Я – Ана

      Суббота, 12 января 2019 года       Париж, Франция       Ана прилетела из Бразилии накануне. Зимний перерыв подходил к концу. До первой гонки в наступающем сезоне оставалось ещё два месяца, но уже в феврале стартовали тестовые сессии, и Ане нужно было успеть возобновить свою форму. За рождественские каникулы с семьёй она успела набрать ощутимую прослойку жира, а ещё начала заниматься кикбоксингом, и теперь ощущала своё тело слишком тугим, неповоротливым, без бдительного контроля её физиотерапевтки Моник набравшим лишнюю мышечную массу.       Она нуждалась в том, чтобы обрести эту уверенность в себе — что может за себя постоять, она нуждалась в прикладных навыках, она нуждалась хоть в каком-то призрачном успокоении, что произошедшее в Москве с ней больше не повторится. Ходить на персональные тренировки с той же частотой, которую она установила своей рутиной в межсезонный перерыв, с началом гонок Ана позволить себе не могла, но забрасывать кикбоксинг тоже не намеревалась. Ей нужно было организовать эти занятия, согласовать их с Моник и подстроить в прописанный ею режим.       До того, как Ане нужно было появиться в техническом центре «Макларена» на официальный старт предсезонной подготовки, оставалось чуть больше недели, и значительную часть этого времени Ана намеревалась провести в австрийских Альпах, в компании друзей катаясь на лыжах. Просторное деревянное шале на восемь спален и с панорамным видом на заснеженные пики давно было зарезервировано, на утро понедельника из парижского аэропорта был зафрахтован частный самолёт.       Ане оставались всего несколько мелочей: купить закончившийся ещё в Прайя-Гранди любимый крем для лица и сходить к излюбленному мастеру — заплести африканские косы. Она предпочитала эту причёску для гонок и продолжительных занятий спортом ещё с детства. Так её приучила мама, у которой банально не хватало времени постоянно вымывать, натирать смягчающим кондиционером и распутывать сбивающиеся в клубок кудри Аны. Так Ана поступала и во взрослой жизни. За туго стянутыми косами было легче ухаживать, они не путались под огнеупорной балаклавой и тесным шлемом, не теряли своего вида, просочившись потом, не боялись дождя и фонтанов шампанского. Они не отбирали времени на укладку. И лишь когда в гоночном календаре западали нескольконедельные паузы, Ана баловала себя дорогими шампунями, масками, вытягиванием волос в чёрный ровный глянец. Она чувствовала себя красивой только так — с рассыпной гладью, и могла концентрироваться на спорте, только упрятав свои кудри в косы.       Она прилетела в Париж вечером пятницы. Приехала в свою убранную домработницей аккурат к её приезду квартиру в доме номер десять по улице Тревиз, заказала доставку согревающего пряного ужина из любимого китайского ресторана, в ожидании курьера приняла душ и развалилась на своём новёхоньком диване в своей просторной светлой гостиной, включила на своём новом широкоэкранном телевизоре старый боевик, и там же — на диване под аккомпанемент голосов, выстрелов и взрывов — после сытной трапезы незаметно для себя задремала.       Ремонт в квартире закончили совсем недавно, из двух ванных комнат — гостевой и примыкающей к спальне Аны — ещё не выветрился этот характерный влажно-цементный запах, на маленькой кухоньке, занявшей пространство бывшей кладовки, пустовали шкафчики, а на всей технике оставались неснятыми плёнки и ограничительные наклейки на кнопках. На большинстве синих бархатных стульев, расставленных вокруг обеденного стола, сидения и спинки были всё так же обёрнуты в целлофан, а вокруг ножек был намотан поролон. В гардеробной перекладины и полки преимущественно пустовали, и на просторной двуспальной кровати с мягким кофейным изголовьем Ана спала от силы два раза. Всё чаще она отключалась в обволакивающей мягкости диванных подушек и, выныривая из сна посреди ночи, лишь натягивала на себя плед, переворачивалась на другую сторону и вновь окуналась в сновидения.       Проснувшись в этот раз, на очень короткое мгновение, запутавшись на грани сна и реальности, Ана подумала, что вытолкнувший её из дрёмы оглушительный звук донесся из телевизора. Что-то взорвалось в фильме, решила она. Нужно отыскать оставшийся лежать где-то на подлокотнике пульт, выключить телевизор и спать дальше. Но ещё прежде чем она успела вытянуть вяло поддающуюся руку из-под пледа, сформировалось другое осознание: боль. Очень сильная боль внутри головы, сдавливающая, тошнотворная, оглушительно звенящая в ушах. И ещё другая боль — острая, горящая, кажущаяся влажной — где-то снаружи головы. Безотчётно она поёжилась в тщетной попытке спрятаться от боли, и вдруг это шевеление прозвучало характерным перезвоном битого стекла.       