Я – Ана

      Декабрь 2019 года — январь 2020 года       Когда-то Льюис скрупулёзно отслеживал всякое упоминание своего имени в прессе, выискивал сделанные фотографами на мероприятиях и папарацци фотографии, вчитывался в комментарии под своими постами в социальных сетях, с подставных страниц следил за своими фан-группами. А потом перестал. Все эти мнения играли с его головой в злую шутку, обращали его внимания на малозначимое, тревожили его, порой лишали сна. Теперь на него работала пиарщица, в обязанности которой входило мониторить освещение Льюиса в прессе, реагировать на публикуемые о нём статьи и слухи, отслеживать просачивающуюся в прессу личную информацию вроде адресов или тайком раздобытых приватных фотографий и добиваться изъятия этих данных из сети. Пиарщица была немногословной и толковой. Она даже смогла добиться удаления из карт Гугл, из их функции просмотра улиц участки, на которых были видны дома Льюиса в Лондоне и в горах Колорадо. Льюис уже давно не вникал в её работу.       Но было кое-что, что он делал лично, чего не мог доверить никому другому. Льюис тщательно отслеживал слухи об остальных: руководителях и сотрудниках команд, других пилотах, их ближайшем окружении. В списке подписок его пустой фейковой страницы в инстаграме были несколько фан-групп, охватывающих всю Формулу-1, которые постоянно выискивали в интернете наименьшие намёки на романы, расставания, беременности. В подавляющем большинстве случаев там публиковали абсолютно не интересующие Льюиса фанатские сопли, но иногда в их месиве, растягиваемом тысячами комментаторов, он натыкался на зацепки на что-то стоящее.       Так, в прошлом году Льюис наткнулся на обсуждение бурной личной жизни Макса Ферстаппена, его предполагаемых прежних измен и неоднозначных суждениях и спорных публичных высказываниях его семьи. Там же было упоминание о какой-то возникшей, а через какое-то время исчезнувшей публикации о Йосе Ферстаппене, отце Макса. Что-то о молодой нидерландской девушке, пожаловавшейся на форуме на домогательства старшего Ферстаппена, его угрозы ей и жестокость. Льюису потребовались несколько недель и помощь трёх людей, чтобы узнать имя девушки, ссылки на её социальные сети, адреса личной и рабочей электронной почты, запись о подаче заявления в полицию, подтверждение факта двух полицейских допросов Йоса Ферстаппена в ходе расследования, название юридической фирмы, — пусть и без указания имени конкретного адвоката — выступившей в защиту старшего Ферстаппена, и постановление о снятии с Йоса обвинений в шантаже, угрозах и нанесении лёгких телесных повреждений — по договорённости сторон про отзыв заявления и выплату компенсации без судебного разбирательства. Льюис знал даже точную сумму — для него раздобыли копию налоговой ведомости той нидерландской девушки, в которой значилось одноразовое зачисление семнадцати тысяч евро в соответствующие достигнутой договорённости даты.       Раз в несколько месяцев он просматривал эти фан-группы, без особой надежды натыкаться на подобные весомые зацепки часто. В середине декабря 2019-го он, скучая вечером, забрёл на страницу одного такого сообщества. И поначалу он пролистнул эту фотографию как абсолютно ему не интересную: на порослом редким мхом крутом склоне — характерной вулканической черноты камней и пыли — на подстилке под спиной, и уложив голову на большой походный рюкзак, сложив руки над головой так, чтобы под локтями спрятать от высокого яркого солнца лицо, лежал кто-то в лёгкой ветровке, мешковатых плащевых штанах с большими карманами сбоку штанины и в грубых хайкинговых ботинках. Выше по склону виднелись клочки контрастного чёрной породе белого снега, вдалеке против насыщенной синевы неба вздымался острый заснеженный пик. Льюис коснулся этого снимка коротким безразличным взглядом и пробежался по мозаике более ранних публикаций, навскидку оценивая, могло ли быть в текстах под теми что-то ему любопытное, стоило ли в те вообще заглядывать. Но затем остановился, с мгновение пытался поймать всё ускользающую из-под прицела его сознания догадку, и снова вернулся к последней выложенной в группе фотографии.       Что? Гора, голый каменистый склон, походный рюкзак, надетый на голову капюшон, спрятанное под локтями лицо. Рука. Внимание Льюиса сразу выцепило эту деталь, оно продиктовало ему необходимость вернуться к этому снимку, но ему потребовалось какое-то время, чтобы расшифровать значение этой маленькой детали. Рука. Под широкой плащевой одеждой, в такой позе и ракурсе тяжело было распознать очертания её тела, но Ану Тейшейру выдала рука. Отличительный орехово-оливковый оттенок кожи, линия расслабленно повисших пальцев, чёрные прямоугольники ногтей.       В груди завернулось мягкое покалывание. Льюис видел Ану больше двух недель назад, 1 декабря в Абу-Даби, на последней гонке сезона. Он не определял это как «соскучился», но испытывал лёгкую горечь от того, что в следующий раз они с Аной встретятся не раньше середины марта. Вот такое случайное напоминание о ней отдалось в нём чем-то тёплым и щемящим одновременно. Переходя этим вечером на свою фейковую страничку в Инстаграме, чтобы не оставлять случайного следа своего основного аккаунта в этом его вынюхивании исподтишка, Льюис не намеревался подглядывать за Аной. Но, увидев её, больше ни о чём думать не мог.       Он нажал на фотографию, увеличивая на две трети экрана, этой сменой масштабов создавая иллюзию приближения Аны, и опустил взгляд в текст под ней.       «Ана Тейшейра проводит зимний перерыв в аргентинских Андах. Эйтор Фариа, бразильский мотогонщик, подогревает гуляющие с осени слухи о его романе с Аной. Он выложил это фото с их общего отдыха в своём Инстаграм ранее сегодня.»       Так Льюис узнал, что Ана Тейшейра и Эйтор Фариа были знакомы, и не просто знакомы, а настолько близки, что ходили вместе в пешие походы в горы. Всё в нём воспротивилось этому знанию: как они вообще познакомились? Где они могли пересечься?! Какой роман?! С какой, блядь, осени ходят эти ебучие слухи? Льюис был в середине ноября в том баре в Сан-Паулу, поймавший Ану в её прыжке с барной стойки парень не был Эйтором Фарией — с ним Льюис был знаком. Эйтора Фарии вообще не было на той вечеринке. Что это за роман такой, если он не пришёл отпраздновать победу своей «девушки»? Попахивает пиздежом. Закономерно возникшую мысль о том, что в серии Мото-гран-при в те же выходные могла проходить гонка далеко за пределами Бразилии, Льюис отмёл. Она мешала его нелепой попытке отрицать неизбежно надвигающуюся реальность.       В тот декабрьский вечер он впервые ввёл в поисковой строке Инстаграма имя «Эйтор Фариа» и выбрал в выпавшем списке среди нескольких фанатских страниц подмахнутую синей галочкой аутентификации — «@heitorfaria85». В мозаике опубликованных им фотографий снимка с вулканического склона не было, и Льюис даже на мгновение возрадовался этой найденной несостыковке. Но вокруг его аватара замыкалось яркое кольцо опубликованной истории, и среди полдесятка тех — пейзажи, чьё-то заросшее бородой кривляющееся лицо, какая-то надпись ярким баллончиком на камне — нашлась и Ана, лежащей на рюкзаке и заслоняющейся от солнца. В нижнем углу были абзац португальского текста и не оставляющая сомнений, что это и в самом деле была Тейшейра, отметка: «@theana». Льюис сделал снимок экрана, выделил на нём текст и скопировал в онлайн-переводчик.       «Получасовой привал. @theanа спит! Восхищаюсь её умением засыпать где-угодно и в какой-угодно позе.»       Льюис фыркнул. И что в этом «разогревающего слухи о романе»?       Он избегал вдумываться в то, почему воспринял это так в штыки. Избегал признаваться себе, что тем поздним ноябрьским вечером в баре в Сан-Паулу испытывал что-то отдалённо схожее с надеждой. Надеждой когда-то заполучить Ану. Сделать её своей. Она была там без пары, и почему-то именно за это Льюис держался, как за неопровержимое свидетельство того, что она была одинока. Вот эти «слухи» и «их разжигание» ставили эту сохраняемую Льюисом в тайне от самого себя надежду под угрозу. Они отдавались в нём досадой.       Уже после Рождества в ленте основной страницы Льюиса в Инстаграме возник пост от «@theana». Карусель фото, заглавной в которой стоял кадр празднования Аной победы на бразильском гран-при — она, широко счастливо улыбающаяся, уклонялась из-под густого потока застывших на картинке брызг шампанского, Льюис нацеливал на неё зажатое большим пальцем горлышко бутылки, Макс Ферстаппен на снимок не попал. Льюис улыбнулся этой их совместной фотографии, выбранной самой Аной, будто опосредованному согласию всё-таки дружить, и опустил взгляд к тексту. Тот был на английском:       «@theana:       Wow, what a shitty year 2019 has been! I mean what else can you expect from a year that started with an explosion?       It’s been a year of the worst bullying, the harassment, the trial. It was exhausting and excruciatingly painful at times.       But also it was a year of finding new allies, making new friends and falling in love. This was the year of my first win, the year that showed importance of implementing crucial changes.       