Я – Ана

      Вторник, 28 мая 2019 года       Париж, Франция — Клавезо́ль, Франция       Ану резко выдернуло изо сна каким-то громким звуком, и её первой ещё полусознательной мыслью стало: о боже, неужели снова?! Она распахнула глаза, вскинула голову над подушкой и боязливо оглянулась. Но всё в её спальне выглядело таким же, как и вечером. Комната была погружена во мрак, только между не до конца задёрнутых плотных штор, между жалюзи закрытых внешних ставней просачивался утренний свет. Она потянулась к телефону на прикроватной тумбе — было 6:27 утра.       В домофон снова позвонили. Ана дёрнулась.       — C'est quoi ce bordel? * — выговорила она треснутым спросонья голосом. — Ils ont perdu la tête? * (Что за хуйня? Они окончательно ебанулись?)       Ана прилетела в воскресенье днём и даже успела выйти на поздний обед в облюбованный ею ресторанчик в нескольких кварталах от Тревиз. Наверное, именно в этом и состояла её ошибка. Новость о том, что она, согласно заголовку какого-то желтого интернет-портала, «дезертировала» с гонки и теперь была в Париже, подкреплённая снимками Аны, выходившей из ресторана, разлетелась по всем голодным к скандалу папарацци. К вечеру за столиками кафе напротив окон её квартиры и в припаркованной у тротуара машине сидели полдесятка фотографов. Когда Ана распахнула окно и свесилась на чёрную кованную оградку, чтобы закурить, поджидавшие её стервятники спохватились со своих мест, выбежали на проезжую часть, нацелили в Ану массивные объективы своих камер, защёлкали их затворами, закричали. В понедельник утром с двумя чемоданами Аны прямиком из аэропорта приехала Моник. Они поговорили, физиотерапевтка сказала, что, выходя из такси, никого не заметила. Но как только они вдвоём показались наружу, чтобы отправиться на тренировку, фотографы побежали за ними следом, снова появившаяся на Тревиз машина с полностью опущенными передними окнами, покатилась задним ходом в противоположном направлении одностороннего движения.       — Ана, Эрве Рошфор сказал, что обратился в полицию! Он намерен подать на вас в суд за клевету и вред репутации! Вы собираетесь подавать встречный иск? Что вы собираетесь делать, если он выиграет?       Папарацци высматривали Ану в больших окнах тренажерного зала. Они сопровождали Ану и Моник на их обратном пути в квартиру. Когда физиотерапевтка вышла спустя час, чтобы отправиться в отель и отдохнуть, пара фотографов бросились ей наперерез с теми же вопросами. Вечером кто-то из них додумался звонить в домофон и требовать, чтобы Ана спустилась, угрожать, что они продолжат осаду, если она не скажет им ни слова. И вот теперь они утратили последние капли порядочности!       Снова раздался настырный мелодичный перезвон. Ана встала с кровати и порывисто зашагала через гостиную и узкий коридор к висевшей возле входной двери чёрной трубке.       — Ещё раз это сделаете, и я вызову полицию! — рявкнула она по-французски, зажимая кнопку микрофона. Она размахнулась трубкой обратно на стену, но оттуда донёсся клочок португальской речи.       Ана снова поднесла трубку к уху.       — Что?!       — Не ругайся! — послышалось со смехом. — Пожалуйста, не вызывай полицию. Знаю, разбудил тебя. Прости! Но можно ведь справиться и без полиции.       — Эйтор?       — Доброе утро, Ана.       — Что… почему ты тут?       Вместо ответа Эйтор Фариа проинструктировал:       — Почисти зубы, собери с собой вещи. На несколько дней. Что-то, в чём тебе будет удобно гулять по горам и кататься на велосипеде. И спускайся. Я подожду внизу.       — О чём ты вообще говоришь?       — Тебе не помешает на какое-то время исчезнуть с радаров. Собирайся. Я буду тут.       И в трубке коротко клацнула отжатая внизу кнопка вызова. Ана повесила ту назад и ещё с мгновение всматривалась в чёрный аппарат.       