Заклятые соседки

Щёки Петлицкой полыхали алой рябиной, светлые волосы тут и там выбились из укладки и очаровательно разметались по лицу и плечам, донельзя сексапильно, по-детски неряшливо облепляя лоб, виски, подбородок, — и сама не представляла, насколько сногсшибательно сейчас она выглядит. На грани пугающего изнеможения, в какой-то спастической, трансовой одури она выпростала свои запястья из удерживающей хватки, то и дело отводя обнаглевшие руки соседки, мешая им проникнуть в святая святых, хотя уже мало верила в благоразумие с её стороны. Да и стоило ли ожидать иного исхода? Нерешительность и метания, неопределённость своей позиции, уход от чёткого ответа, — все эти уклончивые недомолвки только раздражали Чернову, доводя до исступлённого бешенства. Это выглядело так, будто её водят за нос. И до сего дня, между прочим, Чернова сносила все Янины выходки, хотя терпеливой её можно было назвать с огромной натяжкой. Но было и ещё кое-что, в чём Яна винила саму себя и от чего не могла отказаться, потому что это её завораживало. Ей нравилось играть с огнём: безнаказанно сводить пылкую соседку с ума и наблюдать ответную реакцию. И она её видела… Обрушившейся лавиной, вихрем магнитной бури окутывал её взгляд, он притягивал Яну, и то, что стояло за ним, исподволь выползало наружу: тихое, едва сдерживаемое безумие, готовое вот-вот выплеснуться на свет, как освобождённая ярость, как нечисть, выпущенная из самого ада в райские кущи. Молодой и здоровой пацанке, на коленях которой она сейчас сидела в такой развратной позе, всем своим вызывающим видом вынуждая отреагировать, было плевать — застанут ли их друзья, посторонние, да кто угодно: разогретая не на шутку Чернова готова была, по Яниным ощущениям, вставить ей даже при публике, и взгляд у неё был вполне сфокусированный на цели — обжигающий взгляд, с нехорошим и влажным прищуром, и Яна ещё никогда не чувствовала себя столь неуютно под ним, и только теперь до неё, наконец, дошло, каково это — быть под прицелом. И когда она это вообразила, мурашки тревоги просочились в мозг и чесались там, точно скопища муравьёв. Сосредоточившись на дыхательной практике, Янита с трудом тянула ноздрями солоноватый удушливый воздух, пропитанный эфирами их сплетённых тел, и досадливо кусала припухшие в поцелуях губы, сдерживая отчего-то накатившие слёзы в глазах, но эти слёзы так и застыли морозными льдинками за чёрной радужкой. Выражение «сама виновата!» теперь не казалось таким уж необоснованным. Кто её заставлял дразнить Чернову? Увы, она прекрасно осознавала то, что натворила собственными стараниями. — Т-сс, — Петлицкая сдержанно улыбнулась и приложила тонкий указательный пальчик к губам Черновой, когда та потянулась, чтобы сорвать ещё поцелуй. — Не сегодня. Не нужно спешить. — Она накрыла её рот уже всей ладонью, а второй легонько провела по её щеке к подбородку, стараясь выглядеть как можно более непринуждённой, после чего медленно опустила свои руки и заломила за собственную поясницу, упираясь костяшками пальцев в колени Мориссы, постепенно съезжая с её узких бёдер назад, приподнимая ягодицы, чтобы сползти с чужих ног. Да натолкнулась на крепкие руки, что впились в её аккуратную попку сзади под юбкой и подтянули обратно к себе, прижимая ближе и выше. — Пожалуйста… — скомканным, шуршащим листком бумаги пробубнили уста Яниты единственную, молящую фразу. — П-пожалуйста… Они вот-вот вернутся… — Уши девушки обратились в чуткий, настороженный слух, желая только, чтобы они поскорее вернулись… — Тебе ещё есть дело до других?! — на её причитания Чернова ответила резко, после напряжённой задержки, сжигая последние мосты к отступлению. — Я предлагала переместиться, но ты сама выбрала эту локацию. — Порывистые, беспощадные фразы звучно выстрелили в упор: ртутью в солнечное сплетение; но тотчас сменились гладящим, кутающим в лунный луч, как в тёплое одеяло, шёпотом в самое ухо: — Всё будет хорошо, моя девочка… Тебе удобно на моих ногах? По горячим следам, внезапно спокойная, со своим усыпляющим, увещевающим полутоном Морисса тушила паническую лавину в мятежной чужой душе, едва оторвавшись от оголённых девчачьих плеч, на которых оставила серию проучающих, мстительных и заметных засосов. Петлицкая невольно запрокинула голову: она нежилась, растворялась, забывалась в этих умелых властных руках, согревающих её кожу чувственными поглаживаниями, и теряла контроль