Я – Ана

      Среда, 1 октября 2017 года       Рио-де-Жанейро, Бразилия       С террасы ресторана на втором этаже отеля «Фейрмонт» открывался вид на утыканный разноцветными пляжными зонтами белый песок Копакабаны, вздёрнутую рябью воду Атлантического океана, высотки вдоль изгиба берега, на высоко вздымающиеся зелёные холмы и окутанные белой дымкой далёкие хребты.       Это впервые Ана была здесь. Ей посчастливилось путешествовать по миру — вслед за гоночным графиком и Набилем Закарией, но в Рио она никогда прежде не была. Бразилия за пределами родного Сан-Паулу оставалась совершенно ею неизведанной. Да и в Сан-Паулу Ана прилетела в прошлом году как резервный пилот «Мерседеса» — впервые с зимы 2007-го, впервые с переезда в Париж. Сейчас она смотрела на уложенный волнистым узором брусчатки тротуар, на прогуливающихся вдоль него мужчин в одних плавках и женщин в крохотных треугольниках бикини, на парней верхом на мотоциклах с густым загаром голых торсов и желтые такси, катящиеся в негустом обеденном потоке. И думала, что ощущала себя лишь туристкой.       Бо́льшую часть своей сознательной жизни Ана провела во Франции и там всегда была бразильянкой — выразительно отличительная от остальных, даже от иммигрантов из бывших французских колоний. Труднопроизносимое имя, оттенок кожи, разрез глаз. Вот только сейчас в Рио она тоже была чужаком. Она даже говорила по-португальски с акцентом — знала португальский хуже, чем французский. Ребёнком в Сан-Паулу она нечасто бывала на уроках, всё чаще волочилась вслед за мамой по её подработкам. В пригороде Парижа она посещала одну из лучших по академическим показателям частных школ. Она была исключительно грамотной, читала всех французских классиков и международную литературу в переводе, а в португальском порой спотыкалась даже в детских книгах, которые скупала для Дианы, и в текстах собственных публикаций в Инстаграме. Ана чувствовала себя так, будто ей перерубили корни, и пусть кое-как она ещё удерживалась вертикально, её истоки постепенно онемели.       Будто считывая её мысли, Жуау Азеведу провёл рукой вслед за изгибающейся линией пляжа Копакабана и заверил:       — Тут вас полюбят. Тут по вам очень голодны. Бразильцы хотят узнать вас получше. Вы станете нашей национальной достопримечательностью.       Ана коротко проследила взглядом за жестом Жуау, едва приподняла уголки губ в полуулыбке и вновь заглянула ему в лицо. Это был мужчина лет шестидесяти с завидно густыми, почти не тронутыми сединой волосами, выразительно большим носом, массивными губами и контрастно мелкими, будто две чёрные пуговицы, глазами, тонущими под низкими кустистыми бровями.       Ану и Жуау Азеведу свела Мария, журналистка с бразильского спортивного телеканала «Банд», корреспондентка, что занималась освещением Формулы-1; пожалуй, единственная представительница прессы во всём паддоке, которая исключительно всегда была к Ане доброй, и с которой взамен Ана была заигрывающей и щедрой на исчерпывающие ответы. Мария отвела Ану в сторонку на медиа-дне гран-при Японии ещё в начале октября, протянула ей аскетичную визитку без имени и логотипа, только с мелко напечатанным номером телефона, и пояснила:       — Сеньор Азеведу ищет встречи с тобой.       Ана попробовала отшутиться и увернуться. Ей уже поступали предложения встречи от нескольких сеньоров и месье, искавших подступы к ней, чтобы за денежное вознаграждение и обещание разного масштаба влияния она погостила на их вилле или отправилась в несколькодневный круиз на их приватной яхте. С последующим оказанием очень личных услуг весьма недвусмысленного характера. Но Мария перехватила её руку, в которой Ана нехотя удерживала визитку, будто в надежде, что та упорхнёт, и твёрдо выговорила:       — Я настоятельно рекомендую тебе согласиться. Ты знаешь, кто такой сеньор Азеведу?       Тогда Ана повела плечами, но теперь — со слов Марии и результатов нескольких поисковых запросов в интернете — знала. Сеньор Жуау Азеведу был непубличным, но очень значимым человеком, медиамагнатом, которому — почти единолично — принадлежала огромная корпорация, в которую входили восемнадцать каналов по всей Бразилии, десяток радиостанций и полсотни авторитетных печатных изданий. Ему же принадлежал и канал «Банд», эксклюзивно транслирующий в Бразилии Формулу-1.       Ана позвонила по переданному ей Марией номеру, и они с Жуау договорились о встрече — за неделю до гран-при в родном Ане Сан-Паулу. И вот они сидели на открытой террасе в Рио, между ними был стол, щедро накрытый изысканными интерпретациями бразильской традиционной кухни; Жуау в тщательно выглаженной полосатой рубашке с закатанными к локтям рукавами — инкрустированные бриллиантами запонки лежали на скатерти между столовым ножом и тонкой ногой бокала — откинулся на спинку своего стульчика; Ана сидела, неспокойно, почти до судорожного подрагивания мышц сведя вместе ноги.       