Это было правдой. Она пряталась тут вот уже третий день, и ей начинало казаться, что стены, которые она так трепетно любила за свою свободу в них, начинали угрожающе сдвигаться, вытеснять из квартиры воздух.       Ана сделала именно так, как сказал Эйтор Фариа. Она отправилась в ванную и умылась, смела свою зубную щётку и самую необходимую косметику в чемодан, туда же сбросила несколько мешковатых футболок, огромную толстовку с глубоким капюшоном, велосипедные шорты и лосины. Она оделась в пару затёртых любимых джинсов и втолкнулась в свои любимые «Вэнсы». Подхватила с тумбы свой остававшийся на беззвучном и заваленный так и не просмотренными уведомлениями телефон. Она сунула в карман едва начатую пачку сигарет, зажигалку и связку ключей и вышла из квартиры.       Тревиз была ещё тихой и пустынной, с опущенными жалюзи магазинов, овощной лавки и кофеен, с пустым офисом «Молодёжи и реконструкции», с высоким строительным ограждением вокруг повреждённого взрывом здания на углу, с наглухо заколоченными оконницами на верхних этажах. Не было ни единого прохожего. Солнце ещё не показывалось над крышами близких рядных домов, только его по-летнему яркое желтое свечение косо разливалось по верхушкам фасадов. Воздух был густым и влажным, ещё пахнущим свежестью, а не сгустившимся выхлопным смогом.       Эйтор, сунув руки в передние карманы своих джинсов, мёрзло ссутулившись в одной футболке, ждал у двери. Он больше не был искусственным блондином. Его взъерошенные короткие волосы теперь были того же тёмного цвета, что и его низкие брови и небольшая козья бородка. Они не виделись с января, когда на этом самом месте распрощались после уборки последствий взрыва в квартире Аны. С тех пор их общение было лишь в Инстаграме — реакциями на публикации друг друга, в мессенджере и редких телефонных звонках. Ана чувствовала себя так, будто они и не расставались с того момента, как в декабре начали тесно общаться, и одновременно так, будто никогда прежде Эйтора Фарию не встречала.       Когда Ана открыла дверь подъезда, он оглянулся по сторонам, тогда шагнул к ней, перехватил из её руки полупустой чемодан ручной клади и сказал лишь:       — Пойдём.       Он размашисто зашагал вниз по улице, и Ане пришлось почти бежать, чтобы не отставать в разнице их роста и длины ног. Эйтор подошёл к припаркованному почти в конце квартала внедорожнику «Пежо», сзади которого на фаркоп были установлены крепления и два горных велосипеда, распахнул заднюю дверцу, забросил чемодан туда, а тогда галантно открыл переднюю пассажирскую дверцу и жестом пригласил Ану сесть.       Эйтор заговорил, поглядывая в зеркало заднего вида, уже когда на перекрестке они свернули с Тревиз на Рю-Ришер:       — Кажется, получилось.       Ана вопросительно посмотрела на него, и он, коротко скосив на неё свой серый колючий взгляд, пояснил:       — Я приезжал к тебе вчера, но тут была куча папарацци. Я подумал, ты не захочешь потыкаться наружу. А вот сегодня в такую рань никого не было, — он притормозил перед светофором, засветившимся красным, и повернул к Ане голову. Косо улыбнувшись, он добавил: — Ещё раз прости, что разбудил. Нам долго ехать, часов пять. Можешь откинуть спинку и поспать.       Ана покачала головой и ответила вопросом:       — Как ты вообще здесь оказался?       Его длинные руки, кажущиеся тонкими, но вместе с тем бугрящиеся мышцами и вздыбленными венами под чернильными узорами татуировок, были вытянуты к рулю. Его кресло было отодвинуто настолько далеко, что Ане приходилось поворачивать голову влево и немного назад, чтобы видеть его лицо. Кончиком языка он подтолкнул уголок рта, будто выискивал там привычную зубочистку, и, не найдя, скользнул между губ, смачивая их взблеснувшей слюной.       — В прошлое воскресенье у меня была гонка тут во Франции, в Ле-Мане. Я говорил тебе, помнишь? Через неделю у меня гонка в Италии. И я подумал, раз я тут поблизости и у меня есть несколько свободных дней… — вместо договорить, он многозначительно изогнул губы книзу.       