над своими эмоциями, ощущая, как приятная дрожь расползается от шеи до самого копчика, забираясь под платье, под ажурные трусики, щекотливо играясь с её нежными девичьими складками. Не разумела уже: как в такой молодой, не очень опытной девушке столько всего намешано? Как она может быть такой разной, причём одновременно? И пылинки сдувает, и утешает, и рассыпается мелким бисером, и — что-то новенькое! — предупредительно заботится об её удобстве на своих коленях, а вместе с тем — нещадно ломает её психику, как неистовый ураган ломает деревья и рвёт крыши домов, сметая всё на своём пути. До основания. До вырванных крыльев. До треснутых позвонков. Чем больше Петлицкая её узнавала, тем меньше она понимала, какой человек перед ней и чего стоит ждать от неё в следующую минуту. Чернова, как сложная книга, была ей не по зубам: её никто не учил читать иероглифы. Когда Петлицкая натолкнулась на взгляд — густой и обволакивающий, затянутый сумрачной дымкой, читающий её насквозь — захотелось съёжиться и уползти под диван непослушной лабораторной мышкой. Такой взгляд ввергал её в странный душевный дискомфорт и незащищённость: предугадать следующий шаг Черновой казалось не только невозможным, но и пугающим… Однако она себя пересилила и взгляда не отвела, зачарованно наблюдая за тем, как помутнели ещё сильнее зрачки Мориссы. А затем Чернова вдруг улыбнулась — совершенно просто, без ехидства или привычного оскала, своей широкой, обезоруживающей, чуть лукавой улыбкой. Одними губами. Её глаза: пронзительные и кусачие, ждущие ответов, выражали совсем иное. Желание. Ладони плавно поплыли по гладкой Яниной коже, огибая мягкие плечи и руки, нежно очерчивая контуры высокой груди; задержались на животе с особенным, маниакальным трепетом, поглаживая пространство чуть ниже пупка, останавливая долгий, пристально-жгучий взор на том, что ненадёжно спрятано лоскутами одежды. И от осознания того, как она смотрит, как теряет самообладание — Янита впала в противоречивую, амбивалентную восторженность и какую-то пьянящую, не свойственную ей эйфорию. Стоило пальцам Черновой зарыться в её тяжёлой гладкой гриве на затылке и начать перебирать её волосы, словно струны музыкального инструмента, — и Петлицкая почти завыла от хлынувшего экстаза. Она купалась в столь приятных ощущениях, будто никогда и ничего подобного не испытывала. Будто только сейчас все её нервные клетки начали просыпаться, как после долгой спячки. Две платяных пуговицы на её спине оказались расстёгнуты, отпирая беспрепятственный доступ к глубокому декольте, и вот уже её свербящие от возбуждения, круглые груди лежат в ладонях Черновой, выпавшие из мягкой ткани в отсутствие лифчика, и шатенка нетерпеливо сминает их подрагивающими пальцами, близясь, чтобы коснуться устами. Петлицкая отчётливо услышала несдержанное прерывистое дыхание, когда короткая и густая тёмно-каштановая макушка склонилась над вздыбленными, колкими остриями сосков, над ареолами, налитыми огнём. Вырываясь из затягивающего в сумрачные дали томительного забытья, запоздало Петлицкая вдруг одумалась и собралась оттолкнуть нахалку со словами, что нужно немедленно всё это прекратить, но… с удивлением для себя осознала, что собственные руки «вышли из строя» и вовсе не слушаются команды, поступающей «сверху», от мозга. Нестерпимо захотелось дотронуться до колючей макушки кончиками пальцев и чуть-чуть потрепать её — наводя незатейливый беспорядок, углубляясь пальцами в корни, — поймать ощущения, связанные с колоссальной, знойной энергетикой «этого пацана», втянуть запах чужого безрассудства и лёгкости, живости; дотянуться до голых, подбритых висков, разрисовать их узорами нежных касаний… Но это потом, а сейчас, сейчас она замирала… прислушиваясь к собственным ощущениям. Потому что Морис ласкала персиковую гладкость созревших Яниных грудей, губами втягивала её полные, тёмно-коралловые соски, налившиеся от возбуждения, а затем соскальзывала, чтобы помассировать языком покрытую крупными бугорками кожу ярких и выпуклых ареол. В каком-то внезапном, странном предчувствии Петлицкую окатило и волной невиданного, острого возбуждения, и бросило в океан необъяснимого, иррационального страха. И боялась она не напрасно… — Уже потекла? — насмешливо-саркастично просипела Чернова ей в ухо, опалив своим жгучим, с миндальной горчинкой дыханием. По-прежнему обаятельная, но другая — злая. — Не питай