Сеньор Азеведу, настоявший на том, чтобы она обращалась к нему лишь по его первому имени, опустил руку, уронил смуглую кисть на край стола, подтолкнул мясистым пальцем одну из запонок и продолжил:       — Британские медиа всегда несправедливы и жестоки к другим гонщикам, они лобызают только своих — британцев. Какие мерзости они позволяют себе отпускать в ваш адрес, Ана! Подумайте только, как изменится публичное восприятие вас, как много людей встанет на вашу сторону, когда бразильская пресса — все медиа, как одно — будет за вас. Покажет вас через прозрачную и непредвзятую линзу правды. Не сгущая краски — просто истинная вы. Талантливая, героичная. Ярчайшая личность. Наша гордость!       Ана улыбнулась и смущённо уронила взгляд на свои до каменной твёрдости в мышцах напряжённые бёдра. Она могла сколько угодно заносчиво отвечать журналистам, что не нуждалась в менеджере — Депрé мог подтереться своим иском, но в моменты вроде этого отчётливо понимала, что нуждалась в помощи кого-то, кому могла по-настоящему доверять; понимала, что упускала из виду что-то очень значимое, что-то потенциально опасное, но не различала, что именно.       — Это щедрое предложение. — подытожил Жуау Азеведу. — Щедрое предложение для исключительно всех сторон в этой сделке. Вы, Ана, получаете личный спонсорский контракт на четыре миллиона долларов в год, а взамен — право на эксклюзивные документальные фильмы и интервью для канала «Банд» и ваше участие в развлекательных программах сестринских каналов. И ваша команда получает спонсорский контракт: двадцать восемь миллионов в год в обмен на наш логотип на болидах и, — Жуау сделал ещё один размашистый жест рукой, теперь нацеленный в Ану, — на вашей груди.       Он отследил, как Ана коротко — предупредительно — сузила глаза на эти его последние слова, довольно хохотнул и добавил, доверительно понизив голос:       — Я знаю, что вы хотите уйти из «Вильямса» в «Макларен». Я знаю, что «Макларен» снова заинтересованы в вас, но всё так же нерешительны, как и в 2016-м. Только приценитесь, насколько лакомой вы станете для команд с таким спонсорским пакетом!       — Это аргумент, — с улыбкой согласилась Ана и вновь отвела взгляд поверх стеклянного ограждения к густой синеве океанической воды.       Она мечтала о Формуле-1 с десяти лет, и поначалу в этих грёзах были лишь кубок победителя и толпы болельщиков, протягивающих ей на подпись плакаты с её же улыбающимся лицом. Но очень скоро эти по-детски наивные фантазии потеснились, уступая отчётливо сформулированному практическому стремлению: разбогатеть, вытянуть маму из бесконечного цикла унижений, боли и слёз, вернуть её домой, купить ей квартиру с похожим видом. Не на шумную Копакабану, а где-то недалеко от любимого мамой Сан-Паулу. Там будут комнаты для каждого из братьев и сестры, у мамы будет просторная гардеробная, там будет кухня, на которой будет готовить нанятая повариха, а убираться будет домработница. В гараже будет стоять личная мамина машина, и маме не придется ни перед кем отчитываться за едва различимые сколы краски на капоте, потёртости пластиковых накладок на порожках и расход бензина.       Мама этого заслуживала. Единственной жизненной целью Аны лет с тринадцати, её мотивацией стискивать зубы и упорно продолжать было её желание дать маме всё то, чего она заслуживала. Ведь единственной жизненной целью, единственным горючим для неутомимого маминого двигателя было её стремление подарить своей дочери лучшую жизнь. Ана помнила, как до содранных ногтей и растекающихся в трещинках кожи чёрных следов машинного масла мама неотступно чинила свою подыхающую старую «Мазду Капеллу», чтобы на следующий день успеть на все свои подработки. Ана помнила, как мама старательно наводила чистоту и уют, насколько тот был возможен в их комнатушке над магазином поддержанных — собранных по свалкам — холодильников в фавеле. Ана помнила, как мама работала уборщицей на автозаправке, посудомойкой, горничной в отеле, разделочницей рыбы на базаре.       Четыре миллиона долларов за год и перспектива значительной медийности, а так — узнаваемости, а так — привлечения ещё спонсоров, были обещанием скорого воплощения мечты. Очень скорого.       Вот только вместе с тем они были и предвестником возможных осложнений в судебной тяжбе с Депрé. За семь минувших с марта — с поданного иска — месяцев, за два состоявшихся за это время судебных заседания запрашиваемую Жан-Шарлем сумму, как и обещала мамина адвокатша, удалось значительно уменьшить. Отчасти из-за отсутствия достаточного обоснования для такого размера выплаты — восемь миллионов, отчасти из-за размера задекларированных Аной доходов за финансовый 2016-й год и первый квартал 2017-го.       Мелкие, похожие на тягучие капельки кипящей смолы глаза Жуау Азеведу пристально изучали лицо Аны. Будто рассмотрев за её вежливой полуулыбкой сменяющиеся в калейдоскопе её сознания картинки, Жуау сказал:       — Но у вас есть контраргумент?              Ана встретила его взгляд и ответила:       — Есть вопросы, в которых мне нужно разобраться, прежде чем я соглашусь.       Он прокрутил под очерствевшей подушечкой пальца запонку, блик света взблеснул в россыпи драгоценных камней.       — Я могу помочь вам разобраться.       Что-то в том, как он это произнёс, как медленно опустил веки будто в утвердительном кивке, подсказало Ане, что, пусть она знала о сеньоре Азеведу исключительно мало, этим словам можно было верить. Вот только стоило ли?

