Заклятые соседки

Это было похоже на какой-то абсурд — оказаться в логове той, коей всегда пренебрегала, игнорируя любые попытки сближения. Так ловко, в два счёта, угодила в этот капкан, попалась на крючок, как последняя дура, не имея возможности выбраться. Да и куда она, если разобраться, побежит на ночь глядя, без ключа от собственной квартиры? Ехать за десятки километров к родителям? Но они начнут задавать миллион неудобных вопросов, а она не могла придумать, что бы им отвечала, — не любила лгать и изворачиваться, — но и посвящать их в перипетии своих отношений с Черновой не считала нужным, не готова была делиться проблемами, с которыми в состоянии справиться сама. Вернее, одной-единственной проблемой, из-за которой у неё голова шла кругом. И эта проблема сейчас сидела в полутёмном холле с мягкой неоновой подсветкой, у стены, на плитах пола с подогревом, и терзала застывшее пространство перед собой дико отчаянным взглядом — неугомонным, безмолвно-стонущим — вместо тысячи слов. Но Яна не верила в искренность её чувств, в зрелость её отношения к жизни. Считала, что Чернова играет. Играет умело и расточительно, не задумываясь, ради развлечения, методично следуя плану завоевания, — осторожно, порой отступая, как в шахматной партии, дабы ослабить бдительность; цель-то у неё одна — сломать, набросить удавку, деморализовать, любым нечестным способом пробить брешь в колючем палисаднике обороны и взять долгожданный реванш. Яна не могла позволить ей этого, и потому не верила в подлинность её страданий, не хотела проникаться её внутренними побуждениями. Не помнила об её недавнем признании, считая его несерьёзным, да и ненужным вовсе. Лишним. Вот что она должна с этим делать? С тем её признанием? Разрушить свой удобный, привычно-призрачный мирок иллюзий, навязанный обществом, и отдаться во власть безрассудства? Пуститься во все тяжкие, пасть в собственных глазах, сорваться в неизвестную тьму — зачем, ради чего? Ради мимолётного увлечения? Да, чёрт возьми, Чернова её привлекает! Неудержимо тянет к ней, как путешественника к новому, неизведанному и полному опасностей приключению, и она уже устала сопротивляться этому экстремально-неестественному, на её взгляд, интересу. Она привыкла быть правильной, исключительно идеальной, безупречной во всём и всегда, как зеркальная поверхность озера в штиль. Но там, под водой, если нырнуть глубже — можно обнаружить много неведомого, нового о себе. Вот только зачем поднимать эту муть с топкого дна, когда можно просто не прыгать в омут… Сердце ворохнулось в её груди, сдавленное зыбью неясной тревоги, стеснённое обстоятельствами этой встречи, — и рухнуло в пятки, испуганное и безвольное в своей слабости. Всё окружение ею гордилось, все считали её примером для подражания (ну, или почти все), и брали с неё пример. Многие ей завидовали и хотели быть похожими, надеясь хоть немного черпнуть, коснуться эфемерной нездешности внешнего глянца, той величавой естественной самодостаточности, что была свойственна ей, — наивно полагая, что и внутри она столь же чиста и безупречна. Знали бы они, как глубоко она пала… Девушка вдруг почувствовала себя абсолютно пустой, не оправдавшей собственных надежд и надежд своих близких. С самого детства, заглядывая в её прехорошенькую мордашку, ей раздавали авансы, и каждый ожидал от неё чего-то сверх — она должна была нравиться всем, должна была предугадать, чего от неё ждут. Эту потребность соответствовать другим привила ей бабушка по материнской линии, на которую её часто сбагривали, начиная лет с трёх-четырёх. Маму Яниты — геолога, научного сотрудника, исследователя месторождений Восточной Сибири и Зауралья, частенько отправляли в длительные командировки на геологоразведки, в то время пока папа допоздна трудился в инженерно-конструкторском бюро в судостроительной отрасли. Бабушка и дедушка — бывшие дипломаты, на попечении которых она подолгу оставалась, одёргивали её по любому пустяку, внушая, что дочери интеллигентов не пристало вести себя неблагопристойно, ведь