Я – Ана

      Сентябрь — ноябрь 2019 года       Льюиса Хэмилтона вдруг стало много. Его усилий, контрастирующих со всеми их прежними взаимодействиями, стало много. И Ана не понимала, что происходит.       В сентябре в Италии — утром медиа-дня гран-при Монцы — у Аны начались месячные. Её за уже отработанной привычкой определили на пресс-конференции в один временной слот с Льюисом Хэмилтоном. От неё не отставали с расспросами об Эрве Рошфоре, о выплате компенсации ему, об её мнении касательно его махинаций, о слухах про её возможный скорый уход из «Макларена» и о том, действительно ли её место намеревались отдать Даниэлю Риккардо. Насмешливый — и нередко обвинительный — тон теперь заметно поубавился, вопросов о том, зачем солгала о домогательствах и, вместе с тем, зачем поначалу на них соглашалась, в Ану больше не метали, но и спуску ей не давали. К другим присутствующим гонщикам почти не обращались. После подавляющего большинства поднимающихся вверх рук звучало:       — У меня вопрос к Ане Тейшейре.       Она не находила себе места. Низ живота тянуло и резало острыми спазмами, казалось, от боли натягивались мышцы пресса, не позволяя ей выпрямиться; в кишечнике ворочалось судорожное требование убежать отсюда и спрятаться в туалете, оно отдавалось резями в мочевом пузыре и скользящей в желудке тошнотой. Ана то сутулилась, обвивая себя руками, то поднимала ноги и прижимала к себе колени, то в редких паузах, когда слово брал кто-то другой из гонщиков, роняла плечи и голову на стол. Она мечтала о том, чтобы этот день поскорее закончился. Она грезила о том, чтобы добраться до своего отельного номера, раздеться — избавиться от удушающей тугости пояса джинсов, сдавливающего её надувающийся в первые дни менструации живот; просидеть на унитазе так долго, пока не начнут морозно терпнуть ноги, и просто позволять крови вытекать из неё, а тогда принять горячий душ, закинуться ещё болеутоляющим и снотворным и завалиться в кровать. Зашторить окна, перевести на беззвучный оба своих телефона, и просто отключиться.       В одной из таких передышек, когда внимание корреспондентов переключилось с Аны, и она вновь подняла колени и уронила на них голову, её плеча кто-то коснулся. Она посмотрела, ожидая увидеть, что это её сосед справа — Карлос Сайнс, но лицо того было отвёрнуто. За спиной Карлоса опустился на корточки и тянулся к руке Аны Льюис Хэмилтон. Его место было в дальнем конце стола. Она очень остро ощущала порой обращаемые в её сторону его взгляды, и вот теперь его стул был выдвинут и пустовал, а его ладонь лежала чуть выше локтя Аны. Он смотрел на Ану снизу вверх, и что-то в том, каким был его тёмно-карий взгляд, в том, как морщинился его высокий лоб над приподнятыми бровями, настораживало её, почти вынудило её отшатнуться от его прикосновения.       Она мысленно взмолилась: пожалуйста, оставь меня в покое. Только не сейчас, прошу! И этот внутренний её голос прозвучал слезливо, почти в бессильной истерике.       После возвращения с летнего перерыва Льюис Хэмилтон ходил с новой причёской — вертикальными африканскими косами, туго сплетёнными вокруг его черепа ото лба к затылку. Ана научилась замечать эти косички издалека, стала тщательно выбирать свои маршруты в обход этих косичек, и ощущала себя в относительной безопасности, когда видела именно косички, но когда те оборачивались в её сторону смуглым вытянутым лицом, она порывалась спрятаться. Вот и на сегодняшней пресс-конференции она поспешила занять оставшееся свободным место между Карлосом Сайнсом и Максом Ферстаппеном, потому что тогда опаздывающему Льюису оставалось лишь одно из двух пустующих мест в самом конце стола — подальше от неё.       Да, было то взаимное извинение в самом начале сезона, и после него наступило некоторое затишье. И было даже Монако, гонка в котором так и не состоялась, как ей и пообещал Льюис. И были осуждающие вопросы журналистов, винящих Ану в том, что один из самых культовых гран-при в календаре обернулся разочарованием для болельщиков, особенно для заплативших за билеты зрителей непосредственно в Монте-Карло. Кто-то подсчитывал рекламные убытки, кто-то ограничивался репутационным ущербом. И было то, как решительно Льюис бросался в публичную защиту Аны, как пытался заслонить её тем, что инициатором страйка гонщиков был именно он, и что это объединённая позиция всех пилотов — подобное поведение со стороны главы ФИА недопустимо. Вот только до этого были два года его беззастенчивой ненависти к Ане, были все его комментарии, все его перебивания, все его многозначительно закатанные глаза и вот так, как сейчас за спиной Карлоса Сайнса, красноречиво поднятые брови. Он называл её конченой сукой, приказывал захлопнуть ебальник и исчезнуть, предлагал заняться чем-то более подходящим для такой бездарной дуры и не мешать ему. Так что же изменилось?       — У тебя всё в порядке? — спросил шепотом Льюис Хэмилтон, так и не отнимая руки от Аны.       Она кивнула и судорожно улыбнулась:       — Угу.       Его почти физически ощутимый чёрный взгляд поискал что-то на её лице, заметался между её глаз. Он уточнил:       — Ты плохо себя чувствуешь?       Она дёрнула головой:       — Не-а.       Его пальцы над её локтем чуть стиснулись. Он покачнулся вперёд. Его голос завибрировал громче, чем шепот:       — Ана, что такое?!       Она затылком почувствовала, что сидевший по другую сторону от неё Макс Ферстаппен повернулся в их сторону. Она заметила, что поверх плеча коротко оглянулся Карлос Сайнс. Она не решалась посмотреть, но осознавала, что многие из журналистов — объективы их камер — сейчас были направлены именно в неё.       Отстань от меня, пожалуйста!       Ана снова изогнула губы в подобие вежливой улыбки и спёрто ответила:       — У меня начались месячные. У меня болит живот. Так бывает.       Льюис выразительно моргнул, будто этим шевелением век согласно кивая.       — Принести тебе какую-то таблетку?       Она чуть не вспылила. Всё в ней вдруг налилось противящейся твёрдостью, и по тому, как Льюис растеряно разжал пальцы и отнял от Аны, она поняла, что он различил, как её мышцы окаменели, что считал её реакцию. Но ответила она всё так же старательно вежливо:       — Спасибо, не нужно. Я уже выпила все таблетки, которые могла. К сожалению, это редко помогает.       К её облегчению Льюис лишь молча кивнул и, пригнувшись, прокрался за спинами назад к своему месту. Ана выдохнула и поймала на себе взгляд Карлоса. Тот приободряюще подмигнул. Она коротко улыбнулась и сморщила нос ему в ответ.       А потом произошло что-то, что порвало вооруженную настороженность Аны в клочья. Кто-то вошёл в конференц-зал, но она не сразу обратила внимание. Журналисты обернули к этой фигуре головы, гонщики тоже начали вопросительно оглядываться, когда фигура шагнула в пятно нацеленного на стол света. Тогда и Ана оглянулась. Это была молодая женщина в форменной футболке «Мерседеса» и покачивающимся на животе бейджем сотрудницы гостеприимства команды. Она стеснённо сутулилась, извинительно улыбалась и осторожно ступала по импровизированной сцене за спинами гонщиков. Она несла на подносе высокую белую чашку и что-то прижимала локтем к своему боку, поначалу показавшееся Ане ещё одним подносом. Она даже успела подумать: какая тупая показушность — заказать себе кофе из кафетерия прямо на пресс-конференцию! Не мог дождаться окончания? Всем и так известно, что весь «Мерседес» у тебя на побегушках, ёбаный ты Льюис!       Вот только девушка пошла не к нему, а остановилась возле Аны.       Наклонившись, она прошептала:       — Прошу прощения, Ана? Это горячий шоколад… для вас. — она перехватила поднос рукой, которой придерживала что-то такое же плоское и тёмное, другой взяла высокую белую чашку и опустила на стол перед Аной. А тогда потянулась под локоть и подала Ане спрятанное там. Плоской тёмной вещью оказалась силиконовая грелка.       Едва Ана растеряно сомкнула пальцы на горлышке протянутой грелки и даже не успела поблагодарить, девушка из гостеприимства «Мерседеса» повернулась и поспешила убраться. Ана оторопело заглянула в содержимое чашки — парующую коричневую гущу, соблазнительно пахнущую шоколадно-ванильной сладостью — и повернулась к краю стола. Льюис, будто и не заметил этого необычного вмешательства, организованного им же, безучастно смотрел куда-то перед собой. Сколько бы Ана ни выглядывала его за шеренгой других лиц, ей не удавалось перехватить взгляда Льюиса.       После завершения пресс-конференции Ана, в обнимку с прижатой к животу грелкой, подождала, пока Льюис поравняется с ней, и выговорила короткое, но искреннее, почти извиняющееся:       — Спасибо.       Льюис кивнул, коротко заглянул ей в лицо и, будто оттолкнутый её встречным взглядом, потупил глаза. Он указал на опустевшую чашку в руке Аны и лишь предложил:       — Забрать?       