенштейн отставляет чашку.       — Вы родились… очень давно?       — Я старше ныне живущих, — соглашается Рейзел.       — И вы помните то, что было раньше. Я не только про историю…       — У меня было прекрасное образование.       Они молчат недолго — Мастер пьет свой приторно сладкий чай, Франкенштейн раздумывает.       — Об этой истории мне было не известно.       Ноблесс лишь вздыхает.       — Человеческая цивилизация полностью стиралась трижды только на моей памяти. Не удивительно.       — Кха!       Франкенштейн закашливается судорожно.       — Кем?       — Миром. Он живее, чем ты думаешь. Каждый раз, когда люди перестают его устраивать, он перезапускает их историю.       — Это касается только людей?       — Оборотни появились только в этом цикле, мы ему подвластны в меньшей степени… Но на благородных он уже влияет. Слишком давно живем.       Франкенштейн берет свою кружку, запивая новую информацию чаем.       Он как-то не об этом представлял себе ночь откровений.       Они молчат довольно долго.       — Вы сказали «не силами Ноблесс», значит, все же есть возможность использовать иную силу?       — Магию? Это было уже личное. У меня было право за тебя вступиться. Наш контракт это право дает. В рамках самозащиты мы ограниченны лишь здравым смыслом.       — Вот как, — говорит Франкенштейн, смущенно разглядывая чай в чашке. Упоминание их контракта отдается теплом, — разве подобное… не прекрасное поле для интриг?       — Связь контракта? — переспрашивает Рейзел, а после, Франкенштейн глазам своим почти не верит, едва заметно усмехается, — в последнее время более распространены новые ее вариации. Подобных прав они не дают.       — А что отличает старый вариант от новых?       — Изначальный контракт предназначался исключительно для внутреннего пользования. И он абсолютно не массовый. Он… равный. Новые вариации чуть ли не ошейник на горло контрактору надевают, но изначально… это была просто связь.       — И наш контракт…       — Возможно, Лорд хотел устроить что-то из новых вариаций. Только, — Рейзел усмехается, еле заметно, — я их не знаю.       Франкенштейн только и успевает сказать «Ах», да взгляд отвести.       — Даже если и знал бы — не стал.       — Мастер, — тихо говорит Франкенштейн…       И умолкает. Рейзел накрывает его руку своей, чуть сжимает, словно говоря, что он услышал. Понял. То, что переполняет сейчас сердце его человека.       — Эта форма связи у благородных от их предка. Контракт. Изначально — просто связь. Ментальный контакт. И способность использовать силы друг друга, в усеченном варианте, но контракт это дает.       Рейзел вновь едва заметно улыбается. Приподнимает руку, показывая прекрасно знакомый Франкенштейну фиолетовый огонек на пальцах.       — Это? — пораженно начинает человек…       — Твоя сила.       Франкенштейн чуть хмурится. Сам он был способен призвать Кровавое Копье. Но насколько мог использовать его силы Мастер?       Он… никогда раньше этого не видел.       — Вы?       Ему достается еще один веселый взгляд.       — Я смогу призвать Темное Копье. Мне просто казалось это не слишком вежливым. Трогать твое Копье.       Франкенштейн смущенно отпивает чай, чувствуя, как теплеют щеки. Что-то последняя фраза вышла на редкость двусмысленной.       — И это — тоже.       Франкенштейн неверяще поднимает взгляд на Мастера — тот являет собой образец невозмутимости, элегантно отпивая чай.       Да не. Не может такого быть. Ему послышалось. Он выдыхает нервный смешок. Определенно, слуховые галлюцинации. Возможно, стоит провериться.       — Контракт обозначал связь, — как ни в чем не бывало продолжает ноблесс, — любую. Детско-родительскую, братскую… брачную. Любую, какую оба пожелают назвать словами. Достаточно лишь слов и самого факта контракта. Закон об этом еще не отменен. Наша связь повисла в несколько неопределенном статусе, но… Мы разобрались?       Франкенштейн заторможено кивает. А после спохватывается.       — Брачная? — это последнее, что у него с контрактом вяжется, потому что ну не может же подобного быть, да и иные… формы — что-то мало приложимое к реальности.       — Брачная, — абсолютно буднично подтверждает ноблесс.       У Франкенштейна в голове не укладывается. Все, кроме одного факта.       — А Лорд… знал?       — Сомневаюсь. Вариации контракта… начались еще при его прадедушке.       — Вот как, — говорит Франкенштейн. А после от него расходится слабая фиолетовая аура вместе с немного безумными смешками, — хотел бы я видеть его лощеную рож…       — Франкенштейн, — мягко и укоризненно говорит Рейзел.       