если она будет непослушной девочкой, родителям придётся краснеть за неё. Она воспитывалась в безупречной семье, в той среде учёных и исследователей, где все друг друга знали и должны были соответствовать. Она привыкла, что учителя могут на неё рассчитывать, и всегда приводили её в пример, ожидая верных ответов, и одну из первых вызывали к доске. И она всегда была готова к урокам, а если нет — ей помогала природная смекалка, и учителя натягивали её ответы, даже если в них были неточности, — до пятёрки. И хотя она не особо горела желанием, из года в год в старших классах её выбирали старостой, и она тянула эту социальную ношу, не смея отказаться, ведь ей доверяли и считали самой добросовестной и подходящей на столь ответственную роль. Особенно нелегко ей пришлось в начальной школе, где она наблюдала за другими детьми и с удивлением обнаруживала, что никто от них ничего не требует и не ждёт, и они могут быть самими собой. Ей же, под бдительным бабушкиным контролем, приходилось выверять каждый свой следующий шаг, каждое следующее слово. Только аккуратная, вежливая речь, опрятный внешний вид, тугие косы вокруг головы и неизменная полуулыбка на губах — учила её бабушка, — даже если на душе кошки скребут. Когда же в её детской психике прорывалось что-то ребяческое, легкомысленно-озорное, искреннее, — бабуля строго её одёргивала, причитая, что приличные дети не должны вести себя неподобающим глупым образом, и девчачьи проказы, поддразнивания и озорство — это удел и наказание невоспитанных, некультурных семей. Перед приходом гостей бабушка наряжала её в неудобные платья и туфли, заставляла выходить из детской, здороваться и сидеть с ними, обязательно называть взрослых по имени-отчеству при обращении. Если гости приходили с детьми, играть с ними запрещалось, а тем более баловаться или дурачиться; сбегать в другую комнату от бабушкиного надзора — тоже. При всех бабка постоянно делала замечания девочке: «Янита, держи осанку», «Не ешь слишком много пирожных, одного будет вполне достаточно», «Не смейся так громко, люстра рухнет» и всё в том же духе. Родители же, в отличие от строгих и скупых на эмоции бабушки и дедушки, безумно любили её и баловали, одевали как куклу, устраивали весёлые детские праздники, приглашая других детей, и Янита в окружении их всегда чувствовала себя принцессой. Ей заглядывали в рот, с ней хотели делиться детскими секретами, за неё дрались мальчишки. Класса с четвёртого стало немного легче — мама реже ездила в командировки, да и в случае чего рано повзрослевшая девочка уже могла остаться одна, без присмотра взрослых. Но до тех пор Янита росла с неким раздвоением стандартов: с одной стороны — строгая, всё запрещающая бабуля и не менее деспотичный дед, а с другой — всё позволяющие, любящие родители, любовь которых она впитывала в себя, как губка. Яните не хватало их в детстве. Два года назад бабушка умерла, а Янита по-прежнему ощущала её нависавший откуда-то сверху, будто подсматривающий, суровый взгляд надзирательницы, и в голове звучали её морально-ценностные наставления: «Ты должна соответствовать нравственным устоям, чтобы за тебя не было стыдно твоим близким», и эти бабушкины слова гранитной плитой давили на сознание Яниты, удерживая в обманчивом коконе приличий, плотным саваном тесня её тело и душу, мешая расслабиться и начать жить для себя, не думая о том, какое впечатление её поступки произведут на окружающих, ведь она должна быть красива не только снаружи, но и внутри. Что подумают люди — коллеги, соседи, родственники, — если узнают о её однополой связи? Янита глянула по сторонам, на холодные стены чужой прихожей, и ещё раз убедилась, что поддержки ждать неоткуда; ответов на свои внутренние вопросы — тоже. Неплохо бы получить совет мудрого, знающего всё про эту жизнь, человека, — но рассчитывать приходилось только на саму себя, на своего внутреннего Взрослого. …Гулкая тишина, поделённая на двоих, длилась целую — безраздельную вечность. Обе боялись взглянуть друг на друга, сказать неверное