Ана резко распахнула глаза и вскинула над подушкой голову, это судорожное движение пронзило её череп вспышкой непереносимой боли, она коротко заскулила, и вместе с этим звуком, вспоровшим громкий гул в её ушах, оглушавший её, в сознание Аны прорвались захлёбывающийся многоголосый вой автомобильных сигнализаций, протяжный тонкий крик вдалеке, гулки удар и тяжелые быстрые шаги соседей сверху, взволнованно запинающийся мужской голос где-то снаружи и хруст стекла.       Она привстала. Живот скрутило рвотным спазмом, тот покатился к горлу, и Ана едва сдержалась, чтобы не выблевать. Голову вновь пронзило пылающей болью.       По инерции её движения с пледа посыпались осколки. Журнальный столик — его столешница из тёмного полупрозрачного стекла — оказался разбитым, чёрные осколки обвалились на белую мраморную полку и две увесистые интерьерные книги на ней. Две из четырёх металлических ножек завалились. Ветви разлогой банановой пальмы обломились и, перерубленные, свисали вниз или опали на пол. На чёрное остроугольное кресло — купленное Аной больше как дань интерьерной моде, нежели удобству — повалилась вырванная с креплений оконная рама. Стекло взблёскивало на паркете.       Ана оторопело села и обернулась на другую часть комнаты. Высокое окно в противоположном конце тоже вывалилось, но не целиком, а разломанными кусками рамы, стекло валялось на полу, упрятанных в целлофан креслах и продолговатой узорчатой столешнице обеденного стола. Тонкая золотая люстра, висевшая аккурат над столом, оборвалась и завалилась в щель между столом и придвинутыми стульями. Наружная створка жалюзийных ставней прогнулась внутрь опустевшего оконного проёма и повисла по его диагонали, удерживаясь на одной надорванной петле. Один из чёрных карнизов обвалился, длинные тяжелые шторы, скрупулёзно собираемые домработницей в равномерные волны, теперь смятой грудой лежали на полу. Белоснежная тюль на другом карнизе была посечена стеклом, и теперь разорванным краем волновалась на задувающем в комнату ветру. Единственным не выпавшим, но лишившимся стекла, окном было среднее — то, что аккурат напротив дивана. И, выпади и его оконная рама внутрь комнаты, та приземлилась бы на Ану.       К её лбу и щеке прилипла большая закучерявившаяся прядь, она закрывала ей значительный угол обзора, и Ана безотчётно сдвинула волосы за ухо. С секундной задержкой между фактическим прикосновением и обработкой мозгом физических ощущений, Ана поняла, что её лицо было мокрым. Отведя руку, она посмотрела. Её пальцы были покрыты кровью.       — Взрыв! — прозвенел истеричный женский голос где-то на улице, не приглушённый окнами, заколотившийся эхом между близких стен. — Тут взрыв, пожалуйста! О боже, пожалуйста. На углу Тревиз и Монтйон был взрыв! Да, пожалуйста, скорее… Там люди. Там были люди! О Боже мой!       Дрожащие слова сменились судорожными всхлипами.       Ана столкнула с себя плед, сбрасывая его вместе с осколками на пол, растерянно посмотрела на свои босые стопы, тогда на взблёскивающий россыпью осколков паркет. Встала на ноги прямо на диване, пошатнулась от дезориентирующей головной боли, инстинктивно сжала виски между ладоней и вмиг одёрнула намокшие от крови руки. Она ругнулась, даже не разобрав, на каком языке, и нетвёрдым шагом подошла к краю дивана, переступила подлокотник и, тщательно высматривая на полу стеклянные обломки, ступая на самих носочках, вышла из гостиной в узкий коридор.       Абстрактная картина, висевшая тут на контрастной чёрной стене, примыкающей к кухне, сейчас валялась на полу густыми мазками краски вниз. Ана подняла её и приставила к стене, взяла с обувной полки пару ботинок на грубой подошве, втолкнулась в них и вернулась в комнату.       Ей потребовалось с минуту растеряно оглядываться, дрожащим внутренним голосом уговаривая себе успокоиться, чтобы вспомнить, где вчера она оставляла свой телефон. И ещё минута, чтобы опасливо приподнять засыпанную осколками подушку, и из-под той боязливо, будто он тоже мог взорваться, взять мобильный.       Экран подсветился в ответ на прикосновение.       «Суббота, 12 января       08:56»       Стекло хрустело под её шагами. Ана осторожно подошла к среднему, не вывалившемуся окну, отодвинула светлую штору и выглянула наружу.       