Заклятые соседки

Под предлогом того, что у неё начались месячные, Янита отказывала Косте в последующих встречах, включая выходные. Она вообще не могла его видеть, не могла его слышать, не могла находиться с ним в одном помещении и дышать тем же единым воздухом несвободы. Посему, находясь с ним в одной среде на работе, особенно остро понимала, насколько он её раздражает. Бессознательно она выбирала избегание и отстранённость, и сам Костя, кажется, тоже стал подмечать в ней эти перемены. Но Петлицкая уже никак не могла изменить течение времени, и всё отчётливее осознавала, что без алкоголя переключиться на него не сможет. Через неделю она даже сказала ему, что им, вероятно, стоит сделать перерыв в отношениях, и ей представлялось это единственно верным решением. Зная, что он не может на это никак повлиять, он принял Янину просьбу, скрепя сердце, надеясь, что она хорошенько подумает и выветрит всю дурь из головы. И дурь эта, на его взгляд, была связана с той девицей, которую он застал у Петлицкой в спальне. По факту же дело было не в этом конкретном мужчине, а во всех вместе взятых. Неожиданно Яна перестала реагировать на их взгляды, на их комплименты, она перестала замечать однозначные попытки флирта со стороны клиентов, приходивших в офис с жёнами или без, чтобы оформить путёвку. Ни в магазинах, ни в транспорте, ни на питерских улочках или в парках она больше не замечала мужчин, — а будто смотрела сквозь. Зато каждый вечер, возвращаясь после работы, она украдкой поднимала глаза к окнам второго этажа, чтобы зафиксировать высокую стройную фигуру молодой и эффектной шатенки с короткой стрижкой и с каким-то неосязаемым, своеобразным холодным шармом. Таким, что не залипнуть на её персоне стойким вниманием бывало непросто. И всего однажды за десять дней Янита увидела её на балконе, расслабленно курящей и смотрящей совершенно в противоположную сторону. Заметила ли Чернова её, или сознательно игнорировала? Вероятно, не могла простить ей несостоявшегося вечера, на который так рассчитывала. Стоило только Яне подумать об этом, и возмущение закипело где-то на дне души, оно поднялось и перекрыло горло мучительным спазмом, захлестнуло её с головы до ног, словно в сети пойманную русалку, и она раздражённо поморщилась, невольно подыскивая подходящий булыжник, чтобы швырнуть его в эту равнодушно-самодовольную статую, вальяжно уронившую запястье с сигаретой за бортик балкона и выпускающую тонкие струйки жемчужного дыма, которые тотчас подхватывал ревущий северный ветер. Беспомощность свернулась у Яны внутри пушистым клубком, прячась в пустотах и уязвимостях, слой за слоем оголяя душу, когда она думала о том, что позволила Черновой много больше, чем того желала. Получалось, оказавшаяся рядом в нужное время, в трудную минуту утешительница попросту воспользовалась её подавленным состоянием, что и сыграло с ней злую шутку. Если бы только можно было остановить течение времени, повернуть его вспять, Петлицкая никогда бы не позволила так бесцеремонно ворваться этой импульсивной особе — необузданной, не подчиняющейся правилам, этой молодой искусительнице — в тайники своего сознания, обвить ржавой цепью порока тело и разум. Когда она вернулась домой, ещё долго не могла выбросить нестандартно-яркий и вызывающий образ из своей головы. Этот образ разжигал и с каждым разом усиливал любопытство в душе Петлицкой, и когда она ложилась спать, уже не гнала от себя мысли о ней, и они робкими росточками прорастали в её диафрагме. Она стала выходить по утрам раньше на полчаса — в то же время, когда обычно выезжала Чернова (господи, она не могла поверить!), — жертвуя макияжем и сложными причёсками; но всю неделю, как назло, Яне не удавалось с ней пересечься. Сердцебиение предательски сбивалось с ритма, оно учащалось и замирало всяческий раз, когда Янита проходила мимо её двери, но… ничего не случалось. Петлицкая перестала видеть её совсем, хотя прежде они то и дело натыкались друг на друга во дворе или на лестничной клетке. Вот только ранее она старательно избегала этих случайных встреч, и как можно скорее стремилась сбежать от плутоватой улыбки и прямого и обстоятельного, цепляющего на