Заклятые соседки

Дышать становилось всё труднее: она едва сдерживала двумя руками ремень на своей шее — широкий и плотный, из загрубелой потёртой кожи, чтобы он не впился, не затянулся смертельным узлом. Вспотевшие, ослабленные ладони болели от охватывающей, грозящей сомкнуться хищной челюстью, беспощадной неодолимости. Пальцы соскальзывали с ремня, и петля сильнее затягивалась вокруг шеи. Внезапно Яниту пронзила нестерпимая, жгучая злость: не могла, не хотела она поверить, что Светка Рыбкина, школьная подружка, с которой вместе столько всего пережили за эти годы, с которой даже не ссорились ни разу по-настоящему, и вот эта самая Рыбкина — забитый мышонок с дрожащим трепетным голосом, с пугливым шизоидным взглядом, та Светка, которую она знала, кажется, всю свою жизнь, эта самая Светка теперь хочет её удушить, искусственно распорядиться её судьбой, и такой финал Яниту совершенно не мог устроить. Нарастающая злость придала её организму сил и энергии, побудила не сдаваться так просто. Ведь это чертовски глупо и нелепо, умереть вот так — от руки какой-то слабой девчонки, придумавшей себе в голове этот дикий сценарий. А Яна хотела жить — очень хотела, ведь она молодая, здоровая, красивая девушка, у которой есть абсолютно всё для счастья, только протяни руку… И она протянула. Она схватила ту самую Светкину ладонь, что сковывала ремнём её шею, и вонзилась ногтями обеих рук, притягивая всё ближе… ближе к своему лицу, не отпуская… Не думая уже о том, что Юрка окончательно пришёл в себя и стянул с неё колготки и трусы, раздвинул ноги, а она… Она укусила Светку за кисть. До крови. До кости. До разрыва тканей. Рыбкина орала как подстреленная, вначале ослабив хватку, а затем и вовсе отдёрнувшись, и это позволило Яните стряхнуть ремень и повернуться на бок. Всё кругом превратилось в хаос и панику. Юрка пытался поймать её за ноги. Рыбкина орала как резаная, почти опомнившись и снова норовя напасть, чтобы набросить ремень — озлобленная, лютая, свирепая — точно недобитая крыса. Но Яна уже не боялась. Неизвестно откуда в её руке возник утюг — ей удалось подтянуться немного выше на локтях, вцепиться в гладильную доску в изголовье кровати онемевшими кончиками пальцев, на ощупь хватаясь за шероховатый шнур, и подтащить его ближе — чтобы крепко-крепко обхватить ручку, чувствуя соскальзывающий пластик с пальцев, который она зажала ещё сильнее, а затем, слабо вскрикнув от ломоты во всём теле, немного разогнулась в спине, мелко, судорожно вздыхая, дрожа всем телом, — полностью обнажённая, не считая скомкано болтавшейся тряпицы на талии, той, что ещё недавно была её платьем, — и выставила руку сперва чуть назад, замахиваясь, а затем резко вперёд — на пределе своих возможностей запуская тяжёлой тефлоновой подошвой в чью-то голову… невольно взвизгивая от приложенных колоссальных усилий. Наружу рвались рыдания, но она не могла. С трудом открыла глаза, пощипывающие от слёз, полные непонятного смятения и любопытства. Взбудораженные нервы звенели разбитыми стёклами, взрываясь внутри. Страха больше не было. Поёжилась от озноба, волной пробравшего тело так, будто оказалась по уши в снежном сугробе — голая и беззащитная. Свист в ушах постепенно утих, и на какой-то момент ей показалось, что она совсем перестала слышать, видеть, чувствовать. Кто-то тарабанил в дверь. Или в батарею. Не имело значения. Она не слышала — в голове играла своя мелодия. Не мелодия — стихия эмоций, обрывков мыслей и чужих фраз. Со странным спокойствием наблюдала, как её бывший парень обмяк, сбитым самолётом рухнув на кровать, и сквозь плотную пелену тумана услыхала противный до тошноты Светкин голос. Он привёл её в чувство. — Ты чего натворила, овца? Ты убила его, понимаешь?! — взвизгнула Светка, и глаза её налились неизбывным, страдальческим гневом, и вся она вдруг сделалась несчастной и слабой, удивительным образом возвращаясь в своё привычное состояние — к роли забитой, истинной жертвы. Янита заметила кровь на её правой руке, в том самом месте, где она укусила, но Рыбкину, казалось, это