Я – Ана

      14 — 21 сентября 2020 года       Париж, Франция       Из графика гонок Формулы-1 и Мото-гран-при исчезли почти все не европейские локации: были отменены гонки в Австралии, Вьетнаме, Китае, Малайзии, Аргентине, Таиланде, Бразилии, Сингапуре, Штатах и Мексике. Мото-гран-при вращались преимущественно вокруг Испании, Формула-1 тоже дублировала гонки на тех же автодромах: две гонки в Австрии, две в Англии, три — в Италии. Ана и Эйтор, руководствуясь этой географией и отсутствием достаточных временных просветов между гонками, избегали длительных рейсовых перелётов в Сан-Паулу и обратно. В выпадающие им свободными дни они оба частными самолётами слетались в Париж и там оседали в квартирке Аны на улице Тревиз.       В середине сентября у них обоих образовалась свободная неделя. Они теснились в крохотной кухоньке, поместившейся в старую кладовку, Эйтор лишил девственности всю встроенную технику, долго остававшуюся — кроме микроволновки — не тронутой Аной. Он готовил им завтраки, обеды и ужины, Ана прилипала к его спине, обвивая его голый торс руками, или высовывалась в распахнутую створку окна и курила, выдыхая вьющийся сизыми узорами сигаретный дым в колодец внутреннего дворика. Или забиралась на столешницу, свешивала вниз ноги, жевала отданный ей Эйтором обрезок моркови или сладкого перца и зачитывала вслух новости из Бразилии.       Так вечером вторника Ана прочитала заметку о произошедшей в Сан-Паулу трагедии: мужчина избил свою жену, убил её, нанеся около десятка ударов молотком в голову, а затем выбросил их полуторагодовалого ребёнка в окно. Малыш, упав с высоты одиннадцатого этажа, погиб. Когда Ана замолчала, они с Эйтором несколько минут молча смотрели друг на друга, и каждый думал о чём-то своём, но на лицах их обоих отображался ужас.       Эта история застряла в голове Аны. Она думала об этом происшествии весь оставшийся вечер и ночью долго ворочалась в кровати, никак не находя успокоения. Эйтор обнимал её, пытался отвлечь разговорами о чём-то другом, но перед глазами Аны вновь и вновь вставали видения того, каким зверским бывал взгляд Жан-Шарля Депрé, когда Леон и Тибо, играя в футбол в доме, попадали мячом в какую-то из развешенных по стенам картин, когда одномесячная Диана безостановочно рыдала, мучаясь болезненными коликами; какой силой обладали его руки, когда он швырял Ану в стену, замахивался ей в затылок, сгребал в кулак её волосы и тыкал её носом в учебники. Перед её взглядом восставали те чернушные синяки на руках и ногах мамы, которые она старательно скрывала под одеждой, но Ана всё равно их замечала. Все они не раз рисковали оказаться героями такой же трагической заметки. Сама Ана — и чем больше времени проходило с момента разрыва с Набилем Закарией, тем отчётливее она это понимала, и тем больше ужасалась, что тогда в моменте не осознавала этой опасности так же трезво — рисковала оказаться покалеченной и убитой неисчислимое количество раз.       В среду она пыталась отвлечься от этих навязчивых мыслей. Утром вдвоём с Эйтором они отправились на длительную пробежку вдоль канала Сен-Мартен. День выдался солнечным и приятным, а потому обедать они отправились на пикник в парк Монсо. За ужином они выпили бутылку вина, доставленную курьером из любимого винного магазинчика Аны на Рю-Кондорсе, и долго разговаривали о том, где в Сан-Паулу Ане стоило бы присмотреться к недвижимости. Они разговаривали о том, что оба предпочитали жить в самой гуще городской суеты, но, вместе с тем, не вблизи шумных магистралей, а где-то упрятанными вглубь уютных жилых кварталов. И о том, что оба задумывались о частном доме где-то на отшибе — на потом, когда остепенятся.       Ана и Эйтор впервые за вот уже более чем год отношений заговорили о далекоидущих планах, о завершении карьеры, об оседании на одном месте, о нахождении своего предназначения за пределами спорта, о браке и о детях. Эйтор говорил о том, что мечтал о такой же большой семье, в которой вырос сам. Ана говорила, что всю свою юность чувствовала себя третьим родителем для младших братьев и сестры, порой — даже больше родителем, чем её мама и отчим. Что несла это бремя до сих пор, что устала от него, а так, не была уверена, хотела ли рожать сама. По крайней мере — не в ближайшие годы. Сейчас приоритетом для неё была Формула-1. Следующие пять лет единственным смыслом своей жизни Ана видела достижение наивысших возможных результатов в Формуле-1. Эйтор отвечал:       — Я понимаю. Понимаю, конечно, fofo. Для меня — для любого мужчины-спортсмена — стать отцом легко. Это почти не повлияет на мою карьеру. Для тебя рождение ребёнка означает приостановление карьеры. Всё должно встать на паузу, пока ты вынашиваешь ребёнка. Я это понимаю. Я просто поделился тем, о чём думал сам. Но я приму любой твой выбор.       