иллюзий! — так же ей в ухо, чувствуя неистово пульсирующую жилку на её бритом виске, случайно задевая щекой и губами короткие волосы, влажноватые от пота и пара, скопившегося в замкнутом пространстве маленькой кухни, упрямо прошипела Петлицкая, с трудом отрываясь от необычных ощущений близости её кожи, её лица, глубоко нутром понимая, что сердечная мышца не выдержит и вот-вот рассыплется тысячами осколков от настырных ощупываний Черновой её промежности поверх тончайшего белья. Она оттолкнулась, желая выбраться, но получила до боли выкрученные запястья — возможно дёрнуть всего лишь плечами, но это не нанесёт ранений — той. Только себе. Из нутра вырвался сдавленный крик, шок. Трепещущее от ран, вырезанное из груди сердце перестало биться… В ушах стучало так сильно, что она уже не слышала обрывки музыки и голоса вернувшихся из супермаркета друзей за стенкой, звякающих стаканами со спиртным: звуки доносились совсем расплывчато, чрез толстые слои ваты. Кровь шумела в висках, опускаясь вниз, от душившего спазмами горла к напряжённому телу, к рефлекторно качнувшимся, заметавшимся бёдрам… Трепет ресниц и полуприкрытые, отяжелелые Янины веки давали подсказки Черновой не останавливаться, а исследовать девочку дальше, — но изрядно испуганный, растерянный и едва топлёный, как нагретое масло на сковородке, взгляд жгучих зрачков сбивал с толку, наводил на мысли, что девушка её оттолкнёт, не примет… Так и случилось. В первую секунду, когда Янита пихнула её от себя, с усилием надавив на твёрдые, как скала, физически крепко сбитые плечи (и даже взвизгнув от напряжения), — она достигла своей цели. Но только вначале. Этим она ещё жарче распалила Чернову. Петлицкая заметила её мимолётную кривую усмешку, её сверкнувшие глаза, полные и света, и тени, с пляшущими чёртиками на самом дне, и вздрогнула всем своим естеством, накаляясь до степени нейтронной звезды. «Всё, игры закончились, детка! Сбежать не удастся!» — опасно, отчаянно кричал взгляд напротив, и спесивая неженка отчётливо понимала: «Всё, Яна, допрыгалась! Это пиздец!» Несмазанные петли противно скрипнули, и кухонная дверь резко распахнулась, ударившись о стену. Розовощёкий, с чисто выбритым лицом, пустив под лезвие свои любимые тонкие усики, в светло-полосатом итальянском костюме, видневшемся из-под расстёгнутого пальто, покрытого тонкой плёнкой блестящих снежинок, — застывшей мумией в дверях возник... Барыгин. Открывший было рот для звучного приветствия, он с треском щёлкнул челюстью, смыкая зубы, и в первую секунду попятился, поочерёдно застревая широкими плечами в дверном проёме. Поневоле он отвёл взор, как будто обеих девушек впервые увидел. Не поверил глазам своим. Вперился снова. Недоверчиво, осторожно. До чего же чуждой, трепещущей в незнакомых руках ему показалась Яна. Такой он её совсем не знал — беззащитной и замирающей в собственническом кольце дерзких объятий; тающей жидким воском под чужим взглядом; покорной и хрупкой как глина, из которой можно вылепить всё, что угодно, а затем смять — и вылепить заново. Он увидел её другой, и поразился: ему на миг показалось, что она потеряла свою горделивую стать, свой внутренний стержень. Тяжёлым, мрачным выступом сдавила морщина его переносицу — растерянностью расползаясь по всему лощёному, обычно оптимистично оттиснутому лицу, меняясь совсем до неузнаваемости. И чего ей недоставало? Он не моргая высверливал взглядом Яниту, пытаясь понять мотивы её поступка. На мгновение Петлицкую обдало с ног и до головы той неуютной морозной стужей, которую принёс с собой нежданный гость с январской улицы. Внутри тела вихрилась снежная буря, превращая эмоции в холодную железяку, валявшуюся на снегу. На неё смотрели оба, и ей требовалось сделать выбор — попросить сейчас же прощения и уйти вместе с Костей, взявшись за руки, или... выбрать свободу и мимолётную страсть, которая рано или поздно закончится — точно вино в пустом бокале, разочарованием и изжогой? Пойти навстречу своим желаниям и навсегда забыть о семейном укладе? Похоронить своё будущее? Отвергнуть сто́ящую партию с человеком, который к сорока с небольшим добился всего — положения в обществе, карьеры, построил дом, накопил состояние? Да такого "ценного" мужика (она вспомнила о своих коллегах) тотчас заберут с потрохами, аки изголодавшиеся акулы жирную добычу! Петлицкая в глубокой задумчивости прикусила губу: быть как все, не вызывая