крючок, её знойного, жадного взгляда. Под этим взглядом — неловкость и странная злость; этот взгляд полон вызова, он плотский и пожирающий; под ним не терпелось скрыться, сделаться невидимкой, растаявшим снегом провалиться под землю, — лишь бы не ощущать его на себе. Так было и так не будет уже никогда. Сейчас она всё отдаст, чтобы ощутить его снова… Мысленно Петлицкая представляла, как поведёт себя, если они случайно столкнутся, — она и хотела, и боялась этого, но, как нарочно, ожидания не имели успеха. До Нового года оставалось несколько дней — всего ничего, и в какой-то момент Янита засомневалась, что Чернова ночует дома, поскольку её авто под окнами видела лишь дважды. И вот он, тот самый второй раз — ранний и вьюжистый вечер субботы. Седые изломы веток деревьев, густое и сизое небо, расстилавшееся почти до земли, ноги в ботинках на плоской подошве утонули в белоснежном ковре, дышится зябко и бодряще, студёно. Дышится легко. Янита как раз выносила мусор и, возвращаясь налегке, обдуваемая попутным морозным ветерком, с губ слизывая колкие ледяные снежинки, со странным замиранием в сердце вдруг обнаружила, что в окнах соседской гостиной горит переливающимися огоньками уютный ёлочный свет. Новогодние гирлянды подмигивали весело, наблюдая за ней из окна, и Яна на секунду застыла, пытаясь разглядеть в вязком сумраке квартиры хоть какое человеческое присутствие. С немеющими кончиками пальцев, которые складывала вместе, чтобы согреть тёплым дыханием, она переступала с ноги на ногу, прислушиваясь к себе. Взгляд сам собой упал на старую ясеневую скамейку, на которой Чернова когда-то в детстве выцарапала сердечко с признанием ей в любви. Рисунок сильно затёрся, краски, обрисованные некогда цветными маркерами — стёрлись до основания, но вырезанное ножом сердце, пронзённое острой стрелой — никуда не делось. Яна вдруг отчётливо вспомнила, как насмехалась над маленькой угловатой Мориссой, когда та обещала, что будет любить её вечно. Поведя плечом, Янита стряхнула нелепые воспоминания детства, которые теперь уже вряд ли имели отношение к действительности. Она ещё раз бросила взгляд наверх, и в смешанных чувствах несвойственной ей ностальгии заметила, что в соседских зашторенных окнах спальни также зажёгся свет, и она крепче сжала связку ключей в кармане лёгонькой куртки, в которой разве и выходила из дома по мелким хозяйственным нуждам. И неожиданно проступившие лучи зимнего солнца заставили жмуриться, и в ресницах её трепетно заслепило, заблудилось его уходящее зарево. Пока она рассеянно считала ступени, поднимаясь на второй этаж, пока оттаивала и набиралась решимости, разум её красной лампочкой, пожарной сиреной в голове вопил: «Это плохая идея, не смей! Не играй с огнём». Однако она, игнорируя любое благоразумие и подсказки интуиции, сделала всё с точностью до наоборот и, ни секунды не сомневаясь (дабы не передумать), нажала на звонок соседской двери. И ничего. Глухо… А потом Яна вспомнила, что звонок у неё не работает, и хотела уже сбежать под защиту собственного прибежища, но рука сама собой потянулась и трижды стукнула костяшками пальцев по стальному полотну, на секунду замерев в ожидании. К двери подошли далеко не сразу, и когда та, наконец, распахнулась, Янита столкнулась лицом к лицу с незнакомой женщиной, значительно старше по возрасту. На женщине была только рубашка, застёгнутая всего на пару пуговиц, и… больше ничего. Её медово-рыжие локоны крупными кольцами огибали плечи, довольно большая и тяжёлая грудь выпирала из выреза в рубашке, а бесстыже неприкрытые полные бёдра провокационно изогнулись, точно корпус гитары, когда она опёрлась ими на дверной косяк, выгнув руку в локте и опуская её на затылок. Некоторое время они обе пялились друг на друга, каждая распознавая соперницу, а когда молчание стало до неприличия напряжённым, ошарашивающим, физически нестерпимым, Янита опомнилась и, отрицательно закачав головой и руками, тихонько-скомканно пробубнила, что зайдёт в более подходящее время. Женщина даже не успела ничего ей ответить, когда Петлицкая развернулась и помчалась вниз по ступенькам, сама не понимая — зачем и почему, ведь дверь её квартиры находилась