Я – Ана

      Пятница, 2 декабря 2016 года       Вена, Австрия       Бóльшую помпезность едва ли можно было придумать. Пресс-конференцию проводили в одном из залов королевского дворца Хофбург. Стены были обтянуты узорчатым красным шелком, расчерченные тонкой золотой лепниной; в вычурных напольных канделябрах и золоченной ковке разлогих люстр мерцали похожие на свечи лампочки. Благородная запятнанная старина серебряных зеркал, претенциозные складки тяжелых красных гардин, выстеленный красным ковром пол. Высокий потолок весь в тонких сплетениях позолоченной лепнины, массивные белые двери с вторящей потолку позолотой, выложенный бело-золотыми изразцами камин в углу.       Изысканную дворцовую мебель отсюда вынесли и заменили несколькими рядами серых офисных стульев и ламинированных чёрных столов. Со стен сняли картины — сокровища музейной коллекции дворца, по углам расставили грубые чёрные коробки колонок, и на треногах балансировали прожекторы, заливающие зал безжалостным белым светом. На красно-ковровом возвышении стояли три кожаных кресла, за ними — голубое полотно фото-фона с размашистым «Церемония награждения ФИА 2016. Вена» и логотипами спонсоров: «Ролекс», «Мишелин» и «БМВ».       Из высоких окон и распахнутых дверей в череду подобных роскошных комнат, через которые между лент музейных ограждений тянулся проход, веяло царапающим зимним холодом. Нико Росберг и руководитель «Мерседеса» Тото Вульф позировали на сцене оба в серых командных свитерах, между ними терялся в старательно подогнанном под его невысокий кругловатый силуэт костюме-тройке глава федерации — Эрве Рошфор. Льюис в белой форменной футболке «Мерседеса» зыбко поёжился и просунул замерзшие руки глубже в карманы чёрных джинсов.       Сегодня в дворце Хофбург собрались лучшие представители всех гоночных серий: от молодых дарований картинга до победителей чемпионатов Формулы-1, серии легковых автомобилей, гонок на выносливость и ралли. Их победоносные машины были выставлены на обозрение на площади перед дворцом. И сейчас в этом красном зале журналисты собрались ради нового чемпиона мира Формулы-1 — Нико Росберга. И Тото — руководителя команды, в очередной раз обеспечившей себе первенство в кубке конструкторов.       Занявший второе место Льюис и завершивший сезон третьим в личном зачёте Даниэль Риккардо ждали своего приглашения на сцену в проходе между столов и складок гардин, потеснившись с ракурса наведённых на кожаные кресла камер.       Отщёлкали вспышки, Тото размашисто шагнул с возвышения, вслед за ним засеменил, казалось, путающийся в своих ногах Эрве Рошфор. Нико попятился к одному из кресел. Ведущий ринулся из первого ряда наперехват главе ФИА.       — Месье Рошфор! Месье Рошфор, прошу, задержитесь немного…       Эрве вскинул голову удивительно правильной геометрической округлости, перевёл взгляд по-старчески выгоревших серых глаз с края ступени, в которую внимательно всматривался так, как всматриваются только те, кто уже привычен к шаткости своего шага, на ведущего. Маленькие черты его лица, обрамлённые негустыми седыми бакенбардами, смялись в выражение замешательства.       — Прошу прощения? — микрофон ведущего уловил его растерянный французский акцент, и тогда ведущий повторил:       — Останьтесь с Нико, месье Рошфор, прошу. — а тогда, обернувшись к Росбергу, но обращаясь скорее к собравшимся журналистам, пояснил: — Насколько мне известно, Нико Росберг имеет важное объявление, которое хотел бы сделать перед сегодняшней церемонией.       Льюис, насколько позволяла теснота его джинсов, стиснул в передних карманах кулаки. Всё его тело ощущалось натянутой тетивой. Из всех присутствующих в этом красном зале только он, обернувшийся на Нико и скорбно кивнувший Тото Вульф, и приткнувшаяся на кресле в дальнем углу блондинка-жена Росберга знали, что это было за объявление. Наверное, из них троих, Льюис был самым первым, кто узнал о том, что это объявление неизбежно будет сделано. Возможно, в тот момент, даже сам Нико ещё не осознавал этого целиком, но Хэмилтон уже знал.       Ему было известно, что Нико обсуждал это со своей женой незадолго до гран-при Абу-Даби, и что тогда же сообщил об этом своему менеджеру. Льюису было также известно, что Росберг струсил перед возможным гневом Тото — тот только что выложил перед Росбергом роскошное продление контракта на ещё два сезона и заверил спонсоров, что держал конфликт двух пилотов под контролем. Нико не стал разговаривать с Тото лицом к лицу, а сообщил в телефонном звонке. Всё это происходило в ноябре.       