совсем перестало заботить. Светка склонилась над распластавшимся по постели молодым человеком и, тихонько поскуливая, залилась тяжёлыми, горькими слезами, тряся бездыханное тело, словно пыталась завести внутренний механизм. Как игрушечную машинку, в которой разрядился аккумулятор. Будто погружённая в транс, Янита сидела на кровати и раскачивалась взад и вперёд, подтянув колени к подбородку и уставившись перед собой невидящим, остекленевшим взором, и по-прежнему сжимала орудие преступления в руке, точнее, неосознанно вцепилась пальцами в шнур в тканевой оплётке. Рыбкина потеряла к ней всякий интерес, и через её тощую спину она мучительно пыталась разглядеть, что же там сталось с Юркой. Больше всего она боялась увидеть вместо его некогда смазливого лица окрошку из крови, костей и мяса, но разглядеть ничего не удавалось, поскольку Рыбкина всё время вплотную прижималась к парню, пытаясь определить наличие у него пульса или дыхания. Но когда Рыбкина всё-таки развернулась от Юрки, её глаза заблестели пущей ненавистью и злобой, ужасая Яниту. С молниеносным броском проснувшейся ото сна гадюки Светка попробовала отобрать утюг, но Петлицкая, шестым чувством уловив задумку, потянула шнур на себя и ухватилась за ручку. Хладнокровно произнесла, сползая с кровати и выпрямляясь: — Тронешь меня — убью, поняла? Мне уже терять нечего. Резким движением Петлицкая одёрнула подол платья, прикрывая свою наготу ниже пояса, а вот верхняя часть одеяния превратилась в жалкие лохмотья, и ей приходилось придерживать кусочки ткани рукой, чтобы они окончательно не разошлись в разные стороны. Бледная и уставшая, обессиленная, с застывшим обломком сердца в груди, под барабанную дробь перестука зубов она собирала вещи по спальне, ни на секунду не сводя с Рыбкиной взгляда. Несколько поспешных движений, и она готова — трусы, колготки, сапоги, шуба. Второпях, впопыхах, лишь бы скорее вырваться из этой враждебной, затхлой квартиры. Вдохнуть воздух. Холодный, целительный воздух и ветер — способный сдуть всю мерзость, что оставили эти двое. Вот только вряд ли удастся отделаться от воспоминаний об этой ночи: это не пыль, которую так просто смахнуть перчаткой. В дверь кто-то ломился. Объясняться с соседями вовсе не было желания. Хотелось проскользнуть мимо, как вода меж пальцев, но сперва одолеть её, Рыбкину. Но та возникла в проёме, грудью преграждая путь. — Дай пройти, Света! — процедила сквозь зубы, царапая взглядом. Видимо, её внешний вид выражал решимость, потому что Рыбкина передумала ей препятствовать, и только повертела пальцем у виска, словно это она, Яна — сумасшедшая. С горем пополам продравшись через забор из зевак-соседей, — сколько их было — трое, четверо? — она точно не знала, поскольку глаза заволокло мутной плёнкой, — сквозь размытые песчинки сознания до неё донеслось осуждающее: «Обдолбятся веществами, а потом их машины на дорогах сбивают. Ещё хуже, если такие вот садятся сами за руль! Ты смотри, еле на ногах держится, наркоманка! А с виду такая приличная… Стыдно!» Когда Янита дожидалась лифта, голос Рыбкиной, усиленный бетонным гулом подъезда, окончательно выбил почву у неё из-под ног. Явно рассчитывая на поддержку соседей-свидетелей, та прошипела вослед: — Если ты с ним что-нибудь сделала, ты ответишь, Петлицкая! Тут всюду твои пальчики! Зеваки разом утихли, и Яна затылком ощущала на себе их критикующие взгляды. К счастью, это продолжалось недолго, и ей удалось, наконец-то, спрятаться за спасительными дверями старого лифта. Манной крупой ложились снежные комья на её ресницы, тяжеля их; дрожащие ноги утопали в мокром снегу, едва делая шаг за шагом, словно не свои — чужие; а безжалостный ветер хлестал её по щекам, — но слёз не было. Внутри неё словно что-то оборвалось: она не испытывала ни боли, ни страха — ничего. Равнодушно брела меж домами, пытаясь понять, как действовать дальше. Телефон её так и остался где-то в квартире у Рыбкиной, а вот сумку со всеми карточками ей удалось прихватить. Без ключей, без телефона, одна среди ночи — неплохое начало, Яна! А вернее, завершение твоих приключений… Девушка шмыгнула носом и вышла к дороге, боясь садиться в проезжающие мимо редкие попутки и провожая их как будто невидящим взглядом: на сегодня происшествий достаточно. В одном из придорожных домов она заметила светящиеся окна армянской кухни, и ненадолго заглянула туда, чтобы выпить чашку кофе и сходить в туалет. И как бы ей не хотелось погреться, но долго там оставаться она не могла, поскольку на неё уже с интересом засматривалась компания что-то отмечающих мигрантов; на своём языке они, видимо, перемывали ей косточки, а ей сейчас совсем не хотелось попадать в очередную передрягу. Чувствуя вселенскую слабость, она выползла из ночной забегаловки, мечтая только о том, чтобы поскорее уронить голову на подушку. Если бы у неё был телефон, она бы сразу позвонила Черновой, ведь, по большому счёту, именно из-за неё случилось то, что случилось, и плевать, если соседка со спокойной совестью легла спать. Эта сучка не должна спать, когда ей плохо. Янита накручивала себя чуть ли не нарочно, обдумывая в голове то, как они встретятся и что она выскажет Черновой. Но телефона не было, а она сидела на какой-то низкой скамейке, выкрашенной в яркие разноцветные краски, на детской площадке между панельными домами, в окружении сигаретных бычков и мятых банок из-под пива, разбросанных вперемешку с пластмассовыми детскими игрушками, — а в спину светил одинокий во всей округе фонарь. Далёкое звёздное небо чиркали, умирая, астероиды и кометы, снежная пудра мириадами разноцветных искр сверкала под ногами, а девушка не имела ни малейшего представления, что же стоит предпринять дальше. Постепенно шок отходил на второй план, и она всё больше начинала размышлять о событиях, предшествовавших её бегству от Черновой. Что было бы, если б она осталась? Могла ли она противостоять ей? Какие чувства в ней вызывает вообще Морисса? Почему так сложно об этом думать каждый раз? Почему проще сбежать, чем признаться себе, что Чернова ей нравится? И нравится ли? А может, она просто поддалась её блядскому обаянию, которое действовало одинаково на всех девушек, и это не имело никакого отношения к настоящим чувствам? Ведь так бывает: иногда хочется окунуться в манящую пучину страсти, напрочь позабыв о последствиях, с легкомысленным безрассудством теряя голову в игривом бурлящем потоке, — и разбиваться о скалы. Но страсть ли это, или напротив, неприязнь и отвержение? Смешанные эмоции атаковали её мозг, растекаясь бесформенным киселём по извилинам. Янита сняла перчатки, чтобы помассировать отяжелевшие веки, и тряхнула головой, смахивая серебристые капли талого снега. А со стороны Черновой это что? Янита не была готова, не хотела поверить в то, о чём соседка заявила ей однажды прямо, и о чём намекала не раз — о своей любви. Слишком уж она для этого… молода, что ли. Незрела. Не опытна. Янита знала теперь, что слова зачастую расходятся с суровой реальностью — столкнувшись с циничным отношением Юрки, который не упускал возможности трубить о своей любви к ней, возвращаясь после к жене и ребёнку. Можно спокойно вешать лапшу на уши, и при этом быть уверенным, что тебе верят, тебя ждут и любят. И она верила. Усмешка презрения разрезала её губы, как острый нож. Теперь понимала: когда захотят от тебя избавиться — никто не станет с тобой сюсюкать, без сожаления разбивая вдребезги мечты о нарисованном счастье, ломая сердце на куски и вырывая душу, оставляя незаживающую рану внутри. Кое-как затянулось выжженное поле в её естестве, а для этого потребовалось ни много ни мало — вывернуть себя наизнанку, сломить собственное сознание, наполнить сосущую пустоту новыми смыслами. И тут появляется Чернова со своими признаниями… Или преследованиями? Прямая, настойчивая, резкая... Взбалмошная. Одного с Яной гендера, но такая другая — неосторожная. В отличие от неё самой — выверяющей каждый шаг наперёд. Как ни старалась, Янита не могла ответить на главный вопрос — что именно её так пугает, настораживает в Мориссе? Её принадлежность