напротив, — но неожиданно в спину её настиг голос Черновой — сильный и порывистый, точно ветер перед бурей. — Янита! Ну что я, бегать, что ли, за тобой буду? На полпути к первому этажу, возле почтовых ящиков, Чернова всё же её поймала — с влажной после душа головой, в домашней майке и трениках, в резиновых тапках. Приятно пахнущая цитрусом после душа, источая тепло — такое, что ласкающим бархатом забралось под холодную Янину куртку, вмиг согревая, как от бокала вина. С раскрасневшейся кожей, она возвышалась над Петлицкой всем своим рослым, атлетически развитым корпусом, и Янита — лишь бы не встречаться с ней взглядом, точно в каком-то сонном беспамятстве, — смотрела на её оголённые крепкие руки и плечи, к которым прежде никогда не приглядывалась, на отчётливо выступающие, литые ключицы, и на то, как колотится сердце в её груди — неугомонное, с почти ощутимым бешеным ритмом. И, — о ужас! — без всякого стеснения лифчиком. Через свободную хлопчатобумажную ткань майки-алкоголички в глаза Яните сразу же бросились острые взбудораженные соски и совсем небольшая грудь, и взгляд на эту женскую грудь вызвал в её утробе какое-то новое, пугающее беспокойство, и она, сдавленно содрогнувшись в смутном паническом неприятии, порывисто отступила и развернулась к окну парадного, поскольку вся эта дикая ситуация выглядела совсем уж непереносимой, весьма жестокой для её неподготовленной психики. Если бы она осознала, что её тело отреагировало возбуждением, она бы ни за что не поверила. По крайней мере, ещё неделю назад. — О чём ты хотела поговорить со мной, Яна? — как ни в чём не бывало спросила её Морисса, разворачивая к себе от окна за плечи и заглядывая прямо в глаза, не делая ни шагу назад — невыносимо, мучительно близкая, бьющая магнетизмом. От неё хотелось немедля сбежать, испариться, камнем провалиться сквозь землю: только ноги будто бы приросли к бетону, налились пудовой тягой, а дыхание спеклось и остановилось; лёгкие склеились вместе с сердцем, приступом клаустрофобии подступая к горлу, и Янита с трудом сделала вдох, перед тем как ответить: — Я нашла твою книгу, ты можешь её забрать, когда освободишься. Только, — она, наконец, полностью оправилась от неловкости и вполне натурально усмехнулась, — предварительно позвони на домашний. — Яна сделала шаг в сторону, легко и пронзительно на неё посмотрев. — Не стану задерживать более, ведь там тебя ждут, — она указала кивком в направлении к двери. — Подождут, — резковато возразила Чернова, не давая Яне прохода. — Быстро же ты… — Что? Забылась? — голос резкий, язвительный. Усмешка клыкастого рта — вспарывает плоть без ножа, достаёт сердце недрогнувшей рукой и оно, сжимаясь, стекает струйками с алых артерий вниз — брызгами, кляксами в ноги. — Да всё в порядке, — зачерпывая ладонями бурые сгустки с пола и прикладывая обратно к груди, пришивая грубыми нитками к рёбрам, горделиво выпрямила спину Петлицкая, — на твой счёт я никогда и не питала иллюзий, так что не волнуйся, Чернова. — Янита небрежно похлопала её по плечу. — Беги, там тебя уже наверняка заждались. В своей несдержанной манере Чернова возмущённо выдохнула, резко опираясь на стену лопатками, будто падая, и свирепо почесала подбородок ребром ладони. Она заметно начинала выходить из себя, и даже воздух вокруг, казалось, густел, становился плотнее. — Ещё раз: подождут, — повторила упрямо и медленно, по буквам. — Только вот не надо всех этих жертв, Чернова. Мне всё равно, с кем ты там… развлекаешься. — Янита достала из кармана связку ключей и подошла к почтовым ящикам, делая вид, что она здесь только за этим. Ящик ожидаемо оказался пуст: счета и квитанции она забрала накануне. — Конечно, тебе всё равно. Ты же у нас почти замужняя дама, не так ли? — с вызовом во всей рослой, хара́ктерной стати надвинулась на Яниту, вплотную прижимаясь к ней. Не используя рук. Не распуская их, пряча в карманы штанов. Её сдержанная сила окольцевала Янино тело мучительной яростью, оплавила кожу раскалённым дыханием, проникла глубже, выламывая тонкую хрупкость вен, отравляя их своим желанием, своей первородной истовостью. — Всё совсем не так! — одним выдохом, не успевая немедленно взять