Улица Тревиз левее от её дома выглядела относительно целой. Перекосившиеся ставни, выбитые стёкла, посечённые тканевые навесы над террасами кафе, но чем выше по улице, тем менее заметными были последствия взрыва — только оторопевшие люди, высовывающиеся из своих окон, замершие в дверях и стоящие посреди проезжей части. Некоторые из них нацеливали камеры своих телефонов в противоположную сторону, куда-то справа от дома номер десять, на пересечение Тревиз и Монтйон.       Ана тоже туда посмотрела.       Вместо больших витринных окон пекарни на перекрёстке зияли дымящие дыры. Внутри них полыхал огонь, что-то горело и на тротуаре, и чуть выше на перекрёстке — что-то бесформенное, вышвырнутое силой взрывной волны. Лепнину сбило со стен, и теперь из-под светлой штукатурки проглядывали бетон и кирпичи. Всё было серым, усыпанным мелкой бетонной пылью. Посередине улицы лежала помятая и перевёрнутая набок машина, оставшиеся стоять припаркованными возле пекарни три машины горели. Машины чуть дальше от эпицентра истерично моргали аварийками и истошно сигналили. На смятый капот одной из них откинуло мопед. Опущенные металлические жалюзи еще1 не открывшейся кофейни были покорёженными и выгнутыми.       Возле раскуроченной овощной лавки — просто напротив взорвавшейся булочной — стоял, согнувшись, мужчина. Он был весь серый от насыпавшейся на него бетонной крошки. Он привалился к стене, опустив голову, наклонившись вперёд и упершись руками в собственные колени. Единственным, что разбавляло густую однородную серость его волос, кожи и одежды, был длинный кровавый ручеек, тянущийся по уху и шее, и растекающийся пятном по плечу его толстовки.       Ступор, длившийся какие-то считанные минуты и целую вечность одновременно, рассеялся. Тело Аны неконтролируемо затряслось. Боль в голове стала ещё сильнее. В волосах горячим запульсировал глубокий порез. Ана отчётливо почувствовала, откуда густо вытекала кровь.       И вместе с этим прояснилось и в сознании. Первой внятной мыслью стало: сейчас в Сан-Паулу ещё очень ранее утро, мама спит, и может услышать новости, — если такие новости о Париже вообще достигнут далёкой Бразилии — только через два часа, сев в машину, чтобы отвезти Леона, Тибо и Диану в школу. Если кто-то в ближайшее время и мог узнать о произошедшем и заволноваться о её благополучии, то это её парижские друзья и Моник в Бельгии. Не отступая от окна, Ана подняла руку с телефоном и набрала два одинаковых сообщения: в групповой чат, последние дни бурно обсуждавший предстоящую поездку в Альпы, и в переписку с физиотерапевткой.       «Не пугайтесь. Я в порядке. Но тут полный пиздец!»

***

      Воскресенье, 13 января 2019 года       Монако       В последние годы Льюис вывел для себя строго соблюдаемое правило: на месяц между окончанием всех рабочих мероприятий в декабре и возвращением к подготовке перед стартом нового сезона он выпадал в зимнюю спячку. Он прятался от вездесущих камер и округляющихся от удивления и узнавания глаз прохожих в свой особняк в Колорадо, на Рождество и свой день рождения собирал там семью, а после отправлялся на какое-нибудь приключение в забытом богом и туристами месте. В этом году это было пятидневное путешествие по Африке.       У популярности было много преимуществ, но был один весомый недостаток — невозможность жить обычную жизнь. Не получалось просто отправиться на ужин в ресторан без поджидаемых на улице папарацци, просто прилететь на отдых на популярный курорт без выстраивающихся очередей из желающих сфотографироваться, просто зайти в магазин или выйти на прогулку с собаками, чтобы потом не обнаружить тайком подловленные кадры по всему интернету с тысячами комментариев и мнений о том, что он делал не так и как следовало поступать иначе. Именно поэтому этот месяц зимнего выпадания из всеобщего поля зрения Льюис проповедовал нерушимо и богобоязненно. Он отказывался от любых рабочих встреч, рекламных предложений, приглашений на мероприятия вроде показов мод, кинопремьер и звёздных вечеринок. С середины декабря до середины января он ни для кого постороннего не был доступен.       Но этому отшельничеству неизбежно наставал конец. И, чтобы хоть как-то смягчить переход из уюта тесного круга близких людей в оглушающую публичность, Льюис прилетел в Монако. Тут не водились — преследовались законом — папарацци, туристов в январе было немного, да и жизнь его тут вращалась между его квартирой, тренажерным залом на цокольном этаже его же жилого комплекса, и пары-тройки проверенных мест.       