Заклятые соседки

Не помня себя от ярости, Чернова села за руль и понеслась по бликующей гирляндами фонарей дорожной развязке, закуривая одну за другой. Опустив окно по самый уплотнитель, она подставила злое лицо свирепому октябрьскому ветру, стылым инеем окутавшему её дыхание. Лёгкие затопил купаж из холодного воздуха и горечи сигарет, утекая глубже — под кожу, по нервам, застилая салон старой иномарки смесью глубокой осени и безысходностью. Отчаянием. Это же надо было столкнуться с Яной прямо там, у её родственников, лоб в лоб! К этому Морис совершенно не была готова. Их встреча походила на какое-то издевательство: подвыпившая девчонка постоянно провоцировала на эмоции, гипнотизировала взглядом, дразнилась, упиваясь беспомощностью, мстила; да ещё, как назло, усадили их столь близко, что Чернова постоянно пребывала в сковывающем, безвольном тупике, не владея ситуацией и остро ощущая, насколько Яна далека сейчас, не имея возможности коснуться её, почувствовать её кожу под своими губами, глазами запечатлеть обнажённую красоту её тела… Теперь, впрочем, это всё не имело значения. Этот самодовольный напыщенный хлыщ с Яниной работы таки добился своего — увёл девушку из-под носа, просто по щелчку! Навряд ли он особо старался. Ведь таким как он достаточно малого, чтобы соблазнить девушку: и это отнюдь не относилось к «драгоценности», покоившейся за штанами. В воображении предстала довольно красочная, в потекших масляных разводах-всполохах, картина: с какой небрежностью и щегольством достаёт он холеной, пухловатой рукой из-за пазухи брендовый кожаный бумажник, эффектно оттянутый купюрами, и, не считая, помпезно вынимает внушительную пачку, с удовлетворённостью осязая холодные бумажки — бросает к ногам своей очаровательной куклы, а затем, сверяя время по сплаву наручных часов — ведь всё расписано по минутам, сажает её в крутую тачку с хищными глазницами фар и везёт в гостиницу. А она, улыбаясь и обволакивая призывным взором, берёт его за руку и нежно поглаживает массивные перстни на пальцах, о чём-то беспечно щебеча, после чего позволяет ему всё, на что хватает его фантазии. Чернову даже передёрнуло от этих отвратительных, досадных мыслей; под рёбрами неприятно запекло сухой ржавой коркой покорёженное крошево, некогда бурлящее жизнью, качавшее кровь. Как бы Морис ни пыталась, но ей сложно было представить, что Петлицкая искренне могла влюбиться в этого гладкощёкого, с узкими тёмными усиками, бессодержательного сноба с фальшивой улыбкой и слащаво-вкрадчивым голосом, свойственным дамским угодникам. Однако факт оставался фактом: Янита предпочла этого приглаженного бугая — ей. Много лет она грезила и во сне, и наяву, что когда-нибудь сумеет добиться от своей неприступной, призрачной феи взаимности, и ей даже казалось иногда, что успех уже близок — вот он, совсем осязаем, стоит только чуть-чуть подтолкнуть фортуну за хвост; а на деле, как выяснилось, все её неуклюжие попытки найти общий язык были тщетны, и она окончательно потеряла Яну. Мир рушился на глазах, как растоптанный грубыми ботинками замок из песка, и она растерянно смотрела на пустую влажноватую трассу впереди, не понимая, как собрать себя в волевой кулак, чтобы жить дальше… Будто захлопнули дверь возможностей прямо перед носом, предварительно подманив ближе, чтобы было ещё невыносимее, ещё больнее. Смертельно пусто внутри. И оглушительно страшно. Неужели она её потеряла?.. Прощаясь с разбитыми надеждами, Чернова вспомнила о том, что завтра пообещала родителям Яны подъехать, и впервые побоялась вообразить, что вновь встретится там со своей до одури прекрасно-далёкой, милой сердцу Цирцеей — коварной и обольстительной чаровницей, чей заразительный смех и чёрные, как безлунная ночь глаза покорили её ещё в детстве. Губы исказились в гримасе-оскале безысходности, выпуская густую струю табачного дыма, тающей спиралью зазмеившуюся в открытую пасть сумрачного окна. Мелодия её телефона, наполняясь ритмикой и