Льюис же узнал ещё после гонки в Японии, в самом начале октября. Тогда между ними с Нико произошло то, чего не случалось уже очень давно — многословный, пусть и на повышенных тонах разговор наедине друг с другом. Нико обвинял его в том, что Льюис был удушающе токсичным. В ответ Льюис выпалил разъярённое:       — Если ты не можешь справиться с давлением спорта, то тебе тут просто не место!       И Росберг неожиданно — для них обоих — согласился.       Вмиг потухшим голосом он сказал:       — Знаешь, не все такие же зацикленные ублюдки, как ты, Лью. У нормальных людей есть жизнь за пределами спорта: увлечения, интересы, семьи, жёны. Дети, в конце концов! Ты — единственный жалкий ублюдочный придурок, который живёт только Формулой-1. У тебя будто лошадиное забрало на глазах, ты даже не понимаешь, что снаружи этой упряжки существует целый мир. И мне даже жалко тебя, Лью. Ты — один. Ты всех от себя растолкал. Даже Николь послала тебя к чёрту, а у той девчонки был ангельский запас терпения. Никто не полюбит тебя так же, как любила она. Потому что с каждым годом ты становишься всё большим ублюдком.       Нико вздохнул и в возникшей паузе, в которой Льюис боролся с ребяческим позывом высмеять Росберга за его надменную респектабельность, не позволявшую ему даже в пылу ссоры использовать мат вместо литературных оборотов, с минуту думал, растирая ладонью лицо. А тогда продолжил едва слышно, но решительно:       — Может, мне тут и не место. Я буду чемпионом в этом году. Я стану чемпионом, и ты ничего не сможешь с этим поделать. И тогда я уйду. Я действительно уйду. Потому что у меня есть жена и малышка-дочь, у меня есть планы и мечты, у меня есть, где проявлять себя помимо этой дурацкой войны. Мой мир не зиждется на Формуле-1. И он не рухнет. А ты так и продолжай со всей дури вгрызаться зубами, пока зубы не выпадут от старости. Потому что ты жалкий одинокий ублюдок, которому больше нигде нет места!       И вот теперь Нико, поднявшись с кожаного кресла, часто моргая от собирающейся под веками влаги, проговорил в микрофон:       — Сегодня для меня особенный вечер. Конечно, в первую очередь, потому что я получу свой долгожданный и выстраданный кубок чемпиона. Но также я хочу воспользоваться этой возможностью для того, чтобы объявить, что я принял решение закончить свою гоночную карьеру в Формуле-1.       Тогда в октябре в Японии Льюис не стал ковыряться в себе, чтобы распознать, чем слова Нико в нём отдались. Он смахнул его угрозы и притворную жалость, будто пылинки со своего плеча. И этим декабрьским вечером в Вене, когда журналист спросил его мнение об уходе Нико, Льюис не докапывался, какие эмоции выпадали в осадок затопившего его холодного удовлетворения.       Он сказал, сдержав острую самодовольную усмешку:       — Этому спорту будет не хватать Нико. Но я желаю ему только всего самого лучшего.       И когда ведущий продолжил выжидательно на него смотреть, не готовый принять эту короткую реплику за полноценный ответ, Льюис лишь пожал плечами. Что ещё он мог сказать? Пусть валит нахуй!       А потом кто-то из журналистов спросил:       — Ходят очень настойчивые слухи про то, что Ана Тейшейра уже в следующем сезоне будет выступать в Формуле-1. Я знаю из надёжных источников, что ею интересовались в «Макларене» и «Рено». Но официальных объявлений пока так и не было сделано. Возможно ли, что Ана, так хорошо проявившая себя в Канаде, станет вашим напарником в «Мерседесе»? Какова ваша оценка этого?       Льюис вновь повёл плечами:       — Я совершенно не имею влияния на принятие таких решений. Но не думаю, что это было бы хорошей идеей. Она ещё очень молода и недостаточно опытна. Перейти в чемпионскую команду будет для неё самоубийством. От неё будут завышенные ожидания, к ней будут претензии — это может сломать её характер. Моё мнение такое: ей лучше ещё на несколько лет задержаться в GP3 и GP2, окрепнуть. И лишь потом — постепенно в чуть более слабой команде пробовать свои силы в Формуле-1.       В какой угодно команде, лишь только не его. Бразильская девчонка превратилась в ненавистное Льюису продолжение Нико Росберга, в угрозу, в осложнение его жизни, которая обещала значительно наладиться с уходом Нико. Он мог сколько угодно тщательно подбирать слова, врать самому себе и несколько лет спустя пытаться обмануть и Ану, что руководствовался исключительно беспокойством и заботой о ней. Но где-то глубже, куда редко любил заглядывать, знал правду, которую вскоре поймёт и сама Ана: он терпеть её не мог.