Это воскресное утро ознаменовало возвращение к регулярным тренировкам под бдительным контролем Анджелы Каллен — его личного тренера, с годами превратившейся в одного из его ближайших друзей. Анджела прилетела из Новой Зеландии накануне, вечером они встретились в «Киприани», одном из любимых ресторанов Льюиса в Монте-Карло, и за ужином взахлёб проговорили несколько часов. Льюис ценил это их перемешанное с дружбой сотрудничество. К Анджи он мог обратиться, чтобы избавиться от симптомов давней травмы, чтобы разогнать накопившуюся за гонку усталость в мышцах, чтобы подготовить своё тело к изнурительным испытаниям, и чтобы выговориться, чтобы получить не нарушаемое молчаливое внимание, когда ему требовалось просто озвучить свои собственные мысли, и чтобы услышать её мнение в ответ, когда он в этом нуждался. Анджи была старше, была замужем и имела детей, успела прожить насыщенную жизнь до встречи с Льюисом, и часто имела настолько разительно отличительные взгляды, что в общении с ней ему открывались доселе недоступные ему углы обзора. Это помогало.       Их график на ближайшие несколько недель был испещрен тренировками: силовыми в тренажерном зале, растяжкой, долгими пробежками, заплывами в бассейне и изнурительными партиями в сквош. Тренировки создавали костяк его дней: с них начиналось утро, ими заканчивался вечер, и все дневные дела — поездки и мероприятия — подтасовывались вокруг обязательного дневного занятия на выдержку и реакцию.       Анджела Каллен постучалась в дверь его квартиры незадолго после семи утра, когда Льюис ещё сонно пошатывался над раковиной, лениво ворочая зубной щёткой во рту. Заткнув щётку за щеку, босиком и в одних серых спортивках он отправился в коридор, заставленный ещё не разобранными чемоданами. Коко и Роско, грузно переваливаясь на коротких лапах, последовали за ним. Льюис открыл дверь, невнятно пробурчав пожелание доброго утра, Анджи отозвалась тем же, а тогда протянула ему пополам сложенную местную газетёнку — англоязычную «Таймз Монако», обычно веером выкладываемую на рецепции его жилого комплекса и на прилавках кофеен.       — Ты видел, что случилось в Париже? — спросила она.       — М-м? — вопросительно промычал он наполненным ментоловой пеной ртом.       Половину первой страницы занимала фотография чудовищных разрушений, а под ней жирным шрифтом тянулся заголовок:       «Взрыв в Париже. Трое погибших и десятки раненых. Теракт?»       Морозно щиплющая струйка покатилась с его нижней губы на подбородок, Льюис отбросил газету на комод и поспешил назад в ванную. Анджи, перехватив едва коснувшийся столешницы «Таймз Монако» и переступив радостно толкающихся возле неё бульдогов, пошла следом.       Льюис сплюнул в раковину, утёр белый ручеёк, прежде чем тот достиг короткой бородки, и, вытянув щётку изо рта, повторил свой вопрос уже внятно:       — Что произошло?       Большие голубые глаза Анджи были наполнены чем-то, чего Льюис в них видеть не привык — почти паническим страхом, чем-то загнанным, суетливым. Она снова показала ему первую страницу газеты, а тогда развернула её и прочитала:       — Вчера, в субботу, двенадцатого января, около девяти утра в девятом округе Парижа прогремел взрыв. Предварительной причиной местные власти называют техническую неисправность газового оборудования в пекарне и, как следствие, возникшую сильную утечку газа. Погибли трое человек: двое сотрудников экстренной службы, за несколько минут до взрыва прибывших в пекарню на вызов об утечке, и испанская туристка. Несколько десятков людей тяжело ранены. Среди пострадавших от взрыва местных жителей — французская автогонщица бразильского происхождения Ана Тейшейра.       Анджела перехватила несоединенные листы газеты и повернула к Льюису. На развороте были несколько фотографий, запечатлевших последствия: сгоревшую дотла машину, людей, показывающих прибывшему красному фургону спасателей, как объехать возникшие посреди улицы баррикады, и Ану. Крупным планом. Спутавшиеся чёрные кудри, обрамляющие её осунувшееся лицо непривычным взгляду Льюиса ореолом; тугая белая повязка поперёк головы с ярким пятном просочившейся крови и потемневшие подтёки крови, расчертившие половину её лица, скатившиеся к острому подбородку и вниз на шею. Взгляд тёмных раскосых глаз напуганный, затравлено упёртый куда-то в пространство. Между побуревших от высохшей крови пальцев тлеющая сигарета.       