звучанием, откликнулась множеством болевых точек в напряжённых мышцах, понуждая отреагировать. Включив громкую связь, она ответила на вызов. — Да, Лизок, ждите меня минут через двадцать. Только учти — я в отвратительном состоянии… Потом, всё потом… Не желая погружаться в перипетии нерешённых проблем, находясь в дороге, она нажала отбой. Дёрнула плечом и скукожилась, опадая на руль и будто испытывая резкую, нестерпимую боль, для успокоения которой ещё не придумали чудо-пилюли. Она тихонько завыла раненым зверем, и непогода за окном, будто нарастающий оркестр, под свист и лязганье ветра о металлические щиты по обочинам, подхватила её непролитые слёзы. Как бы она ни хотела забыть, не думать, но мысли её так или иначе, а были связаны с Янитой и её семьёй. С особняком старших Петлицких Морис познакомилась практически с основания фундамента, он стал интересным проектом, в который она вложила все свои силы и умения, невзирая на ограниченный бюджет и небольшую площадь. Это её чертежи легли в основу того, что представлял из себя коттедж сегодня. Это она не спала ночами, ломая голову над тем, как сделать его наиболее функциональным и комфортным. Это она настояла на том, чтобы установить систему «умный дом». Как только родители Яны задумались над его возведением, сразу же обратились к ней как специалисту, чтобы обсудить примерный план строительства, и Морис, чувствуя некоторую ответственность перед ними из-за Яны, а также потому, что всегда относилась к ним с уважением, и в память о своих родителях, которые были добрыми друзьями с Виолеттой и Евгением Петлицкими, время от времени ездила на стройку по личному приглашению, не посвящая в детали своего визита саму Яну (навряд ли она вообще догадывалась об этих поездках), и контролировала рабочих, нанятых на первоначальном этапе строительства. Мать и отец Яниты, сколько она себя помнила, всегда принимали её с бескорыстной теплотой, с лихвой передавая частичку своего душевного спокойствия, и каждый раз общение между ними сводилось к неторопливым разговорам о жизни, о будущем, о мечтах. В компании этих людей Морисса вновь ощущала себя к чему-то причастной и живой, забывая о своём глубоком внутреннем одиночестве и о шраме, оставленном в сердце после авиакатастрофы, унёсшей жизни её родных. Согретая и услащённая, среди старших Петлицких она была без оговорок своей, и никто не делал ей замечаний по поводу внешнего вида, или по поводу того, как и кого правильно, а кого неправильно любить. По наблюдениям самой Мориссы, родители Яны давно поняли, что она безответно влюблена в их дочь, и однажды Виолетта Николаевна, озадаченно прищурившись, попала в самое нутро, выводя Мориссу на чистую воду, мудро подмечая, что между ними хоть и нет дружбы, зато есть нечто иное — не обозначенное, малозаметное, — не позволяющее стать подругами. Морис тогда отшутилась, чтобы они не беспокоились, ведь она точно знает, что если Яна захочет, она сделает её счастливейшим человеком на планете, что бы это ни значило. Родители Яны только смущённо улыбнулись, ободряюще похлопав её по плечу, но ничего не сказали — ни за, ни против. И лишь одна фраза прозвучала в тот вечер обнадёживающим послесловием: «Что ж, вы обе взрослые, сами разберётесь». Больше эта тема не поднималась, и девушка была благодарна им за тактичность. А ведь она действительно чувствовала в себе эту подавляемую за годы молчания неисчерпаемо-острую потребность окружить Яну бережным теплом, вниманием и заботой, и, как умела, работала над собой и своими ошибками, лишь бы эта прекрасная девушка окончательно не разочаровалась и не пожалела, что связалась с ней. Только у неё ничего не получалось. Она не знала, что это так сложно — не охмурить и завладеть физически, но вызвать доверие и ответные чувства. Там, где другие падали к ногам, предлагая себя, унижаясь и распахивая души наизнанку, Яна будто не замечала, что всё то же самое Морис предлагает ей: себя и свою исковерканную пленом отчаяния, рваную