Я – Ана

Февраль 2018 года — май 2019 года       Всё началось с той встречи в отеле в Париже, с кивка Аны в ответ на приглашение вместе поужинать.       В начале марта 2018-го ещё до первой гонки сезона в Барселоне несколько команд проводили тестирование шин, а вместе с тем и обкатку новых болидов. Эрве Рошфор, как глава оперирующей Формулой-1 организации, знал, что «Макларен» был в числе трёх команд, приглашенных производителем шин для проведения испытаний. Эрве Рошфор знал, что «Макларен» — из-за ухода Фернандо Алонсо и юности пришедшего ему на смену Ландо Норриса — определили Ану ответственным за эти испытания пилотом. В этом состояла власть главы ФИА над Аной: он всё знал, многое мог подтасовать, на многое мог повлиять в зависимости от сговорчивости Аны, многое мог испортить, если она отказывалась быть сговорчивой.       В начале марта 2018-го в Барселоне Эрве Рошфор пригласил Ану в претенциозный ресторан на современный манер переосмысленной каталонской кухни. На стены там проецировались пульсирующие абстрактные цветовые пятна, на потолке были отреставрированные старинные фрески. Им вынесли взбитое зеленоватое пюре в раскрытой устричной ракушке, Рошфор всё время навязчиво охотился за ускользающей от него рукой Аны и безостановочно говорил о том, какой красивой и талантливой она была, и какой удивительно нежной была история любви его дедушки, взявшего себе в жены свою юную ученицу.       А после стал заваливать её сообщениями обо всём подряд: фотографиями заказанных им блюд в ресторанах, будто присылаемых Ане, чтобы она оценила его изысканный вкус; фотографиями его самого — одетого на заднем диване машины, на охоте на затянутых клочками тумана болотах, полуголого в зеркале своей ванной комнаты. Он желал ей доброго утра, присылал ей ссылки на случайные статьи о Бразилии, иллюстрации концептов будущих суперкаров, фотографировал страницы читаемых им книг, многозначительно дополняя те троеточием.       Летом 2018-го после гонки в Монреале Эрве Рошфор попросил Ану задержаться в Канаде на несколько дней. Он повёз её на празднование дня рождения своего друга, проходившее в уединённом особняке именинника на берегу озера. Обещанная высоко светская вечеринка, где Рошфор просто хотел представить Ану своим друзьям, почитателям Формулы-1, оказалась съездом десятка престарелых богачей, всех поголовно притянувших с собой молоденьких девушек в надежде поразвлечься. Некоторые из их спутниц были откровенными любовницами, чувствующими себя вполне комфортно, некоторые, как и Ана, выборочно пытались этому противиться. Это были секретарши и ассистентки, перспективная балерина, метящая на позицию примы, пробивные продавщицы-консультантки из бутиков дорогой одежды и ювелирных украшений, ухватившиеся за свой шанс выйти из-за прилавка. Была среди привезённых в особняк девушек и ещё одна спортсменка — теннисистка, год назад иммигрировавшая в Канаду из Словакии, и теперь пытавшаяся пробиться наверх.       Программа празднования подразумевала застолье, выпивку, катание по озеру на катере, полуголые развлечения на ведущем к дому пирсе, ещё выпивку и подготовленные для каждой разновозрастной пары спальни. Все приехавшие девушки были к этому готовы, многие уже это делали. Разговоры между ними велись о том, с каким трудом у кого из стариков вставал член, и какое соблазнительное бельё они прикупили для этой поездки на деньги этих стариков. Ана сослалась на то, что «Макларен» срочно вызвали её в Лондон, потому что она забыла их предупредить о том, что задерживается в Канаде, и сбежала оттуда ещё до значительного повышения алкогольного градуса.       Всё оставшееся лето и сентябрь Эрве Рошфор заваливал Ану приглашениями то на проводимую его другом выставку картин, то на его яхту в Монако, то в его парижский дом, пока жена отдыхала в Италии. Ана увиливала, ссылаясь то на плохое самочувствие, то на необходимость в назначенный день быть в другом месте. После нескольких провалившихся попыток, вероятно, осознав, что после увиденного в Канаде Ану затянуть куда-то наедине с собой ему не удастся, Эрве Рошфор перешёл к новой тактике. Периодически на гонках он стал официально вызывать Ану к себе в кабинет. Ответить отказом на заверенное соответствующим бланком требование ФИА «Макларен» не могли. И началось то, чего Ана — наивная дура — надеялась достаточно долго избегать. Рошфор требовал её тело, а за отказ вставлял палки в колёса.       Ещё на мартовских тестовых заездах на пустом автодроме в Барселоне Ана поняла, что в 2019-м у «Макларена» после затяжной полосы технических неудач получилось построить конкурентноспособный болид. То, как он управлялся, как слушался её, то, насколько несоизмеримо быстрее он был в сравнении с прошлогодним, — в сравнении с «Вильямсом» в 2017-м — дало Ане надежду. Напомнило ей об ощущениях в кабине чемпионского «Мерседеса» в Канаде в 2016-м.       В середине апреля в Шанхае, на третьей гонке сезона 2019-го, Ана квалифицировалась третьей сразу за двумя «Мерседесами»: Валттери Боттасом и Льюисом Хэмилтоном. Она чуяла близкий подиум и была нацелена на то, чтобы выгрызть это призовое место любой ценой. На предгоночном брифинге с инженерами обоих пилотов была принята стратегия: бросить абсолютно все силы команды на помощь Ане. Её пит-стоп был в приоритете, а так Ландо, не попавшего на квалификации даже в первую десятку, решено было использовать как проверочный болид для определения старения резины. Ландо должен был заехать в пит значительно раньше необходимого, проехать десяток кругов на новой средней резине, чтобы определить, была ли та способна без критического снашивания протянуть двадцать или более кругов. Ближе к завершению гонки Ландо должен был заехать на пит-стоп во второй раз, чтобы переобуться снова и дотянуть до финиша. Для Аны же планировали один пит-стоп, в идеале аккурат за один круг до предполагаемого пит-стопа Хэмилтона, чтобы у Аны было преимущество разогретой резины, чтобы она побороться с ним на его выезде из пит-лэйна. Ана и «Макларен» подготовились основательно, даже провели исследование, где на нынешнем покрытии китайского автодрома было наилучшее сцепление — на случай жёлтого флага; на случай, если при замедлении гонки Ана окажется первой в пелотоне, и ей после возвращения зелёного флага придется выбирать, откуда возобновлять гонку; на всякий случай, чтобы она имела все возможные преимущества.       Проклятием и главным благословением Формулы-1 было то, что, как бы гонщик ни готовился к предстоящему заезду, всегда во время самой гонки возникали сотни переменных, способных усилить или пустить под хвост все предварительные старания. Преимущество в этом спорте имели те гонщики и стоящие за ними команды, которые при предварительно выбранной стратегии быстро и разумно применяли новые тактические приёмы. Но порой случалось что-то, чего ни предугадать, ни изменить уже было нельзя.       Так, на шестом круге в одном из поворотов догоняющий Ану Макс Ферстаппен попытался обойти её по внутренней стороне, взял слишком широкую траекторию, и Ане, пытавшейся избежать столкновения, пришлось вильнуть в сторону. Она выехала всеми четырьмя колёсами за пределы трассы, поддала на выходе из поворота газу, опередила протыкающийся вперёд «Ред Булл» и тогда вильнула влево, обратно внутрь разметки. С её перспективы она подступила вплотную к нарушению правил, но черты всё же не пересекла: да, она выехала за ограничительную линию, но только чтобы не спровоцировать аварию, и была в повороте первой, а так, не приобрела преимущество, выехав с трассы, а лишь его сохранила. О том, что стюарды обратили внимание на инцидент и теперь его рассматривают, гоночный инженер сообщил Ане три круга спустя.       Ана проехала ещё две дюжины кругов, заехала в пит-стоп, выехала назад четвёртой — сразу за ещё не менявшим резину Ферстаппеном. Через два круга и он свернул в пит, так Ана возобновила свою третью позицию. Перевалило за половину гонки, стюарды так и не вынесли вердикта касательно инцидента с выездом на повороте.       