Его первой отчётливо сформировавшейся мыслью, едва не выпорхнувшей из него произнесёнными вслух словами, было: это не Ана Тейшейра. Кто-то на неё похожий, но с совершенно другой причёской. Не она. Следующим в голове возникло неуютно побежавшее по его позвоночнику холодом: а её маленькая сестра Диана?       — Там написано что-то про её семью? — спросил Льюис.       Анджи покачала головой, повернула газету обратно к себе, вновь заглянула в статью и повторила:       — Нет.       Льюис посмотрел на себя в зеркало, на наполовину занесённую ко рту руку со сжатой в ней зубной щёткой. Обычно, когда его спрашивали, слышал ли он какие-либо новости об Ане Тейшейре, он отмахивался от них или мог вспылить. Это всегда были подначивания к новой вспышке их полыхающего конфликта, это всегда были цитаты каких-то её категоричных высказываний о самом Льюисе. И что-то в нём рефлекторно требовало фыркнуть, приказать Анджеле выкинуть эту дурацкую газету и запретить упоминать это имя. Но видение её небольшого растерянного лица, залитого кровью, вгоняло Хэмилтона в ступор. Оно отдавалось в нём чем-то неуютным, оно роило в его сознании вопросы, большинство из которых ковыряли его с почти физически ощутимой болью. Например: Ана успеет оправится к началу сезона? Насколько серьёзно она пострадала? Какие ранения, кроме перевязанной головы, не попали в кадр?       Льюис судорожно наклонился над раковиной, выплюнул остатки пасты, умыл рот набранной в ладонь водой, протёр всё лицо, отбросил зубную щётку в стакан и подхватил свой телефон с белого керамического угла раковины. Он отыскал в списке контактов номер, давно не возникавший в перечне его звонков, но который сохранял из старой дружбы — Стива Аткинсона. Когда Льюис был гонщиком «Макларена», Стив был менеджером по общению с прессой и связей с общественностью, он работал непосредственно с Льюисом, курировал его интервью, отслеживал освещение Хэмилтона лично и команды в целом. Теперь Стив Аткинс был в высшем руководстве команды, руководителем отдела коммуникаций и пиара. Если к кому-то в «Макларене» и можно было обратиться, рассчитывать на то, что он знает достаточно, и надеяться, что он будет сговорчивым и поделится крупицами информации, то это к Аткинсу.       Льюис набрал его номер, даже не задумавшись о том, что было раннее воскресное утро. Стив долго не отвечал на звонок, а когда монотонные гудки наконец оборвались, голос его прозвучал очень удивлённым:       — Льюис?!       — Доброе… — и лишь когда начал эту фразу, он наконец вспомнил, который был час. — Утро. Разбудил тебя?       — Да? — спёрто и вопросительно выдохнул Стив Аткинс.       — Прошу прощения. Я буквально на два слова. Скажи, как Ана?       В трубке возникла недолгая, но выразительно осторожная пауза. В это мгновение Льюис испытывал лишь возникшее из ниоткуда искреннее волнение. Стив Аткинс на другом конце телефонной связи, пусть и вырванный из сна, держал в голове враждебный контекст взаимоотношений Аны и Льюиса Хэмилтона. Он уточнил:       — О чём ты спрашиваешь?       — О взрыве.       — Она в порядке.       — В порядке? Она вся в крови! — Льюис поймал себя на жесте, указывающем на сжатую в руках Анджелы газету, будто Аткинс мог это движение увидеть, будто менеджер по взаимодействию со средствами массовой информации не успел пересмотреть все возможные публикации с подобными фотографиями.       Стив вздохнул и, немного понизив голос, — то ли доверительно, то ли получив замечание от ещё спавшей супруги — проговорил:       — У неё резаные раны головы и лёгкая контузия. Ничего смертельного. Мы уже подготовили официальный комментарий, сегодня его опубликуют, там будет больше деталей.       Льюис хмыкнул. С каких пор контузия считалась чем-то в порядке? Но Стиву Аткинсу этого говорить не стал. Спросил о родных Аны — тех вместе с ней не было, поблагодарил, отнял телефон от уха и задержал взгляд на отобразившемся на экране списке контактов.       Где-то тут был номер и Аны Тейшейры. Льюис имел её номер ещё с 2016-го, когда Ана была резервным пилотом «Мерседеса», и сохранял его до сих пор, потому что сохранял имена и адреса абсолютно всех. Иногда, просто чтобы поздравить с днём рождения для поддержания потенциально полезного знакомства. Иногда, чтобы прислать букет без повода — как напоминание и предостережение, что своих врагов Льюис помнил и бдительно за ними наблюдал. Вот только сейчас ему вдруг захотелось набрать номер Аны и сказать ей что-то утешительное. Что-то примирительное? Он недолюбливал её, но никогда не пожелал бы ей подобного.       Льюис провернул перечень имен до строчки «Ана Тейшейра» и на мгновение так завис.