Темная аура исчезает, и человек смущенно бормочет «Ах, простите».       — Это было бы весьма занимательное зрелище, — соглашается ноблесс и отпивает чай.       Они пьют чай в молчании некоторое время.       — Мне не понравился сам факт нападения на тебя. Именно с этим проклятьем. Оно… затратное. Сложное. Убить можно проще.       — Я… мог кому-то сильно насолить, — признается Франкенштейн.       — Настолько сильно, чтобы из тебя желали сделать подобное? Я не знаю, скольких конкретно убили ради этого проклятия, почувствовал лишь общий фон, но это было… затратно. И трудоемко.       — Они… убивали людей? Ради проклятья? — переспрашивает человек.       — Компенсировали силой отсутствие знаний и умений. Распространенная практика.       — Ах вот как, — нехорошо прищуривается Франкенштейн. — Я прямо чувствую себя польщенным, если можно так сказать, — в тоне его довольства не чуется ни грамма — скорее злость.       — И эта ловушка могла быть не для тебя.       Темная аура охватывает Франкенштейна — разом, колючая и яростная.       — Маст…       — Если бы ты умер, я не смог бы остаться безучастным. С моей силой подобное… было бы не очень хорошо.       Аура пропадает разом, и разом же Франкенштейн теряет все слова.       Мастер говорит, что… обезумел бы после его смерти?       — Да, — спокойно подтверждает ноблесс, — а, сам понимаешь, измененная проклятьем энергетическая оболочка… стала бы отличной приманкой. Их можно использовать очень и очень по-разному.       Он не обращает внимания на повисшую тяжелую темную ауру — гораздо злее чем раньше.       — Я их уничтожу, — обещает Франкенштейн.       И получает утешающее похлопывание по руке.       — Я сам их уничтожу, — абсолютно спокойно говорит Рейзел, — это личное. Вне зависимости от их мотива.       Франкенштейн лишь кидает на него обеспокоенный взгляд — все же силы Мастера — не безграничны, и он их много потратил… В том числе, когда спасал его.       — Но точку уязвимости ты увидел? Ткнули в очень ценную для меня связь. Прицельно. Меня бы не порадовало, попади под проклятье кто иной, но способность думать головой я бы сохранил.       Франкенштейн в который раз уже смущенно отводит взгляд. Не в силах думать сложные мысли. Просто… он для Мастера ценен. Вот настолько. Чтобы до…       Ноблесс ставит чашку с еле слышным стуком. А после чуть поворачивается, тяня Франкенштейна на себя — поза выходит не слишком удобная, но объятье — крепкое.       Франкенштейн утыкается лбом в его плечо и думает, что готов так сидеть ближайшую вечность. И лишь смыкает руки крепче, чувствуя скользящую по волосам ладонь.       — Наша этикетная холодность изначально выполняла две задачи — правила приличия и защита. Потому что ударить можно именно в связь — и это выйдет эффективнее всего, — голос Рейзела словно сосредотачивает мысли, — изначально я хотел воспользоваться этим, но… Нет, так не пойдет. Тебе это важно. И тебя защитить я уж сумею.       — Мастер, — поднимает голову человек.       — Франкенштейн. Мне не первое тысячелетие, чтобы любовников по углам прятать.       Франкенштейн сглатывает с трудом — в горле пересыхает мигом.       — И давать повод кому-то думать, что я нашей связи стыжусь, я тоже не хочу.       Слова — тяжелые и горячие, давят на сердце — это до того приятная тяжесть, что перехватывает горло.       Он же хотел этого изначально — нет, не в аспекте любви и страсти, просто — встать рядом. Быть рядом. Всегда. И плевать ему, как именно — контракт просто давал такую возможность.       Мастер же просто предлагал ему то же самое. Быть рядом. Без условий, просто… на равных. Просто — уважение.       Это было именно то, что он получил еще с первой их встречи. И все равно Мастеру было, кто он. И чем занимается — а занимался он не самым достойным делом, да и вел себя на редкость глупо, и вообще встреча неловкой была…       Мастер… никогда не спрашивал его о том, кто он. Франкенштейн рассказывал сам, потом, уже изрядно освоившись — вот только никакая информация не меняла этого отношения.       Словно ценен он был сам по себе. Без своих знаний, умений и кипы исследований — что уже было из разряда детских сказок. Для Франкенштейна было само собой разумеющееся, что ценят за что-то.       Но Мастер…       Франкенштейн обхватывает его руку своей, едва касается губами костяшек, заглядывает в глаза.       — Делайте так, как хотели. Все в порядке.       — Уверен? — голос Рейзела звучит до странности глухо.       Он ведь и вправду не сочтет это чем-то недостойным, понимает Франкенштейн. Признать факт их связи. Вот прям к Лорду и пойдет, чтоб объявить, чего уж мелочиться. Со своим обычным невозмутимым лицом — словно и нет ничего необычного.       Он не хочет расстраивать Мастера, но нравы за последние века как-то несколько поменялись. Возможно, и в среде ноблесс.       Или он раньше просто не замечал?       — Да, — коротко говорит Франкенштейн.       Потому что, плевать ему, кто и что там подумает. У него есть это право — право быть рядом.       А вот к мысли о том, что контракт оказался вообще брачным, он еще несколько не привык.       — Франкенштейн. В любой момент.       Мастер перехватывает его руку, поднося ее к губам тем же жестом. Так, что Франкенштейн, кажется, сейчас сгорит. Это же — не просто ласка. Совсем не просто.       Взгляд глаза в глаза он выдерживает с трудом. Мастер милосердно быстро отводит взгляд, вновь поглаживая его по волосам, позволяя снова уткнуться в свое плечо. Франкенштейн возится, пересаживаясь удобнее, обнимает — ему сейчас и впрямь это нужно. Просто… чувствовать Мастера рядом.       — Я люблю тебя, — спокойно говорит тот.       Тем же уверенным тоном, что говорят о восходе солнца утром.       И — как тогда — смыкает крепкие объятья.       Франкенштейн был готов сидеть подобным образом ближайшую вечность. А то и две.       Просто — хорошо было. Тепло.       Он словно все до конца не мог никак поверить, что Мастер вернулся. После своего сна. Времени-то прошло — всего ничего, да и просто побыть вдвоем — в тишине и покое — мешали то модифицированные, то юные благородные, то дети, зашедшие в гости… Нет, грешно было жаловаться — Мастеру это нравилось, но Франкенштейну иногда очень не хватало времени, когда они были наедине друг с другом.       Франкенштейн… скучал.       Но сидеть вот, в тишине — что-то в этом определенно было. Словно дыра на месте сердца закрывалась — та, с которой он давно свыкся, потеряв Мастера.       Возможно, стоило еще позадавать вопросы — или что-то рассказать самому, да хоть чаю еще налить, хотя бы для того, чтобы опять не начали слипаться глаза (что еще за чертовщина, ему не обязательно каждую ночь спать, да и вообще, он выспался на месяц вперед), только…       — Сиди, — тихо говорит Мастер, — грейся.       Франкенштейн напрягается. Почуяв новую информацию.       — Это нормально?       — Энергетические травмы остаются травмами. Ты восстановился — но на это потребовались силы. Их нужно восполнить.       У Франкенштейна пробегает не самая достойная мысль о том, чем еще восполняются жизненные силы. И он сейчас не про сон. Но мысль он гонит, как неуместную.       — Вы мне помогаете? — только и спрашивает он. Почти наугад.       Рядом с Мастером приятнее всего находится — но это-то как раз и не удивляет.       — Я не делюсь с тобой жизненными силами, если ты об этом. Но рядом со мной тебе безопасно.       — Не хочу спать, — упрямо говорит Франкенштейн.       Мастер отстраняется. И смотрит на него. Весьма выразительно так смотрит.       А Франкенштейн вспоминает, как уговаривал его самого поспать немножечко, и его пробивает на нервные смешки.       — Мастер, ну что вы… моя ситуация гораздо лучше вашей, ха-ха-ха…       Рейзел лишь чуть склоняет голову на бок. Точно раздумывая, стоит ли вообще человека слушать.       — Мастер, ну правда…       Тихий смешок выходит на редкость злодейским.       — Я потребую сказку на ночь! — пытается защитится Франкенштейн.       Его пробивает на веселье. А еще на болезненно-острое понимание, что Мастер ему позволяет. Видеть себя таким. Гораздо более живым, гораздо более близким, чем раньше. А еще он говорит. Хотя вообще зачастую предпочитал отмалчиваться.       — Да хоть романтичную серенаду под окном, — неожиданно хмыкает Мастер.       — О, — Франкенштейн делает удивленные глаза, — а вы умеете?       И этим самым глазам своим не верит.       Потому что Мастер смеется.       — Только не говори мне, что тогда в Лукедонии тебе не рассказали про ту черную тварь…       А после смеется вновь. Потому что выражение лица у Франкенштейна становится на редкость непонимающим.       — Какую тварь?       — Черную. Которую ловили всем советом Глав Кланов во главе с Лордом, ловили, ловили, и так и не выловили…       Франкенштейн путается окончательно, а слова начинают отдавать каким-то абсурдом.       — И что же эта… ммм, тварь делала?       — Завывала, — абсолютно серьезно говорит ноблесс, — на полную луну.       А глаза у него — веселые.       — Тебя, кстати говоря, некоторые считали то ли ее приемником, то ли самой тварью, которая как-то то ли переродилась, то ли трансформировалась и продолжает портить кровь и нервы честным приличным благородным…       — Вы шутите? — для проформы спрашивает Франкенштейн.       — Нет. Я же говорил о предке благородных. Был у нас такой облик, — Рейзел чуть хмурится, — ты хотел сказку на ночь?       Франкенштейн вообще шутил с этой сказкой.       — Все началось с Музаки. Который сцепился с Лордом. К печали всех окружающих — словесно. И Лорд, возможно, несколько увлекся. Настолько, что не совсем благородно пошутил насчет человеческих выдумок, про завывание на полную луну — они там крепко сцепились языками и наговорили много, причем чуть ли не до прямых оскорблений — Лорд порой… — Рейзел вздыхает, — ты знаешь прошлого Лорда.       Франкенштейн бурчит что-то в духе того, что от Лорда добра вообще не жди, да и блохосборник некий тоже доверия не внушает…       — Чисто технически, «оборотень» подразумевает не только название расы, но и любого, кто умеет менять облик. А я — умею. И несколько… оскорбился. И решил подшутить в ответ. Поэтому в следующее же полнолуние Лорда ожидал маленький сюрприз. Поспать ему явно не удалось… — тихий смешок, — они так забавно меня ловили… И не прошли два теста — на знание истории и на боевые навыки. Потому что не признали. И не поймали.       Франкенштейн смотрит на него осоловевши. Потому что не вязались у него в голове такие шуточки — и Мастер. Потому что Мастер же!       — Но это было так забавно, — повторяет Мастер не без удовольствия, — что я повторил. Лорд, кстати, прошел тест на историю — и всего-то стоило по нему разок потоптаться — и на сообразительность тоже.       Он тихо смеется, припоминая незабываемое лордово «Но вы же не думаете, что это великий ноблесс завывает там, умостившись задом в кустах роз?».       — Он так забавно аккуратно спрашивал, все ли со мной хорошо… И так трогательно отводил любые подозрения — не особо и серьезные, кстати, но это было даже мило. А вот боевые навыки благородных — нет. Они все пытались меня поймать. Опознать. Пресечь непотребство. И не поймали. Но хоть потренировались. У меня есть право тренировать детей, а что таким образом… Не все их противники будут благородно раскланиваться и представляться.       Франкенштейн с трудом переваривает сказанное. С реальностью оно у него соотносится примерно никак. Нет, он знал, что Мастер умел шутить, и шутил весьма так метко…       Но чтоб так?       Не то, чтоб удивление мешало ему думать, и сопоставлять факты.       — У вас ведь не просто способности? — невпопад спрашивает Франкенштейн, — способность менять облик, сила, вы никогда не называли себя благородным — только ноблесс, а в своем рассказе неявно отделили себя от них…       — Вот за что ты мне и понравился, так это за умение думать, — неожиданно говорит Рейзел, чуть сверкнув глазами, — с силой ты не угадал, да и «ноблесс» — отдельная история, но в целом — верно.       — Вы упоминали предка благородных…       — Он перед твоими глазами.       Франкенштейн смотрит. Остро и внимательно.       Мастер, конечно, от благородных отличался. Но не так, чтобы слишком.       — Это — вторая форма. Основная — именно что, — он усмехается, — черная тварь, как меня тут прозвали некоторые. Покажу потом, если хочешь — сейчас все же времени слишком мало.       Франкенштейн кивает задумчиво.       — Вы… один такой?       — В этом мире — сейчас да.       Франкенштейну до ужаса хочется вновь его обнять — и лишь мгновением позже доходит, что ему теперь можно.       И, судя по тому, как Мастер обнимает его в ответ — нужно.       Идиллию разбивает телефонный будильник. Время, конечно, чудесное — полшестого утра.       На кой черт им вообще «вставать» так рано?       — У меня еще не сделаны уроки, — весело отвечает Мастер, прочитав его мысли. Хотя чисто технически ноблесс присутствовал на занятиях вольным слушателем, и от домашнего задания был освобожден.       Но сама ситуация его забавляла.       — Ах, Мастер… можете считать, что сделаны.       — Там было много.       — Ничего такого, с чем я не смог бы расправиться за пять минут, — самодовольно усмехнулся Франкенштейн.       — Управишься за пять минут — поцелую, — сказал ноблесс.       И поцеловал авансом.       Франкенштейн справился за три.