For me personally 2019 won’t be the year to remember with warmth, yet it brought people and things I’m very grateful for.       Thank you for all of your support, I thank so many of you for trusting me with your personal stories — we got through this pain together.       Your love and kindness mean a world to me! Here’s to 2020! Hope this one brings us all the peace and comfort we need to heal from this turbulence.»       «Ухты, ну и дерьмовым же выдался 2019-й! Хотя, чего ещё ожидать от года, который начался со взрыва?       Это был год худшей травли, домогательств, год суда. Этот год вымотал меня до изнеможения, причинил мне порой невыносимую боль.       Впрочем, в этом году я приобрела новых союзников, завела новую дружбу. В этом году я влюбилась. В этом году я впервые победила. Этот год проявил необходимость нововведений.       Лично я не стану вспоминать 2019-й с теплом. И всё же я благодарна этому году за людей, события и вещи, которых он мне подарил.       Спасибо всем вам за поддержку! Спасибо, что столь многие из вас доверили мне свои истории. Вместе мы смогли притупить всю эту боль.       Очень ценю ваши любовь и доброту ко мне! С новым 2020-м годом! Желаю, чтобы этот год принёс нам умиротворение — только так мы все сможем оправиться от пережитой встряски.»       Льюис пытался, но ему не удалось проигнорировать той горечи, — досады, обиды, злости на себя, разочарования, боли? — которой в нём отдался этот пост Аны. Слишком многое из написанных ею итогов года он ощущал нацеленным в него же. Нацеленным не столько Аной — самим Льюисом. Травля, домогательства, суд. Он затравливал её, бросался на неё. Да, уже не в 2019-м, раньше, но слишком долго, слишком остервенело. Он допустил безнаказанность Эрве Рошфора. Он спохватился об этом слишком поздно — когда Ану уже успели растерзать.       А ещё, могло ли хоть одно из добрых слов Аны подразумевать Льюиса? Ощущала она его поддержку? Считала его своим союзником? Поверила ли в то, что он на самом деле так отчаянно хотел быть ей другом?       Слова о влюблённости ощущались, будто звонкая оплеуха. Какой же ты ебучий идиот! Конечно, за такой, как Ана, выстраивалась целая очередь желающих мужчин. И если уж быть предельно честным с собой, Льюис в этой очереди, выстраивайся та в порядке возможной заинтересованности Аны в этих мужчинах, стоял бы последним. Так та неуместно полыхнувшая в ноябре наивная вера в возможность чего-то значимого между ним и Аной показалась Льюису погасшей. Она влюблена в другого, на что ты вообще смел надеяться?!       Подтверждение слухам — безапелляционная реальность, под которой, казалось Льюису, он окончательно похоронит свои иллюзии — грянуло в Новый год. 31-го декабря 2019-го «@heitorfaria85» опубликовал карусель из двух чёрно-белых фото, лаконично подписанных одним красным сердечком. На тех Эйтор Фариа сидел в низком раскладном кресле перед разведённым посреди леса костром, и на его коленях уютно свернулась клубочком Ана. На первой фотографии она задумчиво улыбалась куда-то мимо объектива, на второй запрокидывала голову и вытягивала шею навстречу губам Эйтора.       Пора тебе перестать страдать этой хуйнёй, строго приказал себе Льюис в тот новогодний вечер. Настроение было окончательно испорчено. Он огрызался на вопросы встревожившихся такой резкой переменой друзей, он нудил, что не хотел быть на этой вечеринке, но и все предлагаемые альтернативы тоже отметал. Он напился, повздорил с кем-то, кого, кажется, даже не знал, кажется, с тем надоедливым типом, всё пытавшемся по-братски забросить ему на плечи руку. Он обозлился на им же самим приведённую девушку, наговорил ей каких-то тупых оскорблений, принялся брать её на слабо, что она не решиться на групповой секс, и высмеивал за то, как она боязливо от этого отнекивалась. И в голове постоянно вращалась только одна членораздельная мысль: пошла ты нахуй, Ана! Иди нахуй! Кажется, пару-тройку раз он невнятно бормотал это и вслух.       Далеко за полдень 1-го января 2020-го Льюис проснулся с нестерпимым похмельем. И винил в этом Ану. Вот до чего она его довела! Эта обида и злость на неё бродили в нём ещё несколько дней, но их концентрация всё разбавлялась, слабела, а затем бесследно растворилась.       7-го января, в свой 35-й день рождения Льюис не пил вообще. В какой-то момент на протяжении этой недели он нашёл в себе достаточно трезвой объективности, чтобы признать: ему так отчаянно хотелось понравиться Ане, но всякий раз, когда ощущал себя оттолкнутым ею, он взбрыкивал и обращался в того, кто ей очень не нравился, кто причинял ей боль. Как тогда в тренажерке, когда она отказалась с ним фотографироваться, — он разозлился и едва не пошёл с ней ссориться. Он предлагал ей мир, и в его голове её готовность к этому примирению должна была выразиться в согласии на совместное фото, и когда этого согласия не последовало, он воспринял это призывом к продолжению вражды. Он полыхнул злостью в то же мгновение, и в этом разгоревшемся внутри него гневном пламени он был готов сжечь всё. Это был путь в никуда.       Несколько недель — с момента, когда увидел фотографию Аны, дремавшей на склоне, когда её имя и имя другого мужчины соединились в одном предложении, вмещавшем также слово «роман» — Льюис уворачивался от неизбежного умозаключения. Он отрицал, что между Аной и Эйтором Фарией что-то могло быть, пусть и осознавал, что между ним самим и Аной тоже ничего не могло быть. И дело было даже не в том, насколько выразительно осторожной Ана с ним была. Был целый ряд объективных внешних причин невозможности их, как пары: они были соперниками, они были в разных командах, подобная связь неизбежно тянула бы за собой конфликт интересов; они оба были очень публичными, постоянно преследуемыми папарацци, их имена обгладывали в слухах и спекуляциях — пресса не дала бы им спуску, сойдись они вместе.       А ещё, Льюис не хотел отношений. Вот уже несколько лет он организовывал свою жизнь так, чтобы его потребность в близости с женщинами закрывалась вне выстраивания долгосрочных серьёзных отношений, вне обязательств, вне надежд, ожиданий, требований и претензий. Если восьмилетние американские горки отношений с Николь Шерзингер чему-то Льюиса и научили, так это тому, что он не был в состоянии поддерживать эти отношения, пока его приоритетом было другое — Формула-1. Когда они расстались, ещё на пути из Италии, где его запланированное предложение руки и сердца обернулось их окончательным разрывом, Льюис твёрдо решил: если когда-нибудь он и ввяжется во что-то подобное, то только после завершения своей спортивной карьеры.       Он вообще не хотел влюбляться. Он уже был влюблён, и теперь, оглядываясь на те годы, видел, насколько ужасно это было. Любовь распахнула его грудь, оголила его сердцевину, наполнила его наивностью и надеждой. Так долго — всю свою жизнь до встречи с Николь — он наращивал на себе броню, чтобы никто не смог его ранить, чтобы оскорбления, несправедливости и невезения не достигали его. Он стремился к неуязвимости, к надёжно запрятанной от внешних раздражителей уверенности: он способен, он достоен, он сможет всего добиться. А тогда он встретил Николь на том мероприятии «МТВ», и она улыбнулась ему, и всё. Его жизнь больше не принадлежала ему, его ценностью больше не были только его достижения. Льюис не хотел снова становиться таким уязвимым. Он не хотел опять оголять сердце — это было бы так нелепо и беспечно в контексте поведения Аны, ярко транслирующего: она разобьет это твоё сердце вдребезги. Если ты попробуешь вложить его в её ладонь, она сразу же ту перевернёт, она сразу же его выбросит. Почему же ты не понимаешь, что ей не нужен?       Вот только он хотел быть к ней ближе, хотел быть ей важным. Он хотел стать ей другом. Настоящим другом. А для этого ему нужно было измениться, нужно было стать лучшей версией себя — кем-то, кто мог Ане понравиться.       Он принял это решение в свой день рождения. И откладывать его воплощение не стал — он начал с отказа от алкоголя, которого порой перебирал, и который оголял в нём провода, по которым бежала неконтролируемая ярость, по которым струилась желчь, которые аж гудели от пакостливого желания сделать больно — что угодно, лишь бы не сделали больно ему. Это решение немного поумерило остроту, с которой Льюис воспринимал теперь неоспоримый факт отношений Аны и Эйтора Фариа. Ну и что, думал Льюис, да, пусть она с ним, но я и не хочу быть на его месте, я найду себе другое место рядом с ней, место кого-то, кто будет ей тоже важен. Место кого-то, кто останется рядом с ней, даже — особенно! — когда отношения с Эйтором Фарией закончатся.       В начале января 2020-го, думая об этом, Льюис Хэмилтон даже не смог бы вообразить, насколько точно сбудется это его стремление. Через несколько лет он и в самом деле будет Ане очень важен, и он останется рядом с ней, когда её отношения с Эйтором внезапно оборвутся, и Ана будет ему настолько важна, что, вместо испытывать долгожданное злорадство от того, что теперь-то она достанется ему, Льюис будет очень зол на Эйтора за то, что тот посмел причинить ей такую боль, за то, что не выполнил данное Ане обещание и не сделал её счастливой.