себя в руки, возразила Петлицкая. И отступила на шаг, не позволяя себя одурманить, опалить этой близостью метущийся разум. Не впуская в себя эту плотную, загустевшую тьму. В Янином голосе — вновь спокойствие. Неживое, каменное. Без оттенков. — Мне кажется, я порвала с Костей, — на лице выдержанное самообладание и вежливая улыбка. В глазах — нескрываемый холодок презрения. Чтобы ещё когда-нибудь, да она связалась с Черновой? Разве недостаточно того, что она увидела, стоя на пороге её квартиры? Разве это не повод отступиться, забыть, разорвать на клочки этот демонический образ в женском обличье? Хлопнула-пиликнула входная дверь, кто-то из соседей скользнул мимо них, будто бы сквозь их вселенную, фоном — незаметно, и жидкая тишина растекалась по лестничным пролётам, расползалась пузырящейся пеной у стен и перил, эта тишина всеобъемлющая и звенящая обманом и болью, понятная обеим без единого слова. Губы Черновой едва дрогнули, уголок заплясал, ликующе дёрнувшись вверх — и чары мгновенно растаяли, обрушиваясь хлопьями пепла к ногам. Ну уж нет! Янита толкнула Чернову в бок локтем, намереваясь уйти, не попрощавшись, но что-то заставило её притормозить и напоследок заглянуть через плечо в лицо невыносимой соседки. — Ты действительно с ним порвала? — также через плечо, но глядя куда-то в сторону окошка, за которым виднелся козырёк крыши и часть крыльца, жёстко спросила Чернова. — Мы решили сдать назад, выдержать паузу. Возможно, на время. Я ещё ничего не знаю, — Петлицкая пожала плечами, отбрасывая волосы за спину. Признавшись, она испытывала неимоверное облегчение, будто избавилась от тяжёлой ноши, и вместе с тем жалела о том, что выдала эту информацию Черновой. Даже родители были не в курсе. А ей одной — как на духу! Обдумывая смысл сказанных Яной слов, Чернова развернула её к себе, и этого оказалось достаточно, чтобы их взгляды переплелись, сплавились воедино одним электрическим проводом, скрутились в одно целое, цепкое. И невозможно так взять — и расклеить, разбить, разрубить этот перемотанный нервами узел. И вся та неозвученность, подавляемость чувств, что бурлила и владела обеими, — выплеснулась наружу — в серый обычный день — каким-то взаимным тяготением. Их лица — улыбающиеся, озарённые внутренним светом, их глаза — колышущиеся огоньки, наполненные неприкрытым желанием, их губы — сухие, жаждущие, — потянулись навстречу друг другу. С верхних этажей спускались люди. Они ругались, выходя из дома, и эти голоса отрезвляющей звонницей забились у Яны в висках, и она мгновенно шарахнулась в сторону от Черновой. Только шатенку, кажется, совсем не заботило, застигнут ли их врасплох. Отнюдь — её это взбудоражило ещё больше, накрыло волной манящего искушения, прибавило недостающей решимости действовать. Интересно, до какого предела она готова балансировать на краю обличающей пропасти? И Чернова нарочно, отчётливо представляя, как Петлицкая отнесётся к открытому проявлению непристойности на глазах у посторонних людей, с кривоватой ухмылкой на губах двинула её на себя и прижала к груди… Петлицкая не успела и дёрнуться, когда её захватили тугие и плавящие калёной сталью объятия, и она успела подумать только о том, что вот сейчас на лестнице появятся люди, и она сгорит от стыда на месте, наблюдая гримасы отвращения на их лицах. И вот в этом Чернова и была вся — рискующая, провокационная, берущая на слабо. Всегда на грани. Безбашенная и пугающая. Бесстрашная. В такие моменты Янита её особенно опасалась. Тревога нарастала давящим камнем в груди, впивалась иголками кактуса в сухую гортань, когда её скулы и подбородок охватили шершавые длинные пальцы, приподняли лицом на себя. Петлицкая попыталась возразить, замотать головой, только у неё это в очередной раз не вышло. Она практически зарычала в губы Черновой — не смей! — властно вжимавшиеся в её собственный рот. Бесстыжие и мстительные, неудовлетворённые, напористые. Это был поцелуй без языка, но Янины губы будто жевали, с ними играли, их легонько, зазывно пощипывали зубами изнутри и снаружи, и от остроты ощущений, что на них могут сейчас смотреть посторонние люди, Яне неожиданно сделалось слишком хорошо и приятно… Это