Машина безропотно повиновалась Ане. Все выбранные на гонку настройки двигателя оправдывали себя, распределение тормозного усилия было безупречным, темпы разряжения батареи и возобновления энергии были оптимальными. Двигатель выдавал свою полную мощность на прямых, болид выгрызал повороты без погрешностей, Ана ощущала в себе тот окрыляющий прилив вдохновения, в котором каждое принятое ею решение оказывалось безоговорочно правильным. Не случись той толчеи с Ферстаппеном на шестом круге, эту гонку Ана по праву считала бы безукоризненно проведённой.       При всей податливости болида, «Макларен» не сокращал отрыв от двух «Мерседесов» впереди настолько, чтобы за оставшиеся круги их настигнуть, чтобы без объявления жёлтого флага у Аны появился шанс с ними побороться. Гоночный инженер говорил ей в ухо о том, что разрыв от преследующего её Макса держался в пределах пяти-шести секунд, что темпы «Ред Булла», если и предвещали его возможное приближение, оставляли за Аной преимущество. До финишной черты оставались пятнадцать кругов, тринадцать, девять. «Ред Булл» виднелся в задних зеркалах «Макларена» всё ближе, между ними оставались считанные секунды, и вместе с тем — непреодолимая пропасть для попытки обгона.       И тогда за восемь кругов до финиша наконец огласили исход.       — Ана, стюарды высказались, — заговорил в наушнике её гоночный инженер. У него был хорошо поставленный, будто у диктора голос, живой и вместе с тем лишенный излишних эмоций. В том, как он начинал сообщения, она не всегда могла распознать, положительным или отрицательным будет последующий комок информации. Но в этот раз по одному звучанию своего имени она поняла, что сейчас услышит: — Пять секунд штрафа для тебя за выезд за границы трека.       — Блядь, серьёзно?! — выкрикнула она, до отказа вжав кнопку радио-связи на руле. — Пять секунд?! Сейчас?! На сорок восьмом круге штраф за то, что случилось на шестом?!       Инженер постарался её урезонить:       — Ана, ты ещё можешь сохранить призовое место. Тебе нужно отъехать от Ферстаппена, тебе нужно сохранить разрыв между вами бóльшим, чем этот штраф.       — Я не могу этого сделать! — взвизгнула она, сдавливаемая перегрузкой в торможении и вписывании в поворот. Разъедающий горячий пот скатывался ей глаза, а она не могла себе позволить ни зажмуриться, ни даже коротко моргнуть. Не в повороте, не сейчас, только на безопасной прямой. Она задыхалась: — Я не могу этого, блядь, сделать! Я выжимаю всё, что есть!       Она пересекла черту в тринадцати с половиной секундах от первого места, в шести секундах от второго, и оторвавшись от Ферстаппена всего на три целых и семь десятых секунды. Объяви стюарды своё решение до пит-стопа, Ана отстояла бы пять секунд перед заменой шин, а вернувшись на трассу, имела бы перед собой ещё полгонки, чтобы как-то это переиграть. Но получив штраф настолько близко к финишу, она была вынуждена лишь бессильно наблюдать, как два дня подряд выгрызаемое ею третье место доставалось другому.       Эрве Рошфор позвонил тем же воскресным вечером. Он скорбно выразил сожаление о полученном Аной четвёртом месте, сказал, что неотрывно следил за её розовым шлемом, и похвалил, что в остальном гонка прошла для неё восхитительно. Ане хотелось злобно съязвить, метнуть в старого приземистого деда его же слова о том, что женщинам в Формуле-1 было место только в коротких платьях, но она лишь выговорила стальное:       — Это издевательство. Неправильное решение. И вынесенное в максимально неправильный момент.       Рошфор в телефоне глухо притворно засмеялся:       — Человеческий фактор. Только и всего. Люди ошибаются. Люди не следят за ходом времени.       И прежде, чем Ана получила шанс выплюнуть в него возмущение, что именно в этом и состояла работа стюардов, рассматривающих нарушения: не ошибаться и следить за ходом времени, Эрве Рошфор продолжил:       — О чём-то подобном я и говорил, когда предлагал тебе свою благосклонность.       В то воскресенье в Китае Ана попыталась себя успокоить: ей послышалось, он не имел этого в виду, это была не угроза, это было просто хуевое стечение обстоятельств. Ну не мог же он вот так откровенно мстить ей за то, что не поддавалась, ну не мог же он вот так в открытую влезать в ход гонки. Присудить немного завышенный денежный штраф, может быть, назначить штрафное очко к её лицензии за что-то, что другим пилотам обходилось меньшей кровью, вынести строгий выговор «Макларену» — это он сделать мог. Но отобрать у неё подиум?       Ана поняла, что именно это он и сделал, через месяц в Испании. 12-го мая в Барселоне Эрве Рошфор отобрал у неё честную победу.       После шестидесяти шести изнурительных кругов в борьбе с вгрызающимся в неё Хэмилтоном, после предельного ментального напряжения распознать возможную провокацию Льюиса, избежать его подлой подрезки, обезопасить себя от повторения их столкновений в 2017-м, Ана промчала под клетчатым бело-черным флагом, не различая перед собой дороги из-за застеливших глаза слёз счастья.       Зак Браун сменил голос её гоночного инженера в наушнике и вопил ей прямо в барабанную перепонку:       — Ты выиграла! Выиграла, Ана! Ты им показала! Уделала их!       Впервые со времён GP3 Ана подкатила свой болид под выставленный перед ней знак «1», впервые со времён Формулы-3 её ждало победное звучание бразильского гимна, впервые за последние два с лишним сезона она не имела ни малейших сомнений насчёт того, заслуживала ли своего места и делала ли всё правильно.       Она вылезла из кабины, взобралась наверх своего болида и победно вскинула к небу кулаки. Она прихлопнула свой Барби-розовый шлем по темечку, возвращая назад всю ту удачу, которую суеверно черпала из него, прихлопывая перед началом каждой гонки. Она наклонилась к носу своего болида и приложилась шлемом к номеру «75», отдавая дань уважения Лелле Ломбарди. Моник подскочила к ней, сгребла её в удушающую каменную хватку своих рук, оторвала от земли и закружила вокруг себя. А тогда подошла девушка в строгом костюме и отозвала Ану на взвешивание. А потом Ана бросилась к оранжевому столпотворению за едва удерживающим их радость ограждением. На её шлем обрушились звонкие удары ладоней, её стискивали в объятиях, а тогда чьи-то обвившие её пояс руки подняли Ану и закинули на толпу. Её подбрасывали вверх, а тогда ловили, перехватывали в вытянутых кверху руках и вновь подбрасывали.       В первые минуты после победы она находилась в настолько блаженной эйфории, что не осознавала связи с реальностью. Она не различала лиц поздравляющих её людей. Ей казалось, к ней подошёл и прихлопнул по плечу кто-то в белом гоночном комбинезоне, но она даже не знала, был ли это кто-то из «Мерседеса» или из «Альфа Ромео». Её внимание совершенно не зарегистрировало ни деталей на комбинезоне, ни шлема или лица. Что она запомнила настолько выразительно, что воспоминания об этом казались выпуклыми, оживающими, заставляющими её неспокойно сжиматься, так это ту же девушку в строгом костюме с парой массивных наушников, организационную представительницу ФИА, что уводила её на обязательное взвешивание. Ана помнила, как та заглянула в комнату отдыха, в которой Ана, Льюис и Валттери Боттас пытались прийти в себя перед выходом на награждение, как она попросила Ану на минуту выйти в коридор, и как там между близких белых стен её ждали ещё двое представителей ФИА и старший механик «Макларен». Ана помнила, как безжалостно падал холодный искусственный свет на их лица, как шевелился над накрахмаленным воротником белоснежной рубашки остро выпирающий кадык стюарда ФИА, какой маникюр был на пальцах плотно прижимающей к себе папку девушки из ФИА и как побелели её костяшки от напряжения.       Ана не помнила только точных слов, которыми ей сообщили, что её болид был одним из трёх случайно выбранных для проверки, что он не соответствовал техническим требованиям и был дисквалифицирован.