душу. Возможно, где-то она перебарщивала, не владея собственными реакциями тела и эмоциями, молодым и бурлящим водопадом истекавшими из неё, почти всегда оборачиваясь ей во вред; а когда приходила в себя от содеянного, жалела, что вновь не сдержалась. Попытки склонить Яну к близости не казались ей чем-то из ряда вон, ведь так поступала с другими, и ничего — оставались довольны, — а с Яной так не работало. Помаленьку Чернова начинала прозревать, что дело вовсе не в умении соблазнять, а в проявлении, вернее — оголении своего внутреннего мира, своих чувств и переживаний, тонко вплетённых в рутинную жизнь и не отделяемых от всего, что она делала, чем дышала. Она не умела говорить о таких вещах, избегая выглядеть непривычно уязвимой, распахнутой, не понятой, — а значит слабой, предпочитая прятаться за бронёй холодного превосходства, напускной толстокожести и, — куда уж без этого, — демонстрации силы, и подозревала, что проблема именно в этом — в неумении выразить себя настоящую. Ведь это только ей одной ведомо, как волнуется сердце, ухая в пятки — от одного её взгляда, и будто замирает вселенная, угасая, когда Яна уничтожает её жестокой усмешкой и с неприязнью отшатывается от протянутой кисти, словно от ядовитого паука. Впервые возжелать девушку значило нечто большее, чем просто владеть её телом, и Чернова себя не узнавала. Проще, конечно, было заткнуть поглубже в себе кровоточащую рану эмоций, и казаться эгоистичной, наглой и грубой завоевательницей, для которой ничего не стоит растереть в порошок чувства другого человека, но она уже столько набедокурила, что перспектива сблизиться с Яной становилась всё призрачней. Девушка уныло заглушила двигатель и откинулась на сиденье, прикрывая глаза, мысленно распадаясь на части, цветными снежинками тая в отражении россыпи безликих звёзд. Повторный вызов заставил разлепить веки, снять трубку мобильника. Ладонью растёрла обветренное лицо, выныривая из транса. Выслушала встревоженную реплику Верки: — Ты где? Мы тебя уже заждались! Сказала, будешь через двадцать минут, а уже сорок пять прошло! А она и не заметила, как, пытаясь спастись от беспокоящих мыслей, всецело вышла за горизонт событий и проколесила полгорода, прежде чем ткнула автомобиль в паре десятков метров от нужной парадной. Двор Веркиного дома был плотно заставлен машинами, часть проезда огорожена под ремонтные работы, оставленная спецтехника сверкала в темноте крутящейся оранжевой лампочкой, перед ней — предупреждающий знак: красный треугольник с человеком внутри, накладывающим асфальтное покрытие. На ходу она захлопнула дверь, от брелока подняла стекло и поёжилась, наслаждаясь горстями летящим в лицо ветром с изморосью, не прячась в капюшоне полуспортивной куртки. — Я у подъезда, готовьте тапки и жилетку, — прибавляя шаг, отозвалась она. — Что, реветь собралась? — А то! Нельзя, что ли? — А ты умеешь? — Не остри, Сусликова! Подходя к дому подруги, Морис по привычке задрала голову и срисовала два ярко освещённых окна на шестом этаже — кухня и гостиная. В это съёмное жилище Верка три года назад заселилась вместе с Лизой, и с тех пор Чернова бывала здесь частым гостем. Пока поднималась в лифте, вновь вспомнился этот вечер, издевательские искры в её глазах. Что ей было нужно? Зачем она, категорически отказав, вдруг начинает флиртовать, да ещё на виду у собственных родителей, в обществе своего новоиспечённого жениха? Какой в этом смысл? Не чувствуя ни ног, ни рук, точно робот, Морисса вышла из лифта, который почему-то жил своей неведомой жизнью и остановился этажом выше, пешком спустилась на шестой этаж и замерла у обитой деревянными панелями, без глазка, светлой двери. Перед тем как ей открыли, Чернова ещё успела подумать: «Интересно, давно она спит с ним?» И тут же сама себе ответила: «Да какая разница! Она манипулирует тобой, развлекаясь от скуки, провоцирует на «слабо». Забудь уже о ней!» Дверь ей открыл Гоша, который тоже был здесь. Видно, в первом часу ночи с пятницы