Они отправились в кровать уже после полуночи и занялись пьяным, ленивым и каким-то подчёркнуто осторожным, почти неловким сексом в свете того, что Ана пока не хотела беременеть. После она отправилась в душ, а когда вернулась в постель, Эйтор спал. В темноте закрытых ставней и плотно сдвинутых штор, в тишине такой гулкой, что размеренное дыхание Эйтора казалось выразительно слышимым, мысли, которые Ана последовательно пыталась утопить в своём сознании, вновь всплыли на поверхность.       Она взяла свой телефон, с головой накрылась одеялом и залезла в браузер. Она поискала ту же статью, которую вчера читала на кухне вслух, но по вводимым в поисковую строку ключевым словам подтянулись сообщения о других подобных случаях. В самом Сан-Паулу и в других городах в штате в Сан-Паулу: Риу-Клару, Кампинас, Ботукату. Убил, пытался спрятать тело, дети обнаружили окровавленное тело мамы в ванной, женщина день медленно погибала от нанесённых ей ножевых ранений. Одна из найденных Аной статей оказалась обширной, в той приводилась статистика домашнего насилия в мире, данные по Бразилии несколько-летней давности и комментарий психотерапевта. Тот объяснял, что усилившееся домашнее насилие и участившиеся случаи фатальных исходов стали прямым следствием введённых карантинных мер. Круглосуточно замкнутые в закрытом пространстве мужчины, не имеющие отвлечений на работу, друзей и выпивку, становились особо жестокими с женщинами, не имеющими путей к бегству, отрезанные от поддержки своих подруг и родных. Специалист называл это «теневой пандемией».       Ана провела так почти всю ночь — уткнувшись в телефон, спешно набирая новые поисковые запросы и с холодеющим сердцем перечитывая выдаваемые ей результаты. В четверг она пыталась продолжать привычно функционировать вопреки отсутствию полноценного сна и запрещала себе прикасаться к телефону для чего-то кроме ответа на входящие звонки и сообщения. Но вечером вновь залезла в браузер. В этот раз она пыталась найти хоть какое-то решение сложившейся ситуации: горячие линии для жертв домашнего насилия, последовательный алгоритм действий для обращения в полицию, да хоть монастыри, открывающие свои двери для помощи нуждающимся, предоставляющие ночлег и минимальные удобства.       Всю пятницу она думала об этом, а тогда за ужином, когда Эйтор, несколько минут взволнованно за ней понаблюдав, пока она бесцельно переталкивала еду по тарелке, спросил:       — Ты не голодна? Тебе нездоровится? — ответила невпопад:       — Я хочу основать организацию для помощи женщинам, пострадавшим от насилия их партнёров. Фонд, приют… не знаю. Место, куда они смогут обратиться, куда смогут прийти, сбегая от побоев, от угрозы их жизни. Я хочу, чтобы женщины в Сан-Паулу, а потом, может быть, и во всей Бразилии, знали, что им не нужно оставаться с тиранами, только потому что им некуда идти. Я хочу, чтобы им было куда идти. Когда-то моя мама очень долго терпела отчима, потому что не имела собственных сбережений, не имела никого во Франции, к кому могла бы обратиться за помощью, потому что боялась, что её депортируют, а Леон, Тибо и Диана останутся с Депрé. Она терпела годами, я терпела годами, пока не смогла снять для неё квартиру. Всем этим женщинам, как той из Сан-Паулу с малышом, выброшенным из окна, некуда бежать. И между неизвестностью и болью и смертью они выбирают боль и надежду этой смерти избежать.       Эйтор выслушал, кивая. Его взгляд цвета грозовой тучи под низкими бровями отвердел. Он отложил вилку, прожевал последний положенный в рот комочек еды, а когда Ана замолчала, сказал:       — Я помогу.       Ана мотнула головой, собираясь рефлекторно возразить, но Эйтор повторил с напором:       — Я помогу. Деньгами, связями, разглашением. Это отличная инициатива, fofo, — он наклонил голову, вылавливая взгляд её глаз, задумчиво сползший на стол между ними, протянул руку и накрыл теплом своей большой ладони её бессознательно стиснутые в кулак пальцы. — Мне жаль, что тебе пришлось подобное пережить.       Все выходные Ана обдумывала возможные способы воплощения своей идеи, она гуглила подобные организации по миру, составляла список видов деятельности, которые хотела развернуть, вроде образовательной программы, горячей линии поддержки и, возможно, даже сотрудничества с полицией. Она отыскала статью с комментариями психотерапевта и нашла его в соцсетях, она отправила письмо в редакцию интернет-издания, опубликовавшего этот материал, с просьбой связаться с автором.       Вечером понедельника Ана и Эйтор разлетелись по гонкам, и у Аны уже был начертанный план действий и список нужных ей на первое время контактов.