***

      Суббота, 23 декабря 2017 года       Мадрид, Испания       В голых кронах каштанов, аллеями тянущихся вдоль бульвара Ла-Кастельяна, тепло мерцали огоньки, над проезжей частью переливались цветами гирлянды, натянутые между фонарных столбов, на фасадах бутиков и ресторанов светились вычурные рождественские композиции. В витринах торговых центров возникали Вифлеемские порталы — подвижные фигуры склонялись к колыбели маленького Иисуса, вращали головами овцы и ослы, шагали, не сдвигаясь с места, несущие дары мудрецы. Тротуары были наводнены людьми, спешно выбирающими последние подарки, семьи с детьми останавливались и заглядывались на вертепы, туристы нацеливали глазки фотокамер своих телефонов друг на друга. Завтра наступал Сочельник.       Декабрь и январь были межсезоньем в Формуле-1, но в европейском футболе Рождество и Новый год были самым разгаром сезона. А так, на два месяца Ана сменяла роль гонщицы на роль девушки. При полном параде она появлялась на домашних матчах «Реал Мадрид» — в VIP-кабинке для приглашённых игроками гостей ненавязчиво, будто вовсе их не замечала, позировала всегда нацеленным в ложе объективам. Летала вслед за Набилем на важные выездные матчи, на несколько недель останавливалась в его мадридской квартире, выводила на долгие пробежки его собак, сопровождала его на традиционный командный ужин в канун Рождества, изображала радость, получая от него наотмашь купленные претенциозно дорогие подарки.       В Инстаграме возникала мозаика из фотографий его руки, небрежно лежащей на её выглядывающем из-под подола платья обнажённом бедре, их объятий в мягком уюте похожих спортивных костюмов на разлогих креслах приватного самолёта; пышных красных бантов, шутливо прицепленных на башки собак, и высоких бокалов с шампанским, поднятых к озарённому фейерверками небу. Между тщательно отбираемых снимков и под слоями старательно наложенных фильтров терялась прогорклость их отношений, в выкладываемых в интернет картинках не находилось места хлёстким, почти болезненным интонациям Набиля, его искривляющимся в недовольстве губам и телефону, будто намертво прилипшему к его ладони.       Вот и сейчас они сидели на заднем сидении его «Порше», лица им подсвечивали экраны их мобильных. Набиль спешно набирал и отправлял сообщения, Ана сортировала фотографии и, сверяясь со списком предстоящих в ближайшие недели рекламных публикаций, откладывала в отдельную папку некоторые из кадров. В салоне машины царили гулкое молчание и холодное послевкусие ужина, не разгоняемое даже горячим дуновением из дефлекторов обогревателя. Они умели сосуществовать в относительном мире неделю, от силы полторы — если расставались на долгий промежуток времени и успевали соскучиться. А тогда напряжение неизбежно начинало высекать искру.       Как сегодня. Как в последние несколько дней, просто этим вечером их взаимное недовольство вскипело, а их истончившееся терпение дало трещину. Они огрызались друг на друга весь день и на закрытом ужине для игроков основного состава «Реал Мадрид» не смогли удержать этого раздражения за вежливыми улыбками. Многие игроки, их жены и девушки за их столиком и даже за соседними замечали острые взгляды и улавливали враждебность интонаций. Апогеем вечера стали тяжелые двери резного дерева, в которые Набиль ступил первым, и которым он позволил захлопнуться просто перед Аной, вместо того, чтобы придержать их. Теперь у неё ныло запястье, оттого что створка с размаху ударила её в выставленную открытую ладонь, а внутри колотилась горячая обида.       На круговой развязке возле фонтана Сибелес водитель свернул «Порше» в сторону Гран-Виа. Ана выглянула в окно, погасила и отложила в сумочку телефон, и напряженно выпрямилась под перечеркивающим её грудь ремнём. Они были вместе уже больше трёх лет, пусть публично Набиль Закария и утверждал, что их отношения начались только после её восменадцатилетия. А кроме того, Ана выросла в доме Жан-Шарля Депрé, и пусть по происхождению, в контрасте их манер и даже во внешности Депрé и Закария были противоположностями, по их венам тёк похожий яд. Они оба избегали открытых конфронтаций на публике, но в приватности собственных жилищ приводили единолично вынесенный приговор к немедленному исполнению. Ана понимала, что, не будь в машине постороннего — водителя, — на неё уже обрушилась бы ругань. Ана понимала, что, как только они поднимутся в квартиру Набиля, ей уже будет не спастись. До обвинений в неблагодарности и том, что возомнила себя невесть кем, и угроз, и требований помнить своё долбанное место оставались считанные минуты.       «Порше» замигал аварийкой и остановился в автобусной полосе аккурат напротив высокой подъездной двери с вычурной лепниной розетки над ней и кованной цифрой «6». Сзади недовольно посигналило белое такси и требовательно моргнуло дальним светом фар. Ана выглянула на густой поток транспорта в полосе справа, осторожно приоткрыла дверцу и ступила на разделительную линию проезжей части. Она не хотела подвигаться по дивану заднего ряда ближе к Набилю, не хотела сокращать разделяющее их расстояние, ведь сейчас то было наполненно болезненным током, не хотела давать ему лишнюю возможность вновь замахнуться в неё дверцей.       