А потом в середине октября Ана закончила гонку в Японии третьей. Льюис выиграл, второе место занял Даниэль Риккардо. Он имел эту дурацкую традицию наливать шампанское в свой просочившийся потом гоночный ботинок и заставлять всех призёров делать из того глоток. Когда Данни влил в свою обувь вспененное шампанское и повернулся к Ане, она попыталась шутливо отмахнуться. Когда он с занимающей половину его лица — обычно располагающей — улыбкой пригрозил, что так положено и он её заставит, она обернула свой настойчивый отказ в юмор. Но когда он двинулся на неё, возвышаясь над ней с занесённым на уровне головы Аны ботинком, когда стал оттеснять её к ограждению балкона — трём тонким канатам с устрашающе большими зазорами натянутыми между столбцами — она вдруг запаниковала. То, как была поднята его рука, как резко он сократил расстояние между ними, и как нависал над ней в своём физическом превосходстве, заместило в мозгу Аны эту объективную картинку калейдоскопом воспоминаний о том вечере с занесённым над её лицом остриём каблука, с угрозами Набиля её угробить. В Ане эхом сгустилась тягучая фантомная боль, в ней полыхнул неподдельный испуг.       До не обещавшего быть надёжным, способным выдержать её вес ограждения оставалось меньше шага, а из голоса Аны вымыло последние весёлые нотки. Её сердце колотилось таким рваным ритмом где-то в горле, спирая её дыхание, каким не пускалось во время самых тяжелых физических нагрузок. Ана ощущала себя беспомощной под обращёнными на них камерами и перед восторженными лицами команд и зрителей, собравшихся на празднование внизу. Когда она уже бесконтрольно начала сжимать кулаки, готовая в панике ринуться с боем на отрезавшего ей пути к отступлению Риккардо, между ними решительно встал Льюис Хэмилтон.       — Она. Не. Хочет. — твёрдо раздробил он слова. Данни, смеясь, попытался что-то возразить и даже дотянуться до Аны за спиной Льюиса, но тот развёл в стороны руки, отрезая поползновения Даниэля и повторил: — Она не хочет. Значит, она не будет. Давай мне. Я выпью. Её оставь в покое.       Следующей гонкой через две недели после Японии была Мексика. После переезда семьи в Бразилию, они стали посещать только проходившие в этой части мира гран-при. Так было легче маме управиться с тремя детьми в дороге, так было дешевле Ане — оплачивать для них частные перелёты из Сан-Паулу и назад. В день практических заездов в Мехико Ана и Диана сидели на летней террасе кафетерия «Макларена», и за традицией, сложившейся с перехода Аны в Формулу-1, когда сестра навещала её на гонках, перечитывали любимые книги Дианы, стопку которых Ана возила за собой на гонки. Те лежали в её личных вещах, транспортируемых с места на место командой, и всегда в одинаковом порядке выкладываемых в отведённых Ане комнатках. В ту пятницу в Мехико Ана не заметила, что за ней и сестрой, читающих потрёпанную и уже рассыпающуюся на страницы книгу о безусловной любви двух лисичек — «Что бы ни случилось», — наблюдал Льюис Хэмилтон.       Она поняла это через неделю — в первую ноябрьскую субботу, перед квалификацией в Техасе. Ана, ещё не отдышавшаяся после интенсивной разминки, как раз балансировала на одной ноге, вталкивая другую в штанину гоночного комбинезона, когда в дверь постучалась одна из организационных сотрудниц «Макларена» и передала коробку, обёрнутую чёрной клейкой лентой «Амазон». Коробку приняла Моник. Пока Ана просовывала стопу через тугую резинку внизу штанины, она заглянула в почтовую наклейку и недовольно сообщила:       — Вообще-то это адресовалось со склада «Амазон» Льюису Хэмилтону. — она для убедительности ткнула пальцем в заклеенную крышку коробки. — В отель. Он решил, что ты у него на побегушках? Что ты должна ему это доставить лично? А не слишком много чести?       Враждебность Моник к Хэмилтону была гуще, чем у самой Аны, и порой её это даже веселило, порой её согревало, что физиотерапевтка в своей почти материнской заботе об Ане настолько этим прониклась. Но в ту ноябрьскую субботу она не разделяла недовольства Моник. Если посылка была адресована Льюису в отель, значит, он и получил её в отеле. Он не пытался выставлять Ану девочкой на побегушках даже в самые горячие моменты их противостояния, почему бы он делал это сейчас?       — Я думаю, это подарок мне, — выговорила она примирительно и, опустив обе ноги на пол, в комбинезоне, натянутом только на одну из них, протянула руку за коробкой.       На наклейке и в самом деле значилось «Хэмилтон, Льюис». Ана хмыкнула: даже не его подставная компания? Как она называлась — «Апекс»?       