Ана потянулась и опустила ладонь на его предплечье, аккурат на реалистично вырисованного внутри его кожи самурая с вырывающимся из глазниц и беззубого оскала пламенем.       — Спасибо, — сказала она. Эйтор метнул взгляд на её руку, потом — ей в лицо. — Я рада тебя видеть.       Он молча кивнул.       Дороги были пустыми. Вдоль тротуара узкой Фубор-Пуассоньер лениво плёлся вслед за натягивающей поводок собакой широко зевающий мужчина. Все заведения были закрыты. Пустующие парковочные места были ограждены дорожными конусами. Прямо возле знака, запрещающего парковку и грозящегося эвакуатором, остановился большой зелёный мусоровоз. Двое мужчин в одинаковых комбинезонах вываливали внутрь него содержимое пластиковых мусорных баков, выставленных шеренгой вдоль тротуара.       — Куда мы едем?       — В горы. В одно уединённое местечко недалеко от Клавезо́ля.       — Ты уже там бывал?       Эйтор снова кивнул и пообещал:       — Тебе там понравится. Там только дом, лес, горы вокруг, трое соседей, которым ни до кого нет дела, никакой телефонной связи, интернет работает с перебоями.       — Звучит как рай, — весело отозвалась Ана.       — Я так и подумал.       Он избегал заговаривать о Эрве Рошфоре, о непосредственной причине, почему Ана нуждалась в подобном бегстве, даже когда они подбирались к этому вот так впритык, и она была ему за это благодарна. За последние дни она слишком часто повторяла одно и то же, объясняла и пересказывала, отвечала на вопросы. Всем нужно было разобраться до мельчайших деталей: Стиву Аткинсу, юристам «Макларен», юристам ФИА, маме, Моник, друзьям.       — Ты голодна?       Ана засмеялась:       — Нет. В такое время я обычно сплю, а не ем завтрак. Меня вывернет, если я сейчас что-нибудь съем. Кофе, с другой стороны…       Он покосился на неё с кривой полуулыбкой и уточнил:       — Поищем кофе?       — Поищем кофе.       Только-только открывающаяся кофейня им встретилась на площади Бастилии. Это было отвратительное туристическое место, но там сварили приемлемого качества эспрессо для Аны и американо с молоком для Эйтора.       Они вернулись в машину, и Ана подключила свой телефон к аудиосистеме. Из колонок полилось вступление бас-гитары. Эйтор вмиг узнал песню и подпел первые же строки:       — In a crooked little town they were lost and never found…*       Ана подхватила, и уже все хором: группа «Billy Talent», Эйтор и она сама — стали повторять:       — Fallen leaves, fallen leaves, fallen leaves on the ground.*       Эйтор дёргал головой в такт музыке, настукивал барабанный ритм пальцами по рулю и узнавал почти каждую следующую песню. Ко многим он знал текст и тянул его, иногда всерьёз пытаясь попасть в ноты, а иногда начиная кривляться и шутливо коверкать голос. Ана пританцовывала на сидении, вскидывала руки и топала ногами. Они хлопали в ладоши и указывали друг на друга, приглашая вступить с припевом. Ана вытягивала сложные затяжные ноты, и Эйтор поворачивал к ней голову с округлёнными в неверии глазами.       — Когда ты собиралась мне рассказать, что в свободное от гонок время ты на полставки работаешь профессиональной певицей? Нет, ну серьёзно, ты себя вообще слышала?       Было что-то такое обволакивающее в том, что они разделяли вкус в музыке. Будто тёплое подтверждение тому, что Ане не нужно было стыдиться своей симпатии к Эйтору. Не нужно было пытаться себя обмануть. Между ними действительно что-то было.       Спустя более чем час пути, оставив позади себя Париж, они свернули с шоссе в городок Лисс. В булочной, подающей на завтрак сэндвичи из круассанов, они поели и купили приглянувшийся им на витрине яблочно-карамельный пирог. Его сладкий запах заполнил салон «Пежо».       