***

      Четверг, 16 мая 2019 года       Париж, Франция       В Ане было многое от её матери, что она трепетно в их обеих любила. Её фигура, её нос и выразительные пухлые губы. Ана впитала в себя мамино трудолюбие, её хлёсткое чувство юмора, её легкость на подъём. Было и что-то, чего Ана у мамы не переняла. Например, Ана совсем не умела готовить. Объективно она и не нуждалась в этом, ведь повседневный рацион ей составляли и доставляли специальная служба спортивного сбалансированного питания, она могла себе позволить заказать доставку или сходить в любой приглянувшийся ресторан. Но ей хотелось когда-нибудь всё же научиться этой магии создания чего-то уютного и согревающего из сваленных в пакете продуктов из супермаркета.       И было что-то, чего Ана не переняла у мамы, и была этому рада. В критические моменты мама напугано замирала. Каким бы ужасным ни обещал быть исход её бездействия, насколько бы отчётливо она это ни осознавала или какими бы отговорками себя ни успокаивала, мама переставала нормально функционировать.       Когда Тибо было три месяца, он заболел. Подцепил простуду у годовалого Леона. У обоих два дня подряд безостановочно текли желтоватые сопли и к вечеру поднималась температура — ничего, не поддающегося времени и парацетамолу. Но во вторую ночь Тибо стало критически хуже. Алешандра и Ана по очереди колыхали его на руках, наматывая круги по тёмной гостиной, чтобы не мешать спящему на втором этаже Жан-Шарлю, но малыш всё не засыпал. Он сопел и ворочался, отказывался от молочной смеси и соски, не плакал, но ритмично с каждым вдохом похрипывал. Чистка маленького носа особенно не помогала, из ноздрей за считанные минуты снова сочилась жижа. Повторная свечка детского парацетамола не унимала жар. Что-то подтолкнуло Ану включить свет и присмотреться к младшему брату. Даже в жёлтом свечении торшера его кожа показалась устрашающе синюшной, и дышал он часто и с таким усилием, что обычно округлый животик втягивался под диафрагму, и на каждом вдохе выпирался отличительный рельеф рёбер. Увидев своего ребёнка неспособным дышать, Алешандра впала в ступор. Ане пришлось накричать на неё, подняться во взрослую спальню, разбудить Жан-Шарля и настоять на том, чтобы он вызвал скорую, а мама просто ходила за ней онемевшей безвольной тенью.       Когда Ане было четырнадцать, начавшиеся месячные выбивали её из колеи. Сейчас у взрослой Аны спастические боли первого дня цикла были куда сильнее, но подростком она не была готова и к тому количеству дискомфорта. В первый день месячных она попросила у Депрé разрешение остаться дома, а не ехать на тренировку на картодром. Он воспринял это возмутительным неповиновением, недопустимой для спортсмена слабостью, нелепой отмазкой, неблагодарностью. Алешандра просто стояла в коридоре, тщетно пытаясь втиснуться в стену и избегая встречаться взглядом с зарёванными глазами дочки, пока Жан-Шарль за волосы выволакивал Ану из её комнаты, вниз по ступеням и в машину.       Когда в этом феврале в школе Леон упал и сломал руку, и его учительница позвонила сообщить маме о случившемся и о том, что его, не дожидаясь приезда Алешандры, повезли в больницу, первым делом мама позвонила Ане, в тот момент находившейся в Лондоне в десяти тысячах километров от Сан-Пауло. Мама в панике рыдала, металась по квартире с телефоном в руках, вместо спуститься в гараж к машине и выехать немедленно. Она всё повторяла, что её мальчик сейчас один и напуган, и ему больно, и что няня была на больничном, и что она осталась совсем одна с тремя детьми, и огрызалась на Ану за то, что она посмела их засунуть так далеко от себя, и даже начала скатываться к тому, что им всем следовало оставаться в Париже, ведь отец мальчиков точно знал бы, что делать. Ана пыталась уговорить маму поехать в школу, забрать Диану и Тибо, раз няня не могла помочь, и втроём отправиться в больницу к Леону, ведь ему уже оказывали помощь, от Алешандры там было бы не много практической пользы, а у Дианы и Тибо скоро закончатся уроки, они не могли остаться одни. Леон мог подождать необходимые ему утешения лишний час. И мама даже согласилась, утёрла слёзы и прекратила звонок, пообещав, что так и сделает. А через полчаса перезвонила, вновь всхлипывая и подвывая, что мчала в больницу, потому что ей позвонил Леон, и звучание его голоса разбило ей сердце. Аргументы Аны, что оставить без присмотра двух других — младших — детей не было решением, разбились об обвинение: Ана всегда была к мальчикам слишком строга, у неё не было сердца, она завидовала и ревновала. Алешандра бросила трубку.       Ане пришлось звонить Эйтору, которого она ещё не отваживалась считать другом, но который после помощи с квартирой в январе был единственным её знакомым в Сан-Паулу, кто к этому приближался. Она попросила Эйтора бросить все свои дела, назвала адрес французской школы в районе Вила Мариана, позвонила учителям Дианы и Тибо, чтобы предупредить, что сегодня из закрытой частной школы, тщательно проверяющей взрослых, приводящих и забирающих детей, её брата и сестру увезёт прежде не показывавшийся там мужчина, не имевший выдаваемого родителям пропуска. Дозвонилась до учительницы Леона, ведь достучаться до мамы больше не могла, узнала у той, в какую больницу его забрали, и направила Эйтора отвезти Тибо и Диану туда. По их приезду в госпиталь выяснилось, что попасть к Леону в приёмное таким столпотворением было нельзя, нужно было ожидать, а так Эйтору Фариа пришлось ещё два часа работать нянькой для незнакомых ему восьмилетнего Тибо и пятилетней Дианы. Он отвёл их в ресторан пообедать, а после увёз в магазин игрушек, где разрешил накупить всего, чего они хотели, чтобы занять себя в ожидании мамы и старшего брата. Эйтор выругался на Ану за просьбу выставить ей счёт за его траты, отмахнулся от её извинений и благодарностей, и к облегчению Аны, готовой ради его помощи согласиться на что угодно, не стал даже шутить о том, что взамен она была должна ему свидание.       Следующие несколько дней Алешандра Кунья обижалась на свою старшую дочь за то, насколько плохой матерью Ана посмела её выставить перед Эйтором.       Вместо подобных оцепенения и утраты всякого критического мышления Ана выбирала рационально действовать.       После гран-при Испании, видимо, решив, что отобранная победа послужила действенной прививкой от продолжающихся отказов, Эрве Рошфор вновь позвал Ану в отель «Плаза Атени́». Ана приняла приглашение и пришла подготовленной.       В интернете она нашла и заказала чёрный зарядный блок сродни тех, что шли в комплекте с мобильным телефоном, вот только помимо соответствующего разъема в том была ещё и скрытно встроенная широкоугольная камера с функцией записи звука. Ана надеялась вынудить главу ФИА произнести вслух признание в том, что апрельский штраф в Китае и дисквалификация в Барселоне были подтасованными, что это были сознательно и незаконно принятые меры для давления на Ану, что эти решения не были бы приняты, позволь она к себе прикоснуться. Ей нужно было что-то, способное служить противовесом власти Эрве Рошфора над ней, что-то, всерьёз угрожающее лишить его абсолютно всей власти над федерацией, что-то, чем она сможет от него заслониться.       Почти полтора года спустя после их первой личной встречи в «Плаза Атени́» Эрве Рошфор не стал утруждать себя тем, чтобы назначать встречу в ресторане и просить метрдотеля перенаправить Ану оттуда в номер. В этот майский четверг он сказал ей подняться прямиком в тот же полулюкс.       Ана постучалась, вошла, ответила на пустую вежливость о том, попала ли она под сегодняшний утренний ливень, и попросила разрешения поставить свой телефон на зарядку. Эрве ответил:       — Безусловно! — и показал на несколько свободных розеток, но взгляд его бесцветных глаз заострился, сконцентрировался на мобильном Аны.       