***

      Воскресенье, 13 января 2019 года       Париж, Франция       «Я в Париже. Где тебя найти?»       Сообщение возникло на её телефоне какое-то уже продолжительно время назад, Ана прочитала его содержимое в уведомлении, не открывая мессенджер, а так, не отмечая его двумя галочками прочитанного, и теперь сидела над телефоном, периодически ударяя пальцем по гаснущему экрану и снова заглядывая в это оповещение.       Её первой инстинктивной реакцией стало радостное волнение, а затем последовал протрезвляющий категоричный внутренний голос: что за нахуй? Тебя кто-то сюда звал?       Было девять утра воскресенья, со взрыва минули ровно сутки, Ана куталась в объёмную куртку, втягивала голову в её невысокий воротник, сидела на вынесенном из кухни барном стуле посреди заднего дворика дома своей подруги, засыпанного опавшей и медленно подгнивавшей листвой. На колене балансировал телефон, и когда экран гаснул, в чёрном глянце прямоугольника отражалось низкое хмурое небо. Ана курила и думала.       Когда он успел прилететь? Зачем? Было ли разумно поддаться своей первой эмоции? Было ли безопасно проявить ему свою радость? Была ли она уверена, что он не использует это против неё?       Весь вчерашний день был скомканным, время тянулось, а затем мчалось. Она не знала, куда себя приткнуть в невыносимом ожидании, а потом не успевала ответить на все разом навалившиеся на неё звонки и вопросы. Дождавшись, когда в Прайя-Гранди должен был прозвенеть будильник, Ана позвонила маме. Заслоняя рукой чуткий микрофон своего мобильного, пытаясь оградить свой притворно спокойный голос от фонового шума — криков, ударов, звона бьющегося стекла и гудения насосов — она осторожно рассказала о случившемся. Мама едва не расплакалась и всё повторяла:       — Возвращайся! Возвращайся сюда. Езжай в Бразилию.       Затем были звонки Моник, друзей, Алекса Албона, бывшего руководителя из «АРТ Гран-при», людей из «Макларена», Зака Брауна. Пробивался кто-то из журналистов. И наконец пробился незаписанный номер, надоедливыми гудками второго входящего звонка врезавшийся в её телефонные разговоры всю субботу.       Ана ответила устало, с откровенным, почти нарочитым раздражением, ведь ожидала услышать, как торопливо начнёт представляться очередной корреспондент. Но услышала знакомый голос, зазвучавший, впрочем, нехарактерными интонациями:       — Ана? Боже, ну наконец! С тобой всё в порядке?!       — Эйтор? — растерянно выдохнула она.       — Ты не отвечала на мои сообщения, и я уже начал загоняться, что сказал что-то не так. Ты часами не появлялась онлайн. А потом я увидел новости. И мне подумалось… Прошу, скажи, что ты не пострадала!       Он говорил таким спешным речитативом, выпаливая слова такими полными эмоций, что Ане несколько минут казалось, её обманывают. Это не мог быть Эйтор Фариа. Он разговаривал не так. И откуда он взял её номер телефона? Из группы в мессенджере по мото-квесту?       Ана ответила набором фраз, который за весь вчерашний день успела произнести так часто, что отработала их до автоматизма:       — Спасибо за беспокойство, я совсем незначительно ранена, ничего серьёзного. Квартира раскурочена, но это такие мелочи, по сравнению с…       Эйтор оборвал эту механическую запись:       — Ана, как ты?       В ней полыхнуло раздражение: если бы он не перебивал, то услышал бы исчерпывающий ответ на этот вопрос. Она уловила в этом интонации Набиля Закарии и вмиг устыдилась собственных мыслей. А тогда поняла настоящий смысл слов Эйтора.       — Я не знаю, — спёрто призналась она, и голос её предательски дрогнул в преддверии слёз.       — Где ты? Ещё там, в своей квартире?       Было уже далеко за полдень, на улице за отсутствующими окнами гудела и гремела расчищающая завалы техника, по асфальту скреблось заметаемое дворниками стекло, где-то монотонно пищал сдающий назад грузовик. Ана пряталась в единственной уцелевшей комнате — тесной кухоньке, прежним хозяевам служившей кладовкой, непрозрачное окно которой выходило в колодец внутреннего дворика.       — Да, тут всюду полиция и инспекторы и спасатели. Ходят по квартирам, и я должна их дождаться, и я не знаю, что делать дальше…       — Позвони кому-то из своих близких. Пусть приедут и побудут с тобой столько, сколько тебе придется там оставаться. А тогда уезжай к ним.       В Ане вновь засочилось ядовитые споры Закарии. Фариа принимал её за полную дуру? Во-первых, она уже договорилась с подругой, что до вылета в понедельник та приютит Ану в своём доме. Во-вторых, её друзья были не такими друзьями, к которым обращались в кризисной ситуации. И в-третьих, она не знала, что делать потом: не сегодня, не завтра, и даже не после возвращения из Австрии, если она вообще туда полетит. Она смотрела на разрушенную квартиру, в которую вложила столько времени, денег и надежд, и ей хотелось биться головой о стену и выть «за что?».       Ответила она коротким:       — Я так и сделаю.       Их телефонный разговор закончился вчера около двух часов дня. Какое-то время после они переписывались, Ана прислала Эйтору фотографии своей гостиной и спальни, в которой оконная рама вместе с обеими внешними ставнями выпала на кровать, он пытался отвлекать её, а тогда к ней в дверь постучались, и в назначенное время за ней приехала подруга и отвезла её в амбулаторию сделать перевязку, а когда вечером Ана вернулась в мессенджер, Эйтора уже давно не было в сети.       И вот теперь воскресным утром от него пришло:       «Я в Париже. Где тебя найти?»       Ана смахнула обвалившийся ей на рукав столп белесого пепла, подняла с ноги телефон, разблокировала экран и набрала в ответ:       «Зачем ты прилетел?»       От Эйтора в ту же минуту вернулось:       «Чтобы помочь тебе с квартирой.»       И тогда ещё:       «Если я погорячился, и помощь тебе не нужна, просто скажи мне, я даже не выйду из аэропорта, дождусь следующий рейс назад в Сан-Паулу и улечу.»       Ана заблокировала телефон и потянулась в карман за второй подряд сигаретой. Она знала все регулярные прямые рейсы из Сан-Паулу в Париж и знала, что выцепить билет на такой вот так срочно было необыкновенным везением даже после снятия брони в последние сутки перед вылетом. Если Эйтору удалось это сделать, он провёл в самолёте всю ночь. Если он летел с пересадкой, — через Лондон, Мадрид или Рим — он был в дороге не менее пятнадцати часов. Ана подумала, что сразу после приземления загнать его обратно в самолёт было жестоким.       Это было удобным объяснением, под него легко можно было упрятать её искреннюю нужду в помощи. Она могла позвонить по всем нужным номерам телефонов, найти всех необходимых людей, заплатить за всю проделанную работу — она уже очень давно была самостоятельно девочкой, водрузившей на свои плечи не только собственную жизнь, но и заботу о маме, братьях и сестре. Она могла побеспокоиться о себе сама. Но она устала. Она бы хотела с благодарностью принять чьё-то чужое беспокойство о ней.       Она ответила Эйтору одним коротким сообщением — адресом.       Он приехал через час на арендном фургоне с размашистым логотипом службы проката машин на кузове. Он забрал Ану у вышедшей её провести — и с любопытством присмотреться к Эйтору — подруги и отвёз в дом номер десять по улице Тревиз.       Перевёрнутую машину забрали, но три выжженных металлических скелета сгоревших автомобилей остались стоять у тротуара. Обломки и мусор смели, но по асфальту тянулись серые пыльные следы, в налившихся из пожарных рукавов лужах плавали мелкие деревянные щепки. Некоторые óкна уже были заколочены, некоторые — включая четыре выходящие на Тревиз окна́ Аны — зияли пустотой. Ветер вытягивал наружу и трепал по фасаду подранные шторы.       