на субботу ещё никто не ложился, старая однокомнатная квартирка кипела суетой и пьяным весельем. Войдя, она сразу ощутила привычную дружескую атмосферу, и от этой окутывающей лёгкости, обитавшей здесь, ей немедленно захотелось сбросить мешавший выдохнуть груз проблем, словно ненужные гири, которые она тащила с собой всю дорогу. Три пары глаз в ожидании уставились на неё, а потом Веркины руки стали ерошить ей шевелюру, а Лизкины хулиганисто увлекать куда-то вперёд. — Эй, я ещё не разулась! — вешая на свободный крючок у двери мягкую куртку-бомбер, немного пропахшую сваркой и сыростью улицы, буркнула она, невольно заулыбавшись, пятернёй убирая пряди волос от лица. Наконец, с горем пополам стянув обувь, поскольку друзья тянули её в разные стороны, рискуя четвертовать, и мешали завершить начатое, — она сделала шаг навстречу и споткнулась, едва не сбив с ног Лизку, которая безостановочно хохотала в крепком пьяном угаре. Трезвость Черновой на контрасте с бурной вечеринкой, куда она попала, выглядела почти неприлично, и друзья поспешили это исправить. И Лизка, и Верка были в ночных пижамах, и при всех своих различиях выглядели как сиамские близнецы, сновавшие всюду вместе, прижавшись друг к дружке, будто склеенные половинки зефира. Пухляка Гошу украшал розовый столовый фартук в горошек, говорящий о том, что его сделали главным по кухне. Когда Морис опрокинула первый бокал виски, все разом стихли, несмело переглянувшись, а она, откинув голову назад, с удовлетворением вслушивалась, как горячительное томно разливается вниз по горлу, обрушиваясь приятной негой в каждую клеточку напряжённого тела. Все взоры одновременно устремились к ней, но разглагольствовать, объяснять что-то совсем не хотелось. После второго бокала она решила, что никому не интересны её душевные излияния, и совсем успокоилась, а после третьего поняла, что нужно выговориться. — Она меня никогда не полюбит, — обречённо заявила она, постукивая пальцами по столу, как по клавишам. Длинные пряди с чёлки влажной массой облепили её искажённое страданием лицо, скрывая от посторонних глаз. С горечью усмехнувшись, она покачала головой и убеждённо добавила: — Да что там, я ей противна в принципе. Она меня на дух не переносит. Её от меня воротит. — С чего ты это взяла? — склонившись и заглядывая ей прямо в глаза, замечая её состояние, спокойно возразил Егор. — С того, что её трясёт от ужаса при моих прикосновениях. Она избегает любого сенсорного контакта со мной. — А может, она просто боится, что не сможет устоять перед твоим сумасшедшим обаянием, поэтому избегает прикосновений? — высказала предположение Верка, приникая к щеке своей второй половины, и очень мило потёрлась об неё носом. — Вон, когда я ухаживала за Лизкой, она тоже бегала от меня первое время. А теперь, сама видишь: не разлей вода! — Для подобных предположений она уж слишком последовательна. Её буквально колотит, она забивается по углам, стоит мне намекнуть на что-то, выходящее за рамки соседских отношений… Зато сегодня… в доме её родителей, мне показалось… Впрочем, думаю, показалось. Она просто надо мной издевается. Знает, какая будет реакция, и проверяет на прочность. — Да стерва она, твоя Янка! — вдруг возмутилась долго терпевшая Лиза, хлопая по столу ладонью и не обращая внимания, как негодующе плещется виски в бокалах, грозясь исторгнуться на столешницу, и немного отстранилась от Веры, которая вернула её руку на своё колено и удивлённо-вопросительно на неё покосилась. — Что она себе позволяет? За ней такая девчонка ухаживает! Я бы уже давно отдалась! — Кому, Мориссе? — Вера ошеломлённо откинула руку своей возлюбленной, сведя широкие чёрные брови на переносице, и, глотая внезапно ударившую в висок обиду, мелкими звёздочками поплывшую перед глазами, встала из-за стола, пошатнувшись, картинно дуясь, и с непривычной для неё резвой проворностью унеслась в комнату. — Да ты меня не так поняла! — бросаясь следом, виновато кричала Лиза. — Я не это имела