Внутри довольно тяжелой коробки оказалась почти дюжина детских книг на английском и французском языках. Одной из них была новёхонькая, даже обёрнутая плёнкой копия «Что бы ни случилось» с двумя обнимающимися лисицами на обложке. Ана замерла с ней в руках и с мгновение пытаясь разобраться во вдруг взбушевавшихся в ней эмоциях. Как он посмел даже так опосредовано лезть к Диане? Как мило, что он обратил на это внимание и решил сделать такой подарок! Что это вообще означало? Это какая-то провокация, подначивание к чему-то? Может, и вправду пора им подружиться! А тогда она отложила новые книги к стопке старых и взяла свой телефон. Прежде имя Льюиса если и всплывало в её мессенджере, то только в групповой переписке всех пилотов, где они обсуждали касающиеся их всех вопросы вроде изменения регламента и организационных решений ФИА. В этот раз Ана целенаправленно отыскала его номер в списке контактов и выбрала «Написать сообщение».       Она отправила ему вежливое:       «Спасибо. Диана будет в восторге.»       Льюис Хэмилтон ответил через несколько минут:       «Очень рад. Надеюсь, ей понравятся все книги. Я купил самые любимые моих племянников. Приятного чтения!»       Тогда Ана свернула мессенджер и отложила телефон, немного взволнованная этими двумя сообщениями, возникшими в прежде пустой истории их переписки. Она не знала, что эти два сообщения уже очень скоро дополнятся ещё двумя, и первой снова напишет она, а тогда в переписке снова надолго воцарится тишина. Она не знала, что когда-то от этой тишины не останется и следа, что когда-то они с Льюисом будут переписываться так же безостановочно и взахлёб, как сейчас она не могла оторваться от общения с Эйтором Фариа.       А затем наступило 17-е ноября. Ана выиграла в гонке в родном Сан-Паулу, и в этот раз победа досталась ей по-настоящему, официально, с выходом на подиум, со звучанием бразильского гимна в гоночной столице Бразилии, с доставшейся ей кепкой победителя от «Пирелли» — с вышитыми лавровыми листками на козырьке и гордым «1-е место» сбоку, с врученным ей кубком — увесистой и высокой посеребрённой посудиной в форме звезды. Внизу радостно подпрыгивала мама, Леон с важным видом, высоко вскинув руки, снимал награждение на свой телефон, Тибо придерживал Диану, сидевшую на ограждении, и та энергично махала старшей сестре. Выбежавшие на трассу зрители, сбившиеся в тесное столпотворение под высоким ограждением, отделяющим пит-лейн, бесновались. Они подпевали гимну, выкрикивали имя Аны, они сотрясали самодельными плакатами: «Ana, nós te amamos!» * и «Nosso orgulho!» *, размахивали большими картонными номерами «75» и её Барби-розовыми шлемами. Льюис Хэмилтон и Макс Ферстаппен, приехавшие вторым и третьим, забрызгивали Ану шампанским, то пенилось и стекало по её лицу, и она не могла разобрать, в глазах собиралось жжение от этих сладких брызг или от подступивших слёз счастья и облегчения.       Когда она в просочившемся игристым вином комбинезоне и насквозь промокшей кепке, с кубком наперевес выходила с балкона, на котором проводилось награждение, к ней подступил Льюис. Он обхватил её плечи рукой — немного щемящее дежавю с её дебютной гонкой в Формуле-1 в Канаде летом 2016-го, когда он впервые её так приобнял, и когда она была так восторженно в него влюблена — и сказал:       — Ты — молодчина! Отличная гонка! Отпразднуй это как следует.       Ана — мышцы её щек не расслаблялись из широкой счастливой улыбки вот уже минут двадцать, с момента, когда она пересекла финишную линию — засмеялась.       — Спасибо, — выговорила она в его близкое смуглое лицо, и надёжно въевшаяся в неё привычка диктовала ей вывернуться из-под его руки, образовать между ними безопасное расстояние, ограничиться этой вежливостью и ретироваться, но вместо повиноваться, она перебросила кубок из руки в руку и приобняла Льюиса в ответ. Она повторила: — Спасибо! — и, прежде чем успела усомниться в этом сиюминутно принятом решении, выпалила одним комком слов: — Сегодня будет большая вечеринка. Приглашаю тебя.       Так было правильно, уговаривала себя Ана. Хэмилтон шёл на последовательные и довольно значимые уступки, прикладывал усилия, а она опиралась. Два года подряд она мечтала о наступлении мира между ними, а теперь насторожено отталкивала все приглашения к сложению оружия. Когда-то Ана без раздумий продала бы дьяволу душу за одно обещание, что шаткая полудружба между ней и Хэмилтоном могла быть возможной. Она не была обязана ему доверять, но вполне могла способствовать наступившему затишью.