Вдвоём они поднялись в квартиру, где накануне Ана кое-как смела стеклянные осколки в несколько кучек и перетянула от холодного окна вазон в увесистом горшке с несколькими уцелевшими широкими листьями. Эйтор Фариа замерил высоту и ширину окон, записал в заметки своего телефона, осмотрел оборвавшиеся провода люстры, измерял габариты кровати, на которой лежало выбитое окно. Тогда они вернулись в фургон и поехали в ближайший найденный Эйтором на карте сетевой строительный магазин «Касторама». Сразу на входе он перехватил пробегавшего мимо продавца-консультанта, и так вдруг попутно выяснилось, что Эйтор Фариа свободно говорил на почти не тронутом бразильским акцентом французском языке. Ана неотрывным молчаливым хвостиком волочилась за Эйтором, с твёрдым знанием дела диктующим список нужных инструментов и материалов, и ведущим их между рядами пареньком-консультантом. Она смотрела в высокий беловолосый затылок Эйтора и думала, что всё это означало, какие ещё обескураживающие факты о себе Фариа раскроет вот так же словно между прочим, и сколько больших важных тайн от неё сокроет, хотела ли она на это подписываться, и даже если бы хотела — была ли к этому готова?       Из «Касторамы» они вернулись в квартиру. Эйтор взялся за работу с такой продуманной последовательностью, с таким точным пониманием устройства инструментов, такой силой в руках и настолько отсутствующим страхом пораниться, будто был не мотогонщиком, а мастером ремонтных работ, повсеместно убирающим последствия взрывов. Он распилил вывалившиеся рамы, выдрал из оконных проёмов оставшиеся там висеть на одной лишь монтажной пене куски, обещавшие в любой момент обвалиться, вынес и выстроил под стеной стройной стопкой большие обломки стекла, осколки помельче смёл и свалил в несколько плотных мешков. Провалы на месте окон и одно устоявшее, но лишившееся половины стёкол окно он заколотил большими листами фанеры, вырезанными в «Кастораме» под нужные размеры. В квартире сразу не стало дневного света, собрался густой древесный запах и потеплело.       Всё стекло — надбитые листы и наполненные битой крошкой мешки, распиленные на куски оконные рамы и порезанный стеклом матрас Эйтор, выругавшись на Ану за слабо предпринятые ею попытки помочь, самостоятельно вынес к нескольким большим бакам строительного мусора, оставленным коммунальщиками на перекрёстке. А тогда остановился над диваном, светлый подлокотник и подушка которого были испачканы потемневшей кровью, протяжно вздохнул и впервые за всё это время обратился к Ане с вопросом:       — Что с этим будем делать?       — Оставь. Я потом вызову химчистку.       — Химчистка этого не отмоет.       Почему-то обозлившись, будто Эйтор ставил ей в вину то, что она посмела пролить тут свою кровь, она огрызнулась:       — Значит, так и будет. — и сразу устыдившись этой неспровоцированной вспышки, она добавила чуть мягче: — Поменяю обивку.       Уже вдвоём они убрали в квартире все мелкие осколки, собрали пылесосом все щепки и пыль с ковров, дивана, кресел и изголовья кровати. Эйтор принёс из фургона обёрнутый в плотный целлофан матрас, распаковал и уложил его на оголившиеся ламели, Ана набросила на него покрывало, но застилать постельное бельё не стала. Оставаться тут она пока не намеревалась.       Когда они вдвоём вышли на улицу Тревиз, уже стемнело. Ана закурила, Эйтор остановился рядом, уткнув руки в карманы и упёршись тяжелым взглядом в эпицентр взрыва — оставшуюся от пекарни выгоревшую пещеру.       Негромко, хрипло от сухой горечи в горле Ана произнесла:       — Спасибо тебе. За то, что ты тут, и за всё, что сделал, — она дёрнула головой, указывая на теперь заколоченные окна квартиры. — Не представляю, как тебя за это отблагодарить.       — И не нужно, — ответил Эйтор. Его брови были низко опущены на глаза, в сером грозовом взгляде тяжело было что-то разобрать. — Я прилетел, просто чтобы помочь. И я не жду ничего взамен. — Взгляд, блуждавший по улице, переметнулся Ане в лицо. Вглядываясь внутрь неё, он продолжил: — Ты мне очень нравишься. И для меня то, что ты позволила тебе помочь, уже привилегия. Я услышал всё, что ты говорила тогда в Сан-Паулу. Ты не готова. И я уважаю это. — Его тонкие губы заломила невесёлая усмешка, взгляд снова скатился куда-то мимо Аны, куда-то внутрь его собственных воспоминаний. — Если честно, я и сам не до конца оправился после измены моей бывшей девушки. Давай просто побудем друзьями. Пока я тебе не надоем. Или пока ты не будешь готова на большее.       Ана, выдохнув сизое облако дыма, кивнула.