Рошфор подождал, когда она воткнёт чёрный блок в розетку над письменным столом, смотрящую прямо на диванчик, на котором они сидели в прошлую встречу здесь, кофейный столик и кровать, и опустит телефон под выключенную настольную лампу, а тогда и сам, будто невзначай меряя комнату шагами, подошёл к столу. Старательно продолжая пустой разговор о распустившихся деревьях и предлагая показать фотографии пойманной сегодня утром радуги, Эрве взял телефон Аны и заглянул в его подсветившийся экран. Ана, отошедшая к дивану, напряглась. В голове зароились панические мысли: какой процент заряда показывала её батарея, а вдруг он знает, почему этот блок чёрный и такой массивный, совершенно отличительный от оригинального белого прямоугольника? Но Рошфор, похоже, проверял лишь, действительно ли мобильный был погашен, и не осталась ли на том включённой какая-нибудь программа вроде диктофона. На торчащий из розетки блок он даже не посмотрел. Зато Ана постоянно хваталась за тот взглядом, перемалывая в себе опасения: а что, если он не работает; а что, если она подключила его неправильно; а что, если запись не ведется.       Эрве Рошфор не был дураком. Как бы Ана ни пыталась изловчиться, вывести его на прямой разговор о том, почему в Китае так затянули с решением, и почему в Испании сеянная проверка так прицельно попала в Ану, болид которой уже проверяли в марте в Бахрейне, ей не удавалось. Он повторял безопасные формулировки вроде: «сработал человеческий фактор» или «в этом и суть случайной проверки, она может случайно выпасть на кого угодно» или «ну ты же не подозреваешь стюардов в предвзятости? Технический отдел «Макларена» уже подали апелляцию и получили аргументированный ответ, почему дисквалификация была заслуженной». Так, словно не просто подозревал, а знал наверняка, что Ана задумала.       Но он предложил ей кое-что взамен.       Когда он подобрался к ней слишком близко, — их бёдра соприкоснулись на твёрдом, обтянутом узорчатым шёлком, сидении дивана — ей пришлось сделать выбор. Убежать, как делала прежде, или остаться и заснять хотя бы какой-то компромат. Ана испытывала тошнотворное дежавю с Москвой. Тогда она боялась, что Набиль Закария и в самом деле её покалечит, а потому ей пришлось затаиться и просто ждать. Сейчас она боялась, что Рошфор отберёт у неё всё, ради чего она так упорно работала, ради чего жертвовала столь многим, ради чего терпела непростительное все эти годы.       На прошлой неделе Ане Тейшейре исполнилось двадцать два. Она вдохновилась Льюисом Хэмилтоном и решила, что тоже попадёт в Формулу-1, когда ей не было ещё и десяти. Все эти двенадцать лет она пахала, потому что видела в Формуле-1 вознаграждение и убежище. Очень долгое время она наивно верила в то, что там, в высшей лиге, издевательства и насилие наконец закончатся. Но с каждым последующим сезоном здесь ей становилось только сложнее. Теперь выходило так, что ей нужно было переступить через себя просто ради того, чтобы ей позволили спокойно выполнять работу, с которой она и так объективно справлялась, чтобы ей оставили те достижения, которых она добивалась сама.       Когда Эрве Рошфор положил руку на плечо Аны, и его пальцы выразительно потянулись вдоль ключицы к её шее, она судорожно вдохнула, но смолчала и удержалась от того, чтобы поёжиться.       — Если я заработаю вашу благосклонность, — заговорила она, и ей стоило всех возможных сил, чтобы голос не звенел злобной сталью, — что это будет для меня означать? Как проявится эта благосклонность?       Ана задавала этот вопрос уже несколько раз, формулируя его всё новыми словами, и ни разу за этот записываемый на камеру разговор Эрве Рошфор так и не дал ей нужного ответа, лишь увиливающие формулировки. Но с его рукой, медленно сползающей от плеча вниз, постепенно нащупывающей мягкость груди Аны, в старческом мозгу, похоже, рубильник с осторожности переключился на похоть, и директор ФИА выдал:       — Разве ты не почувствовала на себе, как проявляется моя неблагосклонность?       Он выдыхал эти слова полушепотом, приблизившись к лицу Аны, и она снова неспокойно покосилась на воткнутую в розетку скрытую камеру. Была ли та способна уловить этот звук?       Рошфор придвинулся ещё ближе. Его ладонь легла на правую грудь Аны, его пальцы медленно начали её сжимать. Он покачнулся к ней, сокращая последнее расстояние между их лицами, и упёрся лбом Ане в висок.       Она не сдержалась и зажмурилась, голос её задрожал:       — Почувствовала, когда меня выгнали за считанные минуты до награждения.       Рошфор усмехнулся и кивнул, она различила это движение на своей коже.       — Видишь, как бывает, — согласился он. — Тебе ведь там непросто.       — Мне и здесь непросто.       — Таким красивым девочкам, как ты, напротив, всё дается просто. Тебе только нужно найти того, кто за тебя заступится. И всё сразу упростится.       — Всё упростится, если я не буду получать незаслуженные штрафы и дисквалификации.       Эрве Рошфор снова кивнул. Его рука разжалась, выпуская грудь Аны, но лишь на мгновение. Он поддел край её футболки, просунул руку под ту и, задирая ткань вслед за поднятием своей кисти, оголяя живот Аны, вновь дотянулся до её правой груди. Его пальцы решительно протолкнулись под прилегающую к рёбрам косточку, протиснулись под тонкий поролон и легли на голую кожу. Ана услышала близкий похотливый вздох.       — Какая мягкая, — тошнотворно-приторно протянул Рошфор.       Ана поморщилась. Ей мерещилась снова угрожающе занесённая над её глазами острая шпилька. Ей казалось, пусть и не придушенная сейчас Набилем Закарией, она снова задыхалась. Ей не хватало воздуха настолько, что в горле колотился требовательный горячий спазм, но она не решалась сделать глубокий вдох, ведь с каждым этим шевелением её грудь впечатывалась в ладонь Рошфора ещё сильнее. Ана ссутулилась, пытаясь отодвинуться от его прикосновения, но он напирал.       Его пальцы соединились на её соске.       — Тебе нужно это заработать, — сказал Рошфор. — Если ты хочешь честного судейства, тебе нужно предложить мне честный обмен.       Ана обозлённо задрала свою футболку, демонстрируя безучастно всматривающейся в полулюкс камере свой столкнутый с груди лифчик и, вместо него, лежащую там мясистую руку, покропленную старческой пигментацией. Кивнув подбородком вниз, она холодно уточнила:       — Вот это и есть честный обмен?       Выцветшие мелкие глаза Рошфора голодно уткнулись в так щедро и неожиданно легко открывшееся ему зрелище. Его рот выговорил то, что, Ана надеялась, станет его приговором:       — Это его начало.       — Это его конец, — отрубила Ана, оттолкнула от себя его ладонь, вскочила с дивана и отступила за призрачно кажущееся укрытием кресло. Уже там она спешно поправила на себе одежду, а когда вскинула взгляд на тоже поднявшегося на ноги Эрве Рошфора, различила под лёгкой чёрной тканью его брюк, чуть сбоку от ширинки, отличительную выпуклость небольшого, но требовательно вставшего члена. Она скривилась. Омерзительный старый хрыч был ещё способен на эрекцию? Сколько ему? Семьдесят? Или он напился таблеток перед её приходом?       Ане захотелось применить всё то, чему она успела научиться на занятиях по кикбоксингу, ей захотелось ударить директора ФИА так прицельно точно и сильно, чтобы он забыл не только об эрекции, но и о том, чтобы самостоятельно справлять нужду. Но вместо замахнуться в Рошфора, она бросилась к письменному столу, выдернула зарядный блок, подхватила свой телефон и спешно смяла в руке провод.       Между ними были несколько метров и кофейный столик. В сознании Эрве, похоже, постепенно прояснилось. Он снова подозрительно посмотрел на сжатый в кулаке Аны мобильный и нахмурился.       — Это твой последний шанс, — проговорил он вмиг лишившимся всякого заискивания голосом. — Выйдешь в эту дверь, и предложение больше недействительно.       — Это ваш последний шанс, — саркастическим эхом отозвалась Ана, сдёрнула со спинки кресла свои джинсовую куртку и сумку и таки вышла в дверь.