к женскому полу? Или собственный неистребимый страх пойти вразрез с нормами общества? Принятие себя в качестве... лесбиянки? Янита ровно относилась к людям из ЛГБТ+ мира, но себя с ними никак не идентифицировала. Ведь сколько она себя помнила, ей никогда не нравились девушки. А вместе с тем было, было что-то такое, что не оставляло к Черновой равнодушной, цепляло за живое. Некая провокация в пересечении взглядов, в колючем общении, в частых спорах, и что-то ещё... Во что бы то ни стало хотелось узнать её лучше — чтобы познать и себя. Но внутреннее сопротивление не оставляло шанса разобраться в путаной веренице из запретных мыслей и чувств. В любом случае она твёрдо решила не подпускать к своему сердцу Чернову, — но врезавшиеся в память эпизоды взаимодействия с нею, как невидимое подводное течение, подтапливали почву под ногами, и земля становилась всё более вязкой и затягивающей, как воронка. Сбоку кто-то заскулил, и девушка вздрогнула, поёжившись и отряхивая иней с перчаток. Крупная пятнистая собака с тощими боками и хромой лапой, виляя хвостом и дёргая блохастыми ушами, опустила морду и стала обнюхивать её ноги. Янита попыталась бравурно заговорить с ней, не решаясь погладить по холке, и убрала руки в карманы, стараясь не показать, что до смерти боится бездомных собак. Боковым зрением уловила, что мимо пробежали ещё две, свирепо зыркнув светящимися в темноте зрачками, и хромая бедолага, с неудовольствием зарычав, оскалилась в грозном зевке, прежде чем оставила её в покое и поковыляла к своим четвероногим товарищам. Озноб окутывал её тело ледяными волнами, и уже совсем не хотелось ни шевелиться, ни напрягать мозг, чтобы хоть о чём-то думать. Своего рода анестезия пронзила Янины сосуды до основания, замедляя движение крови, и только слабое дыхание рассеивалось облачком пара, с трудом различимое в ночной мгле, выдавая в этой хрупкой фигурке на детской площадке едва теплящиеся признаки жизни. И вот она уже начала клевать носом, уплывая в зыбучее болото прострации и незримо погружаясь в уныние, и вот уже набрякшие веки её тяжко смежились, устав бороться с промозглой сонливостью, когда непредсказуемая судьба, вдосталь наигравшись на её измотанных нервах, в итоге смилостивилась над ней; и каким это показалось чудом, когда девушка, стуча зубами и порядком замёрзнув, заметила слабо горящие фары такси, заезжающего во дворы. Проводив взглядом, где остановилась машина, она наблюдала, как из салона еле выползла подвыпившая троица. Мучительно долго тянулись мгновенья, когда те прощались с водителем. Насилу дождавшись, когда автомобиль на обратном пути поравнялся с дорожкой, на которой она остановилась, отчаянно желая, чтобы её не приняли за шлюху или наркоманку, — выставила руку вперёд, голосуя. Сколько прошло времени — не знала. Но когда добралась до своего дома, а вернее, постучалась в квартиру Черновой, это уже не имело значения… Дверь распахнулась практически сразу — будто всё это время Морисса стояла за ней. И что бы она ни проговаривала в своей голове, с чего бы там ни хотела начать разговор, как бы ни намеревалась на неё наорать, даже побить с порога — у неё не осталось на это ни сил, ни желания. Импульс агрессии рассеялся сразу же, как только она растворилась в тёплых и таких невыносимо-родных объятиях Черновой... Янита буквально упала на руки изумлённой соседки, лицом утыкаясь ей в грудь и переставая дышать, замирая… Чувствуя ухающие удары чужого сердца. Бережно гладя её по спине, Морисса крепко вплеталась всем телом в ответ, шёпотом успокаивая, влажных волос касаясь губами интимно и робко, почти не дыша. На разрыв. С молчаливой пронзительностью… И не нашлось ни единого аргумента, чтобы разъединить эту прочную связь. Доселе Морисса не могла и мечтать о таком — вжаться в неё так тесно, слиться с ней воедино, присвоить себе без спроса, — делая всецело своей... Но не сейчас — не время. Сейчас чувствовала, ощущала кожей, как колотит её голубку, как пронзает озноб всё её тонкокостное тело в попытке укутаться в крепких руках, — и