***

      Январь — июнь 2020 года       Приближалось начало сезона, и тот обещал быть увлекательным. Наверное, впервые с прихода в Формулу-1 Ана ждала этого с радостным нетерпением, не омрачаемым абсолютно ничем. В 2016-м, когда пришла в серию резервным гонщиком, она испытывала страх, в 2017-м в свой первый сезон основным пилотом она позволила себе понадеяться на шанс занять место в «Мерседесе» или «Макларене», и, попав в «Вильямс», была разочарована — самим этим фактом и их отношением к ней, а вдобавок ко всему Жан-Шарль Депрé подал на неё в суд. В 2018-м она с ужасом ожидала возвращения в паддок, где все её рьяно ненавидели. В 2019-м она ощущала себя задыхающейся под скользким давлением Эрве Рошфора, чувствовала себя так, будто покрывалась липким налётом в приближении гонок.       2020-й же начинался лишь с обещаний чего-то хорошего.       После её январского появления в Копенгагене перед встречей с Мишель Мутон и супругами фон Кёнигсегг — их первым прямым обсуждением перспективы их сотрудничества — все связанные с Формулой-1 новостные порталы затрубили о переходе Аны Тейшейры в «Кёнигсегг» в 2021-м уже как о fait accompli — свершившемся факте. Всю вторую половину сезона 2019-го давившая на Ану риторика, что она сдалась — сдулась, выгорела, никогда и не заслуживала своего места, что её переход в Формулу-1 изначально был ошибкой, ведь это исключительно мужской спорт — прекратилась. Вышли несколько статей, видео и подкастов о том, что приход «Кёнигсегг» мог означать для Форулы-1, и почему команда была так нацелена именно на Ану. Наконец основным лейтмотивом обсуждений Аны были не составляющие её личной жизни и не её взаимоотношения с другими пилотами, а её гоночное портфолио. Собирались сравнительные таблицы, иллюстрирующие, насколько лучшими были показатели Аны в сравнении с её более опытными товарищами по команде на аналогичных болидах. Составлялись разбираемые до мельчайших деталей подборки её обгонов или продолжительной обороны от напирающих сзади соперников, превосходящих её в доступной их машинам скорости. Её отменённую в Барселоне и присуждённую в Сан-Паулу победы анализировали — как они вообще стали возможными в виду того, что «Макларен» объективно уступали «Мерседесу», «Феррари» и «Ред Буллу». В преддверии четвёртого полноценного сезона Аны в Формуле-1 её наконец начинали воспринимать всерьёз.       Их вражда с Льюисом закончилась, но их имена в рассуждениях разного масштаба экспертов снова возникали рядом. Теперь не в противопоставлении, а в сравнении. Сомнения в скором успехе новой команды — «Кёнигсегга», — а так, и в правильности решения «к которому Ана Тейшейра, теперь уже очевидно, склоняется» (было написано в одной такой статье на профильном портале) сравнивались с подобной критикой выбора, сделанного в 2013-м Льюисом Хэмилтоном. Тогда он перешёл из того же «Макларена», из которого намеревалась уйти и Ана, — легендарной команды, принесшей Льюису его первой и очень быстрое, всего во втором его сезоне в Формуле-1, чемпионство — в новоиспечённый «Мерседес». Команде на момент этого перехода был всего год, и все единодушно считали подобный выбор Хэмилтона, в самом мягком выборе слов, неудачным, а без необходимой цензуры — идиотским. В 2014-м же, всего втором сезоне в составе «Мерседеса» Льюис выиграл своё второе чемпионство. И с тех пор успел стать уже шестикратным чемпионом — приблизился впритык к абсолютному рекорду Микаэля Шумахера. В статьях, видео и подкастах этой аналогией задавался вопрос: была ли способна Ана Тейшейра на подобный скорый успех в «Кёнигсегге»?       В новом году к Ане пришли новые личные спонсоры: локальные бразильские бренды и региональные ответвления всемирных марок. Так, Ана уже подписала контракт о сотрудничестве и даже успела сняться в рекламе для производителя сладких газированных напитков «Guaraná», в наполовину социальном ролике, напоминающем об опасности вождения в нетрезвом виде, для пива «Brahma». Она подписала сделки с провайдером мобильной связи «Vivo» и с банком «Santander Brasil»; обширная сеть тренажерных залов в Сан-Паулу ожидали её ответа на запрос о рекламном сотрудничестве. А ещё с ней связались представители косметического бренда «L'Oréal» и производителя техники «Samsung», заинтересованные в потенциальном привлечении Аны в качестве лица их брендов на крупном рынке Бразилии. Конкретных предложений пока сделано не было, но всё к этому шло. Уже в марте, незадолго до карантина, Ане предложили сняться для обложки и нескольких разворотов в бразильском «Плейбой».       Голова Аны шла кругом. Жизнь наконец начала ощущаться именно так, какой она себе её рисовала в фантазиях о Формуле-1. Она не могла дождаться, когда начнётся сезон, чтобы это сладостное наслаждение было выкручено на все сто процентов насыщенности. И вместе с тем испытывала некоторую горечь, ведь начало гонок в календарях Формулы-1 и Мото-гран-при означало и расставание Аны и Эйтора. Весь зимний перерыв они были неразлучны: вместе с компанией его друзей они летали в Аргентину, вдвоём встретили Новый год на Сейшелах, потом спрятались в роскошном доме кого-то из друзей Эйтора, одиноко приютившемся в густой тропической зелени недалеко от Прайя-Гранди и выходящем окнами и просторной открытой террасой на океан где-то вдалеке. Отсюда они выбирались в гости к маме Аны, братьям и сестре, а тогда прятались назад в уединение виллы.       Они вернулись в квартиру Эйтора в Сан-Паулу уже в начале февраля, когда пришло время приступать к усиленным предсезонным тренировкам. Они были вместе уже пять месяцев, но всё ещё пьянели друг от друга как на первом свидании. Ана опасливо выглядывала в Эйторе тревожные звоночки, которые когда-то так слепо игнорировала в Набиле Закарии, но, к своему облегчению, ничего не замечала. Эйтор обволакивал её той же заботой, настойчивой и разметающей любые возражения, будто волнорез пенистую воду, что и в первые полгода их знакомства. Он был внимательным, щедрым на усилия и проявления своей любви, он смешил Ану и её выслушивал, когда внутри неё уже не умещалось колотящееся волнение. Он готовил им завтраки, знакомил Ану с Сан-Паулу, купил ей мотоцикл и Барби-розовый шлем к нему, и они устраивали совместные вечерние заезды; они проводили время впятером с Дианой, Леоном и Тибо, играли в компьютерные игры, смотрели комедийные сериалы. Ане было так хорошо, как прежде ей вообще не казалось возможным.       Она улетела в Англию в первую неделю февраля. Тогда ещё новости о новом вирусе казались далёкими, воспринимались не всерьёз: ну подумаешь, каждые несколько лет какая-нибудь вспышка гриппа, то свиной, то птичий, теперь — китайский. В техническом центре «Макларен» — во всей Англии — все шло свои чередом. Ана и Моник, исключительно для перестраховки, перестроили график тренировок на наименее людные часы в зале. 14-го февраля, в день влюблённых и день презентации болида «Макларен» на предстоящий сезон, Ане пришли необъятный букет роз от ещё остававшегося в Бразилии Эйтора и новости из Франции — о первой зафиксированной в стране смерти от этого стремительно распространяющегося нового вируса. После всех съёмок для сайта сувенирной продукции «Макларен» и соцсетей и после презентации нового болида Ана планировала улететь в Париж — продолжать подготовку к сезону там. Но решила остаться во всё ещё снимаемом командой для неё большом доме в Уокинге. В подвале тут был скупо оборудованный тренажерный зал, но Моник смогла прописать полноценную программу занятий и в нём. В качестве кардио они больше не ездили в публичный бассейн, не играли в спортивном центре в сквош — только теннис на заднем дворе дома и пробежки по безлюдному лесу. Карантин ещё не был введён, но Ана выбрала прибегнуть ко всем этим предосторожностям — ещё не хватало заболеть в преддверии первого гран-при.       Эйтор, обычно на месяц отправлявшийся в тренировочный лагерь в Италии, в виду новостей о вспышках целых очагов заболевания там, решил остаться в Сан-Паулу — в Бразилии первый официально зафиксированный случай инфицирования зафиксировали именно там, но он был единственным и намного позже итальянской вспышки — 26-го февраля. Первая гонка Мото-гран-при должна была пройти 8-го марта в Катаре, но там ввели обязательный карантин для приезжих из — или через — Италию, а поскольку многие гонщики, команды и поставщики базировались именно там, необходимый двухнедельный карантин для них предполагал смещение графика, накладки на следующие гран-при и путаницу. Все эти трудности, ужесточающиеся меры в Катаре, и катастрофически возрастающее число заболевших — и скончавшихся от болезни — в Италии продиктовали организаторам Мото-гран-при необходимость отмены гонок до некоторой стабилизации ситуации. Эйтор Фариа так и остался в Сан-Паулу.       Первая гонка сезона Формулы-1 в 2020-м проходила в Австралии. Эпидемиологическую ситуацию там местные власти считали приемлемой для проведения таких массовых мероприятий, правил об обязательном карантине для прибывающих из региона с высокой заболеваемостью введено не было, а так, и ФИА не посчитали нужным вносить какие-либо изменения в заранее составленный график.       