Сладость смертного греха

      — Отец Томас! Отец Томас! — вдруг раздались мужские дрожащие голоса, в дверь начали стучаться в несколько рук, — Отец Томас, откройте, беда пришла!       Томас встрепенулся, пальцы, расстёгивающие ряд пуговиц на сутане, предательски дрогнули, а к горлу подступил тугой ком, перекрывший воздух. Обычно люди знают, что в столь позднее время его нельзя тревожить, ведь личные часы и сон ещё никто не отменял, однако, если крестьянам действительно понадобилась Божья помощь, значит произошло нечто по-настоящему страшное.       — Отец Томас, беда пришла, откуда её не ждали! Беда окаянная, ой беда! — вновь замолвили голоса.       Застегнув обратно пуговицы на сутане, Томас взял с письменного стола масляную лампу и на негнущихся ногах подошёл к двери, с мрачным, противным скрипом отворив её.       — Что произошло? — в смятении спросил священник, озадаченно посмотрев на троих запыхавшихся мужчин. — Что именно привело вас ко мне?       — Беда! Беда, Отец Томас! На нашу деревню напали! — затараторили в один голос мужчины, с оханьем мотая головой.       — Кто?       — Табор цыган! Их вожак грозится сжечь дома и забрать наших женщин, если мы не отдадим ему золото и лошадей!       — Но мы же платили налог, неужели ему не хватило? — Томас внутренне сжался, стоило крестьянам упомянуть вожака, но виду не подал.       — Ой не знаем, не знаем, ходят слухи, что вожака разгневала Виктория, дочка местного купца, отказавшая ему в замужестве. Вы же знаете, она баба хоть и красивая, но боевая, с характером, такую хрен замуж возьмёшь, она даже под предлогом смерти не согласится стать чьей-то! — у крестьян от страха забегали глаза, они замолкли на одно мгновение, а затем продолжили: — И, Отец, у нас плохая весть, платить табору нечем, в прошлый раз мы всё подчистую отдали!       — Бесы окаянные, совсем умом тронулись, — Томас стиснул в руках масляную лампу, — спрячьте женщин и детей, а мужики пусть вооружатся и идут в бой, мы не должны дать треклятым цыганам посрамить наши земли! — воодушевлённо воскликнул Отец в приказном тоне, отчего крестьяне сразу же поспешили поклониться и попятиться назад, толпой поспешив к выходу.       Как только свет факелов растворился в глубине длинного коридора, а людской говор стих, Томас сбросил облик непоколебимого священника и в ужасе ринулся к шкафу, чтобы собрать ценные книги и рукописи. Если варвары доберутся до письменностей, они обязательно превратят их в горстку пепла, а этого нельзя было допускать. Стоило уместить всё добро в руках, Томас отправился к окну, под которым находился тайник. Поддев ловкими пальцами каменную плиту в полу, он отложил её в сторону, смахнул со стенок паутину и наспех сложил бумаги и книги, шарканье от которых эхом разносилось по комнате и нарушало гробовую тишину.       — Здесь их никто не найдет… — едва слышно прошептал себе под нос он и опустил плиту обратно.       Быстро перекрестив тайник, Томас вскочил на ноги и бросился прочь к двери, следуя на выход. Висящие на шее розарии звонко бренчали от каждого спешного шага, пряди золотистых взлохмаченных волос развевались в разные стороны, словно по ветру, подол сутаны путался в ногах, но священник не обращал на него внимание, в данный момент его волновало лишь одно — жизнь народа. Как только он добрался до ворот и открыл тяжёлую дверь, его в тот же миг сковал ужас: посреди царивших сумерек повсюду, куда ни глянь, горел огонь и лежали тела умерших крестьян, где-то вдали истошно кричали женщины и молили о пощаде, нескончаемый топот лошадиных копыт и иноязычные гневные речи, гулом звучавшие