***

      Воскресенье, 17 ноября 2019 года       Сан-Паулу, Бразилия       В какой-то момент он поймал себя на том, что расстроился, и понял, что уже какое-то время испытывал это саднящее чувство обиды, но упрямо избегал признавать его присутствие. Уже вечерело, перевалило за восемь, за окном его отельного номера стемнело. Поначалу он чувствовал легкое волнительное покалывание, запрещаемую себе, но всё же согревающую его радость. Ему так хотелось провести с Аной время за пределами строго регламентированных гран-при, ему так хотелось увидеть её в жизни вне ограничений их спорта. Но за её приглашением так и не последовало деталей — куда именно она его приглашала? Воодушевление Льюиса с готовности собраться и отправиться на вечеринку постепенно увядало в разочарование и даже злость на себя.       И в самом деле, строго напомнил себе Льюис слова Себа Феттеля, оставь её в покое. Теперь уже поздно. Просто дай ей пространство, просто оберегай её издалека. Ты всё испортил. У тебя был шанс. Слишком долгое время она оставляла тебе окно доверия, она услужливо заглядывала тебе в рот, она порхала вокруг тебя голодная к крохам хоть какого-то твоего внимания. Ты не заслуживал всего этого, ты подло улыбался ей холодной механической улыбкой и односложно отвечал на её попытки с тобой заговорить, отмахивался. А она так наивно продолжала к тебе тянуться. И ты всё это испортил. Ты портил это настойчиво, годами. Ты упивался этим, ты находил в этом извращённое удовольствие. Теперь ты не заслуживаешь её приглашений. Теперь ты не заслуживаешь даже надежды на то, что вы подружитесь. Оставь её в покое.       Но отказаться от этой полыхнувшей в нём надежды было непросто. Он начал складывать какие-то из своих вещей обратно по чемоданам, готовясь к завтрашнему вылету, и намного чаще, чем в том вообще могла быть необходимость, тянулся к телефону — проверить время. Льюис уговаривал себя, что закажет доставку ужина в номер и включит какой-нибудь фильм — проведёт этот свободный вечер в своё удовольствие. Вот только в нём раз за разом возникали нелепые порывы, и ему приходилось себя одёргивать.       Может, написать Алексу Албону? Может, спросить у Ландо Норриса? Ландо уж точно должен был знать, где проходила вечеринка, — за этот сезон они успели так сдружиться, так срастись воедино, что в интернете их двоих теперь называли анаграммой их имён. Ана и Ландо слились в Андо Норшейра. Может, она просто забыла? Она ведь на эмоциях после такой важной, такой долгожданной и такой выстраданной победы. Она у себя дома, а так, её, наверное, сейчас поздравляют все друзья и близкие, её телефон обрывается, двери её дома не закрываются — ещё бы ей во всём этом помнить о Льюисе! Ей закрутило голову, такое бывает. Просто спроси у Ландо.       В коридоре, когда они сошли с подиума, Ана сказала:       — Я позже тебе напишу адрес и время, ладно?       Но это самое «позже» всё никак не наступало, и огорчение Льюиса звучало в его сознании всё более остро: она просто не хочет тебя там видеть.       Это было очень закономерной мыслью, весьма предсказуемой — в виду того, как подчёркнуто осторожно Ана вела себя с ним весь этот сезон. И всё же мыслью, принять которую — руководствоваться которой — Льюису было крайне сложно. Почти физически невыполнимо, дискомфортно. Он списывал это на фантазии, на те картинки, которые полыхали в его воображении уже не раз после той ночи с ди-джейкой в Барбадосе. Льюис позволил себе рисовать Ану вместо двух других случайных девушек, встретившихся ему осенью, вот только в этот раз их схожесть с Тейшейрой была не случайной, не подсознательно выбранной — этих двух Льюис заприметил именно потому, что в изгибах их фигур и смуглости кожи было нужное ему подобие. Одну из них он даже попросил заплести её недлинные волнистые волосы в тонкие витые косички — для усиления эффекта.       Наверное, успокаивал себя Льюис, дело было именно в этом. Он искал их сближения, подстёгиваемый сладким послевкусием своего вожделения. А хотел он Ану, конечно же, только потому что искал над ней своеобразной победы, извращённо нуждался вот так буквально — пусть лишь в собственном сознании — подмять её под себя, потому что ему было непривычно просто отступать, просто отказываться от противостояния. Будто это было проявлением трусости или слабости. Да, убаюкивал себя Льюис, когда частота повторения имени Аны в его мыслях начинала его тревожить, банальный животный инстинкт. И ничего более.       Он вновь потянулся к телефону, часы на экране отсчитали 20:23. Ниже в череде возникших уведомлений — напоминаний из календаря, новых писем на почте и обновлений в групповых переписках — появился прямоугольник оповещения:       «Входящее сообщение от «Ана Тейшейра» — 7 минут назад»       Сердце тяжело ударилось о рёбра.       «Avenida Ipiranga 344, район República.       41-й этаж, бар при ресторане «Terraço Itália».       Начало в 22:00»       Льюис протяжно выдохнул.       Он написал в ответ короткое:       «Спасибо. Буду.»       