***

      15 — 26 ноября 2020 года       Стамбул, Турция — Манама, Бахрейн       Пустоты вдруг стало очень много. Пустота была такая обширная, гулкая, холодная и тёмная, что завоёванная Льюисом в Турции победа — а вместе с ней и досрочное чемпионство в сезоне 2020-го года, а вместе с ним и сравнение рекордного количества чемпионств с Микаэлем Шумахером — вместо заполнить эту зияющую внутри Хэмилтона пробоину, лишь туда провалилась. И свечения этого достижения не хватало, даже чтобы немного разбавить густой оттенок непроглядной черноты. Льюис стал семикратным чемпионом мира и был этому очень счастлив, но счастье это ощущалось каким-то неконцентрированным, утратившим тот опьяняющий сладкий вкус прежних побед. Или это Льюис разучился распознавать вкусы? Или это в нём онемело что-то, прежде так жадно восприимчивое к этим достижениям?       Наверное, думал Льюис, дело было в карантине. В том, как он чувствовал себя в одиноком отшельничестве в горах Колорадо. И в том, что победа его случилась на пустом автодроме, заполненном лишь надрывным гудением двигателей — безлюдном, залитом дождём, промозглом. Эта победа не ощущалась по-настоящему заработанной, хоть Льюис и прорывался к первому месту с шестого. Эта победа больше напоминала хорошо проведённый практический заезд при пустых трибунах, отдавала предсезонными тестами — просто разогрев перед чем-то настоящим.       Поднимаясь на подиум в Стамбуле, де-факто награждаемый пока лишь за первое место в турецком гран-при, но де-юре коронованный семикратным чемпионом, Льюис чувствовал себя растерянным, даже почти не до конца уверенным, что это и в самом деле произошло. Ему казалось, он должен был испытать что-то ошеломляющее, что-то сбивающее дыхание. С ним должно было произойти какое-то откровение, жизнь должна была вмиг заиграть красками более насыщенными, выпуклыми, сияющими. Но не было ничего. Льюис уговаривал себя, что ему просто нужно немного времени. Что осознание произошедшего прийдёт чуть позже — просто сейчас очень странное время. Но где-то глубоко внутри себя снова слышал эхо слов Росберга: ты — жалкий ублюдок, который живёт только Формулой-1. Придурок с лошадиным забралом на глазах, ты даже не понимаешь, что снаружи этой упряжки существует целый мир. Карантин болезненно точно проявил, что в этом самом мире снаружи Формулы-1 у Льюиса и в самом деле не было своего уголка. Он не до конца мог сформулировать эти свои ощущения словами, но боязливо нащупывал внутри себя истину: закономерное счастье от достижения этой высоты съедал его страх, что, пошатнись Льюис и упади с этой вершины, некому будет его поймать.       В четверг в Сахире, в медиа-день первой из двух подряд предстоящих в Бахрейне гонок, Ана подошла к нему перед пресс-конференцией и спросила:       — Ну что, легенда, как отпраздновал своё становление легендой?       Раскосые глаза переменчивого изумрудно-янтарного цвета смотрели на него весело. Единственная видимая черта лица, наполовину спрятанного хирургической маской, они стали ещё выразительнее, и теперь каждый раз, когда заговаривал с Аной, Льюис не был в состоянии оторвать взгляда от её глаз. Они притягивали его, и порой Льюис ловил себя на том, что безотчётно наклонялся вперёд, тянулся к Ане.       Он хохотнул и мотнул головой:       — Никак не отпраздновал. Не было никакой вечеринки. Сразу после Стамбула встретился с отцом, дядей и братом — посидели немного… Я даже мамы не видел, не говоря уже об остальных.       Ана закивала и согласилась:       — Да, даже в кофейню нормально не сходишь без маски и сертификата о вакцинации.       Льюиса вдруг обдало горячей волной желания, требовательно зародившегося в нём намерения, острой необходимости воспользоваться этим маленьким шансом. Он спешно выговорил:       — Тут, в Бахрейне, кстати, спокойно можно войти в заведение и выпить чашечку кофе за столом. Давай сходим на кофе? — он весёлым эхом повторил слова Аны: — Отпразднуем моё становление легендой.       Что-то изменилось в её взгляде, очень коротко, почти неуловимо, и всё же веселье в нём разбавилось какой-то настороженностью. Её глаза на мгновение сузились, и в этом шевелении её век, в этом взмахе её густых изогнутых ресниц, придававших ей некоторой кукольности, отчетливо прослеживалось намерение отказать. Прежде, чем она успела что-либо ответить, едва выдержав секундную паузу, Льюис добавил:       — Позовём с собой Себа. Заодно вы двое раззнакомитесь ещё ближе в преддверии того, что станете товарищами по команде.       Ещё одно быстрое шевеление век, и в уголках собрались мелкие смешливые морщинки. Когда Ана ответила, в её сиплом голосе звучала улыбка:       — Конечно, Лью. Когда?       — Сегодня? Когда закончим тут. Можем с автодрома поехать куда-нибудь, посидеть, а потом уже в отель.       Ана кивнула, в её глазах снова мелькнуло какое-то беспокойство, и она сказала:       — А может это «куда-нибудь» быть открытой летней террасой?       Льюис пообещал, что так и будет.       Он выбрал ресторан «Оранжерея» — стоящий особняком в районе роскошных частных вил недалеко от отеля «Хилтон», где остановилось большинство гонщиков. Тут был большой зелёный внутренний дворик с крытой оранжереей, журчал фонтан, вокруг круглых низких столиков под разлогими тканевыми зонтами стояли кресла вычурной чёрной ковки с мягкими подушками в белоснежных шелковых чехлах, а под накрытием террасы между оливковых деревьев в больших горшках стояли плетёные столы и стулья. В «Оранжерее» на манерно-английский манер подавали трёхэтажные подставки с сэндвичами, сконами и пирожными, накрывали стол тончайшими сервизами с позолоченной кромкой и тонкой ручной цветочной росписью. Внутри основного зала в витрине были расставлены соблазнительные торты и пышные круассаны. Это был маленький островок претенциозной кинематографической Европы в тени высоких листовых деревьев и с густо плетущимся по высокому каменному забору плющом посреди песочно-пыльной пустыни, из которой прорастали остроугольные бетонно-стеклянные глыбы под неутомимыми вышками подъёмных кранов.       Льюис приехал первым, за четверть часа до назначенного времени встречи. Он выбрал столик, находившийся в некотором отдалении от остальных, прячущийся от окон основного зала за фигурно выстриженными кустами, к зонту над которым свисали ветви распустившегося мелким фиолетовым цветением дерева. Он попросил вынести меню и стакан минеральной воды со льдом, но заказа делать не стал.       Согласись Ана приехать сюда увидеться только с Льюисом, будь Ана свободной, он, наверное, заказал бы эспрессо, который бы вынесли аккурат с её приходом. Он хотел бы произвести на неё впечатление своей осведомлённостью о её вкусах, своей предупредительностью. А может, он позвал бы её в «Оранжерею» не в два пополудни на одну только чашку кофе, а пригласил бы Ану сюда на ужин, когда уже стемнело и над двориком загорелись уютно светящиеся желтым гирлянды. Он попросил бы поставить на столик свечу в лампадке и цветок, он принёс бы для Аны букет цветов. А может, он не сделал бы абсолютно ничего из этого.       Льюис пил воду и поглядывал в распахнутую дверь ресторана и на кованную калитку, ведущую с закрытой парковки во внутренний дворик, надеясь, что Ана Тейшейра приедет первой, и ему достанется хоть немного времени наедине с ней в этой отвлечённой от Формулы-1 обстановке. Но первым, верный стереотипному немецкому снобизму и религиозной пунктуальности, конечно, приехал Феттель. В красной форменной футболке «Феррари» и низко надвинутой красной кепке. Он упал в кресло рядом с Льюисом в 13:59, заметил уже направившуюся к их столику официантку, помотал головой, транслируя ей, что ещё не был готов делать заказ, развернул брошюру меню, но даже не опустил туда взгляда.       — И что мы здесь делаем? — спросил он, ехидно усмехаясь.       — Будем пить кофе. Я же говорил.       — Ты, Ана и я будем пить кофе.       — Ага.       — Ага, — выдохнул эхом Себ, слегка кивая. Всё в его интонации и выражении лица транслировало подозрительность, но вместе с тем задорное любопытство, чем же на самом деле обернётся эта встреча.       Льюиса слегка бесило эти его прозорливость и веселье. Он произнёс не нуждающееся в подтверждении:       — Ты дал Ане мой адрес в Колорадо.       — Было такое, да.       — Зачем?       — Она хотела поздравить тебя с днём рождения.       Льюису вспомнился тот присланный Аной руль её болида с информативно оставленными на нём бирками, напоминающими о той аварии и о прицельном полёте руля, и та издевательская открытка. Он хмыкнул и согласился:       — Она поздравила меня с днём рождения.       Феттель прыснул:       — Как? Заявилась у тебя на пороге в одном только пальто на голое тело?       — На чьей ты стороне, Себ?       — А всё ещё есть стороны? Я думал, вы помирились. Иначе…       Льюис оборвал его посередине этой саркастической реплики. Он резко толкнул его в предплечье и буркнул:       — Ана тут.       Она вышла из ресторана в сопровождении официантки и выразительно той кивнула, почти в благодарственном поклоне, когда та указала рукой на столик, за которым сидели Льюис и Себ. В своих извечных чёрных «Вэнсах» на высокой подошве, в мешковато свисшем джинсовом комбинезоне, застёгнутом только на одном плече, и в большой застиранной серо-чёрной футболке «Linkin Park». Косички были распущены и плавной волной повторяли каждый её шаг. Она пряталась за непроглядными солнцезащитными очками и хирургической маской, но, подойдя к столу и упав в кресло под тенью зонта, полностью открыла своё лицо. Льюис не сдержал улыбки и не смог внятно ответить на её «Привет!», просто промычал что-то неразборчивое.       