Холод царапнул её обнаженные ноги, Ана придержала высокий край платья, норовящий в шаге из высокой машины смяться и оголить её бёдра; ветер, густо перемешанный с выхлопным дымом, взъерошил гладь её тщательно выпрямленных волос. Прядь взмахнула и ударила её в лицо, несколько волосков прилипло к накрашенным губам, и когда Ана попыталась заправить их за ухо, те потянули по щекам липкий отпечаток блестящей помады. Она обошла машину, ступила на тротуар и, не дожидаясь, пока Набиль переговорит с водителем и тоже выйдет, поспешила к высоким стеклянным створкам за чёрной узорчатой ковкой.       В просторном фойе с высокими, исписанными фресками потолками было тепло. На мраморном полу лежала узорчатая дорожка, вдоль лестницы тянулись гнутые отполированные перила на вычурной позолоте, вокруг белокаменных колон вились зелёные хвойные гирлянды, в углу возле лифта стояла густо украшенная искусственная ёлка. Консьерж, иммигрант-марокканец, всегда обращавшийся к Ане и Набилю исключительно «месье и мадам», вскинул голову и услужливо улыбнулся.       — Мадам, как прошёл ваш вечер? — заговорил он по-французски, огибая стойку. И, прежде чем Ана успела сформировать вежливую ложь, сообщил: — Вам доставили посылку.       Она посмотрела на полку за рабочим столом консьержа, где обычно лежала скрупулезно разделённая между получателями корреспонденция: журналы и газеты по подписке, банковские письма, извещения из консульств, фирменные коробки и целлофановые пакеты онлайн-заказов, и даже изредка проскальзывающие мимо бдительного глаза консьержа рекламные рассылки. Ана нередко указывала адресом доставки дом номер шесть по улице Гран-Виа в Мадриде, ей приходили косметика, одежда, целые паллеты напитков, банки витаминных комплексов — купленные ею самой и присланные ей рекламодателями для продвижения в её Инстаграме. В постоянном движении вокруг земного шара Ана выработала привычку тщательно отслеживать все предстоящие доставки, и порой, если посылки задерживались в пути, а их содержимое ей было срочно нужно, переадресовывала те из Мадрида в Париж или на рецепцию заблаговременно зарезервированного отеля. Это было её работой, это было её основным доходом, она относилась к этому исключительно ответственно. Завтрашним утром Ана улетала во Францию — встречать Рождество с семьёй. Всё, что рассчитывала получить уже после праздников, она оформляла на адрес их с мамой съемной квартирки в Рюэй-Мальмезон. Всё, где адресом доставки был указан «Гран-Виа, 6», она уже получила.       Может, какой-то из брендов, с которыми она сотрудничала, решил выслать ей подарок? Может, в «Макларене», подписание непосредственного контракта с которыми её ожидало в середине января, но договорённость с которыми было достигнуто ещё в ноябре, сразу после последней гонки сезона в Абу-Даби, решили поздравить её с Рождеством?       Марокканец, проследив за взглядом Аны на полку, улыбнулся чуть шире и покачал головой.       — Вон там, мадам, — сказал он и взмахнул рукой в угол между лестницей и стеклянной глыбой лифтовой шахты. Там стояли два разлогих кресла и журнальный столик с глянцевыми каталогами управляющей компании, рекламирующей другие объекты своей недвижимости. Преграждая проход к креслам, на полу стояла огромная коробка. На коричневом картонном боку виднелись наклеенные одна поверх другой почтовые наклейки. Ана подошла ближе и вчиталась в мелкий шрифт. В графе «Получатель» действительно значилось: Тейшейра, Ана. «Отправителем» была компания «Организация с ограниченной ответственностью «Апекс Консалтинг» с адресом отправки на Британских Виргинских островах.       Ещё более тщательно, чем вела учёт предстоящих доставок от рекламодателей, Ана вела учёт стоящих за громкими брендами непосредственных управляющих компаний — тех, кому отправляла сформированные инвойсы на оплату её услуг. Офшорной «ООО «Апекс Консалтинг» в перечне тех, с кем Ана сотрудничала, не было.       Она попросила у консьержа ножницы, тот принёс их из-за стойки, и, когда она вспорола клейкую ленту, соединяющую половинки крышки, с улицы наконец вошёл Набиль. Он проигнорировал приторно-услужливое приветствие консьержа и тяжелым шагом, сильно раскачивая плечи — верный признак его крайнего недовольства, направился к лифту. Ткнув пальцем в кнопку, он оглянулся через плечо и бросил тихое, недобро вибрирующее:       — Мне без тебя подниматься, что ли?       Ана подцепила из коробки пенопластовую плиту уплотнителя, увидела содержимое посылки, и то ощутилось вспышкой горячей боли, будто от увесистой пощёчины. Она вскинула на Закарию взгляд, растянула губы в самой убедительно-мягкой из поддельных улыбок и ласковой фальшью ответила:       — Да, малыш. Не жди меня. Я поднимусь через несколько минут.       Консьерж-марокканец, так и оставшийся стоять рядом с Аной, услужливо удерживающий на открытой ладони ножницы, сказал:       — Это, наверное, для вашей маленькой сестрички, да? Какой замечательный подарок!       Внутри большой коробки были ещё две: небольшая квадратная — с детским велосипедным шлемом яркого розового цвета, щедро усыпанным блёстками; другая, значительно бóльшая, занимавшая собой почти всю внешнюю коробку, — с детским электромобилем «Мерседес». Остроугольная чёрная машина без крыши и с размашистым «АМГ» вместо номерного знака. К той отрезком скотча была прикреплена рождественская открытка. Ана потянулась к ней и развернула, хотя и без подписи внутри точно знала, кто был настоящим отправителем.       «Счастливых праздников!       Льюис»       — Вот малышка обрадуется! — не унимался консьерж, и Ана отвлечённо ему поддакнула.       