***

      Суббота, 25 мая 2019 года       Монако       Ана уже сидела внутри кабины болида, готовясь выехать на первую квалификационную сессию, двигатель был заведён, и весь гараж «Макларена» был заполнен его оглушительным раскатистым рокотом, когда из ФИА сообщили: Ана была дисквалифицирована с квалификации за не устраненное несоответствие техническим требованиям, обнаруженное ещё на гран-при Испании.       Двигатель был заглушен, в мотоофисе «Макларена» собралось срочное совещание. Технический отдел разводил руками. Болид ещё не успел подвергнуться модификациям, отличающим его техническое состояние от того, что уже проходило проверку в Бахрейне. Тогда к машине претензий не было, среди документации хранился заверенный бланк, где чёрным по белому было напечатано, что конструкция машины номер «75» была легальной. В Барселоне команде выдали заверенный бланк, вмещавший уже противоположный текст и следующий под ним перечень деталей и номера пунктов технического норматива, которые эти детали нарушали. На гран-при Монако «Макларен» привезли два аналогичных болида, в каждом из которых, пусть машина Ландо Норриса под проверку ещё не попадала, все нелегальные детали были заменены согласно нормам и испанским замечаниям. Из ФИА на устный запрос ответили, что команда могла подать на апелляцию, как сделала это и в Барселоне, но до рассмотрения той болид номер «75» должен быть снят с квалификационных заездов.       Вокруг мотоофиса и гаража столпились жадные к этой пущенной крови камеры. Ана попыталась их игнорировать, пряталась в глубине, наблюдая за квалификационными кругами Ландо Норриса, но снова и снова обнаруживала трансляцию заездов прерываемой кадрами её самой, в объёмных наушниках хмурящейся в экран. Информационная строка под её лицом гласила:       «Ана Тейшейра       «Макларен»       Дисквалификация»       Её подмывало отправиться в офис ФИА, без стука распахнуть двери кабинета Эрве Рошфора и обматерить его на всех языках, на которых говорила. Она кипела на пределе утраты самоконтроля, и уговоры Моник о том, что ещё оставалась надежда на то, что получится оспорить дисквалификацию, и лучше ей воздержаться от дисциплинарного наказания за подобное поведение, почти не действовали. Моник не знала о происходившем между Аной и Рошфором последние год с лишним, никто не знал. Для физиотерапевтки ярость Аны казалась преувеличенной реакцией. Для высматривающих Ану журналистов это была порция бензина, брызнутого в затухающий костёр, обещавшая повторение гневных вспышек Аны.       Она ощущала себя заточённой в аквариум, и столпотворение по ту сторону стекла было голодным к возможному растерзанию, но она не собиралась дарить им такое удовольствие. Она уехала в отель ещё до начала второй квалификационной сессии. Ближе к вечеру, когда стартовая таблица на воскресную гонку была полностью сформированной, Ане сообщили, что она выбывала и из гонки.       Её гоночный инженер, которому поручили скормить это известие клацающей зубами Ане, своим механическим безжизненным голосом, которым всегда звучал в её наушнике, проговорил в телефон:       — Если бы ты осталась до конца сегодняшнего дня, тебе бы разрешили стартовать последней. Двадцатой. Но поскольку ты ушла раньше…       Ана не помнила, чтобы когда-нибудь её захлёстывала такая ярость, как в тот вечер. Она безостановочно измеряла свой отельный номер шагами, то подхватывала телефон, то отбрасывала его на кровать, то закрывала лицо ладонями и спёрто в те выла, то бросалась в ванную в таком остром припадке тошноты, что казалось, её сейчас вырвет её собственным желудком.       Дважды она отыскивала в телефонной книге номер телефона Жуау Азеведу, но так и не решалась позвонить. То, как присланные им люди запугали Жан-Шарля Депрé, дарило ей извращённое удовольствие, но вместе с тем ужасно пугало. Она не хотела публично ассоциироваться с подобным. И уж тем более, не хотела бы повязнуть в подозрениях о показательной мести в настолько публично освещаемой ситуации.       Вот только Эрве Рошфора нужно было остановить. То, что тянулось с минувшего февраля, сейчас достигло своего разрушительного для Аны апогея, и продолжаться подобным образом уже не могло. Ложиться под Рошфора Ана тоже не собиралась. И это оставляло ей только один вариант — обнародование.       Ана подготовила, а тогда опубликовала в своём Инстаграме с почти двадцатью миллионами подписчиков три поста, в том же порядке вмещавших одинаковые фотографии, снимки переписок и видео из «Плаза Атени́» — на французском, португальском и английском языках. Текст везде был один и тот же:       «Эрве Рошфор, глава Международной автомобильной федерации, начиная с февраля 2018-го года оказывает на меня давление, склоняя к не желаемому мною общению и сексуальной близости.       14 апреля 2019 на гонке в Китае, 12 мая 2019 на гонке в Испании и сегодня, 25 мая на квалификации в Монако мне были назначены несправедливые штрафные секунды и дисквалификации в отместку за отказ вступать в сексуальные отношения с Эрве Рошфором.       Я отказываюсь и впредь принимать подобное отношение ко мне.       Я — профессиональная спортсменка, заработавшая своё место в лучшей из гоночных серий своими трудом и талантом.       Я не заслуживаю того, чтобы подвергаться сексуальным домогательствам и насилию ради того, чтобы мне позволили выполнять мою непосредственную работу. Я не заслуживаю несправедливых наказаний от руководящей спортом инстанции, если я противлюсь домогательствам и насилию.       Подобное превышение своих полномочий недопустимо. Я больше не буду ничего умалчивать.»       К каждой из трёх публикаций она приложила комментарий соответствующим языком с транскрипцией записанного на скрытую камеру разговора.       В третий раз подряд нажав на кнопку «Опубликовать», Ана выключила на телефоне звук и отбросила его на прикроватную тумбу. Несколько минут экран того оставался погашенным, а затем несколько часов подряд беспрерывно подсвечивался всплывающими уведомлениями о комментариях, звонках и сообщениях. Ана к нему не прикасалась.       Первыми в дверь её номера, вполне предсказуемо и даже немного опережая по времени своё ожидаемое прибытие в этот отель, постучались две сотрудницы отдела связей с общественностью. Ана ожидала, что они сразу возьмутся вести воспитательную беседу, схожую по тону с тем разговором, который они завели с ней о конфликте с Хэмилтоном, когда она только перешла в «Макларен». Но ситуация была из ряда вон выходящей, а потому они позвонили Стиву Аткинсу, главному в команде по пиару, и передали трубку Ане, игнорирующей все — включая и его — звонки на своём телефоне. От Аткинса Ана узнала о том, что к ней пытались прорваться и из юридического отдела.       Следующим примчал Зак Браун, вместо приветствия и разрешения войти сообщивший, что никак не мог к ней дозвониться. Он начал с соболезнования, что последние гонки обернулись такими неудачами, и что не подозревал, что за всем этим могло стоять нечто подобное.       — Это недопустимо, — сказал он. — Возмутительно! Я вижу в этом и свою вину. За то, что не смог выстроить с тобой по-настоящему доверительных отношений. За то, что ты не чувствовала, что можешь прийти с этой проблемой ко мне. Что мы нашли… менее травматическое решение.       Ану тошнило и мелко трясло. С каждым новым лицом, каждым произносимым словом у неё всё невыносимее болела голова. В какой-то момент, не дожидаясь следующего стука в двери, Ана сбежала из своего номера, захватив с собой только ключ-карту, и спряталась в комнате Алекса Албона несколькими дверьми ниже по коридору. На его вопросительно-встревоженный взгляд она ответила:       — Заткнись! Давай молча посмотрим какой-нибудь фильм.       И, подхватив с комода пульт от телевизора, по-хозяйски завалилась на смятую постель.       Она знала Алекса без малого десять лет. Детьми они пересекались на европейских картинговых чемпионатах и были шапочно знакомы, а когда в 2012-м оказались в одной команде, быстро сдружились. Из всех мужчин, которых Ана когда-либо встречала, только Алекс с умиротворяющим постоянством подтверждал выданный ему кредит доверия. Только с ним она могла вот так беззаботно позволить двери захлопнуться, отрезая их от внешнего мира, абсолютно уверенная в своей безопасности. Только к нему могла обратиться за своеобразной эмоциональной поддержкой. Только у него могла спрятаться в первые часы извержения разбуженного ею вулкана.