на улице, могли означать лишь одно — неминуемую гибель. Картина стала по-настоящему жуткой, стоило Томасу заметить среди мёртвого люда знакомого кузнеца-ювелира — в памяти тут же пронеслись воспоминания из юности, пробравшие его до холодного пота по коже. Когда-то давно этот парень сковал серебряное кольцо в виде змеи и подарил его Томасу в знак своей чистотой и непорочной любви, которую семинарист тогда отверг, назвав неправильной. В то время Отец Томас был ещё совсем юн и наивен, однако запреты знал хорошо и строго следовал им: педерастия являлась тяжким грехом, который ни за что нельзя было обрекать на свою душу. Разум-то вышло убедить в том, что подобные наклонности — это явный признак невменяемости, однако сердце было не обмануть, вопреки запретам, оно трепетало от каждого мимолётного взгляда милого юноши, который только-только учился ювелирному мастерству. Какими бы способами Томас не искоренял в себе болезнь, чувства не угасали, они цвели внутри подобно розе, больно впиваясь шипами в грудь. Страшась быть сожжённым на костре за мужеложство, он уходил в лес и бил себя камнями по рукам так, чтобы синяков не было видно из-под одежды, а если это не помогало избавиться от непристойных мыслей, он клал два пальца на корень языка и силой вызывал у себя рвоту, в надежде, что однажды болезнь пройдёт. Со временем влечение к мужчинам, в частности к Андриано, и правда угасло, однако выкинуть подаренное им кольцо духу не хватило: оно было удивительной красоты, как и сам кузнец, который ещё ни раз приходил к нему во снах, чтобы воссоединиться хотя бы там — в мире, где нет рамок и запретов.       — Да простит Господь твою грешную душу, — священник подошёл к бездыханному телу и посмотрел в обездвиженное лицо кузнеца. Он хотел было прикоснуться к его ещё тёплой щеке, однако пришлось отговорить себя от этого непристойного жеста. — Когда я отверг твои ребяческие чувства, я навлёк на тебя печаль и муки, отчего ты возненавидел мир и меня, — Томас перевёл взгляд на правую руку, которую украшало то самое серебряное кольцо в виде змеи. — Но пойми, Андриано, я не мог поступить иначе! За что искренне хочу попросить у тебя прощения… Аминь.       После некой исповеди, душу Томаса охватили печаль и горечь, внутри него что-то с треском разломилось и угасло, расстелив повсюду мрак. Андриано умер, в родной деревне, в которой ранее бурлила жизнь, сейчас царят хаос и бесчинство, а прежняя счастливая жизнь навсегда осталась в прошлом. Священник не знал, как быть дальше, в голове плодились нечистые мысли, перед глазами стремительно мутнело, внутренний голос неумолимо требовал бежать. Бежать без оглядки куда угодно, лишь бы подальше от смерти. В смятении осмотревшись вокруг, мужчина заметил конюшню, которую по счастливому стечению обстоятельств ещё не тронул огонь, и, не взирая на безрассудство своего поступка, сорвался с места по направлению к ней. Как только Томас оказался перед постройкой, он сразу же схватил деревянный, достаточно тяжёлый засов и отбросил его на землю для того, чтобы открыть массивные двери хлева. Сквозь кромешную тьму не привыкшим глазам ничего не удавалось разглядеть, но по ощущениям было ясно — все пять лошадей всё ещё одиноко стояли в стойлах, видимо, оставшись без своего верного конюха. Страх искушающе шептал священнику, чтобы он рванул к стойлам, взял лучшего скакуна и помчался к хижине лесника, что в глубине леса, чтобы спрятаться там от глаз людских, но спонтанный порыв пресёк пробудившийся голос совести, заставивший усомниться в правильности пока что не совершённого поступка. Разве этому учил его Бог? Разве