Это вовсе не предназначалось подарком Диане. Все потраченные деньги и усилия сотрудников подставной компании Хэмилтона были нацелены на одно: сообщить Ане, что эта радиоуправляемая игрушка была единственным «Мерседесом», место в котором она заслуживала. Отдельным — безусловно, не случайным — плевком был выбор адреса. Льюису едва ли составило бы труда узнать парижский адрес Аны — вот только это означало бы, что он воспринимал её как самодостаточную личность, отдельную от роли безымянной девушки футболиста. А ведь он считал её никем, просто претенциозный аппендикс при Набиле Закария.       Ана вдруг различила, что под переносицей собралось жжение, грозившееся проступить влагой в уголках её глаз, и упрямо дёрнула головой, стряхивая эту вырвавшуюся к поверхности эмоцию.       Когда-то — так долго, что подобное всё ещё заставало её врасплох — она хваталась за Льюиса Хэмилтона, как за спасательный круг. Её пинали прицельными оскорблениями, её обзывали нигершей, второсортной, недоделкой, на неё доносили и сочиняли про неё чушь, в соревнованиях подсуживали в пользу её обидчикам, а её саму наказывали за то, что вовсе не было её виной. Отчим не вступался за неё, выругивал за слёзы, наказывал за проявленную к обидчикам агрессию. Маму, когда она порывалась утешить Ану, Депрé отталкивал и угрожал обратным билетом в Обезьяноляндию, если они обе сию же минуту не утрут свои сопли. Многие ночи Ана проводила в своей комнате, уткнувшись лицом в подушку и задыхаясь от колотящихся в её горле рыданий обиды и боли, но каждое последующее утро она решительно собиралась и возвращалась к гонкам. Улыбающийся молодой Льюис Хэмилтон на подиуме в своей дебютной гонке в Формуле-1 висел на стене её комнаты напоминанием, зачем всё это было нужно. Он висел наглядным примером того, к чему приводят упорство и терпение. Ана смотрела на него и молитвенным речитативом повторяла: он проходил через то же самое, ему тоже приходилось сталкиваться с расизмом, с пренебрежением, с оскорблениями, с несправедливостью. Если он смог, сможет и она.       И вот она смогла, а тот, которого она обожествляла, который так часто был её единственным спасением, единственным проблеском света в непроглядно тёмных днях, который был её щитом против обидчиков, противоядием против их отрав, почему-то стал одним из них. Тот, без присутствия которого в её жизни многое из достигнутого ею не было бы возможным, почему-то решил, что необходимым было лишний раз напомнить ей, как сильно он её презирал. Так, будто она не успела это выучить за минувший сезон.       Жжение в переносице стало невыносимо горячим. Ана влажно шмыгнула носом и, прячась от прозорливого консьержа, порывисто шагнула мимо коробки к одному из кресел. Идея — требовательное намерение, необходимость — зародилась в ней за долю секунды. Ана не успела ещё сесть, а уже раскрыла сумочку в поисках своего телефона, точно зная, что намеревалась сделать.       Она отыскала в списке контактов номер, сохранённый под именем «Себастьян Феттель», и, не оставляя себе и шанса на сомнения, решительно нажала на кнопку вызова. Себастьян ответил через полдюжины долго тянувшихся гудков удивлённым:       — Алло, Ана?       — Доброго вечера, Себ! Счастливого Рождества! Прости, что отвлекаю, но мне очень нужна — и то немедленно — услуга весьма личного характера. Скажем так, если бы я захотела отправить подарок Льюису Хэмилтону, — она скосила взгляд на коробку, на наклейку с указанным вместо отправителя подставным «Апекс Консалтинг», — если бы я хотела, чтобы он получил подарок лично, ты смог бы назвать мне нужный адрес?       В трубке повисла настороженная пауза, а тогда Феттель отозвался скорее весёлым, чем озадаченным:       — Что ты задумала, Ана?       — Он отправил мне кое-что. Я думаю, единственно правильным и вежливым будет отправить кое-что ему в ответ.       Ещё одна короткая пауза, тогда вздох, и тогда уже немного уставшее — слишком часто Себастьян выступал вынужденным арбитром в их стычках:       — О Господи, я надеюсь, вы оба не превратились в макак и не бросаетесь друг в друга какашками.       Ана оскалилась:       — Хуже.       — Ну нет! Не втягивай меня в это.       — Себ, пожалуйста! Ты уже вступался за меня. Ты знаешь, каким он со мной бывает. Пожалуйста, вступись за меня снова!       В последний раз ему пришлось разнимать их на пресс-конференции в Абу-Даби всего месяц назад. Тогда Льюис вытянул над столом, утыканным микрофонами, руку с телефоном и направил фронтальную камеру на шеренгу гонщиков. Сидевшие между ней и Льюисом Себастьян и Фернандо Алонсо улыбнулись в камеру, Ана тоже обернула голову в объектив и, сморщившись, высунула язык. Рассмотревший это в экране Льюис бросил в неё злобный взгляд и выговорил с отвращением:       — Забери свою рожу из моего кадра!       Себ усталым поучительным тоном одёрнул его:       — Ну что ты такое говоришь?! Она ведь девочка! Нельзя так с девочками! — а тогда повернулся к Ане, обижено стиснувшей губы. — Извини его, пожалуйста. Он вовсе не имел это в виду.       Тогда Ана упрямо промолчала. Сейчас Себастьян выдержал паузу, будто тоже возрождая в памяти тот инцидент, будто взвешивая, хотел ли ввязываться ещё и в это. И со вздохом выговорил:       — Пообещай мне, что это будет что-то приличное.       Ана отозвалась:       — Обещаю.       Закончив этот телефонный звонок, Ана набрала ещё один номер — технического директора команды «Вильямс».