Ана и Моник прилетели в Австралию в понедельник, 9-го марта — для отдыха после длительного перелёта, акклиматизации и перестройки на новый часовой пояс. Обычно в такие свободные дни, остававшиеся в запасе перед началом гран-при, они выходили на прогулки, посещали местные достопримечательности или места, которые уже успели тут облюбовать. В Мельбурне пилотов обычно расселяли в двух находящихся в одном квартале отелях, в нескольких минутах ходьбы от них находился приглянувшийся Ане и Моник ресторан «The Meat & Wine», где подавали большие сочные стейки. Два предыдущих года их австралийское гран-при считалось официально начатым только после сытного ужина в этом ресторане, но в марте 2020-го Ана очень остро ощущала присутствие других людей, её прежде лишь эпизодически возникавший панический страх в свете усугубляющейся ситуации с ковидом перерастал почти в параноидальную социофобию. В Австралии все новоприбывшие были свободны в своих перемещениях без необходимого карантина или сдачи анализов, но «Макларен» предпочли перестраховаться, Ана сдала анализы и отсиживалась в своём отельном номере.       Проходивший в четверг, 12-го марта медиа-день оказался для Аны в её многократно усилившейся тревожности испытанием. Их было пятеро на тесном полукруге белого кожаного дивана, в близко приставленном кресле сидел и всё подавался вперёд ведущий пресс-конференции, на выстроившихся рядах стульев устроились несколько десятков журналистов. Ана была настолько затиснутой между Данни Рикардо и Себом Феттелем, что они ощущали мелкое подрагивание её напряжённо сведённых ног и поглядывали на неё. Себ дважды подталкивал её локтем и приободряюще подмигивал, когда она поворачивалась к нему. Тему ковида в задаваемых пилотам вопросах преимущественно обходили. Все старательно притворялись, будто всё идёт своим обычным чередом. На трибунах предполагалось присутствие зрителей по всем проданным билетам.       В пятницу, 13-го марта начались практические заезды, а так, в гаражах собрались столпотворения съехавшихся отовсюду людей, кто-то кашлял, чхал и шмыгал носом. Накануне днём «Макларен» проводили организованное тестирование всех прилетевших сотрудников, сегодняшним утром несколько из них получили положительные тесты, им приказали оставаться в своих номерах. Ана спряталась в свой шлем ещё до выхода из своей комнатки в офисе «Макларена» в паддоке, в шлеме с поднятым забралом она отправилась в гараж, в шлеме же она сидела в гараже в перерыве после окончания первой практической сессии. Чтобы не концентрироваться на слоняющихся перед ней фигурах, на их близости, на их количестве, Ана умостилась на высокую столешницу с ногами, оградилась поднятыми коленями и уткнулась в телефон.       В групповой переписке «Пилоты 2020» (состав которой и этот год в названии едва ли не впервые были оформлены правильно и вовремя; почти весь предыдущий сезон в заглавии значилось «2018», и первые два месяца после объявления о своём уходе Фернандо Алонсо всё ещё оставался участником группы, не замеченный никем до оставленного им сообщения) в счётчике новых сообщений значилось уже двухзначное число — крайне редкая активность за один день.       Ана зашла в чат, и последним оправленным в него всего минуту назад сообщением значилось:       «Льюис Хэмилтон: Что значит «никто другой так не реагирует»? Вы, блядь, под камнем живёте? О ком «ником другом» вы оба рассказываете?! НБА отложили игры на неопределённый срок, целые страны отказываются отправлять свои команды на Олимпийские игры, матчи Лиги Чемпионов откладываются…»       Ниже возникло два лаконичных, но диаметрально противоположных сообщения: Кими Райкконен написал «+1», соглашаясь, Кевин Магнуссен оставил до слёз хохочущий смайлик, насмехаясь над этими доводами.       Ана не стала пролистывать предыдущую переписку, не захотела выискивать, кто помимо Магнуссена настаивал на проведении гран-при. Она была не в настроении ввязываться в склоку, она просто хотела отсюда убраться, и если среди гонщиков нашлись единомышленники, она поспешила примкнуть к ним:       «Полностью поддерживаю Льюиса. Не понимаю, что мы все здесь делаем. Основную и вспомогательные серии Мото-гран-при тоже отменили.»       Под её сообщением вмиг всплыла реакция — Льюис отметил её слова поднятым вверх большим пальцем, а через минуту появилось:       «Льюис Хэмилтон: Вот именно! И наш календарь пересекается с календарём Мото-гран-при. Значит, и у нас эти гонки будут отменены. Давайте настоим на том, чтобы все гонки были приостановлены, пока эта ситуация с ковидом не прояснится.»       Ана вбросила короткое:       «Согласна!»       В ответ всплыло:       «Кевин Магнуссен: Ну так и снимайтесь с гонки, сладкая парочка. Ты и Ана. Ещё мне не хватало бояться долбанной простуды!»       Ана парировала:       «Мы, конечно, сладкая парочка. Но сколько людей в твоей команде показали положительный результат на ковид и помещены местными медиками в карантин? В «Макларене» таких семь человек. Один из них — мой механик.»       «Кевин Магнуссен: Если ты заразная, то сиди и не высовывайся. При чём тут я?»       Ана вспылила:       «При том, что ты не знаешь, заразный ты сам или нет. Так почему бы тебе тоже не сесть на свою задницу ровно и не высовываться?!»       А тогда закрыла мессенджер, погасила экран телефона, отложила на столешницу и оттуда подхватила другой — свой личный, с алыми мазками новогоднего заката на Сейшелах на заставке. Там в мессенджере среди даже не десятка переписок она открыла подписанную коротким и таким всеобъемлющим красным сердечком. Последним от Эйтора значилось:       «Удачи тебе там сегодня, fofo!» * — полученное и прочитанное Аной в машине по дороге из отеля на автодром. С субботнего вечера накануне вылета из Лондона в Мельбурн — с двумя пересадками вместо обычно одной в Дохе, потому что в Катаре всё ужесточали меры даже для транзитных пассажиров — Ана пряталась в переписку и видео-звонки с Эйтором, потому что только в нём находила хоть какое-то отвлечение от захлёстывающей её тревожности. Вот и сейчас она чувствовала, что её сердце колотилось неравномерным напуганным ритмом, горловина огнеупорной поддевы ощущалась удушающе тесной, Ана раз за разом отыскивала край той под натянутой сверху балаклавой, просовывала под неё пальцы и оттягивала от шеи, но ощущение того, что она задыхается, её не оставляло. Ей нужен был Эйтор.       Под красным сердечком значилось: «был в сети 2 часа назад», но Ана всё равно начала набирать гневное сообщение, возмущаясь нерасторопностью ФИА в принятии решений, в надежде, что мобильный был у Эйтора где-то под рукой, что он увидит входящее и сразу ей ответит. Ей нужно было призрачное ощущение его надёжного присутствия, хоть отголосок его умиротворяющей ауры. Впервые в жизни Ана ощущала, что могла рассчитывать на кого-то кроме себя, что кто-то готов был брать на себя ответственность за неё, а не только ей нужно было брать ответственность за всех остальных. Какой бы израненной она не чувствовала себя, какой бы вес трудностей её не приваливал, ей стоило лишь доползти до Эйтора и бессильно рухнуть ему в руки, а он непременно её поймает, заслонит, защитит, вступится и разберется.       Но не успела она, набирая слова, замечая в них ошибки, стирая и вновь старательно печатая, сформулировать своё сообщение до конца, как ей передали: второго практического заезда уже не будет. Семь из десяти команд проголосовали, и ФИА приняли вынесенное этим голосованием решение — гран-при Австралии переносилось на неопределённый срок.       Ана вылетела из Мельбурна в ту же пятницу. Моник осталась дожидаться предоставляемого «Маклареном» чартерного рейса для сотрудников обратно в Лондон. Ана села на стыковочный самолёт до Сан-Франциско, затем перелетела Штаты на другое побережье — в Нью-Йорк, а оттуда — наконец домой. В этом длившемся полтора суток пути Ана едва удерживала фасад нормально функционирующего человека, пока внутри неё — в сворачивающемся узлом желудке — колотился страх. Она едва дотянула до Сан-Паулу, а оказавшись там, спряталась за Эйтора от всех остальных людей на следующие несколько месяцев.       Родители Эйтора приглашали их двоих на время введённого в Бразилии карантина переехать в их особняк в районе Морумби — там была для них отдельная спальня со своей террасой, санузлом и даже небольшой гостиной, домработницы оставались жить на территории, а так, не поддавались риску заражения извне; при доме была обширная зелёная территория, тренажерный зал, теннисный корт и бассейн. Туда уже съехались двое сестёр Фариа. Но Ана и Эйтор предпочли остаться в его квартире, пусть и в самой гуще района элитных многоквартирных высоток, всё же изолированные от остальных. Продукты им доставляли курьеры — оставляли в подъезде перед закрытыми дверьми. На тренировки они ездили в дом Фариа, но при условии, что оставались в зале одни. И изредка оставались на семейный ужин, накрытый в беседке в зелёном саду.       Количество заражённых в Бразилии всё росло. В марте зафиксировали первые смерти от ковида, в апреле умерших от осложнений были уже тысячи, в мае Бразилия значилась на втором месте в мире по количеству зафиксированных случаев заражения ковидом, в июне количество заболевших бразильцев уже исчислялось миллионом. Новостные ленты выглядели как прямая трансляция апокалипсиса, Ану колотило каждый раз, когда звонила мама, каждый раз она молилась кому-то, в кого даже не верила, чтобы Леон, Тибо и Диана были здоровы, и всякий раз, когда мама говорила, что они с детьми выходили прогуляться на пляж, Ана ругалась на беспечность мамы и требовала больше без особой надобности наружу не потыкаться.       Но внутри стен квартиры Эйтора образовался маленький рай для двоих. С распорядком их видов спорта они не смели даже мечтать о таком количестве времени вместе. Наверное, впервые за целые десятилетия своих жизней им не нужно было собирать чемоданы на месяцы перебивания по отелям, каждые выходные куда-то ехать и лететь, их график сна существовал в одном и том же временном поясе, погода за окном оставалась предсказуемо постоянной. Это могло бы стать даже угнетающе скучным, если бы Ане и Эйтору не было настолько хорошо вдвоём.