***

      Воскресенье, 26 мая 2019 года       Монако — Париж, Франция       Наутро на ушах стояли абсолютно все. Казалось, все разговоры в паддоке велись об Ане Тейшейре. Перед мотоофисом «Макларена» собралось такое столпотворение из видео-операторов, фотографов и корреспондентов, что они преграждали проход к офисам остальных команд, и в обе стороны начала формироваться толчея. Чтобы подобраться к дверям, двум телохранителям Льюиса приходилось буквально расталкивать людей. Объективы оборачивались на него, и доносились вопросы:       — Льюис, какое ваше мнение о заявлении Аны Тейшейры? Вы верите в её обвинения? Вы знали о происходящем? Это спекуляция Аны? Была ли дисквалификация заслуженной? Это намеренная провокация? Зачем вы идёте в «Макларен»?       Он молчал, прятал лицо под козырёк кепки и солнцезащитные очки и неотступно следовал за спинами охранников, разметающих наваливающихся на них журналюг.       Внутри офиса «Макларена» тоже царила сумятица. Возле окна, фотографируя и обсуждая происходящее снаружи, собрались несколько работников в форменных оранжево-серых футболках. Все сидевшие за столиками командного кафетерия сотрудники тоже оборачивали головы на улицу, а тогда, рассмотрев вошедшего в белой форменной футболке «Мерседеса» Льюиса, пересматривались и следили оторопелыми взглядами уже за ним.       В последний раз он был здесь семь лет назад, он трепетно любил свои воспоминания о проведённых в «Макларене» годах, но был уверен, что больше никогда сюда не вернется. Ни как гонщик, ни вот так — нанося кому-то из «Макларена» визит. И уж тем более, не Ане Тейшейре.       Но сегодняшнее утро всё изменило.       Стоило ему разблокировать свой телефон, и языки пламени полыхнувшего вокруг Аны скандала показались отовсюду: из сообщений друзей, пересылающих ссылки на статьи, из уведомлений о входящих электронных письмах с запросами от телеканалов и интернет-ресурсов на комментарий, в Инстаграме. Пришедшая в его квартиру, чтобы приготовить предгоночный завтрак, Анджи тоже спросила, видел ли Льюис все эти громкие заголовки.       Он видел. Подаваемые под видом репортажей оценочные суждения в СМИ и расплодившиеся под ними комментарии метали в Ану обвинения: сама виновата, она провоцировала, она не достойна победы, женщины в Формуле-1, как и на корабле, к беде. Зачем она пошла туда, зачем позволила ему это сделать, почему так долго молчала? Она ведь молоденькая девушка, чего она ожидала, да ещё и с такой внешностью. Это мужской спорт, там не до подобных соплей. Грязь лилась всюду, и в первую очередь на странице самой Аны в Инстаграм — в первоисточнике. Под каждой из трёх разноязычных публикаций на странице «@theana» счётчик оставляемых лайков и комментариев безостановочно сменял цифры.       «Шлюха!»       «Тоже мне проблемы!»       «Вот так взять и подставить семейного человека!»       «Жалко вас, конечно, но как вы оказались с ним в одной комнате?»       «Ты сама футболку задрала!»       «А поговорить с ним нормально вы не пробовали, вместо позорить его на весь интернет?!»       «Та они там все поголовно тебя по кругу таскают уже столько лет. А как очередь до деда дошла, так тебе сразу что-то не нравится. Замолкни и займи рот чем-то полезным!»       Льюис пролистнул с десяток комментариев, высветившихся вверху страницы самыми популярными, собирающими под собой тысячи лайков и поддакивание от других пользователей. Он не сразу заметил, с какой яростной силой сжимал телефон в руке, аж рёбра того начали болезненно впиваться в его ладонь и пальцы. Он не сразу заметил, какой злобой налилось всё его тело, как отвердели его мышцы, как в желудке собралось саднящее чувство, будто постепенно рассеивающаяся боль после увесистого удара.       Он вернулся к сухому, и вместе с тем отчётливо сочащемуся болью и возмущением тексту, к фотографиям, размноженным копиями по всему интернету, и к видео. На всех других ресурсах, натыкаясь на этот ролик, Льюис избегал его открывать, но на страничке «@theana» решительно провернул карусель к нему и заставил себя посмотреть.       Это оказалось больно. Зрелище сгорбившейся, затравлено косящейся на мелкорослого дряблого Рошфора, сжимающейся от его наглого облапывания Аны отзывалось жжением в глазах, ноющей болью в стиснутых до скрипа зубах, оно учащало его сердцебиение, оно сбивало его дыхание.       Боже, Ана!       Мозг Льюиса играл с ним в злую шутку. Он рисовал вместо молодой женщины десятилетнюю девочку с копной кучерявых волос, собранных в высокий узел, — ту, чьи маленькие смуглые ручки он помнил сжимающими врученный им кубок. Эта подмена ломала что-то внутри него. Вспенивала в нём волну отвращения, ярости и обездвиживающего его стыда.       Это была его, Льюиса, вина. Едва эта мысль сформировалась в его сознании, он ей воспротивился, но когда попытался найти доводы против, отыскал лишь понимание, почему всё было именно так. Он заигрался. Оценивая других по себе, Льюис даже не допускал, что эта их открытая вражда, так забавлявшая его, обнажала Ану для нападок других. Он не обращал внимания на то, как часто Ану вызывали к руководству ФИА. Он не придавал значения настойчивым слухам о том, как надолго Ана застревала в кабинете Рошфора, о том, что их видели вместе в Канаде уже после гран-при. А ведь он знал так много о Эрве Рошфоре, знал наверняка, каким беспринципным и изворотливым куском дерьма тот был. Льюис лучше других должен был понимать, насколько небезопасно Ане было оставаться наедине с Рошфором. Но нет, он смёл её в одну груду с Росбергом, Алонсо и Масса, он перетянул свою неприязнь к ним на неё, он измывался над ней, оскорблял её, раззадоривал и других присоединяться к этой забаве. И вот теперь Ану насиловали, и её же в этом обвиняли, и начало этому было положено им самим. Льюис должен был присматривать за ней, вести её, помогать. Уж он-то должен был знать, насколько хуево приходится, если ты отличаешься от большинства, и если при этом смеешь быть значительно лучше этого большинства. Но он просто бросил её на растерзание.       Это нужно было исправлять, и то немедленно. Во-первых, нельзя было допустить, чтобы хоть кто-нибудь подумал, будто вражда Льюиса с Аной была такой же, как домогательства Эрве. Он не хотел, чтобы проводили параллели. Льюису нужно было публично проявить, что они с Аной помирились, и что теперь дружат. Ему нужно было выйти из-под тени возможных обвинений. Но что было ещё важнее, ему нужно было приблизиться к Ане, чтобы она оказалась в тени его влияния, его защиты. Так к ней больше не посмеют прикоснуться. Точно не Эрве Рошфор.       Льюиса провели к узкой серой двери с табличкой «Ана Тейшейра». Сопровождавшая его девушка с бейджем сотрудницы отдела гостеприимства «Макларен» постучалась, приоткрыла дверь, просунула голову в небольшую образовавшуюся щель и сообщила:       — Извините. Ана, тут Льюис Хэмилтон. Хочет с тобой поговорить.       — Хэмилтон? — раздалось недовольное эхо по ту сторону двери голосом слишком глубоким, слишком взрослым для Аны. За его фамилией последовала с той же отчётливо сквозящей неприязнью французская речь, а тогда — настолько тихо, что стоящий всего в полуметре от двери Льюис не смог даже разобрать, на каком языке — заговорила Ана.       Девушка из гостеприимства отступила от двери, толкнула ту шире и пригласила Льюиса войти.       Комнатка оказалась маленькой и продолговатой, больше похожей на кладовку, серой и тусклой, с несколькими точечными лампами в низком потолке. Тут не было окон и почти не было свободного пространства. К стене была приставлена высокая массажная кушетка, сбоку от неё был узкий серый шкаф с приоткрытой дверцей, за которой виднелись несколько гоночных комбинезонов, над кушеткой была высокая полка с рулонами полотенец, пачкой салфеток и стопкой тонких журналов, каталогов или детских книг, Льюис не смог разобрать по растрёпанным корешкам. На полке же стояли два ярко-розовых гоночных шлема с заклеенными стеклами забрал, на каждой из непрозрачных плёнок чёрным маркером были оставлены обозначения: «солнце» и «искусственное освещение». На полу в углу за кушеткой стоял рулон свёрнутого спортивного коврика, возле него лежали пластиковые гантели, на них груда резинок и крепления утяжелителя для разминки шеи.       Крепко сбитая физиотерапевт, форменная футболка которой плотно прилегала к рельефному изгибу бицепсов, стояла в углу, скрестив руки на груди.       