с подступившим к горлу комком понимала, что это наверняка не от холода… Доверчиво и бездумно, без остатка Янита растворялась в её объятиях в поисках хоть какой-то защиты. Сердце шатенки с тревогой заныло, сжимаясь от предчувствия чего-то ужасного. Крепче охватила её в руках, согревая несмелым теплом, шепча что-то дурацкое в ухо. Нежное. Неумелое. Откровенное. Выглядела девушка в полной мере неважно, потерянно, и это было вообще не похоже на Яну — спутанные волосы, абсолютно бескровное лицо, какие-то трещины и запёкшаяся кровь на губах, общая слабость. Малышка едва держалась на ногах, сломленной осинкой шатаясь в её руках и недоверчиво отстраняясь, подчистую теряя опору, и Морисса молча усадила её на стул в прихожей, не глядя сбросив с него свой рюкзак и сожалея, что сама — ещё не опора. В подушечках пальцев Черновой — иголками нервная дрожь, в осевшем голосе — замешательство да испуг. Все эмоции склеились между собой в один липкий клубок и застряли в грудной клетке — между рёбрами чёрной тенью. — Девочка моя, что… Что случилось?.. — в растерянности глядя на неё, Морисса присела в ногах, с тревожною складкой меж бровей осматривая её всю, боясь прикоснуться, и вовремя отдёрнула свои горячие руки, опасаясь ненужным сейчас давлением вмиг всё испортить. Пульс ошеломительными ударами вспарывал виски, болезненно раздувал вены на горле, парализуя спазмом безысходности. Голос осип и запнулся, не слушаясь её. — Что с твоим телефоном? Я раз двести звонила тебе, пытаясь выяснить адрес Рыбкиной… При последних словах Янита едва усмехнулась, проводя рукой по лицу и прикрывая глаза, виском утыкаясь в стену. Преодолевая приступы ужаса. Воспоминаний. — Ей я, кстати, тоже звонила. Вы обе не отвечали. Блин, да я места себе не находила! — пытаясь достучаться до реакции Яниты, шатенка повысила голос. Но на Яниту её слова, казалось, не возымели ни малейшего эффекта. Девушка была где угодно, только не здесь. Не с ней. И это выбивало из колеи, напрягало, ведь Петлицкая всегда — всегда реагировала. Хоть бы накричала — Мориссе было бы легче. Девушка же молчала. И только нижняя губа и подбородок её чуть подрагивали, будто бы она едва сдерживала судорожные всхлипы. Теряя связь с ней, а заодно и с реальностью происходящего, погружаясь всё больше в звенящую тревогу, оглушившую мозг грохотом нарастающей канонады, Чернова стремилась вызвать её на разговор, в идиотском, исступлённом порыве отчаяния словно предъявляя претензии — лишь бы растормошить её, вовлечь в диалог; хотя понимала, что не имеет права её ни в чём упрекать. — Что у вас там произошло, малышка? Почему твой телефон заблокирован? Только не молчи, пожалуйста!.. — с заметным нажимом сыпала она вопросами, едва не хватая за нежные плечи, которых невыносимо захотелось коснуться, скользнуть под ворот верхней одежды, почувствовать тонкую, беззащитную кожу… И, дабы сдержать свой пыл, волевым усилием остановилась на полпути, вовремя отведя руки в стороны — запрещая себе лапать эту пленительную богиню, — и порывисто поднялась на ноги, нависнув над своим сокровищем и шумно вдыхая воздух. И медленно выдыхая — ломаной линией — в унисон с обмирающим стуком сердца. Злилась — прежде всего на себя, на свои невоздержанные, не к месту, реакции. Дремотное неоновое освещение прихожей плавно обволакивало маленькую женскую фигуру, напряжённо приникшую к стене, и Морис с сожалением качала головой, не понимая, как выдернуть крошку оттуда, где витали сейчас её думы. Догадки толпились в распухшей голове молодой шатенки, как пчёлы в улье — одна безумнее и страшнее другой, но Яна хранила молчание. Морисса сделала несколько энергичных шагов по холлу и внезапно остановилась, импульсивно ударяя рукой об стену. Беспомощно. До посиневших костяшек. — Что ты хочешь услышать? — в ответ на её действие Петлицкая слабо вскинулась и тотчас опала на стуле, сжимаясь в плечах подбитой птицей, словно это её, а не стену, сейчас хлестанули по лицу; словно это на неё нападали… Вдобавок ко всему Морисса заметила в её глазах бесконтрольный, дикий