И спешно погасил экран телефона, отложил тот и отвернулся, будто Ана могла видеть его через своё сообщение, будто могла различить, какой радостью то отдалось в Льюисе.       Бар «Terraço Itália» занимал отдельный верхний этаж. Сразу у лифтов, ведущих в фойе перед рестораном, встречали два услужливо улыбающихся администратора. Проход был разделён ограничительной лентой, и тех, чьи имена были в распечатанном списке в руках одного из администраторов, пропускали к белокаменной лестнице с подсвеченными ступенями и позолоченными поручнями. В коридоре висели зеркала в тяжелых рельефных рамах, с потолка светили вычурные золотые люстры, у стены стоял комод с резными деревянными деталями и мраморной столешницей. Всё тут резко контрастировало с аскетичной серостью фасада высотки, со старыми облупившимися кондиционерными блоками под окнами и обильно разрисованными закрытыми ставнями заведений дальше по улице.       Бар оказался полутёмной шкатулкой с деревянными резными потолками, с зеркальными панелями на одной стене и огромными панорамными окнами вместо трёх других стен. Тёмный пол бы выстелен узорчатыми коврами, вокруг низких круглых столиков стояли диваны и разлогие разномастные кресла. Мягко светили хрустальные канделябры, на высоких полках под самим потолком стояли исписанные мелкими синими узорами китайские фарфоровые вазы. Сам бар был обнесённым высокой мраморной столешницей треугольником посередине зала. Над ним, играя бликами в расставленных стройными рядами бокалах, висела золотая люстра. За баром стоял большой рояль тёмного дерева. Музыка, в контраст такому изысканному на манер старого джентльменского клуба интерьеру играла оглушительно громкая — ритмичное техно.       Было людно. Льюис приехал с нарочным опозданием ближе к половине одиннадцатого, и свободных столиков или кресел перед барной стойкой — вообще относительно свободного клочка пространства — уже не было. Праздновать победу Аны собралось непомерно много для уютной тесноты этого заведения людей. Самой Аны ещё не было. Зато на диване, спрятавшемся сразу за роялем, Льюис рассмотрел Ландо Норриса и Алекса Албона. Те помахали ему, подзывая, и подвинулись, освобождая ему место. Льюис заказал себе двойную порцию не разбавленного коньяка и присоединился к ним.       Ана появилась ближе к одиннадцати. Громыхающая музыка оборвалась, и из колонок полился мужской голос, выкрикивающий что-то по-португальски. Все собравшиеся радостно закричали, засвистели, обернулись ко входу и приветственно вскинули руки — кто-то поздравительно поднимал бокал, кто-то махал открытой ладонью, из кулаков некоторых нацеливались подсвеченные вспышкой глазки камер. Из-за барной стойки вынесли огромную бутылку «Moët & Chandon», вокруг горла которой рассыпались ослепительными искры. Все дружно стали скандировать:       — Ана! Ана!       Несколько минут Льюис не мог её рассмотреть среди поднятых рук и столпотворения голов, и не решался протолкнуться к ней ближе, но ощущал щекочущее волнение, тёплое обволакивающее бурление где-то в груди. А тогда Ану Тейшейру подняли и водрузили на мраморную столешницу барной стойки. Всплеснулась ещё одна волна одобрительных воплей, свиста и аплодисментов. Ана, улыбаясь из-под тени козырька своей кепки победителя, оглядывалась, указывала на кого-то в толпе, махала и рассылала воздушные поцелуи.       Она была в коротком чёрном платье, длинный, наползающий на пальцы рукав на одной руке, и лишь тонкая нить шлейки, оголяющая плечо, на другой. Тонкая ткань обнимала её талию и струилась по бёдрам. В тусклом освещении цвет её смуглой кожи сгустился, косички рассыпались по спине, своим раскачиванием усиливая каждое движение Аны. Её лица под козырькам было почти не разобрать — только широкая белозубая улыбка между влажно взблёскивающих пухлых губ.       Вновь заиграла музыка.       Ана, балансируя на высоких тонких каблуках посередине узкой столешницы, стала пританцовывать ритмичному вступлению. Когда из колонок полился низкий женский голос, она стала выразительно подпевать и сопровождать текст иллюстрациями.       Она высоко зашагала на месте под:       «Stomp, stomp, I've arrived» *       И скривилась, наклоняясь вперёд, обращаясь к кому-то из задвигавшихся в танце гостей:       «Drop the beat, nasty face       Why you lookin' at me?»*       Она широко раскинула руки, будто крылья, подпевая:       «Flyin', flyin', flyin', flyin'       Through the sky»*       А тогда перебросила запястье одной руки через невидимый руль.       «In my spaceship       I'm an alien tonight»*       Под аккомпанемент:       «Dirty, dirty, dirty, dirty, dirty, dirty sucker       You think I can't get hood like you       You motherfucker» * — она выставила средние пальцы, и все с готовностью подхватили этот жест, все стали тыкать факи в низкий деревянный потолок.       