***

      Март — июль 2020 года       Первые несколько недель после отмены гран-при Австралии Льюис провёл в Монако. Анджи приехала вместе с ним, и они продолжали интенсивные тренировки в ожидании хоть какой-то определённости, ещё не понимая, что вся эта ситуация с ковидом окажется затяжной, ожидая вердикта по следующим за Австралией гонкам в календаре, предполагая некоторую вероятность того, что гран-при всё же могли состояться, пусть и с какими-то ограничениями.       В апреле, когда масштабы пандемии лишь продолжали катастрофически разрастаться, и уже не только в Китае, а повсюду, Льюис сказал Анджи возвращаться домой, и сам улетел из Европы — спрятался в Эйвоне, в штате Колорадо. Впервые с покупки этого дома на склоне горнолыжного курорта Льюис очутился тут не зимой, не принимал в гости всю свою большую семью и поселился здесь так надолго. Компанию ему составляли Роско и Коко, следовавшая за Льюисом шеф-повар и две посменно — каждый месяц, с обязательной сдачей теста на ковид — сменяющие друг друга домработницы. Ощущалось это до пиздеца одиноко.       Чтобы не двинуться головой в гулкой пустоте особняка, предполагавшегося семейным гнездом, но уж никак не холостяцкой конурой, Льюис незадолго после приезда выработал для себя строгий распорядок дня, в котором обязательно дважды тренировался и проводил на свежем воздухе минимум три часа: ходил в горы, спускался к озеру, катался на велосипеде по пустынному серпантину. Он смотрел фильмы, заставил себя прочитать две книги, но на середине третьей сдался — она так и осталась лежать с заломленным уголком последней прочитанной страницы на его прикроватной тумбе. Если бы не старания домработниц, книга покрылась бы равномерно серым слоем пыли и оказалась бы погребённой под сваленным сверху хламом. Но то, что держало Льюиса в тонусе в его привычном быстром ритме жизни — немного монотонной рутины, в этом вынужденном отшельничестве своим однообразием доводило его до сумасшествия. Он привык жить активную жизнь, он не помнил себя без постоянных перелётов, без собирающихся вокруг него столпотворений, без ресторанов и ночных клубов, без фестивалей, без пляжей, без прекрасных девушек, без спешки, без нескончаемого списка предстоящих дел и встреч. Без гонок. Льюис играл в компьютерные игры: онлайн-сессии с друзьями в стрелялки или симулятор Формулы-1, с братом, отцом и дядей в «Монополию» и с мамой в шахматы — но всё это не создавало даже иллюзии их близости. Напротив, только подчёркивало невозможность их личных встреч, их игр вживую над разложенным на столе игровым полем, разноцветными фишками и купюрами игровых денег. И всё же Льюис религиозно держался хоть за такую возможность кратковременного побега из своего одиночества.       Он наводил будильник на одно и то же время утром и заставлял себя ложиться в кровать в одно и тоже довольно раннее время вечером, но за редкими исключениями тех дней, когда вылазка в горы выматывала его до молниеносной отключки, едва под затылком ощущалась принимающая мягкость подушки, Льюис по несколько часов валялся в кровати в кромешной темноте. И в той над ним витали все его сожаления, эхо всех прицельно запущенных в самую его сердцевину слов. Эхо голоса Нико Росберга многие ночи подряд напоминало ему: ты — жалкий ублюдок, зацикленный, одинокий, никому не нужный.       Вскоре Льюис начал разгонять эту темноту свечением экрана своего телефона. Пунктом его назначения в этом ежевечернем побеге от терзающих его мыслей стали Инстаграм и Ютьюб. Он отыскивал в подписках один и тот же кругляш аватарки: ярко-розовый шлем из-под поднятого забрала которого наружу — так густо, что полностью скрывали лицо — торчали цветы. Розовые розы, плотные шарики ещё не распустившихся пионов, плоские открытые бутоны гербер и маленькие пушистые соцветия агератума. Где-то там — под всеми этими цветами, протолкнутыми под визор шлема, где-то в тысячах километров от него, по другую сторону всех выкладываемых видео и фотографий — была Ана Тейшейра. Подсматривание за ней через эти едва приоткрытые щели её соцсетей и заполненного десятками влогов канала на Ютьюб одновременно обостряло чувство полнейшего безнадёжного одиночества и обволакивало Льюиса теплом. Придавало его фантазиям, которыми уже далеко за полночь он наконец себя усыплял, отдающих горечью выразительных деталей.       Льюис не соблюдал хронологического порядка просмотра видео и мозаики фотографий. Он начинал с последних фото и роликов, выложенных рекомендуемыми к просмотру на главной странице канала Аны, а затем ему становилось мало, и он пролистывал вглубь канала, заходил в архивные истории в Инстаграм — и так Ана Тейшейра перед его взглядом ставала всё более юной, всё более ему незнакомой. Льюис был лично знаком с Аной с 2016-го, но на видео двух- и трёхлетней давности — с её утренней рутиной, с днём, проведённым с семьёй, или сборами и перелётом на гонку — была молодая девушка, которой Льюис не помнил. На которую тогда не обращал внимания. О существовании которой тогда не подозревал — видел перед собой только ненавистный ему им же самим навешенный ярлык.       С Ютьюб-канала Аны Льюис выучил её полное имя — Ана ду Карму Кунья Тейшейра. Узнал, какой кофе она любила — густой эспрессо, и то, что перед гонкой она для вброса кофеина, затачивающего внимание и реакции, этот самый эспрессо не пила, а лишь жевала специальные кофеиновые жвачки. Льюис узнал, какую музыку она слушала, на какие концерты ходила, и увидел Ану танцующей под тяжелый рок на каком-то размоченном дождём и вытоптанном в вязкое болото рок-фестивале. Он видел, как она лихачила на лыжах, выписывая резкие виражи по крутому склону между проступающих из-под снега тёмных острых скал. Он слышал её голос спросонья надтреснутым и, впервые с их самой первой встречи уже больше десяти лет назад, видел её волосы распущенными пружинистыми кудряшками. В видео о том, как проходил её обычный квалификационный день, были кадры Аны, раздевающейся до тугого спортивного белья в той своей серой тесной комнатушке мотоофиса «Макларена» и одевающейся в огнеупорную поддёву и гоночный комбинезон. Этот короткий, длившийся от силы секунд двадцать фрагмент так взбудоражил Льюиса, будто ему было не тридцать пять, а двенадцать. Будто он случайно подсмотрел в распахнувшейся двери девчачьей раздевалки оставшуюся в одних трусах и лифчике красотку-одноклассницу.       Было на канале и длинное разговорное видео, в котором Ана рассказывала историю своей жизни и отвечала на собранные от подписчиков вопросы. Льюис слушал, как она говорила о своём детстве, о переезде, об отчиме, первых впечатлениях о Франции и том, как только в Париже впервые осознала свою любовь к картингу потенциальной карьерой, и понимал, что очень в Ане ошибался, считая её зажравшейся мажоркой.       Льюис был голоден ко всем этим маленьким и значимым деталям, делающим Ану — Аной, он выискивал их, тщательно отслеживал, не оставил ли какое-то видео пропущенным или недосмотренным. Он проглатывал эти двадцатиминутные ролики, полные смешных самоироничных вставок и дурашливых стоп-кадров, по несколько подряд, взахлёб, и порой ловил себя на том, что хохотал вслух. Подавляющее большинство видео были выложены на английском: в них Ана разговаривала по-английски, и всякая французская или португальская речь, проскакивающая в них, сопровождалась английскими субтитрами. Но полдюжины самых свежих роликов вышли уже с заголовками на португальском, Ана разговаривала по-португальски, и хоть внизу экрана по умолчанию продолжали возникать английские субтитры, в их тщательной подобранности при монтаже уже терялась та искромётность её юмора, присущая её речи. Льюис понимал: поначалу Ана пыталась охватить широкую международную аудиторию, но теперь с так стремительно возрастающей её популярностью на родине, решила сконцентрироваться именно на Бразилии — с маркетинговой точки зрения это была правильна смена стратегии. И всё же совершенно нелепо Льюис испытывал по этому поводу грусть — будто между ним и Аной перерубили своеобразную связь.       