в виду! И правда, через пять минут обе девушки вернулись, счастливые и разве что не мурлычащие от удовольствия, ещё крепче жавшиеся друг к дружке переплетёнными вместе ладонями. На слащаво-воркующее облизывание этой парочки Чернова всегда смотрела с циничным недоумением, её бесило излишнее проявление сантиментов и нежности, которые они никогда не скрывали — с гордостью выставляя напоказ, — обезоруженные обе и в то же время защищённые своей любовью, надёжной опорой озарявшей каждый шаг, каждое движение, каждую улыбку; и постепенно, наблюдая за школьными подружками, возникала мысль, что и у них стоило бы кое-чему поучиться. — А вы с ней хоть раз целовались? — бесцеремонно выталкивая из раздумий, любопытствовал Гоша, усаживаясь ровнее на расшатанной табуретке, предупреждающе скрипнувшей под его увесистым телом. — Да было пару раз, только… я её целовала, а она скорее отбрыкивалась. Хаотично всё выходило, и безответно. Если ты об этом. Но самое обидное, Гош, что она приехала к предкам с этим своим… мужиком. И ещё заявила, что он её жених. Это звездец, Гош! — Не кисни, брательник. — Егор похлопал её по плечу, пытаясь взбодрить. — А может, она назло тебе это сделала? — Что именно? — Ну, с мужиком этим. — Поясни. Зачем ей это? — Чтобы тебя выкинуть из головы. Так понятнее? Чернова язвительно хмыкнула: — Я скорее поверю во второе пришествие Христа, или в конец света, чем в то, о чём ты сейчас говоришь. Когда Верка попыталась добавить виски в её бокал, категорически возразила: — Завтра у меня две пары в универе, а потом еду к её родителям за город, доделать и уже закрывать панелями проложенную оптику на техническом этаже. Голова должна быть трезвой и отдохнувшей. — Так ты же вроде ещё полгода назад там всё прокладывала. Что, опять? Чернова улыбнулась и, дурачась, нажала на маленький Лизкин нос-пуговку: — Опять, Лиз. У них перепланировка, пришлось кое-что переделывать. — А Яна там будет? — Без понятия. Я еду туда работать, а не девушек отбивать… почти замужних. Поднявшись с сиденья, всем своим видом Морисса давала понять, что разговор окончен, и она планирует лечь отдыхать. Ей разложили старое кресло в единственной комнате, с другого края от постели Верки и Лизы. Гоша, сняв кухонный передник, расположился на раскладушке, в компании ворчливого холодильника и остывшей недавно плиты. До середины ночи Чернова слушала суетливую возню двух подружек, потерявших всякую совесть и, почти не стесняясь, пытавшихся заниматься сексом. Именно поэтому она предпочитала посиделки у себя дома, где в её трёхкомнатных хоромах места хватало всем. С восьми утра во дворе загудела спецтехника, навязчивым дребезжанием, уханьем и клацаньем напоминая жильцам близлежащих девятиэтажек о ремонтных работах, а для Мориссы ещё и сливаясь в ушах с какофонией густого и обрывистого Веркиного храпа, выдёргивая из объятий неуютного ветхого кресла, в котором она без толку проворочалась, пытаясь удобнее пристроить свои длиннющие ноги. В конечном итоге, вымотанная нелёгким днём, она всё-таки ненадолго вырубилась. Теперь же, понимая, что сон начисто растворился в бледном, сизоватом рассвете за окнами шестого этажа, она потянулась и встала, ища глазами скомканные на полу под ногами штаны. Встряхнув их, порылась в карманах, выуживая мобильник. От прикосновения пальцев голубоватым бликом зажёгся дисплей, освещая часы и минуты. Собиралась Чернова бодро, носясь по квартире, как заведённая, а затем долго тормошила беспробудную Верку, чтобы та закрыла входную дверь. Мчалась по трассе невежливо, подрезая, обгоняя сонных автомобилистов. Через пятнадцать минут была дома, приняла охлаждающий массажный душ, переоделась и на бегу позавтракала. Спать совсем не хотелось, хотя от силы окунулась в сон всего-то часа на три-четыре. Адреналин подстёгивал кровь. Она всё ещё на что-то надеялась, на какое-то объяснение, на то, что неправильно её поняла. Сдавив пальцами переносицу, боялась думать иначе, не хотела принять реальность.