Как же он по ней соскучился. Когда в последний раз он видел её лицо — её пухлые ало-шоколадные губы, вздёрнутый блестящий кончик её носа и заострённый маленький подбородок — вот так близко и по-настоящему, не в плоскости экрана его мобильного телефона? В марте в Австралии? Тогда он так и не нашёл повода к ней приблизиться. Ещё в прошлом сезоне? Тогда в баре в Сан-Паулу год назад?       Ана заказала себе эспрессо и бутерброд с авокадо и яйцом, Льюис и Себ выбрали американо с молоком. Себ предложил тост за седьмое чемпионство Льюиса и то, чтобы его голод достигать большего не иссякал, и они выпили за это по горькому горячему глотку. Они заговорили про гонку в Турции, про дождь, про курьёзный случай Феттеля на немецком автобане, про то, как на светофоре в Сан-Паулу какой-то фанат, рассмотрев Ану через окно, захотел погоняться с ней. Они заговорили про Сан-Паулу и про Нью-Йорк, про дом Себа, Ана рассказала ему, что в шведском Энгельхольме «Кёнигсегг» выкупил два соседствующих дома для размещения там пилотов в их приезды в штаб-квартиру. Ана шутила, что не умела готовить, и, если у Себа в доме заведется вкусная еда, — он приготовит сам или с ним приедет и наготовит жена — Ана будет ходить из своего дома в их всякий раз, когда проголодается. Они разговаривали о ралли, о Мишель Мутон, о Микаэле Шумахере. Снова возвращались к гран-при Турции, обсуждали ковид, вспоминали гонки ещё до-ковидных времён, на которые им в разное время приходилось выходить больными, с температурой, разрывающейся от боли головой и ломотой в мышцах. Они разговаривали о том, как в детстве пытались отлинять от школы, притворяясь больными, рассказывали смешные истории о своих учебных буднях и своих первых детских влюблённостях. Они проговорили так какое-то время, показавшееся Льюису лишь неуловимым мгновением. Но, когда Ана поблагодарила за приглашение и сказала, что ей пора возвращаться в отель, потому что её ждало два важных звонка, часы на экране мобильного показывали 15:27.       Подтягивая к себе по столу свои солнцезащитные очки, Ана предложила:       — Давайте попросим счёт, чтобы я заплатила за себя и побежала?       Льюис фыркнул:       — Конечно! Давай ты не только за себя заплатишь, а ещё и за нас с Себом. Вообще за всех в этом ресторане рассчитайся, чего уж там? Иди отсюда, Тейшейра!       Она звонко хохотнула и поднялась с места.       — Спасибо, Лью. И спасибо за приглашение.       — Тебе спасибо, что пришла, — отозвался он.       Ана вернула на лицо маску, надела очки и, взмахнув им на прощание, поспешила к выходу на парковку. Себ и Льюис молча наблюдали за её отдаляющейся фигурой, за тем, как ритмично расшатывалась из стороны в сторону свисшая застёжка комбинезона, как пружинили в такт её шагам локоны внизу длинных африканских кос. А когда калитка с резонирующим металлическим перестуком закрылась за Аной, Льюис различил, что ей вслед теперь смотрел только он. Феттель пристально вглядывался в него.       — Ах ты ж кобель ненасытный! Ты и правда в неё влюбился!       Прозвучало это слишком прямолинейно для избегающего признаваться себе в этом Льюиса, и слишком громко даже в почти полном отсутствии посетителей во внутреннем дворике. Он промолчал и только бесцельно заглянул в свою уже давно опустевшую чашку.       Себ не унимался:       — Она маленькая, Льюис!       Он помнил её малышкой. И это была так разительно отличительная от неё молодая женщина. Ана была очень мудрой, принципиальной, не стесняющейся своих взглядов, с очень выразительно и правильно расставленными приоритетами, с бесстрашной твёрдостью их отстаивать. Она была умной, трезвой в своих суждениях, взвешенной в большинстве своих действий. В ней была та уверенность взрослого человека, давшего себе болезненно честные ответы на основополагающие вопросы.       Льюис пробурчал, дёрнув головой:       — Она не маленькая. Ей двадцать три.       — Тебе тридцать пять. Через месяц — и сколько-то там дней — тридцать шесть.       Льюис вспылил. Он резко повернулся к Себу и процедил недовольное:       — Да, я в курсе. Может, мне повезёт, и она снова приедет ко мне в одном только пальто на голое тело.       Феттель скривился этой его злобной иронии и устало выговорил:       — Лью, я серьёзно!       — Себ, я не трону её. Она с другим, она с ним счастлива. И я не посмею разрушить это. Выключи морализаторство. Заебал!