Порой Льюис заглядывал и к «@heitorfaria85». Тот не вёл свою страницу с тем же постоянством, с той бизнес-расчётливостью, с диктуемой ею завлекательностью, что и Ана, но с некоторой периодичностью всё же выкладывал сторис или пост с целыми подборками фотографий и видео с ней. Ана рассказывала что-то по-португальски, стоя перед большой абстрактной картиной и выразительно на ту жестикулируя, Эйтор за кадром что-то подсказывал и хохотал. Ана в одних только короткой майке и тонких трусиках вытанцовывала по кухне, виляя обнажёнными выпуклыми бёдрами, вскидывая руки и взмахивая ими, будто крыльями, и подпевала американской песне пятидесятых:       «If I could fly like birds on high       Then straight to her arms I`d go sailing» *       Ана отправляла в рот поддетый на вилку кусочек еды и довольно прищуривалась в камеру. Изрисованная татуировками пятерня Эйтора лежала на смуглом бархате бедра Аны. Ана, сидя на полу со скрещёнными ногами, сжимала в руках игровой джойстик и сосредоточено всматривалась в оставшийся за кадром, но освещавший её ярким синеватым свечением экран. Ана, свернувшись в тугой клубок, дремала на диване. Ана, спрятав лицо под густо нанесённой зеленоватой маской, кривлялась в камеру.       Льюис никогда не был с Эйтором Фариа знаком близко — они пересекались на одном-двух мероприятиях; Фариа, как мотогонщик от «Ред Булл» порой появлялся на гран-при Формулы-1 и, хоть был специальным гостем именно «Ред Булла», прохаживался по гаражам и других команд. Бывало, он заставал в «Мерседесе» Льюиса, и тогда они пожимали друг другу руки, обменивались пустыми вежливостями и позировали для совместной фотографии. Льюис знал об Эйторе лишь обобщённую информацию: тот был толковым мотогонщиком, несколько раз подбирался к чемпионству и один раз его заполучил. Иногда Хэмилтон и Фариа делили страницу в каком-нибудь таблоиде, нацарапавшем пакостливую статью о спортсменах, позволяющих себе — о, какой стыд, какое ебаное безобразие! — за пределами своего спорта кутить в ночных клубах и встревать в громкие романы с красотками — звёздами мировой величины. Когда-то Фариа оттяпал себе какую-то голливудскую актрису, но Льюис не имел представления, какую именно. Ему было на Фариа похуй. По крайней мере, до декабря, когда впервые это имя нарисовалось рядом с именем Аны. И с тех пор в Льюисе замешивалась и густела всё большая неприязнь.       Льюис избегал признавать очевидное — он возненавидел Эйтора за то, что ему досталась та, которую теперь хотел и он сам. Он искал этому другие объяснения, не вынуждающие его признавать в себе чувства. Льюиса раздражала рожа бразильца, этот его вечно напыщенный вид. Его возмущало то, как он оголял Ану — и Льюис предпочитал игнорировать тот факт, что сама она в своём Инстаграме выкладывала куда более откровенные фото; он презирал то, как Эйтор выпячивал её напоказ. И всё же он продолжал забредать на страницу «@heitorfaria85» в надежде на новую возможность подсмотреть за той Аной, доступа к которой сам Льюис не имел: беззаботной, смешливой, заводной и заигрывающей.       Льюис избегал признавать: он завидовал Эйтору. Завидовал тому, как у них всё складывалось. Завидовал тому, что сейчас они были вдвоём, что им было чуждо это угнетающее, порой почти обездвиживающее его чувство абсолютной пустоты, придавливающее его по вечерам с удушающей силой. Льюис завидовал тому, как Ана смотрела на Эйтора, как рядом с ним звучал её голос. Он завидовал даже тому, что в этих выкладываемых ими двумя видео этот голос Аны был для Льюиса лишь набором звуков на незнакомом ему языке, а для Эйтора все эти звуки складывались в имеющие смысл слова.       В конце апреля Льюис попросил свою оставшуюся в Лондоне личную ассистентку подыскать для него преподавателя бразильской версии португальского языка для онлайн-занятий. В ту же неделю ассистентка организовала для Льюиса ознакомительный видео-звонок со смешливой профессоркой из Сан-Паулу, а ещё через неделю в сюрреалистично пустом календаре Льюиса возникли записи о запланированных занятиях. Два месяца: май и июнь, — пока не возобновились гонки, у Льюиса были по четыре занятия в неделю, а в дни, свободные от онлайн-уроков, он старательно выполнял домашнее задание, которым просил его безжалостно заваливать. Это оказалось неожиданно захватывающим. Для Льюиса, так и не попавшего в старшие классы — те были принесены в жертву ради спортивной карьеры, не находившего в себе и капли интереса ни к одному из предметов, едва накапливавшего достаточного минимума оценок для закрытия семестров, это было в новинку. Он испытывал голод к знаниям, и такой голод он никогда прежде не испытывал ни к чему, что умещалось в учебнике и рабочей тетради. Им двигало желание — потребность — понимать Ану. Понимать её именно такой, какой она была на самом деле, без необходимости ей переводить себя на единственный доступный к пониманию Льюиса язык. Его вдохновляла мысль о том, что когда-нибудь он и сам сможет рассмеяться с того видео, где Ана, будто искусствовед, что-то наигранно вещала перед абстрактным полотном. Его вдохновляла фантазия о том, что когда-нибудь он сможет переходить на язык Аны с той же лёгкостью, с которой она переходила на его язык. С той лёгкостью, с которой маленькая сестра Аны перетасовывала португальский и французский.       12-го мая Ане исполнилось двадцать три. «@theana» выложила сторис, на котором задувала свечи на небольшом — очевидно самодельном — торте. Льюис провёл полчаса над тщательным составлением сообщения, начинавшегося с подсказанного ему преподавательницей «Parabéns!» *, а в следующих двух абзацах вмещавшего чуть более разлогое поздравление на английском, пожелания, выраженную надежду, что у Аны и её семьи всё было хорошо, и учтивую обеспокоенность новостями из Бразилии. Он набирал и стирал слова, всё никак не в состоянии уместить их во что-то лаконичное, не спутанное, не оголяющее его вдруг полыхнувшее волнение, не воспринимающееся чем-то излишним, неуместным в контексте их общения, навязчивым.       Ана отозвалась довольно быстро. Первым от неё возникло короткое: «Muito obrigada» * со смеющимся смайлом. А тогда тоже перешла на английский. Ответила, что с малышнёй и мамой всё, к счастью, было хорошо, и что, к сожалению, виделась с ними сейчас нечасто, пусть и жила всего в полутора часах езды. Она поинтересовалась, где пережидал происходящее Льюис, и как дела у его родных и близких. Льюис отправил ей фотографию развалившихся на полу английских бульдогов, и Ана отметила ту смайлом с влюблёнными сердечками вместо глаз. Пустой обмен вежливостями перерос в ещё два десятка сообщений, закрутившихся вокруг обсуждения собак. Льюис рассказал о мелкой беспородной собачонке его мамы, с которой провёл первые пять лет своей жизни, и о большой длинношерстой французской овчарке, которая жила у его мамы сейчас. Ана писала о том, что всегда мечтала о домашнем животном, но в детстве ей этого не разрешали, а теперь она и сама не позволяла себе этого.       «@theana: Восхищаюсь тем, как тебе это удается. Я не могу решиться. Мне кажется, это будет вовсе не моя собака. Это будет собака другого человека, которому я ещё и буду за это платить.»       Потом Льюис возвращался к этой их вдруг всплеснувшейся беседе, улыбался сообщениям Аны и думал, что ещё год назад подобное было невозможным. Ещё год назад ему приходилось вытягивать из Аны холодные односложные ответы. А вот теперь она сама охотно делилась чем-то личным. И она от него не зависела, не была заключена на борту самолёта в перелете из Ниццы в Париж, о котором сама и попросила, не чувствовала себя обязанной Льюису.       На следующий месяц между ними вновь воцарилось прежнее молчание.       А тогда наступило 19-е июня. День выдался солнечным, но не жарким. Они провели почти весь этот день снаружи. Роско и Коко гоняли по заднему двору, сражаясь за игрушку, перетягивая ту из пасти друг друга. Роско растерзал большую коробку из-под доставленной утром посылки, он смыкал на клочке картона челюсти, мотая тяжелой башкой отрывал тот от коробки, и тогда нарезал круги по выложенной камнями подъездной дорожке, а Коко носилась за ним, пытаясь ухватиться за ту же картонку. Когда настало время занятия по португальскому, Льюис умостился с ноутбуком на террасе второго этажа, и тогда английские бульдоги устало развалились у его ног. День проходил хорошо. Коко сытно ела, послушно разжевывала свои таблетки, выписанные ей ветеринаром от целого перечня хронических заболеваний, не казалась уставшей.       