***

      Понедельник, 8 января 2018 года       Эйвон, штат Колорадо, США       Всю ночь густо валил снег, и теперь тропа, ведущая с горнолыжной трассы через березово-сосновую рощу вниз к Дейбрейк-Ридж-Роуд, была неразличима под пышной, морозно поблёскивающей подушкой. Солнце закатывалось за вершины гор, небо стремительно тускнело, воздух замерзал и остро царапал открытую кожу, дыхание вырывалось из-под маски белесыми облачками пара. Льюис остановился возле высокой ржавой сосны, служившей ориентиром, наклонился и отстегнул из креплений сноуборда свою правую ногу в массивном ботинке. Оглянулся. Отец и мамин брат, двое мужчин, на которых Льюис ровнялся в детстве, и к которым порой обращался за советом и сейчас, подняв горнолыжные очки на шлемы, переговариваясь, неспешными плавными зигзагами катились на лыжах вниз по склону. Они провели весь сегодняшний день втроём на склонах МакКой и Бивер-Крик, катались по рассыпчатому, будто пудра, свежему снегу ближайших трасс, любовались видами с подъемников, отдыхали на расчищенной солнечной террасе ресторанчика-сруба и заводили долгие разговоры над тарелками густого парующего супа и горячими тостами, тянущимися расплавленным сыром.       Дядя — вечный холостяк, отец и его вторая жена Линда, сводный брат Льюиса — Николас, мама и двое старших сестёр, их мужья и дети — его племянники — вот уже который год подряд собрались тут, в его спрятавшемся в колорадских горах особняке, на празднование его дня рождения. Тот, припадавший на после-праздничное затишье зимнего межсезонья, служил безотказно работающим предлогом собрать всех близких его сердцу людей в одном месте. Совместные ужины обращались в долгие застолья, Льюис с племянниками устраивали их плюшевым зверькам дискотеки и чаепития и лечили их игрушечным набором врачебных инструментов, брат и сёстры собирались в его домашнем кинозале и долго спорили о выборе фильма, отец, дядя и супруги сестёр выбирались вместе с Льюисом покататься на сноубордах, лыжах и снегоходах. Дом кипел жизнью, между стен многочисленных комнат витали голоса и смех, стучали двери, в камине большой гостиной не угасал огонь. Они пили коньяк, виски, шампанское и много вина, бдительно следили за лопающимся в микроволновке попкорном, запускали на приставке видеоигры. Двое его неуклюжих английских бульдогов носились по дому, терзали картонные коробки из-под свезённых Льюису подарков, разгрызая их на мелкие ошмётки, и в изнеможении храпели на своих лежанках. Льюис позволял себе забыть о распорядке дня, тренировках и диете, он просил маму снова и снова готовить на ужин её ароматное наваристое жаркое, а на завтрак заказывал кухарке высокие стопки пышных оладьев. В эти несколько дней Льюис был по-настоящему счастлив, на эти несколько дней он забывал, каким тяжелым холодом, оттягивающим что-то внутри, ощущалось его одиночество.       Остановившись у высокой сосны, устало опустившей ветви с порыжевшей хвоей, и оглядываясь на отца и дядю, которые уже завтра утром улетят обратно в Англию, он ощущал саднящие отголоски этого чувства. Через сутки он окажется в своём громадном доме совершенно один. Через сутки он будет прятаться от оглушительно наступившей тишины в строгом распорядке, работе и компьютерных играх. А через неделю он, поджав хвост, сбежит отсюда в затяжное путешествие в большой компании своих друзей. А затем наступит февраль, и в феврале начнется новый сезон, и в долгой череде подготовок, гонок, реабилитации ему будет легко спрятаться от одиночества.       Год назад Нико Росберг сказал Льюису, что он был жалким, жил только Формулой-1 и не видел жизни за её пределами. И это было правдой. Правдой, за которую Льюису не было стыдно, в которой он честно признавался самому себе. Это было его осознанным выбором, это было его детской мечтой — Формула-1. И ничто больше не имело значения. Ради этой мечты многое приносилось в жертву. Его отец работал на трёх работах одновременно, его мачеха отказывала себе в одежде, ремонте бытовой техники и красивой прическе из парикмахерской; их семья не ездила на отдых; в доме отца и Линды у Льюиса не было своей комнаты, даже своей кровати — он спал на диване в гостиной. Чем старше он становился, чем более значимыми становились картинговые соревнования, в которых он участвовал, тем меньше времени у него оставалось на школу, а так — на одногодок. У Льюиса не было друзей, ему не выпадало влюбляться в девчонок и ухаживать за ними. Ему оставалось только чувствовать себя бесконечно тупым, пытаясь за несколько свободных недель успеть перелопатить всё то, что его одноклассники изучали месяцами. Ему оставались видеоигры — одному перед старым телевизором, без шумных компаний друзей-мальчишек. Ему оставались долгие поездки на папином фургоне, сон на пассажирском кресле, сухие бутерброды, горький остывший чай из протекавшего термоса и поношенный гоночный комбинезон. Нико Росбергу, родившемуся в семье, поколениями накапливавшей богатство, сыну чемпиона Формулы-1, было этого не понять. Для него стать гонщиком было прихотью, а не необходимостью. Нико мог себе позволить отвлекаться на искусство, экологию и бизнес. Льюис этой роскоши не имел.       Нико мог себе позволить концентрироваться на жене и детях. Год назад он выразил насмешливую жалость, что Льюис остался один. Сказал, что Льюис умудрился потерять даже Николь, и что теперь никому не был нужен. И это тоже было правдой. Правдой, которую Льюис нёс в себе раной, едва успевшей затянуться, ещё не закрывшейся огрубевшим рубцом, грозящейся при малейшей неосторожности кровоточить вновь.       Он потерял Николь и поначалу он этого не осознал. Они годами раскачивали качели ссор и примирений, обид, обожания, расставаний и воссоединений. Им казалось, что они душат друг друга, они хлопали дверями, бросали трубки и удаляли тысячи СМС, а потом оказывалось, что врозь они дышать тоже не умели. В феврале 2015-го Льюису казалось, всё произойдёт по тому же сценарию: месяц молчания, затем звонок, долгий нежный разговор, влажные всхлипы Николь, самолёт, долгожданная встреча, тесные объятия и страстный секс. Но то их расставание оказалось окончательным.       