***

      10 — 22 января 2021 года       Нью-Йорк, США — Антарктика       Льюис прилетел из Эйвона в свою квартиру в престижном районе Трайбека в Манхэттене в воскресенье днём. Он провёл с семьёй, собравшейся в его доме на Рождество, Новый год и его день рождения больше двух недель. Его брат, дядя, мама и одна из сестёр ещё оставались в Колорадо, отец с Линдой и вторая сестра с двумя его племянниками вылетели частным самолётом в Нью-Йорк вместе с Льюисом. Сам Льюис из аэропорта отправился домой, остальные пересели на рейс до Лондона.       Вечером воскресенья в квартиру Льюиса постучалась Сабби. Они не виделись полтора года — с его отпуска на Барбадосе, с тех нескольких проведённых вместе ночей после её ди-джей-сета на вечеринке в «Фейрмонте». Льюис не поддерживал с ней связи, но этой зимой решил о себе напомнить. Он написал ей в Инстаграме, прощупывая почву, была ли она доступна, и, задабривая, заказал для неё доставку нескольких букетов и подарок к Рождеству. Когда связь оказалась надёжно налаженной, Льюис пригласил Сабби составить ему компанию в предстоящем путешествии. Он и большая компания его друзей отправлялись в 10-дневное путешествие на роскошной яхте по Антарктике. Многие в компании были с парами, Льюис тоже нуждался в обеспечении себе круглосуточного развлечения. Яхта отчаливала из порта в Ушуайе, на юге Аргентины, утром 13-го января. Её маршрут пролегал через протоку Дрейка и мимо Южных Шетландских островов, в программе были наблюдения за китами, посещение острова с пингвинами, катание на сноубордах там, где прежде не прокладывались дикие горнолыжные трассы, вечеринки на ледниках и парующее джакузи на открытой палубе яхты с видом на пейзажи Огненной земли. Возможности подцепить кого-то по пути не представлялось. Да и Льюис не хотел «кого-то».       Вечер воскресенья они с Сабби провели в его квартире, поужинали доставленной из ресторана едой, занялись сексом и легли спать. А бóльшую часть понедельника провели на люксовом шопинге в универмаге «Bloomingdale's». Льюис скупал для Сабби необходимую ей в путешествии тёплую одежду и попутно — расплачивался с ней её брендовыми хотелками: двумя сумками от «Loewe» и «Баленсиага» и босоножками от «Сен-Лоран». Они обсудили сумму, на которую Сабби могла рассчитывать, и перечень вещей, которые ей понадобятся в Антарктике, и на этом Льюис намеревался самоустраниться из процесса выбора — до момента совершения необходимой оплаты. Но в бутике «Баленсиага» он зацепился взглядом за кричаще-яркий оранжевый цвет толстовки, бесформенно свисшей с вешалки. Это был не совсем тот оттенок, на рукавах и подоле отсутствовали чёрные вставки и вместо лаконичного «Макларен» на спине, эту спортивную кофту перечёркивали несколько строчек: «Баленсиага», китайские и японские иероглифы, арабская вязь и иврит. И всё же это была оранжевая толстовка.       Мысль о подобном подыгрывании фантазии, о наполнении её всё большим количеством реальных деталей вдруг завела Льюиса. Внизу живота тепло защекотала устремившаяся в пах кровь. Льюис подхватил толстовку с перекладины и протянул Сабби.       — Возьми это, — выдохнул он.       Сабби перевела взгляд на оранжевый свитшот и, наморщив нос, уточнила:       — Это?       — Покупаю это сверх обусловленного лимита. Я хочу, чтобы у тебя была эта вещь.       — Ладно.       Сабби повела плечами, перехватила из руки Льюиса вешалку и, не уточняя размера, не намереваясь примерить или хотя бы приложить к себе возле зеркала, передала ту продавщице, услужливо поспешившей отнести толстовку на кассу.       Поздним вечером понедельника Льюис и Сабби сели на самолёт из Нью-Йорка в Буэнос-Айрес. Туда на протяжении вторника из Лос-Анджелеса и Лондона слетелась остальная компания. Они поужинали в ресторане при отеле, разошлись по номерам, а ранним утром среды, 13-го января, ещё задолго до рассвета частным самолётом, зафрахтованным Льюисом, вылетели из Буэнос-Айреса в Ушуайю.       На борт приватного джета Сабби надела оранжевую толстовку «Баленсиага». Спросонья она мёрзло куталась в ту, натягивала на голову капюшон, прятала нос под воротник и втягивала пальцы в рукава. Льюис сел вместе с друзьями в повёрнутых друг к другу четырёх креслах, Сабби примостилась по другую сторону прохода и разговорилась с одной из девушек. Она сидела вполоборота, поджав одну ногу под себя и постоянно засовывала за ухо спадающую на лицо косичку. Краем глаза Льюис постоянно цеплялся за её яркий силуэт и ловил себя на мечтательном: вот бы повернуться, а там и вправду ты, Ана. Увлечённо рассказываешь о «Ниссане GT-R Nismo R35», как тогда по пути с гран-при Монако в Париж.       