А тогда вечерело. В девять в горах уже царила кромешная тьма, окна превращались в чёрные зеркала, отражающие лишь освещенные комнаты по эту сторону, а по другую, казалось, весь остальной мир переставал существовать. Снаружи будто разверзался всепоглощающий вакуум, и стены под его давлением начинали понемногу сдвигаться. Льюис сбегал от морозно пробирающегося под кожу чувства безысходности, ненужности и даже своей напрасности в спальню. Он пропускал вперёд себя собак, плотно закрывал за собой дверь, надёжно зашторивал окна и прятался в постель. Там, под одеялом, один край которого непременно придавливала тушка кого-то из храпящих бульдогов, со сжатым в руке телефоном и капельками наушников в ушах, он подделывал присутствие Аны Тейшейры и в этом находил достаточно отвлечения, чтобы уснуть.       Но вечером 19-го июня на зов Льюиса откликнулся только Роско. Коко не отзывалась на своё имя, и Льюис отправился на её поиски в кухню, где она нередко околачивалась в надежде слизнуть с пола все случайные крошки и выклянчить еду со стола, пока шеф-повар и домработница убирались после приготовления ужина, но там Коко не оказалось. Её любимая лежанка в гостиной тоже была пустой, и Льюис уже повернулся в коридор, когда она, прихрамывая, показалась из-за дивана. То, как нетвёрдо, переваливаясь на одну сторону, она шла, каким жалостливым и даже провинившимся был её взгляд, каким синюшным казался её свешивающийся из пасти язык, и как часто она дышала, будто воздух оказался разреженным и ей не хватало кислорода в каждом отдельном вдохе, напугало Льюиса.       Он бросился к Коко, сгрёб в руки и стал судорожно её осматривать. Что? Что?! Он позвонил кинологу в Лос-Анджелес, которой в свои частые разъезды доверял заботиться о своих собаках, та связалась с ветеринаром, у которого лечила своих подопечных — они оба, выслушав описанные Льюисом симптомы, заключили: сердечный приступ. Он стал судорожно искать круглосуточные ветеринарные клиники в Эйвоне, в округе, он всё расширял и расширял радиус поиска, информация о рабочих часах в большинстве была перечеркнута оповещением о введённых в связи с ковидом ограничениях, указанные на сайтах номера телефонов отзывались автоответчиками. А Коко стремительно умирала на его руках. Льюис как раз сбрасывал очередной оставшийся без ответа вызов, когда вдруг очень отчётливо осознал — Коко перестала дышать. Её быстрые шумные вдохи, почти хрипы, выразительно различимые в резком шевелении её живота, стихли. Он уложил её на пол, на правый бок и, следуя оставленным ветеринаром инструкциям, принялся ритмично и с силой надавливать на её грудину. На каждом нажатии он спёрто выдыхал счёт:       — Двенадцать, тринадцать, четырнадцать!       Он прислонялся ртом к черному плоскому носу на бессильно завалившейся на пол башке и выдыхал туда воздух, а тогда выпрямлялся и вновь надавливал сложенными в замок руками, пытаясь где-то под рёбрами растормошить устало остановившееся сердце.       Это не помогало. Льюис не знал, сколько времени так провёл, почти не отдавал себе отчёта в том, что бормотал Коко просьбы проснуться, что обещал взволнованно тыкающемуся ему под руки Роско, что всё будет хорошо. Он не помнил, позвал ли домработницу сам или она пришла на паническое звучание его голоса. Не помнил, сказал ей принести плед, который расстилал для Коко на сидении машины, и в который она уютно мостилась на борту его самолёта, или домработница сама догадалась за тем сходить. Помнил только, какими ватными ощущались его руки, какими онемевшими были пальцы, и одновременно с тем как выразительно неживой ощущалась под его касаниями короткая жесткая шерсть, когда он поднял Коко и туго запеленал в плед. Он тщетно пытался сохранить последнее тепло её округлого тела. Он перенёс её в любимую лежанку, сам опустился рядом и какое-то время сидел, бессильно ссутулившись, гладил её затихшую морду, мягко теребил в пальцах её бессильно свисшее острое ухо. А тогда расплакался.       Бывало, что он чувствовал себя именно так, как описывала Ана: будто был своим собакам никем — просто платил присматривающим за ними людям, тем, кого бульдоги, должно быть, воспринимали настоящей семьёй. Сам Льюис лишь изредка появлялся, таскал их за собой в самолётах и машинах и приволакивал из мягкого тепла Лос-Анджелеса в заснеженное промозглое Колорадо. И всё же он чувствовал, что Коко и Роско любили его. В последние несколько лет они были единственными настолько близкими к нему существами, единственными, с кем он постоянно делил кровать, единственными, с которым позволял себе расслабиться и беззастенчиво быть собой. Им было на него не наплевать. Они радовались его появлению, они волочились за ним по дому, аэропортам и паддоку, они любили его просто за сам факт его существования — подобного в жизни Льюиса было не так уж и много. Любовь всех остальных — отца, сестёр, друзей, команды, болельщиков — ему приходилось зарабатывать. А Коко и Роско просто выдали ему огромный бессрочный кредит своей любви.       Беспокойно нарезавший круги Роско, то подходя к лежанке и утыкаясь в Коко мордой, то отходя и боязливо на неё оглядываясь, в какой-то момент уснул. Льюис тоже лёг прямо на пол. Ему не хотелось оставлять Коко одну. И ему очень не хотелось оставаться одному.       Уже наползала ночь, и Льюису некому было сейчас позвонить, не с кем было поделиться своим горем — у всех его близких, разбросанных по миру, либо ещё не настало утро, либо приближалось к полуночи. Но горя оказалось слишком много, оно разламывало его изнутри, оно грозилось перемолоть его внутренности, а потому он позволил этой боли выплеснуться хоть где-то. Он собрал несколько свежих фотографий Роско, подписал их длинным текстом, который едва разбирал за застилающими глаза слезами, и выложил в Инстаграм. Там сразу начали возникать комментарии, и хоть Льюис не стал вчитываться в оставляемые подписчиками слова поддержки, сам факт того, что о случившемся знал хоть кто-то ещё, уже дарил небольшое облегчение.       Льюис незаметно для себя задремал, а когда проснулся, плечо, на котором он лежал, болезненно ныло, спина затекла, в бедре сгущался пекущий дискомфорт и подложенная под голову рука онемела до мелкого морозного покалывания в мышцах. Льюис сел, взмахнул руками, прогнул спину и покрутил головой. Он заглянул в экран валявшегося на полу рядом с ним телефона — было 3:43 утра. Роско сопел на ковре в ногах Льюиса, и это был единственный слышимый в доме звук. Он подумал, что нужно всё-таки подняться в спальню и попробовать проспать ещё хотя бы пару часов. Но, прежде чем встать, настигнутый пристыженностью за такой публичный всплеск эмоций — за такую неосторожно проявленную неуязвимость, — разблокировал телефон. Он зашел в свой Инстаграм, руководимый ещё не ясно сформировавшимся намерением: то ли отредактировать пост о смерти Коко, то ли и вовсе его удалить, но зацепился взглядом за накопившийся счётчик непрочитанных личных сообщений.       Последним входящим значилось одно от распустившегося розовым цветением розового шлема:       «@theana: О Боже мой! Льюис! Мне так очень-очень жаль! Сочувствую!»              Временем отправления было 3:37. Вот только что. Который час в Сан-Паулу? Уже наступило утро? Впервые с девяти вечера, когда увидел, что с Коко что-то было не в порядке, мысли Льюиса отвлеклись с терзаний о том, что слишком её вымотал днём, с сожалений, что так часто нагружал её и без того несильное сердце сменой давления в перелётах, с упрёков себя в том, что так мало времени с ней проводил. Впервые за эти ужасные вечер и ночь Льюис испытывал что-то кроме боли — несмелую радость, почти не разрешаемую себе надежду.       Он ответил Ане:       «Спасибо. Это произошло так внезапно.»       