Ана сидела на кушетке. Она ссутулилась, сплела вместе руки и опустила их между колен. Кушетка была высокой, её стопы в чёрных «Вэнсах» на толстой подошве, затёршейся и утратившей свою белизну, не касались пола. Обычно собранные в узел тонкие африканские косички были рассыпаны по спине и плечам, свисали вокруг опущенной головы и прятали в своей тени её лицо. Рядом с ней на кушетке валялась опрокинутая на бок оранжевая бутылка «Макларен» с длинной гибкой трубочкой, свёрнутой в узелок. Взгляд Аны из-под опущенных век устремлялся на эту бутылку.       — Привет, — сказал Льюис, глядя во взблеск отражающегося холодного света на шелковисто-шоколадном кончике её носа — единственной части лица Аны, который он мог отчётливо видеть под таким углом.       — Привет, — бесцветно отозвалась та.       — Мне нужно с тобой поговорить.       — Говори.       — Наедине.       Она медленно, будто с усилием, будто воздух вокруг неё загустел и сопротивлялся этому движению, подняла и повернула голову, коротко сосредоточила взгляд на Льюисе, а потом посмотрела на свою физиотерапевтку.       — Pars, s'il te plaît. *       Та нахмурилась, тоже посмотрела на Льюиса, и по-французски возразила. Она говорила довольно долго, Льюис не разбирал ни единого слова, но отчётливо считывал настороженные, неодобрительные, даже осуждающие интонации. Ана выслушала и отозвалась глухим коротким:       — Моник, vas t'en. *       Моник коротко недовольно сморщила нос, но спорить не стала. Смерив Льюиса выразительным взглядом, она вышла, демонстративно оставила двери открытыми, отступила к противоположной стене узкого коридора и вновь, угрожающе играя мышцами, сомкнула руки на груди. Льюис коротко ей осклабился и закрыл дверь.       Когда он повернулся, Ана снова смотрела на бутылку.       — Мне очень жаль, — сказал он. — И я горжусь тобой.       Она сидела так неподвижно, что казалась неживой. Ни её пальцы, ни ноги, ни даже тонкая чёрная вязь её косичек не шевелились. Изредка приходили в движение лишь её веки. Льюис перешагнул комнату поперёк, присел прямо перед Аной — ему пришлось широко развести колени, чтобы не задеть её свисающие стопы — и снизу вверх заглянул в её опущенное лицо. Её взгляд был скошен в сторону. Она будто и не заметила этого приближения.       — Ана, я горжусь тобой! — повторил Льюис негромко, но с напором. — Горжусь тем, что ты постояла за себя, что не побоялась так об этом заявить. Я верю тебе. И я на твоей стороне. Что бы дальше ни происходило, я на твоей стороне, слышишь?       Зеленовато-карий взгляд казался обледенелым. Она медленно моргнула и не ответила.       — И не переживай из-за дисквалификации. Если они не отменят это решение, никто не выйдет на старт. Не будет гонки.       Ещё один взмах век. И молчание.       Льюису захотелось сжать её бессильно свисшие руки, захотелось притянуть её к себе и обнять, захотелось проговорить ей прямо в ухо: я уничтожу его, я его угроблю, я обещаю тебе, что больше никому не позволю так с тобой поступить. Но он лишь вздохнул и добавил:       — Ана, я понимаю, что я — последний человек, от которого ты захочешь принять помощь. Но, если есть хоть что-то, что я могу для тебя сделать, — что угодно! — скажи мне.       И вдруг она ожила. Ана повернула голову, посмотрела ему прямо в глаза и покивала.       — Что? — выдохнул Льюис с таким облегчением, будто вынырнул из сдавливающей его глубины.       — Можешь увезти меня отсюда? Из Монако?       — Куда?       — В Париж. Я хочу домой. Хочу ото всех спрятаться.       — Конечно! Дай мне немного времени…       Он подумал, что нужно было вызвать машину, и заказать вертолёт, чтобы быстрее добраться из Монте-Карло до аэропорта Ниццы, и предупредить, чтобы готовили отстаивающийся там в ангаре его частный самолёт. Но в первую очередь, ему нужно было переговорить со всеми остальными гонщиками, договориться с каждым из них, что сегодня они устраивали протест. Он знал, как их убедить, знал, чем надавить на тех нескольких, кто надумает противиться или отмахиваться, будто это не их дело. Он также знал, что подобная мысль уже, наверное, приходила в голову Себу. Вдвоём они справятся быстрее.       — Дай мне час, ладно? — сказал Льюис. — Я вернусь за тобой через час и мы уедем.       Ана кивнула, и её взгляд вновь начал тускнеть и сползать куда-то мимо него. Он с напором повторил:       — Час, ладно? Ты будешь тут?       — Угу.       — Дождешься меня?       — Угу.       С его языка едва не сорвалось ещё и «обещаешь?», такое нелепое и заискивающее, такое неуместное в контексте их общения, такое контрастное обычно выбираемой им тональности с Аной. Он мысленно одёрнул себя: конечно, она будет тут и дождётся его, она обратилась к нему, потому что у него был самолёт, потому что это был самый быстрый способ отсюда убраться. Он мысленно выругал себя: идиот, ты что, понадеялся, что вдруг стал ей важным? Ты думаешь, ты когда-либо был для неё по-настоящему важным? Будь сейчас у неё другие варианты, она послала бы тебя нахуй, как слала уже не раз.       Льюис ушёл, а когда вернулся через обещанный час, Ана была там же. Сидела там же и в той же позе. Рядом сидела Моник.       Льюис сказал:       — Всё готово. Можем идти.       Ана встала, подхватила валявшийся на кушетке спортивный рюкзак и ответила:       — Тогда пошли.       Льюис оглянулся в тесной комнатушке и уточнил:       — Ты налегке?       — Да. Моник соберёт мои вещи в отеле и позже привезёт в Париж.       Физиотерапевтка, будто подтверждая это данное Ане обещание, кивнула. И Льюис вдруг обнаружил, что это его обрадовало — Ана полетит без неё. Он намеревался подбросить Ану до трапа своего самолёта, пожелать хорошей дороги и вернуться назад. Но сейчас вдруг решил, что тоже отправится в Париж. Понял, что не мог упустить этот шанс — достучаться до Аны, поговорить с ней. Полтора часа в закрытом пространстве, из которого ей некуда было бежать — мог ли он рассчитывать на более подходящие обстоятельства, чтобы предпринять попытку переубедить Ану, чтобы снова склонить её к себе?       Вот только она молчала.       Она молчала, когда они вышли из офиса «Макларена», и об загородивших их телохранителей Льюиса, будто об волнорез, разбился поток журналистов.       — Ана, сделаете какое-нибудь заявление? Ана, какими будут ваши дальнейшие шаги? Вы планируете обращаться в полицию? Льюис, Ана, вы уезжаете?       Она затравлено опустила взгляд, не реагировала ни на единое обращённое к ней слово, она ссутулилась и будто пыталась уменьшиться под нацеленными в неё камерами. Это была не та Ана, к которой Льюис привык. Не та, которая огрызалась на все нападки, не избегала неудобных вопросов, давая на них хлёсткие неудобные ответы, которая не прощала журналистам и намёка на неуважение и перевирание. Несколько лет подряд Льюис смотрел на эту версию Аны и думал: долбанная показушница, истеричка. Сейчас, следуя за ней, оборонительно удерживая за её спиной руку, но не смея к ней прикасаться, Льюис смотрел на эту новую версию Аны и думал, что она поломалась. Что во многом и он сам поломал её.       Она молчала в машине, в вертолёте молча смотрела в пол между своих ног, молча поднялась на борт самолёта и молча кивнула Льюису, когда он спросил разрешение сесть напротив неё. На все его попытки завести беседу она отвечала коротко и сухо и снова замолкала.       Она смотрела не на него, а в иллюминатор. Не выглядывала там что-то, просто утопила в овальном разъёме свой потухший недвижимый взгляд. Льюис сидел в метре от неё, отделённый от неё столом из отполированного лакированного дерева, на который перед взлётом стюардесса поставила поднос с закусками, своими собственными поступками по отношению к ней и её полнейшим к нему безразличием.       Он смотрел на неё. Смотрел и замечал всё то, что, казалось бы, знал в ней и прежде, но на что никогда не обращал особенного внимания. Льюис смотрел на ровную линию её челюсти, переходящую в острый маленький подбородок; на её губы, на то, какого нежного розового оттенка те были посередине и какой шоколадной тенью заливались в уголках; на высокие скулы, особенно выразительные в полуобороте её головы. Смотрел на крохотное двоеточие родимых пятен сбоку её небольшого носа, смотрел на линию её шеи — на то, какой тонкой она казалась под таким углом, как в этом ракурсе теряла всю свою нарощенную мышечную силу, так необходимую в их спорте. Он видел то, значения чему раньше не придавал — необычайную красоту, носимую Аной так, будто она сама этого не осознавала. И оттого она казалась ещё прекраснее.       