Он встретил Николь Шерзингер, солистку провокативной популярной группы, горячую мечту всего мужского пола, жгучую брюнетку с соблазнительно подтолкнутой в декольте грудью и парой стройных смуглых ног под коротким платьем, в 2007-м на мероприятии музыкального телеканала. Льюис, наивный двадцатидвухлетний мальчуган, чьё имя лишь начинало пробиваться наружу его спорта, нелепо шутил, смущенно путался в словах и не мог оторвать от неё взгляда. Почти тридцатилетняя Николь сногсшибательной красоты благосклонно принимала этот беззастенчивый юный интерес.       Она была ослепительной звездой, и это ему безумно нравилось, но во что он влюбился, так это в спрятанную под блестящую обёртку сердцевину. Настоящая Николь оказалась смешливой, лёгкой на подъём, авантюрной, она многим интересовалась, многое знала и на многое смотрела под тем углом, который прежде для Льюиса был недостижим. Они могли вместе развалиться в кровати и смотреть фильмы, могли отправиться в путешествие по пыльной жаркой Африке или на неделю застрять на роскошном острове-отеле, могли вдвоём отправиться в тренажерный зал, на светское мероприятие или на заснеженную вершину в какой-нибудь американской глуши — им везде было одинаково хорошо и интересно. Николь искренне болела за Льюиса, он ощущал её поддержку и веру окрыляющей силой. Она была понимающей, мягкой и прощающей. Когда он ненарочно, неосторожно, по своей молодой глупости обижал её, она принимала его раскаяние и подпускала обратно к себе.       Но было кое-что, чего она простить не смогла.       Они были вместе — ссорясь, разрывая отношения и возвращаясь друг к другу — восемь лет. И все эти восемь лет Николь прижималась к нему и подолгу вслух мечтала о маленьких детских ножках, о милой младенческой одежде, о колясках, которые присматривала в детском отделе универмага. Льюис молчал, и она воспринимала эту тишину согласием, а Льюис просто не хотел её расстраивать. Он не был голоден к женитьбе и семье так, как Николь была голодна к замужеству и рождению детей. Она была старше, она была к этому готова, она видела в бескрайней искренней любви Льюиса необходимые ей безопасность и спокойствие, чтобы на это отважиться. Хэмилтон был же слишком молод, слишком голоден к гонкам, славе, яркой одежде, путешествиям и роскошным быстрым машинам. Он избегал прямых разговоров о планах на их совместное будущее, Николь это ранило.       Льюис таки сделал ей предложение — в феврале 2015-го, когда пауза после их очередного «расставания» стала затягиваться, когда Николь выдерживала расстояние уж слишком настойчиво, слишком всерьёз. Она согласилась поехать с ним в их любимую Италию, но когда за ужином в их излюбленном ресторане Льюис встал на одно колено и протянул ей кольцо, Николь, глотая слёзы, покачала головой:       — Слишком поздно, Лью.       Оказалось, в Венецию она прилетела только попрощаться.       Теперь Льюис избегал боли. Теперь он выстраивал отношения с женщинами так, чтобы у тех даже не возникало заблуждений касательно женитьбы, он выбирал тех женщин, которые и сами искали только коротких интрижек. Он выбирал тех, в кого не мог влюбиться, а едва симпатия к кому-то начинала угрожающе сгущаться, Льюис прекращал их общение. Наверное, он действительно был жалким и одиноким, но только так ощущал себя в безопасности.       Отец и дядя поравнялись с Льюисом, и втроём они свернули с утрамбованной горнолыжной трассы в сыпучую белизну бора. Впереди между высоких стройных сосен проглядывал чёрный асфальтированный изгиб Дейбрейк-Ридж-Роуд.       Дом тут Льюис купил шесть лет назад. Роскошное имение с десятком акров окружающей его нетронутой природы полюбилось своими тишиной и уединением, в которых он остро нуждался, чтобы набраться сил в межсезонье. От курортного безумия Аспена особняк скрывала целая горная гряда, по тупиковой улице ездили лишь единицы соседских машин, да и сам городок Эйвон в подножии в пятнадцати минутах езды жил размеренной нешумной жизнью. Даже в сезонные наплывы отдыхающих Эйвон оставался дремлющей глушью. Льюис любил быстрый темп и пёструю толчею оглушающих Нью-Йорка, Лондона, Монако и Женевы, где тоже успел обзавестись жильём, но по-настоящему дома ощущал себя только здесь. Только на этот дом он строил многолетние планы, не воспринимал его лишь капиталовложением или удобным перевалочным пунктом, он видел тут своё будущее. Только в этом доме видел себя взрослеющим — стареющим? — в окружении жены и детей, на которые у него много позже, когда с Формулой-1 будет покончено, найдутся силы, время и желание.       А пока он лишь зимовал в этом просторном каменно-деревянном шале, собирал тут своих близких и наслаждался временем с ними, на что во время гоночного сезона у него почти не выпадало возможности.       Они вышли на Дейбрейк-Ридж-Роуд, отстегнули лыжи и сноуборд, переступили наметённый ковшом снегоуборочной машины сугроб, потоптались по расчищенному асфальту, сбивая с ботинок и штанин налипшие комки снега, и пошли по подъездной дорожке к дому. Они вошли через гараж, в дверь, ведущую оттуда в «грязный» коридор, где обычно выстраивались шеренги коробок и палет — многочисленных доставок продуктов и товаров, закупаемых оптом на весь сезон; тут же были крепления для десятка пар лыж и сноубордов, крючки для промокших горнолыжных костюмов и полки для перепачканной обуви; тут же грудой сваливались шлемы, очки и варежки; отсюда домработница и кухарка разносили вещи по кладовкам, гардеробным и в прачечную.       