заводило и будоражило её плоть, делая невоздержанной. Это потрясало и возбуждало её нейронные сети, вызывая острый прилив желания в голове. В трусиках моментально намокло, и она, как в сонном дурмане, переплела ослабевшие ноги, словно ей не терпелось, словно это безумие можно было остановить силой мысли. Меньше минуты, и Янита отодрала её руки, ощутимо впившись в них коготками, и едва не зарядила коленкой в пах, но женская солидарность не позволила ей завершить манёвр, и она, раздражённо вытерев губы тыльной стороной кисти, проскользнула мимо шагающей по ступенькам пожилой пары, очень надеясь, что они не застали ту самую картину, после которой соседи обычно перестают здороваться. Безуспешно Чернова звонила в её дверь, стеная, что им нужно срочно поговорить, — Янита прикрыла уши, чтобы не слышать. Чтобы зарыться с головой в одеяло, как в детстве, — и не слышать. Не слышать. Кричащий голос в своей голове. Её никто не учил прощать чужие ошибки. В замешательстве Морисса вернулась домой, внутри неё всё клокотало и плавилось, закипало бессильным отчаянием. Чужие мягкие руки с массивными кольцами её приласкали и успокоили, заставили на время забыть, вытравить ядовитое жало из сердца. — Это твоя бывшая? — нежно царапая затылок Мориссы, безмятежная Катарина игралась язычком с её пирсингом в мочке уха. Они лежали на широкой, расстеленной кровати, уставшие от изнуряющего и такого феерического любовного марафона. — Не-а. Будущая. — Понимаю. Мне она показалась красивой. У тебя с ней… было? — Будет, — таким же уверенным тоном, как и всё до — без колебаний возвестила Морисса. После этих слов Катарина понимающе присвистнула, с языка просился самый неловкий вопрос: — Тогда почему ты сейчас здесь и со мной, а не с ней? — Всё слишком... непросто, — Чернова щёлкнула челюстью, уже жалея о начатом разговоре. В свои отношения с Яной пускать никого не хотелось. Тем более, что она и сама не могла найти исчерпывающие ответы. Способные утолить скрипучую на языке вязкой оскоминой жажду. — Прости, я не готова на исповедь. — Окей, — взрослая женщина продемонстрировала жест с разведёнными ладонями, не желая показаться навязчивой. — Ведь она натуралка? — догадливо сощурилась она, улыбнувшись. — Это мысли вслух, не отвечай. Чернова на мгновенье задумалась, пожала плечами, отвечая скорее себе, а не ей: — Думаю, уже нет. Катарина с любованием потрепала её по холке, играючи провела по щеке рукой: — Не ломай её, дикий зверёныш! — Я люблю её. — Ай, как хорошо, что я замужем, — Катарина широко и гибко потянулась, явно получая удовольствие от проведённых вместе часов, откидывая голову назад и подставляя шею и грудь, как сытая кошка. — Ты ведь та, которая влюбляет в себя, залезая под кожу. Мне кажется, ты искалечила немало сердец, разве я не права? — Она будто читала насквозь, пугая своей проницательностью. Однако, не дождавшись ответа Черновой, прячущейся за подозрительно скромной, неровно застывшей улыбкой и рассеянным взглядом в пустоту, Катарина облегчённо выдохнула, продолжая: — Но знаешь, в моей жизни тоже всякое бывало. И теперь я поняла только одно: все эти сентиментальные женские страсти, — она помотала головой и выпрямилась, — уж точно не для меня. — А ну-ка иди сюда, кому я сказала… — рассмеявшись её словам, Чернова притянула Катарину к себе за шею и впилась жгучим, яростным поцелуем в подставленные уста, стремясь доказать обратное. Внутри неё всё успокоилось и затихло, всё умоляло о передышке растравленный головными болями мозг. Убаюканная чужими руками, даря тепло чужому женскому телу, на короткие мгновения она забывалась, словно в коме, словно в изнурительной лихорадке, и тогда она могла не думать, не думать ни о чём, кроме... мертвящей пустоты. И эта пустота скребла её душу когтистой лапой, она заполняла холодом сердце, ударяясь о стенки кусочками льда, впрыскивалась анестезией по венам, — и не было больше сожаления, не было больше страданий и горечи. Предопределённость, связующая её и Яниту Петлицкую, на время уснула, не мешая поверхностной эйфории; но тончайшая и будто невидимая роковая нить, преодолевая сопротивление, продолжала удерживать в сознании хрупкий упоительный образ.