слово. Чтоб не обидеть — одна, и чтобы не испугать — вторая. Смартфон в Яниной сумке забился громкой мелодией, непривычно острой резью отдаваясь в ушах. Но она не спешила. Отделившись от двери, где стояла, боясь сделать шаг в глубину, она склонилась над стулом, где лежала сумка, и вжикнула молнией, выискивая свой мобильник, с облегчением выдыхая, что ушла тишина. — Привет… — сперва скомкано и с лёгкой растерянностью отозвалась Петлицкая, спиной касаясь тёмных деревянных панелей прихожей, будто ей трудно было удерживать равновесие. — Всё хорошо, родная. — Фокусируясь на разговоре, Янита придала своему голосу беспечной непринуждённости, невольно расплываясь в добродушно-мягкой, тёплой улыбке. — Да, я помню о слабосолёной рыбе… И о банке с огурцами тоже… Плов доела ещё вчера, мамуль… Нет, ещё не готовила. Потому что не дома… Нет, я ещё не дома. Я… я обязательно тебе перезвоню, с домашнего. Тоже обнимаю, — лаконично ответила она на беспокоящие мать вопросы и нажала «отбой», решаясь, наконец, вновь взглянуть на Чернову. Без эмоций, спокойно, с наблюдательной осторожностью. Её соседка тоже оправилась от неловкости, поднялась на ноги, оттолкнувшись от стены прихожей; на лице её обозначилось подобие улыбки — неуверенной, едва различимой, примирительной. — У меня мало времени, Чернова. — Демонстративно не замечая этой улыбки, Петлицкая постучала пальцем по своему запястью, где полагалось носить часы, как бы определяя рамки — жёстко и без лишних эмоций. — Так где твой обещанный чай? В каждом действии Петлицкой проступал её внутренний стержень — твёрдый и упрямый, подобно неогранённому алмазу. Но Чернова обладала навыками шлифовщика, и ей, как мастеру, не терпелось обработать желанный камень собственными руками. По-деловому, словно и не было между ними никакой недосказанности, Петлицкая сделала пару шагов вперёд, в направлении кухни, невзначай проведя ладонью по поверхности ажурных листьев красивой лианы в широком кашпо на полу, заметно бодрясь и поднимая руки, чтобы пригладить россыпь волос в хвосте, прекрасно осознавая, как выражено обозначилась её налитая, спелая грудь, всколыхнувшаяся при движении, и небрежно перекинула тяжёлый хвост на левое плечо, пряча его открытость и наблюдая за тем, как Чернова неуклюже делает вид, будто не липнет взглядом. Платье-стрейч с длинным рукавом не имело горловины, плотно охватывая предплечья и обнажая совершенные в своей красоте ключицы. Оголённая кожа девушки, напоминающая слоновую кость, обладала влажновато-мягким, восковым свечением. Она привыкла одеваться так, чтобы чувствовать на себе восхищённые взгляды, и обычно это придавало уверенности. Но не теперь, когда её с вожделением пожирала глазами влюблённая соседка, от мутновато-вязкого, свербящего взгляда которой Янита вся инстинктивно сжималась, чувствуя направленные флюиды страсти, оплетающие сознание паутиной безвольного оцепенения. С неохотой отлепившись от соблазнительной, слишком заметной в этом платье груди, зафиксировав каждое неторопливое движение, исполненное томной изысканности, Чернова сместила взгляд от её фигуры, приказывая себе остановиться хотеть её. Жестом развёрнутой руки пригласила девушку следовать за собой: — Ты можешь быть спокойна на свой счёт, моё сокровище. По крайней мере, в ближайшие… — Чернова взглянула на массивные часы на своём крепком, с чуть выступающей костью, запястье, и щёлкнула по ним костяшкой указательного пальца: — Ну скажем… полчаса. — Двадцать минут, Чернова, и я ухожу, — словно заключая сделку, торговалась Янита, упрямо вздёрнув подбородок и входя за ней в кухню. Будучи сама предупредительность, Чернова выдвинула табурет из-за квадратного стола у самого окна, спешно вытерла с его поверхности пролитый с утра кофе, откуда-то достала клетчатую скатерть и накрыла его, приглашая девушку присесть, предварительно огладив поверхность «кожаной» драпировки сиденья ладонью, как бы сообщая — всё в порядке! Петлицкая усмехнулась, наблюдая подчёркнутость её суетливого расположения, и не глядя — прямая и