Из аэропорта Ушуайи их встретили несколько представительских фургонов и отвезли в морской порт. Там их ждала огромная серая яхта «Энигма» с возвышающимся над палубой белоснежным капитанским мостиком. Она взблёскивала глянцем бортов в ярком, но холодном свечении солнца, и гармонично вписывалась в окружающие пейзажи — яхта будто повторяла их: неприветливая серость морозной воды, острые голые скалы и ослепительно-белые снежные шапки на них. На борту их встретили капитан и выстроившаяся шеренгой команда. Водители, охранники и матросы перенесли чемоданы из багажников машин на жилую палубу. Незадолго после десяти утра, совсем незначительно отставая от графика, «Энигма» отчалила.       Льюис переговорил с капитаном на мостике, пока его помощник выводил яхту из порта, тогда обсудил меню обеда с поваром и старшей стюардессой, и лишь тогда отправился в свою каюту. Та выглядела, как роскошный отельный номер. Из окон, полукругом окружающих каюту, открывался захватывающий панорамный вид. Пол был выстелен светлым мягким ковром, посередине будто парила на мягкой подсветке двуспальная кровать, заправленная белоснежной брендированной постелью. Тёмное дерево шкафов и прикроватных тумб, ваза с изысканной цветочной композицией, две статуэтки в этническом стиле. С белого глянца потолка опускался телевизор, над изголовьем кровати было окно в ванную комнату: приглашающий овал ванной, две раздельные раковины, подсвеченные яркими лампочками зеркала. Перед одним из них стояла Сабби.       Она вынимала содержимое нескольких своих косметичек и расставляла по столешнице вокруг одного из умывальников: электрическая зубная щётка, тюбики, высокие тонкие бутылочки и разноразмерные шайбы баночек с кремами. Сабби всё ещё была одета в оранжевый свитшот. Она стянула капюшон с головы, теперь тот объёмной складкой свисал ей на спину, её длинные — сплетённые по специальному запросу Льюиса — косички лежали на этом капюшоне, опускались на плечи и опадали вдоль рук. В стекле, отделяющем ванную от изголовья кровати, отражалась залитая ярким солнечным светом каюта, аккурат между двух зеркал ванной полупрозрачным миражом виднелась ваза, стоящая на комоде перед кроватью. В этой игре света и отображений лица Сабби в зеркале не было видно — только её затылок под россыпью тонкого африканского плетения и узкая спина в мешковатой оранжевой толстовке.       Льюис безотчётно подался ближе к окну между каютой и ванной. Если бы руки Сабби остановились в этом своём размеренном движении, если бы она отвела ладони себе на ягодицы, если бы вместо тугих легинсов, подчёркивающих стройность её ног, на ней были надеты джинсы, и она просунула свои пальцы в их задние карманы, вместо ванной Льюис увидел бы тот проход между «Маклареном» и соседним мотоофисом. В его фантазии там не было бы никого, кроме него и Аны, там не было бы камеры на треноге; там был бы какой-то укромный уголок между высокими стопками нагромождённых шин, заполненный густым характерно-резиновым запахом. Льюис увёл бы Ану туда, и она послушно пошла бы за ним. Она бы не стала с сомнением сужать свои зелено-карие глаза, как в Бахрейне после его приглашения, не стала бы задавать никаких вопросов — просто доверилась бы ему, просто ответила бы ему взаимным желанием.       Льюис обошёл разложенный в проходе к ванной распахнутый чемодан Сабби, открыл дверь и в два широких шага, прежде, чем она успела обернуться и развеять эту опьяняюще густую картинку в его воображении, подступил к ней. Он прислонился к её спине, сжал в ладонях её узкие тонкие плечи и скользнул вниз по рукам, вынуждая отставить занимающую её внимание косметику. Льюис зарылся носом в её волосы и глубоко вдохнул. От Сабби пахло чем-то горьковато-сладким, каким-то навязчивым ароматом средства, использованного для плетения косичек. Чем пахла Ана? Сигаретной прогорклостью? Она оказывалась к нему достаточно близко несколько раз: протиснулась мимо него, почти протёрлась об него в баре в Сан-Паулу и позволила себя приобнять на подиуме в Японии. Смог ли он тогда уловить хоть полутон её аромата? Нет, сначала он был слишком оглушен тем неожиданным сокращением расстояния, а тогда в Японии, заслоняя её от Риккардо, не был в состоянии разобрать что-либо — его нос был заполнен запахом густого едкого выхлопа, разгоряченного метала, жженной резины, его собственного пота и немного отдающего речной тиной гоночного комбинезона, залитого шампанским.       