Льюис заговаривал о «Макларене» и своём времени там, о людях, работавших в команде тогда и ещё остававшихся там при Ане; о Бразилии, о том, что путешествовал по стране и катался там на сёрфе; о своём младшем брате и младшей сестре Аны. Она отвлекалась от окна, концентрировала на нём янтарно-зеленый взгляд, равнодушно выслушивала, коротко отвечала, что не была с этими людьми близко знакомой, что сама по Бразилии никогда не путешествовала, не умела стоять ни на сёрфе, ни на сноуборде — только на лыжах, сожалела о непростой судьбе Николаса и подтверждала, что Диана — очаровательная и очень умная девочка, а тогда замолкала и отворачивалась.       Ощущалось это поучительным дежавю. Когда-то, будучи резервным пилотом «Мерседеса», Ана несколько раз оказывалась в одном самолёте с Льюисом, Анджелой, Тото и его женой Сьюзи. Когда-то она вот так же упрямо и абсолютно безуспешно пыталась подобраться к Льюису. Тогда она казалась ему поддельной, надоедливой, бестактной. Она казалась ему подлизой. Сейчас Ана казалась глубоко раненной и очень уставшей, измождённой. А Льюис был бессилен это исправить.       После каждой провальной попытки завести беседу длительностью больше двух минут он думал: ну всё, хватит, нужно оставить её в покое. Тогда выдерживал ещё несколько минут молчания и вновь судорожно хватался за любой пришедший в голову предлог заговорить.       — Себ — большой технарь, знаешь, — завёл после очередной паузы Льюис. — Типичный немецкий сноб, которому нужно разобраться до мелочей, как работает болид. Механики и инженеры его любят. Он может очень детально объяснить свои претензии, может внести дельные технические предложения. Так вот Себ говорит, что в этом ты даже толковее его.       Пустой холодный взгляд, нехотя скользнувший на Льюиса, уставшая короткая улыбка, от которой в уголках возле губ западали умилительные ямочки, односложный ответ:       — Мне очень лестно. Спасибо.       Льюис поспешил вставить прежде, чем фокус её взгляда вновь сместиться:       — Откуда ты так много знаешь?       Ана ответила коротко, наотмашь:       — От мамы.       И вновь отвернулась к окну, но вместо безразлично уставиться в пустое небо за стеклом, Ана вдруг снова улыбнулась. И к удивлению Льюиса продолжила:       — Когда мы жили в Сан-Паулу, у мамы была старая «Мазда Капелла». Развалюха, которая постоянно ломалась, но у нас не было денег отвезти её в мастерскую. Мама чинила всё сама, а если с чем-то не могла справиться, звала кого-то из соседей. Собирался целый консилиум автомехаников-самоучек. И я постоянно отиралась рядом. — она прищурилась, будто присматривалась к спрятанному чуть дальше воспоминанию, и ещё раз, теперь по-настоящему широко, улыбнулась. — В какой-то момент в «Капелле» поломался стартер. Погнулась пружина. И мама не могла купить и поставить новый. Каждый день у неё было несколько подработок в разных концах Сан-Паулу. Это огромный город, в котором без машины ты многое не успеешь, не в том темпе, в котором трудилась моя мама. Проблема была такая: на холодную «Мазда» заводилась без проблем, но, если заглушить её, и пытаться завести с горячим двигателем, не остывшей подкапоткой, то стартер отказывался работать. Отходила пружина. Мама нашла решение. Она стала возить с собой молоток и меня. Она сидела за рулём, выжимала сцепление и поворачивала ключ, а я стояла перед открытым капотом и, что было сил, колотила молотком по стартеру в надежде, что пружина сместиться и зажигание сработает. Так длилось очень долго. Несколько месяцев подряд я не ходила в школу, а ездила с мамой и помогала ей завестись.       — Сколько тебе было лет?       — Шесть. Может, семь.       Льюис никогда не слышал Ану такой. По крайней мере, никогда её такой не слушал. Иногда на пресс-конференциях она давала такой же развёрнутый ответ журналистам, но Льюис сидел с нарочито скучающим видом, листал что-то в своём телефоне, демонстративно перешептывался с другими гонщиками, вставлял невпопад какие-то отвлечённые комментарии с подтекстом — заткнись. Но сейчас в самолёте, вылетевшем с юга Франции в близкую столицу, Льюиса затопило волнительным и вознаграждающим теплом. Он не хотел, чтобы она замолкала. Он хотел вслушиваться в её немного сминающуюся акцентом речь, в звучание её сипловатого голоса как можно дольше.       — Ты любишь машины, — произнёс он, будто сделал не совсем последовательное умозаключение, безо всякой вопросительно интонации.       Ана кивнула.       — Люблю.       — Какая у тебя машина?       Она хохотнула и пожала плечами:       — У меня никогда не было своей личной машины. Я… даже не столько хочу саму машину. Я хочу проект. Хочу иметь собственную мастерскую, где смогу проводить целые дни, ремонтировать какую-то классическую японскую развалюху, модифицировать её, собирать под себя. Хочу коллекцию таких развалюх.       — Например?       Она повела плечами и взгляд её мечтательно упорхнул куда-то под круглый изгиб крыши.       — Наприме-е-ер… «Ниссан GT-R» — «R32» или «R34». Может, даже версию «Nismo R35». Или «Мазду RX-7». Или «Хонду Сивик», или «S2000». Наверное, хотела бы себе какую-нибудь кроху вроде «Мазды МХ-5» — в первом поколении, с теми забавно поднимающимися фарами.       — Почему ты ещё не купила себе ни одной из этих машин?       Улыбка вмиг потускнела, Ана снова пожала плечами и ответила:       — Долгое время у меня не было на это денег. Не было денег на собственные капризы. А теперь… — улыбка сползла с её лица бесследно, огонёк в глазах потух.       Льюис запаниковал:       — Как вы с мамой оказались во Франции?       — Мама вышла замуж за француза.       — Я слышал, это был неудачный брак.       Она закусила губы изнутри и лишь молча кивнула. По заострившимся чертам Льюис понял, что свернул течение разговора к неизбежному обрыву. Он попытался грести в обратном направлении, но то, что Ана сейчас снова замолкнет, стало очевидным.       — А твой отец?       — Я его не встречала. Он не знает, что у него есть дочь.       — Как так вышло?       — Моя мама была юной девушкой, перебивавшейся подработками. Он был юным парнем из селения аборигенов, приехал в Сан-Паулу на заработки. Они встретились, влюбились, он вернулся в свою глушь ещё до того, как мама узнала, что забеременела. Он не оставил никаких контактов — только своё имя в маминой памяти.       — Тейшейра — его фамилия?       — Угу.       — Твой отец очень бы тобой гордился, если бы узнал, что ты — его дочь.       Ана дёрнула головой так судорожно, будто слышать эти слова было физически больно.       — Мной никто не гордится. И он бы не стал.       Это прозвучало так обречённо, так горько, и вместе с тем без капли обиды, с таким принятием, верой в то, что так и должно было быть, что Льюису спёрло дыхание. Он хрипло повторил то, что сегодня ей уже говорил, что искренне имел в виду, что переполняло его так, будто он имел к этому какое-то отношение, будто в этом была доля его заслуги:       — Я горжусь тобой, Ана.       Она отозвалась безразличным гортанным:       — Угу.       — Всё, что я сказал тебе в Бахрейне, — правда. Мне искренне жаль и стыдно за то, как всё между нами сложилось. Я… правда, я горжусь тобой.       В её прямом взгляде снова был только холод. Даже скука. Когда она ластилась к нему в 2016-м, он смотрел на неё так же? Ей болело так же сильно, как сейчас вдруг заболело ему?       Льюис поник и глухо уточнил:       — Для тебя это больше не имеет значения, правда?       Ана коротко дёрнула головой.       — Не-а.       — Оставить тебя в покое?       Она кивнула. Он замолчал. Всё оставшееся время в салоне частного самолёта царила тишина, нарушенная лишь стюардессой, которая подошла сообщить о скорой посадке. Уже когда самолёт сел и докатился до места высадки пассажиров, и стюардесса открыла дверь наружу, Ана отстегнула ремень, подхватила свой сваленный в соседнее кресло рюкзак, поднялась и обратилась к Льюису:       — Спасибо тебе. За помощь и… за разговор.       — Не сдавайся, — невпопад произнёс он, и избегающий, блуждавший где-то вокруг его головы взгляд Аны уткнулся ему прямо в глаза. Он повторил: — Не сдавайся! Только не сдавайся, пожалуйста. То, что он сделал… что я делал, — чудовищно, но… не сдавайся. В тебе есть все составляющие будущей чемпионки. А чемпионы не сдаются. Именно так они и стают чемпионами.       В то майское воскресенье, ощущавшееся уже совсем по-летнему, Льюис ещё не отслеживал в себе этого, не отдавал себе в этом отчёт, но, вернувшись в Ниццу, он спускался по трапу самолёта уже влюблённым в Ану.