Ана и Эйтор безостановочно разговаривали всю дорогу, так же взахлёб, как переписывались. Иногда Ана запиналась, не находя в своей голове нужное португальское слово, и тогда Эйтор заговаривал к ней по-французски, и они, не замечая этого перехода, ещё полчаса продолжали так разговаривать, а потом перепрыгивали назад в португальский. В них было так много общего: юмор, музыка, образование. Они оба были из больших семей. Эйтор был вторым ребёнком, но отлично понимал, каково приходилось старшей среди братьев и сестёр Ане. Между Эйтором и его старшей сестрой, родившимися с разницей в два года, и следующими тремя детьми тоже пролегала возрастная пропасть. Самой младшей в семье Фариа сейчас было столько же, сколько и Ане. Реалии их спорта были схожими, а так и их спортивная ментальность, их вынужденная самодисциплина в отсутствие большой организованной команды, всем табуном управляемой распорядком, совпадали. Они понимали друг про друга что-то, что не умещалось в слова. И дело было не в том, что оба были бразильцами, или что оба родились в Сан-Паулу — в диаметрально противоположных семьях. Дело было не в жажде скорости. Просто что-то основополагающее в них казалось выкованным из одного металла.       Они свернули в Шалон-сюр-Сон, городок недалеко от Альп. Тут они пообедали в восхваленном в отзывах ресторане, изнутри отделанном так, будто зал был высечен внутри скалы. Их узнал официант и попросил совместное фото, а в благодарность за это вынес им затянутую искусственной паутиной бутылку местного красного вина. В посёлке в самом подножии горы они заехали в супермаркет, где накупили продуктов и ещё несколько бутылок вина. А тогда по узкому серпантину поднялись почти к самой вершине.       Их пунктом назначения оказался каменный дом, сползший по разлогому лугу на склоне чуть ниже дороги так, что нависающим сверху соседям по ту сторону дороги была видна лишь его черепичная крыша. От асфальта вниз к дому не вела подъездная дорожка, просто едва различимая колея во вмятой полевой траве. Тёплый ветер гнал по той мягкие волны, колыхая высокие колоски и ромашки. Весь склон был усыпан мелким желтым цветением. Вокруг дома не было ни единого дерева, но открывающаяся перед ним панорама соседних гор была вся густо поросшей лесом. Солнце висело в зените, небо было такого насыщенного голубого цвета, что казалось ненастоящим. Вдалеке виднелись несколько порванных на белесые клочья облаков, и их тень выразительно бежала по противоположным склонам.       Эйтор свернул к дому, остановился на небольшой искусственно насыпанной, но тоже заросшей газоном горизонтальной площадке, до упора затянул рычаг ручного тормоза и заглушил двигатель. Он вытянул с заднего сидения чемодан Аны и несколько пакетов, а когда она попыталась вслед за ним подхватить оставшиеся покупки, выругался на неё.       Она весело возмутилась:       — Не знаю, в курсе ли ты, но я — профессиональная спортсменка. Я каждый день нарочно тягаю тяжести. И ещё плачу за это деньги — залу и тренеру.       Эйтор выслушал её со скучающим видом и спросил, кивнув на оставшиеся стоять на заднем диване пакеты:       — Это похоже на гантели?       — Нет.       — Тогда не трогай.       Он провёл Ану внутрь дома. Входная дверь открывалась сразу в объединённую гостиную-кухню. Тут было огромное окно в пол, выходящее на выложенную досками, но ничем не ограждённую террасу, смотрящую на зелёную горную гряду; к окну был повёрнут разлогий старомодный диван, заваленный вручную расшитыми декоративными подушками. Тут были камин, большая корзина дров, длинный обеденный стол и несколько ваз с пышными букетами полевых цветов. В занимаемом кухней углу тоже было окно, выглядывающее на склон. Под ведущей на второй этаж лестницей прятался небольшой холодильник. Пол был выложен грубой серой плиткой, похожей на камень. Все столешницы, ступени, поручни и двери были вытесаны из цельного рыжего дерева.       