приступ паники, и приходилось только строить предположения, что её могло спровоцировать. — Со мной всё в порядке, — изображая подобие улыбки, заверяла Петлицкая. — Не ври мне. В неясной задумчивости отделившись от стены, высокая шатенка вернулась к своей притихшей в уголке девочке, вновь присаживаясь напротив, где та затравленно примостилась, скрестив ноги в щиколотках — напряжённо-тревожная, испуганная, уязвимая, — и впредь не сводила с неё прямого и вместе с тем горького, растерянного взора, выжидающего и терпеливого, пытаясь разгадать, что же с ней происходит, и всё ещё не находя ответов. — Верни мне ключи, да я пойду... — Янита зачем-то полезла в сумку, но твёрдый голос Черновой заставил её поднять глаза: — Нет. — Ты хочешь продолжить то, что не закончила накануне? — девушка попыталась резко застегнуть молнию на сумке, но та заела на середине, не двигаясь ни туда, ни сюда, и Морисса обратила внимание, как дрожат красивые тонкие пальцы. — Может, до утра подождём, я слишком устала... — Не-ет, — в лицо ей выдохнула упрямая шатенка. — Что тебе нужно, Чернова? — сломанными ногтями царапая эмблему на сумке, тихо проронила блондинка. — Эти твои дурацкие намёки... Разом Янита будто перестала чувствовать, понимать её, и хотя устремила к ней свой неспешный, полный изнурения, вымученный взор, в нём Морис ничего, кроме прострации и глухого, пугающего безразличия, не обнаружила. В подобном состоянии с ней можно было делать всё что угодно, — и она бы не пискнула… И это пугало. Забывшись, Морис сжала её кисти своими — несильно, слегка поглаживая, согревая. И изящные пальцы, помимо ожидания, неуверенно дрогнули в ответ, размораживаясь и теплея, как тающий лёд на ладони, и вся она чуть встрепенулась, подбираясь на месте. Взгляд её обрёл осмысленное наполнение, и когда Морисса воззрилась в её большие глаза — в них заплескалось чистое звёздное небо. Будто в это маленькое и слабое тело чудным образом вдохнули пригоршню жизни... — Правда. — Морисса чуть отодвинулась, из своих выпуская хрупкие кисти. Не разрывая контакта глаз. — Мне нужна правда. Колени Петлицкой подрагивали, и Мориссе отчётливо показалось, что если б она стояла — рухнула оземь. Янита опустила голову, и каскад волос мягкой массой упал на красивый абрис лица, и она степенно зарылась рукой в льняных бархатистых прядях, словно ища в них спасенья, пропуская их через пальцы и не спеша заправляя за ухо. В этих незатейливых, естественных действиях было столько заманчивого очарования, что Морисса, словно в гипнозе, не могла оторваться от них. Внутренне сосредоточившись, словно стоило это ей огромных усилий, Янита медленно подняла отяжелевшие веки, натыкаясь взглядом на взгляд. Ресницы дрогнули в слабом недоумении, голос бился осколками: — Ты и впрямь хочешь это знать? Точно? Чернова едва заметно кивнула, неподвижно-твёрдо буравя зрачками, но Яна вновь замолчала, забираясь ещё глубже в тайное убежище своего подсознания в попытке уцепиться за призрачную надежду, что так спасётся от внимательных, вдумчивых глаз. Она не знала, с чего начать. Да и нужно ли? А может, просто перевести тему разговора, устроить скандал, обвинить Чернову в своей бессонной ночи, забрать ключи и уйти, хлопнув дверью? Но приведёт ли ненужная ссора к искомому результату? Да и где взять ресурсы на выяснения и весь этот негатив? Может, настаивать на том, что она в порядке и просто решила не стеснять семейство Рыбкиных, — не вдаваясь в детали? Но тогда последует множество уточняющих вопросов, и где-то она всё равно проколется, не сумеет скрыть наплыв удушливых, невыносимых эмоций. Хорошо, если не разревётся. А ей требовалось выплеснуть то, что накипело внутри, поделиться своими переживаниями и тревогами, и она знала, что Чернова — чуть ли не единственный человек на свете, который, узнав всю правду, её не отвергнет. И уж точно эта правда не для ушей Константина, о реакции которого можно было лишь догадываться; и тем более родителей, которые очень за неё переживают. Мерное тиканье механических часов в нише