Он поднялся с пола, коротко безотчётно зашипев от полоснувшей его поясницу боли, подошёл к Роско, прихлопнул того по спине и, когда тот вскинул башку и растерянно уставился на Льюиса, хриплым от слёз и сна шепотом сказал:       — Пойдём. Пусть Коко тут от нас отдохнёт.       Когда он поднялся в спальню и бессильно рухнул в кровать, его уже ждало:       «Ты там совсем один?»       Он ответил:       «С Роско.»       Бульдог как раз мостился возле него, грузно переступал на коротких мясистых лапах и горестно вздыхал.       «@theana: Хочешь поговорить? Или оставить тебя в покое?»       Его первой инстинктивной реакцией было ощетиниться. Я не нуждаюсь в твоей жалости! Но правда была в том, что сейчас он нуждался хоть в ком-то, готовом его отвлечь. Правда была в том, что, если он и нуждался в ком-то, то именно в Ане.       Он отправил:       «Давай поговорим.»       Это сообщение вмиг отметилось прочитанным, и через мгновение Ана предложила:       «Расскажешь о Коко?»       И Льюис рассказал. Он набирал сразу огромные абзацы текста и дробил некоторые мысли на несколько коротких сообщений, он отыскивал в памяти своего телефона фотографии. Он рассказал о том, что Коко было всего шесть. О том, как забрал её у заводчика, намеревавшегося её усыпить из-за хронических заболеваний и «нетоварного», не соответствующего золотым стандартам породы прикуса. Рассказывал о смешных случаях, о совместных путешествиях, о том, как однажды Коко едва не удушила его во сне, когда решила улечься просто поперёк его груди и шеи. Так боль утраты не слабела, но видоизменялась. Так смещались акценты: с того, что Льюис сделал не так или сделать не успел, на то, как много светлого они с Коко успели пережить вдвоём. Так становилось немного легче.       Постепенно Льюиса начало вырубать. Тяжелые и почти болезненно горячие веки наползали на глаза, телефон выскальзывал с ладони, буквы подрагивали и смешивались, пальцы становились всё неповоротливее. Ана написала, что ей пора было бежать, Льюис поблагодарил за поддержку.       Вечером того же дня Ана написала снова — поинтересоваться, как у Льюиса дела. А ещё через несколько дней уже Льюис нашёл повод написать Ане: обсудить принятое ФИА решение о возобновлении гонок, о предварительно предложенном календаре сокращённого сезона и о рассматриваемой возможности проведения нескольких дополнительных гонок уже в 2021-м. И снова их переписка оказалась многословной, не заминающейся на паузах между сообщениями.       В ноябре 2019-го на ветренной террасе бара в Сан-Паулу Льюис не смог различить упрятанного в короткое «ладно» Аны подтекста. Ладно — что? Ладно, принято к сведению? Ладно, твоя симпатия ко мне ничего не изменит? Ладно, я тебе не верю, но и пытаться вывести на прямой разговор больше не буду? Вторая половина июня проявила, что в то «ладно» было вложено именно тот смысл, на который надеялся Льюис. Ана пошла ему навстречу.       В первые выходные июля в Австрии проходило первое гран-при. Без зрителей, со значительными ограничениями вроде обязательных регулярных тестов на ковид, повсеместным масочным режимом, выдерживанием максимально возможной дистанции и ощутимым сокращением аккредитированной прессы, допускаемой в паддок. В четверг, в первый после Австралии медиа-день, впервые за последние пять месяцев, тянувшихся невыносимо долго и, вместе с тем, слившихся в один монотонный бесконечно длинный день, впервые с осторожно нащупанного между ними контакта Льюис увидел Ану вживую.       Он заметил её в узком проходе возле мотоофиса «Макларена»: спина в ярко-оранжевой фирменной толстовке, руки отведены назад и ладони просунуты в задние карманы широких джинсов. Часть тонких косичек, заканчивающихся завитыми локонами, были распущены на спину, часть были собраны на затылке в узел. Льюис поменял своё направление на середине шага. Следовавшая за ним Анджи по инерции прошла ещё вперёд, а тогда растерянно оглянулась. Льюис даже не стал задаваться вопросом, было ли подобное уместным, даже не задумался о том, что может чему-то помешать, даже не попытался сдержать вылившуюся в его интонацию радость. Он просто заглянул в тот проход и воскликнул:       — Ана! Привет!       Она оглянулась. Бóльшая часть её лица была скрыта под голубоватой хирургической маской, но в том, как смялась кожа в уголках её раскосых глаз, отчётливо проявилось — Ана улыбнулась. Льюис улыбнулся в ответ, хотя и сам был в плотном чёрном респираторе, под которым его дыхание превращалось в густую горячую влагу, под которым в его нос заползал сладко-ментоловый запах его жвачки. Он на мгновение так и завис, просто молча с улыбкой разглядывая Ану, а тогда наконец сосредоточил своё внимание на том, что чуть дальше в проходе стояли двое сотрудников «Макларен», тоже оба в масках, а перед ними на треноге нацеливалась в Ану камера.       — Извините, — спохватился Льюис. — Не хотел вас отвлекать.       Ана отмахнулась:       — Ничего. Мы ещё не начали. Только настраиваемся. — она повернулась к нему всем телом и будто порывалась сделать шаг, но, уже почти накренившись вперёд, передумала. И так и замерла. — Классная причёска.       Льюис хохотнул этому её неожиданному наблюдению и пошатнул головой.       — Спасибо.       За почти полгода карантина его кучерявящиеся волосы отросли даже внизу затылка, где ещё в сезоне 2019-го Льюис сбривал их под машинку, хотя отросшие пряди на темечке уже сплетал. Теперь всю его голову расчертили геометрически ровные проборы, недлинные — и близко не настолько густые как у Аны — косички были собраны в низкий пучок. В карантине он отрастил и бороду — короткую, но намного гуще той щетины, с которой ходил последние несколько лет. Увидев его впервые после перерыва, Анджи смешно наморщила нос и заключила:       — А ты зарос. Смена имиджа или просто лень?       И поначалу это действительно было ленью. Всю весну Льюис шатался по своему дому, не находя себе применения, и то, как стал выглядеть: косматая борода, целыми прядями завивающаяся на губы, заросшая шея, вечно стянутые в узел волосы, нормально ухаживать за которыми он просто не находил мотивации, — выразительно иллюстрировало то, как он себя чувствовал. Но, когда в июне утвердили дату повторного старта сезона, и остро встала необходимость привести себя в порядок, Льюис присмотрелся к своему отражению в зеркале и подумал, что это всё нужно было подправить, но не избавляться полностью. Он подумал, что, раз уж намеревался стать лучшей версией себя (чтобы понравиться Ане, но это уточнение он предпочитал из виду упускать), было бы закономерным обновить и внешнюю версию. Чтобы понравиться Ане, барахталось выталкиваемое на задворки сознания, чтобы не напоминать ей того Льюиса Хэмилтона, которого она ненавидела, и который очень щедро на проявления ненавидел её.       — Как у тебя дела? — спросила Ана, выдёргивая его из размышлений обратно в узкий проход.       Двое из «Макларена» за её спиной подняли взгляды и прислушивались. Льюис не намеревался делиться чем-либо с ними, а потому и Ане ответил короткое:       — Нормально.       — Правда? — её раскосые глаза исключительно завораживающей смеси цветов коротко, будто всматриваясь внутрь него и отыскивая подтверждение этому слову, прищурились. — Как Роско?       — Тоже в порядке. Он держится молодцом.       Ана кивнула, улыбнулась и, высвободив руки из задних карманов, широко ими взмахнула.       — Я бы обняла тебя, но… — она многозначительно вздёрнула брови.       — Да, да! Ковид, все дела. Точно. Никаких объятий, — сбивчиво затараторил в ответ Льюис, ощущая сердце взволнованно заколотившимся где-то сразу под голосовыми связками, отчего его последние слова прозвучали уже хрипло надломанными: — Не буду вас больше отвлекать.       До их первых — настоящих, долгих, таких тёплых, тесных и настолько нужных ему, что Льюис на мгновение забудет обо всех бушующих внутри него эмоциях — объятий оставались полтора года. Но самого этого выраженного в словах порыва пока ему хватало с лихвой — этого было настолько больше, чем он ещё совсем недавно считал доступным.