грациозная, опустилась на табурет, сложив руки на подол обтягивающего платья, едва достающего до середины бедра. Платье настолько сильно облегало её соблазнительные формы, что девушка просто не знала, куда деваться от раздевающего взгляда сексуально озабоченной соседки. Между тем Чернова навела душистый чай в заварник и, дождавшись готовности, поставила на стол две чашки из кобальтового сервиза — ей и себе; со словами «попробуй» остановилась сзади, зависая над сидящей подругой и почти касаясь обнажённого затылка и уха, вдыхая дурманящий запах её волос и кожи, широко расставив руки по краям столешницы, с боков от её корпуса. — Ну… что чувствуешь? Признаться, Яна чувствовала только её дыхание у себя над ухом, щекотно ложившееся на обнажённое правое плечо, над которым склонилась Чернова. От этой близости ей вновь сделалось неуютно, как и там, у двери. Возмущённо пихнув её локтем в бок, Янита, не оборачиваясь, фыркнула: — Пожалуйста, не стой у меня за спиной. Мне аж дурно становится от твоих попыток лишить меня кислорода! — Она раздражённо усмехнулась, стараясь возродить в памяти и взлелеять прежнюю неприязнь к Черновой. Она искала внутри себя эту ненависть и не находила, а оттого, боясь утратить весь спектр негативных воспоминаний, стремилась возненавидеть её ещё яростнее, ещё беспощадней, и, в конечном итоге, она достигла необходимого результата. Несколько мгновений Морисса не двигалась, наращивая звенящее напряжение внутри собственного тела и борясь с желанием в ответ на её слова сжать эту хрупкую шею, чтобы почувствовала, что значит — не дышать. Но Янита дышала, дышала воинственно и полной грудью, будто издеваясь над очередным её проигрышем. Задержавшись несколько дольше над её затылком, Чернова убрала так и не опустившиеся на узкие плечи руки, вдосталь насладившись моментом своей короткой безмерной власти, и сделала шаг назад, устояв от того, чтобы не коснуться беззащитной в крайней женственности голой кожи. С грохотом она придвинула ещё одну табуретку к столу, разрушая застывшую в ушах тишину, и села сбоку, подперев кулаком подбородок. — Я не хочу, чтобы ты воспринимала меня в штыки, Яна… Петлицкая только теперь, казалось, обратила внимание на соседку, с неохотой отрываясь от своего смартфона и опуская его экраном вниз на столешницу. На пару секунд задержала взгляд на глазах шатенки — насмешливый и холодный, в своей манере. Вместо того что желала, Морисса услыхала равнодушное: — Я тебя никак не воспринимаю. Просто прими это. — Петлицкая придвинула чашку с горячим напитком и поднесла его к носу, пытаясь разгадать состав содержимого. Какие-то полевые цветы после июньского дождя — сложилось первое впечатление. — Что ты сюда подмешала? Эти Янины слова хмурой складкой легли на открытый лоб Черновой — не доверяет. — Не ищи подвоха там, где его нет, — с упрёком выдавила Морисса, бессильно выдыхая горькое послевкусие. Волна досадливого напряжения нарастала изнутри, требуя выхода: — И вообще: ты можешь хоть иногда не держать револьвер за пазухой? — Ты считаешь, это возможно? После того, как ты шантажируешь меня, отобрав ключи? — Я всего лишь… всего лишь пытаюсь сделать хоть что-то, чтобы ты меня заметила! — Чернова взмахнула руками перед глазами невозмутимой соседки, словно желала сбросить с них шоры, но Яна не повела и бровью: она косилась в дисплей своего гаджета, листая пальцем электронные страницы и весьма искусно выдерживая удар. Чернова теряла терпение. — Чёрт возьми, я не пустое место! — криком отчаяния взорвалось каждое её слово, осколками ударяясь о стены. Девушка тотчас пожалела, что ляпнула это — эгоизм ведь чистейшей воды. Идиотка! — Я тебя вижу, Морисса, — тяжело вспорхнули едва припорошённые тушью длинные ресницы, взгляд оторвался от видимости чтения. Дрогнули тонкие кисти, под пальцами зашуршала клеёнка. — Дело не в тебе, дело во мне. Знаешь, я слишком устала… Давай скорее пить чай. Фраза прозвучала почти обнадёживающе, и Морис улыбнулась, протягивая к девушке руку. Янита в ответ неуверенно вложила свою ладонь.