встроенного стеллажа прихожей действовало на Яниту успокаивающе, вся атмосфера в целом тормозила уставшую психику, создавая иллюзию безопасности, усыпляя, — и никак не подбирались нужные слова, чтобы начать разговор. Оные нашлись у Мориссы. — Какая же я скотина, что позволила уйти тебе… — шептали резко-очерченные тёмные губы, складываясь в невесёлой усмешке. Едкая горечь драла горло полынью и жжёным сахаром, перекатываясь на языке. Шумно сглотнув, Морис провела ладонями по лицу, чуть сжимая его. Взъерошила руками густой ёжик волос. — Я долбаная эгоистка, и ненавижу себя за это. «Но ты же не знала про оставленные ключи...» — собралась возразить ей Янита, но осадила себя. Непривычно-странно было созерцать раскаяние Черновой, и девушка даже испытала своего рода наслаждение, удивляясь собственной реакции. Желваки заиграли на лице Мориссы, и Петлицкая впервые наблюдала за тем, как соседка утопает в чувстве вины. Это именно то, чего она ждала всё это время. Чёрт возьми, неужели должно было произойти самое худшее, чтобы она осознала перегибы в своём поведении? Самобичевание, между тем, набирало свои обороты, и это было особенно ценно, ведь Янита думала, что она неспособна на угрызения совести, не в состоянии анализировать последствия глупых поступков. — Почему я считала, что ты захочешь остаться со мной по доброй воле? Почему я не отдала тебе эти грёбаные ключи сразу, не доводя до всего этого?.. Прости меня, малышка... Я... — Морисса прикрыла глаза, поднимая лицо вверх, и Янита видела, что её совсем накрыло. Мотнув головой, она выдохнула: — Да, это не новость: я конченый ублюдок. Большие пальцы шатенки — до невозможности трепетные — ласкали почти детские маленькие кисти, задерживаясь на точёных косточках пальцев и между ними — там, где особо чувствительно и тонко, — массируя их, вместе с тем пробуждая от летаргии и всё растерзанное, сжавшееся тело. Потихоньку приводя его в чувство и наполняя жизненным топливом, через прикосновения к одним только ладоням дёргая и за другие, невидимые ниточки, точно локомотив, который, набирая скорость, постепенно приводит в движение и весь состав. — Ты молчишь, но я же вижу, что между тобой и Светкой что-то произошло… Не объяснишь мне, в чём дело? — взгляд Черновой сделался серьёзным, сосредоточенным. — Янита, ты можешь мне доверять: что бы ни случилось... — Несколько мгновений она помолчала, давая подруге возможность осмыслить услышанное. — Ты только скажи, а я поеду и разберусь с этой сукой. Морисса с готовностью вытащила из кармана штанов свой айфон, чтобы записать нужный адрес. Её внимательные лазурно-чайные глаза — немного воспалённые от недосыпа, но наполненные подвижной мыслью и въедливой жгучей остротой, срывали верхний слой Яниной души, как мягкую скорлупку, хватом когтистых зрачков ювелирно очищая беззащитные зёрна. Сидя по-прежнему на корточках и глядя на Яниту немного снизу вверх, продолжая удерживать одну её ладонь свободной рукой, Морисса нежно уткнулась подбородком в её колени, а вернее, в уютный мех её шубы, посапывая от удовольствия. — Убери телефон, Риса… Это того не стоит. — Неторопливо вытянув левую руку из её пальцев, Янита укрыла ею айфон, отодвигая, и невольно улыбнулась. Заколебавшись, занесла вторую руку над лицом Черновой. Взгляд её удивительно смягчился, и она позволила себе то, что никогда не позволяла — коснулась её щеки тыльной стороной ладони. Щека у Мориссы оказалась тёплой и бархатистой, приятной на ощупь. Янита помедлила несколько долгих, бесценных мгновений, не торопясь разрывать это слабое, но так интенсивно искрящее замыкание. Замерли они одновременно, поскольку каждая стремилась прочувствовать вкус ощущений, длившихся упоительно-краткие секунды. Янита разорвала этот интимный контакт столь же быстро, как и осмелилась на него. Удар током — и тотчас отдёрнула руку. Слишком горячо, как раскалённые угли. Не ожидала, что будет так — стремительно. То, что было там — на квартире у Рыбкиной, напрочь забылось. Осталась только химия между ними — переплетаясь в единое