он хотел, чтобы его Раб, помутнённый страхом, бежал, тем самым навлекая на себя страшный позор? Томас не должен бросать тех, кто гибнет сейчас, не должен отдавать лошадей проклятым цыганам, которые наверняка обрекут этих дивных созданий на муки. Осторожными шагами ступив вглубь конюшни, священники подошёл к коням и взглянул сквозь темноту в их глаза. Чистые, невинные глаза, просившие о спасении. «Для того чтобы искупить вину за грешные помыслы, я должен дать свободу животинам, а сам остаться в деревне, Бог сам предрешит мою дальнейшую судьбу.» — таково было конечное решение Томаса. В сей же миг он резвыми движениями начал открывать металлические засовы и настежь распахивать дверцы стойл, чтобы дать долгожданную свободу лошадям, которые отблагодарили мужчину радостным гоготом и фырканьем. Однако стоило жеребцам покинуть хлев и разбежаться кто куда, неожиданно на улице раздался зловещий громкий свист, а вдогонку за ним последовал разъярённый голос вожака цыганского табора Дамиано Давида. Пусть не идеально, но Отец знал диалект, на котором разговаривали цыгане, поэтому без труда разобрал сказанную речь:       — Кто посмел без моего приказа выпустить коней?! — кричал он, направляясь к конюшне. — Кто, я спрашиваю?!       От грозного клича священник застыл на месте, с ужасом через многочисленные щели в стенах хлева следя за вороной лошадью с наездником, которая бежала сюда. Пара мгновений, и в двери, словно ураган, ворвался вожак, осветив пространство светом зажжённого факела. Звон его украшений разносился эхом по хлеву, мужчина тяжело дышал, быстрым взглядом проходясь по всей конюшне в поиске заветных лошадей, которых, увы, уже не было в стойлах.       — Ты! — на лице мужчины исказился хищный оскал, его тёмные глаза, отражавшие языки пламени, сверкнули злостью, отчего сердце Томаса бухнуло вниз. — Дрянной священник, зачем ты выпустил коней?!       Отец хотел уже было сделать рывок, чтобы сбежать, но не тут-то было: Дамиано достал кинжал из ножен.       — Ты никуда не уйдешь! — клинок угрожающе направили на священника. — Сукин ты сын, отвечай, зачем выпустил лошадей?!       — Это велел мне Всевышний, — Томас попытался сохранить голос хладнокровным, однако за всей видимой непоколебимостью скрывалась дрожь от страха, пробравшая его до костей.       Разгневавшись ещё сильнее, цыган накинулся на священника, вжал его в деревянную стену и приставил нож к горлу.       — Повтори, — Дамиано зло заглянул в бегающие в разные стороны глаза Томаса, — я приказал повторить!       — Это… Это велел мне Всев… Всевышний… — Томас оцепенел, боясь даже лишний раз втянуть носом воздух, ведь лезвие ножа слишком близко было приставлено к горлу.       — Всевышний, говоришь… — ухмыльнувшись и оголив несколько вставных золотых зубов, Дамиано ещё плотнее вжал священника в стену, в конец лишая его воздуха. — Раз такое дело, значит вместо лошадей я заберу тебя, — цыган грубо вцепился в волосы Томаса и потащил его к выходу из хлева, — и ты поплатишься за свой подлый поступок!       — Нет, отпусти! Живо отпусти! — вопил священник, пытаясь вырваться, но цепкие пальцы слишком крепко сжимали его волосы.       — Замолкни, иначе прикажу, чтобы тебя раздели и привязали к скачущему коню! — как только Дамиано вывел Томаса на улицу и небрежно швырнул его на землю, он снова громко засвистел, из-за чего в ушах раздался неприятный звон. — Итан, где тебя черти носят? Бегом сюда, нужно связать ещё одного заложника!       — Какой же ты гадкий человек! — запричитал Отец Томас, пытаясь встать на ноги, однако всё его тело неимоверно саднило от не самого мягкого приземления, поэтому он так и остался в полулежачем положении. — Ты — бес, не заслуживающий искупления!       