Начался припев:       «I can do it like a brother       Do it like a dude       Grab my crotch       Wear my hat low like you» *       И, вторя словам, Ана подхватывала в кулак несуществующую на её коротком платье ширинку, а тогда подвигала козырёк кепки «Пирелли» ещё ниже.       Льюис наблюдал за ней. Что-то в таком очевидно укоризненном смысле этой песни неприятно ковырялось в нём, и он даже мысленно скривился: долбанная показушница! Но эта мысль была совершенно беззлобной. Напротив, эти её злорадные танцы, этот её мстительный триумф он считал справедливо заслуженными.       Он наблюдал за ней, пока она под ещё две песни выплясывала на баре, и наблюдал, когда она спрыгнула с бара в протянутые к ней руки какого-то парня, но быстро выбралась из его хватки. Следил за ней взглядом, когда она пошла среди оборачивающихся к ней людей, останавливалась с некоторыми из них поговорить или обняться. Он смотрел, как она подошла к столику у самого окна, доступ к которому отрезали двое сомкнувших широкие плечи охранников, и за которым одиноко сидел мужчина средних лет, безразлично поглядывающий на происходящее вокруг из-под низких густых бровей. У него были крупные черты лица и скучающий тёмный взгляд человека, владеющего половиной мира. Этим поздним вечером ноябрьской субботы Льюис ещё не знал его имени, но через некоторое время он выучит, что это — Жуау Азеведу. На вечеринке Льюиса насторожило то, как напряженно выпрямилась спина Аны, когда она села в соседнее с этим мужчиной кресло, и то, как по-хозяйски он забросил руку на его спинку. Что-то в этом зрелище отдавало тем отчётливо считываемым дискомфортом Аны на сделанной ею записи приставаний Эрве Рошфора. Какое-то время, уже узнав, кем был Жуау Азеведу, и что приходился одним из самых крупных её личных спонсоров, Льюис будет подозревать его в домогательствах к Ане, но ещё не будет достаточно близок с Аной, чтобы подтвердить или опровергнуть эти свои догадки.       Поговорив с этим мужчиной, сразу после окончания беседы поднявшимся и в окружении своих телохранителей направившимся к выходу, Ана перешла к следующему столику, поприветствовала гостей за ним, присела на подлокотник одного из кресел, приобняла сидевшую в том девушку с ярко подведёнными глазами. Ане потребовалось какое-то время, чтобы подойти к их дивану. Она обнялась с Алексом, обвила рукой поднявшегося ей навстречу Ландо, и несколько минут они провели, прислонившись друг к другу головами и переговариваясь о чём-то, а тогда она наконец обратила внимание на Льюиса. Она широко улыбнулась ему, отпустив Ландо, и, казалось, на мгновение замешкалась, подходить ли ближе, предлагать ли объятие и ему, или ограничиться взмахом зависшей в воздухе ладони и пойти дальше. Льюис тоже насторожено замер на диване, уже подавшись к его краю, чтобы встать, но так и остановившись. Это длилось всего долю секунды, но это замешательство Аны было очень выразительным, пусть она и старалась его скрыть за улыбкой. Наконец приняв решение, она протиснулась между Ландо и заставленным бокалами и стаканами низким столиком к Льюису и, когда он поднялся, забросила руку ему на плечо.       Она коротко прислонилась к нему, и он различил её пьяное дыхание на своей коже, уловил алкогольную горечь, рассмотрел в её близких раскосых глазах нетрезвость. Она уже успела где-то отпраздновать и поднабраться. Ана пошатнулась к нему, ударилась плечом в его грудь и сказала ему в ухо:       — Есть разговор. Пойдём.       Это застало Льюиса врасплох. Он резко повернул к Ане голову и едва не ткнулся носом ей в щеку. Её рука соскользнула с его плеча, она шагнула мимо него к углу стола, и на очень короткое мгновение они оказались почти прижаты друг к другу, козырёк её кепки едва не полоснул его по переносице. Внизу живота так неуместно и одновременно так естественно в этой её секундной близости заворочалось тепло.       Ана обошла стол, шагнула в проход и, лавируя между людей, на ком-то из них задерживая в полуобъятии свои руки, другим обращая лишь улыбку, направилась к бару. Там заговорила на ухо какой-то девушки, та покопалась в своей сумке, достала и протянула Ане пачку сигарет и зажигалку. Ана, коротко оглянувшись, чтобы удостовериться, что Льюис шёл за ней, — а он шёл, он чувствовал себя так, будто просто парил вслед за ней, надёжно к ней привязанный невидимым канатом и крепким морским узлом — и повернулась к выходу. Она спускалась по белокаменным ступеням, самими лишь подушечками наманикюренных пальцев придерживаясь за перила, а он голодно смотрел, как под молочным шоколадом кожи твёрдо наливались икроножные мышцы, как с каждым шагом двигалась её тонкая щиколотка, подхваченная тонкой шлейкой её босоножек. Ана прошла мимо двух администраторов, в отсутствие наплыва гостей развалившихся в углу на стульях, свернула за оградительную ленту и направилась в ресторан, и через тот вышла на открытую террасу.       