подозрений в обществе и продолжая носить маску "приличной" женщины, засунуть свои хотелки поглубже, выдрать с корнем ядовитый плод наваждения, или, наплевав на условности и здравый рассудок, ринуться в омут с головой? А ей в лицо внимательно глядели два лазурных моря, охваченные пенной стихией ветра и жаркого солнца. Какой же силой обладал этот невыносимый, дьявольский взгляд — он искушал, он завладевал рассудком, он словно устанавливал неразрывную связь между ними. А эти волевые и не всегда нежные, но тёплые и чувствующие, молодые руки, что обнимали бесстыже оголённые плечи, и звук чужого быстрого сердца — совсем не чужого, родного — такого близкого, и её дыхание — на расстоянии поцелуя, — обладали пагубной властью над Яной. Эта власть была разъедающей и коварной — будто впрыснули в кровь кислоту, и Янита сгорала в этом плазменном смерче, как деревянная щепка. Сквозь зубы, не узнавая собственный голос, Петлицкая процедила: — Я же тебе писала, что занята сегодня! Неужели не понятно? — на последней фразе голос девушки обрёл раздражённую, взвинченную окраску, а весь вид её говорил о крайней степени недовольства, словно не он застиг её на неверности, а она — его. Отчитала как мальчишку, посмевшего ослушаться мамочку. Никогда не позволяла подобного, но в этот раз не смогла удержаться. Неожиданное появление Константина Витальевича совершенно вывело её из себя, заставило нервничать. Отчётливо понимала: пути назад уже нет, оправдываться — бесполезно и глупо. Он видел, он стал свидетелем. Он снова объявился без приглашения, ещё и проник в чужую квартиру: странно, кто мог пустить его, и почему они с Мориссой не слышали звонка или стука в дверь? В последнее время Янита ненавидела вот такие несогласованные внезапные визиты, слишком остро воспринимала вторжение в её личное пространство, вмешательство в её планы... изменить ему? Сконфуженное лицо Константина обрело совершенно багровый вид, на лбу проступила влажная испарина, замешательство в его глазах сменилось вполне узнаваемой яростью. Не ожидавший увидеть свою невесту в объятиях той самой мужиковатой девицы, которую он никогда не принимал в расчёт, полагая, что ни одна лесбиянка не может сравниться с "настоящим" мужчиной, вначале он намеревался вырвать Яну из её пакостных рук, самоуверенно лапавших это обмякшее, красивое тело, и увезти за собой в голубую даль, но так и не смог сдвинуться с места, не смог сделать ни единого шага вперёд. А ведь он приехал за ней, чтобы забрать в охапку, и — умчать в свой загородный особняк, где всегда тепло и уютно при согревающем пламени берёзовых дров, где в пристройке жаркая сауна, а в погребке — несколько сортов выдержанного вина. И он ещё более лютовал, глядя на улыбающуюся, хитрую физиономию той, что дождалась-таки нужного часа, и демонстративно щёлкнула его по носу, отомстив за неприятный инцидент, когда он застал их в постели, и ей — этой девице, пришлось ретироваться, как побитой собаке, не закончив начатое. В тот раз Янита выбрала его — не её. Теперь же долговязая тварь упивалась своей мнимой победой, в её носогубных складках мелькнула улыбка-реванш, а руки крепче прижали полуобнажённое тело Яниты к себе. Ещё раз обведя Яниту трепещущим, полным печали и сожаления взглядом, Барыгин не мог заставить себя говорить. Растущий гнев рвал на части его изнутри, широко раздувал его ноздри, но любое слово казалось ему ничтожным. Он на мгновение залип взором на соблазнительной, ничем не прикрытой груди Петлицкой — такой нежной и совершенной, такой вызывающей, с вздёрнутыми остриями сосков, и покачал головой — будто не верил, что Яна могла предпочесть ему какую-то непонятную, специфичную девку. Картинка в его мозгу совсем не сходилась. Мужчина усердно жамкал, крутил, поправлял на аккуратно прилизанной голове меховую кепку, как-то резко сдувшись в плечах, точно лопнул спасательный круг и он остался ни с чем, из последних сил держась на плаву, затем кинул взгляд себе под ноги и вдруг увидал, что под зимней обувью растеклась внушительная хлюпкая лужа из талого снега. Он как-то неловко сделал шаг в сторону, переступая мокрое место, сунул руку в карман, где звякнули тяжёлые ключи с брелком от машины, и с силой их сжал в ладони, со странным успокоением ощущая холодную сталь, а затем развернулся, и — не сказав ни единого слова, взялся за ручку двери и рванул её на себя, оставляя соседок в натянутой уединённости.