Окинув священника насмешливым взглядом, Дамиано самодовольно улыбнулся и в очередной раз схватил его за волосы, оттянув голову назад так, чтобы заглянуть в лицо.       — Один ли я не заслуживаю искупления? — вожак наклонился к священнику настолько близко, что тот невольно вздрогнул и инстинктивно попытался отстраниться, но у него ожидаемо ничего не вышло. — Или тебе напомнить, какой грех ты совершил одной тёмной ночью, когда я…       — Это было против моей воли, я не хотел! — спешно перебил Томас.       — Ври кому хочешь, но не мне, — Дамиано загадочно ухмыльнулся, небрежно выпустил волосы мужчины из рук и воскликнул: — Итан, мать твою, если сейчас ты не прискачешь ко мне, я с тебя три шкуры сдеру!       Вдалеке раздался топот лошадиных копыт, и, словно по щелчку пальцев, за спиной вожака появился цыган, ловко на ходу спрыгнувший с коня.       — И это наша добыча? — скептически спросил Итан, придирчиво рассматривая Томаса. — Зачем нам священник? От него не будет никакого проку, лучше девок побольше взять да скота и золота.       — Никакого проку? — Дамиано оценивающе проскользил по фигуре Томаса, которую очерчивала строгая сутана. — Знал бы ты, какой этот священник в постели, за уши бы не оторвал тебя от него!       — Когда ты успел переспать с ним? — искренне изумился Итан.       — Кое-кому нужно меньше за книжками сидеть, чтобы успевать пробовать все прелести свободной от предрассудков жизни, — Дамиано хохотнул, — иначе так на всю жизнь можно девственником остаться!       — Как смешно, — Итан недоверчиво обвёл взглядом сначала Дамиано, затем священника, который, испуганно выпучив глаза, смотрел на них в ответ, а после изогнул чёрную бровь в недоумении и спросил: — Ты точно уверен, что он нужен тебе? Не боишься, что он промоет тебе голову своими религиозными убеждениями?       — Однажды я уже сломал его религиозные убеждения, смогу и снова.       — Я ни за что не отдамся вам! — во весь голос закричал священник, он подскочил на ноги и предпринял попытку убежать прочь от похитителей, однако подол одеяния сыграл с ним злую шутку: через пару шагов Томас упал на землю, не успев толком даже убежать.       Вожак и его помощник в голос рассмеялись.       — И всё-таки я возьму святошу с собой, он будет веселить меня скучными вечерами, а когда я наиграюсь, брошу его гнить в колодец. Делов-то! — Дамиано подошёл к Томасу и рывком поставил на ноги, отчего тот издал приглушённый скулёж. — Всё, вяжи его.       — Нет, вы не посмеете так поступить со мной! — без конца кричал священник.       Чтобы возгласы не донимали без того уставшего Итана, первым делом он заткнул Томаса тканевым кляпом, который грубо поместил в его рот. После верёвки туго обвили запястья за спиной, на голову натянули пыльный старый мешок, а на шею накинули поводок, за который цыган сразу же поспешил дёрнуть, чтобы священник не стоял на месте и следовал за ним. Томас мало что видел через просветы ткани, его ноги не хотели слушаться и постоянно путались в порванной испачканной сутане, не поспевая за темпом надзирателя.       — Будешь брыкаться — поедешь за лошадью, — Итан дал подзатыльник Томасу в нагоняй и оторвал его от земли, уложив на коня поперёк, животом вниз.       — М-м-м! — замычал Томас от неожиданности.       — Заткнись! — запрыгнув в седло, цыган достал длинный хлыст, замахнулся и ударил коня по бедру, задев Томаса по касательной, отчего тот взвыл от обжигающей боли, но быстро затих, чтобы его снова не наказали. — То-то же.