Льюис нашёл губами нежное тепло кожи Сабби за ухом и вновь протяжно вдохнул. Тут тоже сгущалась эта химическая сладость средства для укладки. Он рассыпал несколько мягких поцелуев вниз по шее Сабби, и она послушно склонила голову набок, подставляясь навстречу этим ласкам. Какой ощущалась бы под его губами кожа Аны? Пальцы одной руки он протиснул между пальцами Сабби, сомкнул их в плотный замок и сжал, ладонь второй поднял к шее и обхватил её. Как под этим лёгким нажатием ощущалась бы натренированная сила шеи Аны? Он стиснул сильнее, Сабби с усилием шумно вдохнула и слабо выговорила:       — Лью?       — М-м? — отозвался он, выстраивая поцелуями дорожку вверх по её шее, к углу челюсти и на щеку.       — Что ты делаешь? — её интонация была игривой, её голос прозвучал под давлением руки Льюиса на трахею и голосовые связки хрипло. Что-то в том, как исковеркались эти слова в её карибском акценте, получилось так неразличимо схожим с французско-бразильским налётом в английской речи Аны Тейшейры.       Возбуждение полыхнуло в нём так молниеносно и требовательно, что его даже полоснуло болью. Льюису пришлось отпустить пальцы и шею Сабби, спешно отодвинуть резинку своих спортивных штанов и высвободить из-под трусов налившийся голодной твёрдостью член.       Сабби подхватила края толстовки, намереваясь её снять, но Льюис прорычал:       — Оставь.       Пока она стягивала свои легинсы и тонкое кружево трусиков, он вернулся в комнату, нашёл в своих вещах презервативы и, растягивая скользкую, немного прохладную податливую тонкость одного из них по пенису, вернулся. Сабби стояла, наклонившись над раковиной, подхватив на поясе толстовку, оголяя его взгляду свои оттопыренные ягодицы, и, наблюдая за ним через отражение в зеркале, похотливо улыбалась. Льюис порывисто шагнул к ней и втолкнулся внутрь неё с размаху. Сабби вздрогнула и выдала тщательно отрепетированный пустой стон.       Льюис резко накрыл её рот ладонью. Нет, Ана, ты бы так не стонала. Ты бы не подыгрывала мне, не притворялась. Мне бы пришлось заслуживать такое звучание твоего голоса. Ох, как бы я хотел для тебя постараться. Как бы я хотел улавливать малейшие подсказки твоего тела, как бы я хотел бороться с твоим упрямством признать, что тебе подо мной хорошо. Как бы я хотел, чтобы ты была со мной бескомпромиссно, прямолинейно, почти нарочито жестоко честной. Сабби продолжала спёрто мычать в его руку, и Льюис опустил ту ниже, снова обхватил её шею, снова твёрдо сжал. Её вздохи вмиг стали свистящими, судорожными, её стоны стали сиплыми, хрипло ломающимися. Ох, Ана, если бы ты так звучала подо мной. Если бы ты только раз простонала мне что-то на ухо этим твоим полупростуженным голосом. Просто прошептала мне что-то.       Подгоняемый своим воображением, Льюис разогнался. Его фрикции были быстрыми, резкими и сильными. Сабби пришлось ухватиться за края раковины и почти отталкивать Льюиса бёдрами, чтобы тот не впечатал её лицом в зеркало. Он гнался навстречу этому бурлящему тёплому чувству, сначала слабо щекочущемуся в яичках, а тогда горячим высвобождающим потоком устремляющемуся по уретре наружу. Ему не понадобилось даже минуты, чтобы кончить.       Натягивая легинсы обратно и расправляя край оранжевой толстовки, Сабби задумчиво закусила губу и спросила:       — В чём прикол этой кофты?       Льюис, выходя из стеклянной полупрозрачной двери, отделяющей от ванной комнаты унитаз, в урну рядом с которым выбросил использованный презерватив, мотнул головой и сухо ответил:       — Не забивай свою маленькую красивую голову ненужными тебе вещами.       Больше этого не повторялось — такой сладостной подмены реальности желанной ему фантазией, таким выразительно ощутимым присутствием Аны. Весь последующий их секс был блёклым. В оставшиеся десять дней круиза Сабби всё больше утомляла и раздражала его своим присутствием, своей непохожестью, своей нарочитой старательностью соответствовать его пожеланиям, которых даже не понимала. В оставшиеся десять дней в выдающиеся свободными моменты, и когда интернет-покрытие на борту яхты это позволяло, вместо уединяться с Сабби, вместо присоединиться к остальным в гостиной на верхней палубе, и даже вместо отправиться на моторной лодке к архипелагу рассматривать колонию пингвинов, Льюис прятался в каюту со своим телефоном наперевес. В том был розовый шлем с распускающимися из него цветами, там была «@theana», там была их переписка в Инстаграме и мессенджере. Там была всё более щедрая на своё внимание к нему Ана.