Пока Ана осматривалась, Эйтор за две ходки перенёс все вещи из машины в дом. А тогда, оставив все пакеты на кухне, а чемодан подкатив к ступеням, отвёл Ану наверх. Из небольшой площадки вели две двери. Эйтор открыл одну из них и сказал:       — Это будет твоя спальня. Тут есть своя ванная. И замок на дверях, — он демонстративно провернул рычажок под дверной ручкой, показывая, что механизм работал.       Ана со смехом отмахнулась. Выразительно серьёзно — Ана и не заметила, как научилась отличать эти тональности в его ровном голосе и однообразном скучающем выражении лица — Эйтор добавил:       — Я обещаю, что не трону тебя. И я не обижусь и не рассержусь, если ты не поверишь моим словам и воспользуешься замком.       Много часов спустя после первого подобного прикосновения Ана снова положила ладонь на руку Эйтора и коротко сжала. Она ответила:       — Я верю тебе. Если бы не верила, никуда бы с тобой не поехала.       Эйтор кивнул и дёрнул уголком рта.       — Я приготовлю ужин, — сообщил он. — Поможешь?       — Из меня никудышний повар. Даже яичница у меня пригорает и разваливается.       Эйтор хмыкнул.       — Не проблема. Я умею и люблю готовить. Побудешь просто рядом?       — С удовольствием.       Оставшуюся половину вторника они провели в доме. На террасе стоял гриль, и Эйтор специально замариновал мясо. Они вынесли обеденный стол наружу, открыли первую из бутылок вина, и пока в гриле полыхал огонь, а в холодильнике настаивалось засыпанная пряностями говядина, они любовались просторами, пили и разговаривали. Здесь начинало рано темнеть и сразу стремительно холодало, а потому вечером они вернулись внутрь и уже там после долгого сытного ужина заварили себе горячий чай и разрезали яблочно-карамельный пирог.       Они провели в том домике три ночи и два полных дня. Они катались по лесу на велосипедах, взбирались на соседние вершины и устраивали там долгие привалы, нашли заброшенные руины старого замка. С крутого склона в часе езды от домика взлетали параглайдеры, и ветренное утро четверга Эйтор и Ана провели там, каждый со своим инструктором сбегая и взлетая с горы на парашюте. Эйтор откармливал Ану вкусной едой, спаивал сладким вином и щурился на неё сквозь клубы выдыхаемого ею сигаретного дыма. Он сдержал обещание, ни разу так и не приблизился к дверям её спальни, ни разу не позволил себе к ней прикосновений кроме по-настоящему случайных. Они постоянно шутили о чём-то пошлом, но никогда эти шутки не были нацелены друг на друга, никогда под ними Ана не улавливала никакого двойного, зазывающего подтекста. Эйтор Фариа выдерживал между ними такое лишенное полунамёков и нетерпения, но в то же время наполненное искренним интересом в ней пространство, в котором Ана чувствовала себя безоговорочно безопасно.       Утром пятницы они поехали обратно в Париж. Они проезжали развязку уже в пригороде столицы, с которой был виден большой торговый центр, и перед ведущим к тому съездом стоял большой рекламный щит оператора мобильной связи. Ана попросила Эйтора свернуть туда. Она купила себе ещё один телефон и оформила себе ещё один номер. К собственному горькому сожалению она не могла устраивать себе подобный блаженный отрыв от реальности часто. Но могла ограничивать своё время барахтанья в норовящем утянуть её на дно зловонном болоте ненависти. Ей нужно было научиться сужать горизонт своего внимания, нужно было научиться вырезать себя из большинства радаров, оставляя себя доступной для по-настоящему важных людей.       На новый телефон она не установила ни единого приложения социальных сетей. Его номер Ана разослала коротким сообщением нескольким избранным абонентам: маме, двум уже имеющим свои телефоны братьям, няне, нескольким ближним друзьям, Моник, Алексу Албону. И Эйтору.       Этот список контактов будет оставаться в её «личном» телефоне таким же коротким довольно долгое время. Ана добавит туда Ландо Норриса уже в самом конце сезона. Льюис Хэмилтон узнает этот номер в 2021-м.