Льюис, устало завалившись на лавку, как раз стягивал с себя полукомбинезон, гулко шуршащий водонепроницаемой тканью, когда в коридор заглянула домработница. Она учтиво поинтересовалась, хорошо ли они втроём провели время, сообщила, что старшая сестра с мужем уехали в центр Эйвона, и что ужин был уже почти готов, а тогда добавила:       — Льюис, вам пришла посылка. Наверное, запоздалый подарок ко дню рождения. — и указала на небольшую коробку, одиноко стоящую возле стопки спрессованного и готового к сдаче на переработку картона, оставшегося после нескольких десятков других присланных ему подарков.       Он поднял коробку и понёс с собой наверх, но подумал, что откроет позже. Сейчас его интересовали горячий душ и сытная пища, и, пожалуй, партия или две в монополию с братом, дядей и отцом. На лестнице за ним увязались бульдоги Коко и Роско. Две кряхтящие грузные тумбы, трепетно им любимые, тяжело переваливались по ступеням вслед. Чуть более расторопный Роско ткнулся любопытной мордой в продолговатую коробку в свисающей руке Льюиса.       — А ты, органический шредер для картона, — весело окликнул он пса, — уже учуял жертву!       Войдя в свою спальню, он подождал, пока через порог перекатятся обе его собаки, захлопнул за ними двери, бросил коробку на комод, с высокой столешницы которого бульдоги не могли ничего стянуть, и направился в примыкающую ванную. Разогревшись в парующей капели и растерев кожу махровым полотенцем, Льюис вернулся к комоду и потянулся к одному из ящиков за чистыми трусами и свежей парой носков, его взгляд бесцельно скользнул по сваленным на столешнице вещам. Кепка, наручные часы, моток какого-то провода, несколько вдвое сложенных листков, чья-то визитка и несколько монет (он даже не был уверен, какой именно валюты) — хлам, которому при разборе чемоданов не нашлось лучшего места. Коробка.       Льюис шумно вытолкнул воздух из носа в смешке удивления и неверия. Было даже что-то комичное в том, что он сделал это открытие, стоя перед комодом голым, потому что оно действительно застало его врасплох, абсолютно не готовым, безоружным. На верхней из двух наслоенных одна поверх другой почтовых наклеек отправителем значилась Ана Тейшейра. В графе «Получатель» значилось то, чего Ана не должна была знать, что знал тщательно суженный самим Льюисом круг поверенных лично им людей:       «Хэмилтон, Льюис       1211 Дейбрейк-Ридж-Роуд       Эйвон, штат Колорадо, 81620       США»       Он вновь в неверии хохотнул, взял коробку и пошёл обратно в ванную. В ящике под раковиной нашлись тонкие маникюрные ножницы, он нетерпеливо вспорол ими клейкую ленту. Внутри оказалась точно подогнанная под размер коробки пенопластовая форма, надёжно сохраняющая что-то под собой от повреждений при транспортировке, а поверх той лежал не подписанный фиолетовый конверт с отчётливо прощупываемой внутри открыткой. Льюис взял конверт, взвесил в руке и отложил на край раковины, а тогда попытался поддеть пальцем уголок пенопластовой формы, но та слишком плотно прилегала к картонным стенкам. Он просунул в щель остриё ножниц и поддел, но пенопласт лишь возмущённо скрипнул и надломился. В нём взбурлило нетерпение. Льюис раздраженно поднял коробку и перевернул, вытряхивая в глубокую белую чашу умывальника содержимое. Пенопласт натужно зашелестел и вес в коробке постепенно начал смещаться. Белый блок вывалился в раковину, несколько пенопластовых горошин рассыпались по столешнице вокруг. Льюис раздвинул две половинки формы и, едва успел сконцентрировать взгляд на спрятанном в них предмете, вмиг понял, на что смотрел.       Это был увесистый прямоугольник руля гоночного болида «Вильямс». Небольшой экранчик посередине, россыпь кнопок, три разноцветных тумблера, карбоновые лепестки переключения передач. На чёрном пластике виднелись сколы и отчётливые царапины. С одного из проёмов, рельефно отлитого, чтобы удобно ложились пальцы, свисали две бирки: заводская от «Вильямс» и заверенная мокрой печатью от ФИА. Бирки, оставленные Аной на её руле нарочно, чтобы Льюис понял сообщение именно так, как она его подразумевала. На бумажке с фирменным логотипом «Вильямс» значился лишь длинный номер детали. На прикрепленной Федерацией бирке было указано: «17.09.2017. Гран-при Сингапура. Списано после инцидента с падением»       Льюис скривил губы и хмыкнул. «Падение». Инцидент состоял в том, что Тейшейра нарочно швырнула руль в него. Была ли эта её реакция тогда в сентябре излишней — истеричной? Определённо. Было ли то их столкновение случайностью? Абсолютно точно. Он не стал бы саботировать себя и всю команду ради одного пакостного — дорогостоящего, потенциально опасного для здоровья и жизней — плевка. Искренне ли Хэмилтон в это верил? Да. Обманывал ли он себя подобным в своей слепой ненависти к Росбергу, в их разрушительном противостоянии? Возможно.       Была ли эта посылка излишней? Была ли эта ответка от Аны чересчур? Вовсе нет. Он не испытывал ни раздражения, ни возмущения таким дерзким нарушением его личных границ, ни злости оттого, что эта девчушка смела ещё и огрызаться. Напротив, Льюис поймал себя на том, что был взбудоражен. Его сердце забилось чуть быстрее, дышать он стал чуть глубже, с усилием.       Отшвырнув руль обратно в коробку, не заморачиваясь тем, чтобы воткнуть его назад в отформованный под него пенопласт, Льюис подхватил фиолетовый конверт и вытянул из него открытку. На обложке была карикатурно нарисована Бритни Спирс с двумя высоко завязанными хвостами и большим розовым пузырём надутой жвачки, скрывающим половину её лица. Вверху розовыми блёстками было напечатано:       «It’s Birthday, Bitch!» («Это день рождения, сучка!»)       Внутри открытки была от руки написана строчка из хита Бритни Спирс:       «Hit me, baby, one more time» («Врежься/ударь меня ещё раз, малыш»)       Льюис недобро — и вместе с тем довольно — засмеялся. Он не отследил, когда именно произошла перемена, но это противостояние с Аной начало ему извращённо нравиться. Она отвечала ему иронично и щедро, это была вознаграждающая отдача, это подстёгивало его, увлекало.       — Ах ты ж пакостливая стерва! — с ухмылкой выговорил он спрятавшейся за жвачкой Бритни на открытке, но адресовал свои слова вовсе не ей.