Город простирался внизу за стеклянным ограждением — бескрайнее море мерцающих огней в бетонных многоэтажках, тянущееся до горизонта, не имеющее берегов, просто таящее в серой дымке вдалеке. Вдоль террасы в глиняных горшках росли густые мелколистые растения, тщательно подрезанные в форму шаров, между стояли небольшие лавочки. Ана опустилась на одну из них. Села аккурат посередине — намерено не оставляя места Льюису. Он предупредительно остановился в двух шагах.       Не обращая на него взгляда, так, будто не замечала его присутствия, будто забыла, что сама его сюда привела, она забросила ногу на ногу, подцепила из пачки сигарету и, тщательно заслоняя огонёк от задувающего на такой высоте холодного ветра, неспешно закурила. Льюис сунул руки в карманы брюк, оглянулся.       — Красивый вид.       Ана сделала длинную затяжку, её щеки выразительно втянулись под высокими скулами, взблёскивающие губы смялись вокруг тонкой сигареты. Затем протяжно выдохнула, отведя руку от лица, но так и оставив её поднятой в локте. Она смотрела перед собой, сквозь высокие стеклянные панели заграждения, в этот самый красивый вид, но выговорила не ответ на нелепое наблюдение Льюиса, она строго произнесла вопрос:       — Почему ты здесь?       У Льюиса не было догадок, почему Ана захотела вывести его сюда для разговора з глазу на глаз, но если бы он и успел сформировать хоть несколько, такой реплики он точно бы не ожидал. Он растеряно оглянулся на двери и залитый ярким светом зал ресторана, затем на простирающийся перед ним Сан-Паулу. В его сознании даже заколотилась почти паническая мысль: а что, если ты неправильно её понял? Что, если тебе послышалось? Что, если она вышла просто покурить, а ты зачем-то пошёл за ней? Сколько он выпил коньяка? Не мог же он быть настолько пьяным, чтобы слышать то, чего произнесено вслух не было.       — Прости, что? — отозвался он с некоторой задержкой.       — Почему ты здесь? — повторила Ана с той же интонацией. Она снова поднесла сигарету к губам.       — Ты пригласила…       — Почему ты здесь?       Она смотрела перед собой, почти не моргая. И Льюис бессознательно, будто в надежде найти там подсказку, тоже посмотрел в направлении её взгляда. Но там было лишь высотное волнообразное здание по ту сторону улицы Ипиранга. Весь его изогнутый фасад был завешен какой-то полупрозрачной серой сеткой, отчего свечение окон расползалось под ней размытыми кляксами.       — Мне… не нужно было приходить?       — Почему ты здесь? — повторила Ана, и прозвучало это нетерпеливо, почти раздражённо.       — Я пытаюсь всё исправить.       — Почему ты здесь?!       — Тебя заело?! — Льюис тоже позволил своему раздражению вылиться в голос, и это поимело эффект. Ана наконец повернулась и посмотрела на него в упор. Изгибы её бровей наползли на закрашенные тёмными тенями веки, кожа на переносице хмуро смялась.       Вместе с дымом очередной затяжки она выдохнула:       — Почему, Льюис? Это какая-то игра в долгую, которой я пока не поняла? Ты готовишь мне удар в спину, потому тебе нужно подобраться поближе? Почему такая внезапная перемена?! — голос её с каждым произносимым словом набирал силы и громкости, последний вопрос она почти прокричала, и Льюис ответил ей таким же почти криком:       — Потому что ты мне нравишься!       И эти слова повисли между ними, смешиваясь с седой горечью сигаретного дыма. Ана и Льюис всматривались друг другу в глаза, оба пытаясь разглядеть там, было ли это правдой.       Потому что ты мне нравишься, мысленно повторил Льюис. Просто очень нравишься. Вот в чём дело. Никакого ножа в спину. Никакой игры. Никакой фальши. Ты мне нравишься, и мне бы стоило этому опираться, но я не могу. Не хочу. Даже если ты мне не веришь. Даже если смотришь на меня вот так сердито. Ты нравишься мне. Ты даже не понимаешь, насколько. Я и сам не понимал, насколько сильно ты мне нравишься.       Она с минуту смотрела на него, будто считывая частоту его сознания, будто улавливая ход его мыслей, а тогда пожала плечами, отвернулась, переведя взгляд обратно на изогнутую высотку, и бросила сухое:       — Ладно.       И просунула сигарету между губ.