***

      Май — октябрь 2019 года       Двое его знакомых-французов — вышедший на пенсию совладелец энергетической компании, его сосед по многоквартирному дому в Монте-Карло, и спортивный корреспондент, принципиальность и последовательность которого он уважал, — назвали Льюису имя одного и того же журналиста. Тот уже с десяток лет работал в ежемесячном бизнес- и финансовом журнале «Капиталь», опубликовал в том несколько разгромных расследований государственной коррупции, махинаций со вкладами в крупных банках и вопиющих нарушениях в работе больших промышленных предприятий. Его имя в графе автора колонки предвещало объектам его журналистских расследований значительные неприятности. Именно то, что Льюис искал.       После так и не состоявшейся гонки в Монако, в окне, образовавшемся в расписании гран-при, у Льюиса был запланирован отдых с семьёй в Индонезии. На зафрахтованной им на несколько дней яхте, болтающейся на волнах океана, путешествующей от одного безлюдного пляжа к другому, собрались его отец с женой Линдой, брат Николас, одна из старших сестёр и двое её детей. Они играли в «Уно», ужинали на верхней палубе, любуясь скатывающимися за океан закатами, ныряли с аквалангами и катались на водных мотоциклах, взбивая за теми целые фонтаны из брызг. Льюис старался присутствовать во всех этих развлечениях, но находил себя постоянно сверяющимся с телефоном и прячущимся в своей каюте с ноутбуком.       Он написал журналисту «Капиталя» со своего запасного почтового ящика, не имевшего в своём адресе и намёка на Хэмилтона, первым же вечером по прилёту на Бали. Он прикрепил к своему короткому письму, состоящему из нескольких предложений: вежливого приветствия, прощания и сухого вопроса, могло ли ниже указанное его заинтересовать — два документа. В тех не раскрывалась вся многоуровневая конструкция из подставных компаний и выставленных счетов за никогда не оказываемые ими услуги, но там было достаточно, чтобы при определённых смекалке и навыках рассмотреть — Эрве Рошфор и несколько его экологических инициатив занимались разворовыванием выдаваемых им государственных грантов. Журналист ответил следующим же утром и имел целый ряд вопросов: кто был источником, имел ли Льюис ещё подобные документы, как он их получил, был ли он сотрудником внутри какой-то из замешанных структур, в чём был его интерес, почему обратился именно в «Капиталь», каким ещё изданиям отправлял эти документы. Журналист приглашал Льюиса встретиться лично и обещал, что анонимность источника будет гарантирована — его имя не будет названо даже при вовлечении силовых структур.       За почти неделю отдыха Льюис и журналист успели о многом договориться, обозначить условия своего сотрудничества. Льюис пообещал, что предлагал «Капиталю» эксклюзив, что имел на Эрве Рошфора внушительный и надёжный компромат, но от встреч лицом к лицу отказывался. Они договорились о посылке — срочной курьерской доставке пакета документов, первой и основной партии из имевшихся у Льюиса. Бумаги отправились из Монако без указания адреса или имени отправителя в парижскую редакцию «Капиталя» в начале июня.       В середине июня, спустя почти три недели после опубликованных Аной Тейшейрой гневных публикаций о главе ФИА, возникла новость о том, что Эрве Рошфор подал официальный иск на Ану за клевету и нанесение ущерба репутации. Первым Льюис узнал это именно от журналиста «Капиталя». Тот прислал ему ссылку на статью и дополнил ту коротким вопросом:       «Это как-то связано с начатым вами сливом Рошфора?»       Льюис подумал, что «это» произошло во многом благодаря тому, что он не слил Рошфора раньше. Но ответил уклончивым:       «Это просто лишнее подтверждение тому, что его пора вывести на чистую воду.»       В тот же день ФИА опубликовали заявление о том, что до завершения судебного процесса как Эрве Рошфор останется исполняющим своих непосредственных обязанностей главы федерации, так и Ана Тейшейра не понесёт никаких дисциплинарных наказаний. И пригрозили, что к признанному виновным будут применены меры. «В нашем спорте нет места неуважительному отношению и намеренной лжи». Переводилось это как: тебе пизда, Ана. Мы просто немного подождём, прежде чем тебе её устроить.       Её продолжали гнобить и обычные пользователи. Всякое упоминание о предстоящем разбирательстве сопровождалось комментариями: почему она сама не подала на него в суд? Значит, таки соврала. Были бы у неё доказательства приставаний, пошла бы в полицию. Поделом ей!       