целое, взметаясь ввысь высоковольтным разрядом. Мыслей не было, только простое уютное тепло затопило сознание, разносясь по телу вместе с потоком лёгкой истомы. Вот уж кто бы подумал, что после всего пережитого она ещё способна на остроту ощущений. Возможно — такова защитная реакция её организма, но от Черновой она не видела угрозы, умом понимая — всё самое ужасное уже произошло, а что будет дальше — плевать. Будто что-то сломалось-выключилось внутри неё. Даже если Чернова закончит то, что не вышло у тех двоих, теперь уже она не боится. Чернова другая, и тот шквал эмоций, что кружил голову ей прямо сейчас — качественно иной, чем к ним. Смешанные чувства накрыли её с головой, и она не сразу заметила, как тягучим мёдом скользит взгляд Черновой по её лицу, будто ожидая чего-то большего. Определённости. Встретившись с ней глазами, Петлицкая быстро пришла в себя, высвобождаясь из оков наваждения. «Между нами ничего не может быть...» — предостерегающе напомнило подсознание. «Завтра возьму выходной» — услужливо шепнул искушающий разум. Янита зевнула, прикрывшись ладонью, и зачем-то опустила взгляд к ступням Черновой. Обнаружила на них носки — белые, в синих корабликах. — Ты что, не ложилась? — едва прищурившись, Петлицкая вскинула бровь. Враз оглядела высокую тёмноволосую девушку, вид которой её всегда немного смущал: ультракороткая стрижка — вызывающе смелая и дерзкая, не по шаблону. Но ей идёт. Ни одной другой нет, а ей — самое то. Задержала взор на фигуре: спортивный торс облегала свободная олимпийка, расстёгнутая сверху, и под ней виднелась домашняя футболка. Чуть накачанные длинные ноги скрывались за светло-серыми трикотажными штанами. На запястье — массивные часы с металлическим браслетом. В ушах — брутальный пирсинг. Всё в этом облике выглядело гармонично и правильно, и у Яниты впервые ничего не вызывало отторжения, кроме... — Или ты спишь в одежде? — Это что, так заметно? — фыркнула Морисса, разрывая зрительный контакт и щупая взглядом стену чуть выше Яниной головы. Сконфуженно путаясь. Поправляясь: — Ну, что я не ложилась? — И смочила пересохшие губы языком, опуская глаза к открытой полоске на шее девушки, мечтая коснуться ими. — Сон у меня отличный, и если бы мы спали вместе... — Морисса задержала дыхание, облизывая взглядом вожделенные губы, — ты бы знала о том, что я сплю без одежды... Заметив усмешку во взгляде подруги, она смущённо-честно призналась: — Ну да, попытка не увенчалась успехом. После разговора с Рыбкиной я, на самом деле, забыла про сон. Эта дура совсем же больная! — Морисса повертела пальцем у виска, при этом присвистнув, пытаясь дать понять, что Рыбкина не в себе. Этот её жест заставил улыбнуться Яниту. Нет, она не думала в этот момент о Светке. Она думала о том, какое живое, подвижное лицо у Черновой. Встревоженное. Неужели она переживала? Янита с удивлением обнаружила, что это довольно приятно — когда о тебе волнуются. Кроме родителей, из-за неё ещё никто сон не терял. — В розыск хотела уже подавать, чтобы найти тебя… — В розыск, скорее, на меня придётся подавать… — с сухой усмешкой пробормотала Петлицкая, отводя от себя руки соседки и резко отстраняясь, желая подняться. — Ты кого-то убила? — без задней мысли ляпнула Чернова, возвращая её обратно на стул, и крепко сжала внезапно онемевшие запястья, соединив их вместе. Сейчас бы стянуть их ремнём — да завершить незаконченное накануне. Но что-то странное мелькнуло в лисьих глазах напротив — яркая вспышка высекла пламя, но следом — зрачки Яниты будто угасли — чёрная беспросветная тьма поглотила их. — Я всегда знала, что ты проницательна, Чернова… Но чтобы настолько… — Только не говори… — шатенка больше не сдерживала себя, и с усилием повернула лицо подруги к себе, не скрывая озадаченности во взоре. — Смотри на меня, Яна. Я хочу знать всё… — А я ведь и правда… — Янита сделала глубокий замедленный вдох, чувствуя, что не хватает дыхания. Словно из лёгких выкачали весь воздух. С глухим фатализмом, но уже без запинки, она продолжила: — Кажется, я убила человека.