***

      Путь до лагеря, который цыгане временно разбили для того, чтобы напасть на деревню, оказался неблизким, поэтому к концу дороги у Томаса настолько иссякли силы, что он едва стоял на ногах, когда его, связанного и ослеплённого, наконец-то опустили на устойчивую землю.       — Что прикажешь делать с украденными девками, священником и всем остальным добром? — спросил изрядно раздражённым и вымученным тоном Итан.       — Девок раздать народу в качестве вознаграждения за хорошую работу, награбленное отнести на склад, а священника… Веди в мой шатёр, хочу поразвлечься с ним прямо сейчас, — голос Дамиано Томас узнал сразу, ведь его невозможно было спутать ни с кем другим.       Стоило услышать приговор, Томас сразу же нашёл в себе силы замычать, судорожно отрицательно замотать головой и попытаться вырваться, за что его осыпали бранью и усмирили несколькими ударами в живот.       — Уверен? Он с характером, не думаю, что просто так дастся.       — У меня есть к нему особый подход, я уверен, он дастся мне как миленький.       Против воли, словно скотину, Томаса повели в шатёр вожака. Что делать? Как избежать надругательства? Ответы на эти вопросы, увы, были неизвестны. Как только священника грубо закинули в палатку и оставили на полу, он в тот же миг попытался отползти куда-нибудь в угол или спрятаться, но чужие сильные руки не позволили совершить бегство. На этот раз это были руки Дамиано — цыган поднял Томаса на ноги и толкнул к центральной балке, на которой держался шалаш, привязывая его к дереву, чтобы лишить возможности передвигаться.       — Вот мы и снова одни, — мужчина содрал со священника мешок и схватил его за подбородок, хитро посмотрев в серо-карие глаза.       Против собственной воли Томас смотрел на Дамиано и жалел о том, во что вляпался. Пряди волнистых волос, выбившиеся из пучка, придавали лицу цыгана обманчивую миловидность, идеально ухоженная щетина на верхней губе и подбородке, напоминающая бородку эспаньолку, растянулась вместе с широкой ухмылкой; обилие украшений на ушах и шее поблёскивало от света фонаря, оставленного на ящике позади.       — Разве ты не рад этому? — цыган развязал повязку и вытащил кляп изо рта Томаса. — Мне казалась, в прошлый раз ты остался доволен моим визитом в церковь.       — Ты осквернил мою честь, — он дёрнул связанными за спиной руками и бросился вперёд, но верёвки не позволили ни шага сделать к Дамиано.       — Ты что-то путаешь, — цыган плотоядно облизал губы и провёл ладонью по груди Томаса, который тут же остыл от этого жеста и опасливо дёрнулся, — на моей памяти ты сам отвёл меня в свои покои, чтобы…       — Я бы ни за что не сделал это, если бы ты не заставил меня! — Томас брыкался и вжимался в балку, действия вожака его пугали.       — А это я тоже заставлял тебя делать? — Дамиано ненадолго отстранил руку, чтобы приспустить воротник своей туники и показать пятнышки от засосов на гладко выбритой коже.       — Это… — вдруг опешил Томас, подступившее волнение предательски сковало горло. — Это был не я! Ты завладел моим разумом и… Ты — дьявол… Да, точно, ты — дьявол во плоти, бес!       — Бедный святоша, никак не может найти оправдание своей слабости, — противно залюлюкал Дамиано, — столько уже небылиц успел выдумать. И как только педераста посвятили в Духовный Сан? Бог знает о том, что ты падок на красивых мужчин и жаждешь заниматься с ними непотребствами круглую ночь? Можешь встать на колени и исповедоваться о всех своих грязных желаниях передо мной прямо сейчас, тогда, может, Господь в лице меня простит тебя.       — Не смей осквернять Бога своим порочным языком, ты не ведаешь о том, что говоришь! Бог не для этого даровал тебе жизнь! — священник кое-как усмирил в себе гнев, вызванный оскорблениями в сторону Господа.       — Правильно, ведь он даровал мне её для того, чтобы испортить жизнь тебе и таким как ты, — Дамиано близко-близко подошёл к Томасу и внимательно посмотрел в упрямые глаза. Между их лицами было настолько ничтожное расстояние, что мужчины отчётливо ощущали дыхание друг друга на себе. — Помнишь, что было той ночью, когда я пришёл в церковь? — в ответ священник отвернул голову в сторону и опустил взгляд вниз, не выдерживая напряжения. — Конечно помнишь, — с улыбкой произнёс цыган, заметив, как уши Томаса залились краской. — Значит ты тоже хочешь всё повторить.       Священник зажмурился и прикусил губу, когда цыган прильнул к уязвимому месту за ухом и опалил кожу горячим вздохом. Томас беспорядочно дёргал связанными руками и всеми силами старался внушить себе то, что ему отвратительны прикосновения мягких шершавых губ, от которых под закрытыми веками всё больше пробегали воспоминания о той самой проклятой ночи, после которой он всем сердцем возненавидел Дамиано.