Первое заседание было поучительно назначено на четверг, 20-го июня — медиа-день французского гран-при. Ане пришлось тот пропустить, Льюис не сомневался, что случайности в этом не было — Эрве Рошфор мстительно подосрал ей. Кровожадные лживые журналисты обернули это вынужденное отсутствие Аны её трусливой неготовностью отвечать за свои слова. Льюис готов был поставить круглую сумму на то, что, будь возможным судебное заседание в воскресенье, Рошфор подстроил бы так, чтобы Ана пропустила и саму гонку.       Внутрь парижского суда прессу не пустили, но сам Рошфор и его адвокат сразу после раздали всем поджидающим их журналистам исчерпывающие ответы на каверзные вопросы: у Аны не было доказательств, её защита шаталась и рисковала вот-вот завалиться, её позиция нелепа, в этой ситуации жертвой был только Эрве Рошфор, скорбно поджимающий губы и сокрушающийся о том, как невыносимо тяжело всё происходящее переносила его семья, его жена и его близкие друзья.       В «Капитале» тщательно проверяли все предоставленные Льюисом документы, подавали запросы, ждали невыносимо затягивающихся бюрократической проволокой выписок и ответов из государственных учреждений, обращались к банкам, отслеживали юридические адреса, фактическое местонахождение офисов и подтверждение участия в тендерах всех настроенных Рошфором офшорных пустышек. С одной стороны, он был рад такому педантичному подходу, понимал, что лишь настолько скрупулёзно проведённая работа могла привести к настоящим, желаемым им самим результатам. С другой стороны, каждый новый день, каждая новая статься в деле Рошфора против Тейшейры отглатывала от Аны всё новые кровоточащие куски. Французская пресса вспоминала ей и ставила в вину абсолютно всё: иск её отчима с требованием финансовой компенсации в 2017-м, её длительные публичные отношения с имеющим чёрную репутацию Набилем Закарией. По таблоидам собирали коллекции снимков, подлавливающих Ану очевидно нетрезвой на выходе из ночных клубов, полуголой в окружении десятка игроков «Реал Мадрид» на палубе яхты. Ей тщательно рисовали образ той, которая сама напрашивалась на неприятности, той, что намерено вела себя провокативно, той, от которой вроде как ожидалось безоговорочное согласие на домогательства — и тогда это не считалось домогательствами.       Почти через месяц, 23 июля состоялось второе и завершающее заседание. К тому обе стороны успели ознакомиться со всеми материалами, представленными друг другом в зале суда в июне. Льюису очень хотелось разделять наивное, даже почти злорадное нетерпение абсолютного меньшинства: приговор, безусловно, будет оправдательным, и тогда поделом будет уже не Ане, а Эрве и всем поносящим её изданиям. Уж тогда она всем покажет! Но итог оказался безрадостным и весьма предсказуемым. Рошфор имел достаточно влиятельных друзей везде — в политической, экономической и судебной сферах. Он оказывал давление и на прессу. Ану признали виновной. Было установлено, что она давала своё проинформированное согласие на вступление в отношения с Эрве Рошфором, и предполагаемое ею разоблачение было определено судом как попытка шантажа и преднамеренное нанесение ущерба достоинству и деловой репутации главы ФИА. Ану обязали удалить все три публикации со своей страницы в Инстаграм, опубликовать опровержение недостоверной информации, порочащей честь Рошфора, возместить ему моральный вред и расходы по проведению судебного разбирательства. Эрве Рошфор оценил своё доброе имя в три миллиона евро.       Вдобавок 25-го июля, спустя всего двое суток после решения суда, на медиа-дне немецкого гран-при было объявлено, что и ФИА применяли по отношению к Ане дисциплинарные меры. Ей было присуждено сразу пять штрафных очков и две недели обязательных общественно полезных работ.       А тогда вышел августовский номер журнала «Капиталь» с Эрве Рошфором на обложке, стоящим перед несколькими стиральными машинками, из барабанов которых высыпались отмываемые им деньги. Заголовок расследования, тянувшийся поперёк обложки, гласил:       «Сворованные благотворительность и экология»       В августе же французские прокуратура и налоговая объявили о начале расследования и проверок приведённых в статье доказательств. Обычно затихающие на время летнего перерыва новостные порталы, освещающие Формулу-1, вспыхнули известиями о срочном увольнении Эрве Рошфора и начинающейся внутренней проверке в федерации. Рошфор был взят под стражу.       В октябре был вынесен приговор — конфискация имущества, владельцем которого был указан не только Эрве, но и его ближайшие родственники, покупка которого была осуществлена на незаконно выведенные из грантов деньги, и семь лет тюремного заключения. В возрасте Рошфора то казалось скорее пожизненным сроком.       Ане о том, что за этой запоздалой расправой стоял именно он, Льюис не сказал. И довольно долгое время он будет наивно считать, что она и сама об этом не догадывалась.