***

      Четверг, 22 декабря 2016 года       Рюэй-Мальмезон, западный пригород Парижа, Франция       Она не знала как именно, но точно как-то иначе представляла себе свой переход в Формулу-1. Ей казалось, уж разочарования и обиды она ощущать точно не будет, но именно эти два чувства сейчас в ней преобладали. Болезненно скребущиеся изнутри досада и злость. На себя.       В наушниках оглушительно скрипела бас-гитара и ощутимой вибрацией отдавались ритмичные ударные. Надрывный мужской голос заклинал:       «Die, motherfucker,       Die, motherfucker,       Die!» *       Ана едва заметно и совершенно безотчётно покачивала головой в такт, не вслушиваясь в слова песни, даже не замечая их смены в случайно перемешанном списке воспроизведения. Хард-рок уже давно служил единственно надёжным способом заглушить её голову, только его тяжелое звучание разглаживало штормовое волнение мыслей в штиль.       Она стояла, упёршись локтями в поручень балконного ограждения, и длинными вдумчивыми затяжками курила. Уже стемнело, из окна лилось мерцающее свечение гирлянды, за плотно задвинутой дверцей в совмещённой кухне-гостиной Леон и Тибо спорили, как украсить ёлку. Диана стояла, перегнувшись через край большого пластикового контейнера к груде пластиковых рождественских шаров и деловито перебирала их своими пухлыми ладошками, будто сосредоточено что-то искала. Мамы не было. Сегодня был её давно заслуженный выходной, и с самого утра она уехала в Париж — развеяться без детей и подыскать им подарки от Papai Noel * — бразильского Санта-Клауса. Ана знала по тому, как мама улыбалась ей и задавала наводящие вопросы, будто невзначай интересуясь её мнением о парфюмах и кроссовках, что очень гордая ею Papai Noel принесёт подарок и ей.       Вот только Ана не ощущала, ни что заслуживала подарка, ни, тем более, маминой гордости.       Она позволила спекуляциям и чужим суждениям пробраться ей в голову, сбить прицел. За последние две недели она почти поверила в то, что получит сидение в болиде «Мерседеса», и когда в начале недели ей позвонил Тото Вульф и пригласил прилететь в Лондон, она почти была уверена, что разговор пойдёт именно об этом.       Тото и его жена Сьюзи, и сама когда-то пытавшаяся построить гоночную карьеру, но не достигшая ничего выше позиции тест-пилота, приглашённая, наверное, именно для создания видимости понимания и доброжелательности, приняли Ану в формальной гостиной своего особняка. И после нескольких глотков кофе и пяти минут взаимных вежливостей разговор действительно пошёл о месте в «Мерседесе». Оказалось, его займёт пилот из «Вильямс». Освободившееся же место в «Вильямсе», двигатели которым поставляли «Мерседес» и таким образом имели некоторое влияние на их кадровые решения, подготовят для Аны. Тото и Сьюзи это казалось особенно удачным решением, ведь напарником Аны станет опытный пилот, в своё время достигавший значительных высот в турнирной таблице, тоже бразилец — Фелипе Масса. Они обещали ей контракт один плюс один, по которому после первого года обязывались оценить успехи Аны и пересмотреть её положение в Формуле-1, и когда она спросила, будет ли контракт Валттери Боттаса с «Мерседесом» тоже составлен по принципу один плюс один, что потенциально откроет ей скорый переход в чемпионский болид, Тото и Сьюзи неловко переглянулись. Вышло так, что «Мерседес» не были заинтересованы в Ане, но в то же время не готовы были выпускать её из-под своего колпака. Её юношеский контракт продолжал действовать, она не имела власти сама принять решение о переходе в другую команду. Да и для этого было уже слишком поздно — пилоты на наступающий сезон были уже подписаны. Единственно возможной оставалась эта рокировка Валттери на Ану.       «I don’t need your approval       I don’t need your pain       I don’t need your decision       So what should I do?» *       Произойди это сразу после канадского гран-при или хотя бы до наступления декабря, Ана восприняла бы это предложение с восторгом. Но прошедшее с объявления об уходе Нико Росберга время и заполонившие инфо-пространство рассуждения разного калибра экспертов о том, была ли Ана Тейшейра подходящей заменой, завысили её ожидания, обратили твёрдую почву под её ногами зыбучими песками надежд и неизбежного разочарования.       И ещё этот надменный комментарий Льюиса Хэмилтона.       Та обложка её первого «Auto Hebdo» с молодым Льюисом, празднующим подиум в своей дебютной гонке, провисела на стене её комнаты с весны 2007-го вплоть до развода мамы с отчимом в прошлом году. К обложке прибавлялись плакаты, в фоторамке возникло их совместное фото с церемонии награждения в 2009-м, на полке между её кубков возник подписанный Льюисом миниатюрный гоночный шлем. Девять лет Ана боготворила Льюиса, бросалась в его защиту, когда мальчишки на картинге рассуждали о том, что Хэмилтон был способен на победы лишь в доминирующей машине и, как только «Макларен» просели по техническим показателям, сам тоже сдулся; она тщательно изучала его технику, собирая ту по крупицам, по отрывкам трансляций и кусочкам интервью. И весь сезон 2016-го она благоговела перед ним, забывала дышать, когда он проходил мимо неё в гараже, и ощущала своё сердце трепещущим в горле, когда он к ней заговаривал. Она считала его наилучшим талантом, который когда-либо выступал в Формуле-1, пусть люди и крутили пальцем у виска, авторитетно вбрасывая в спор имя Шумахера.       Его слова разбили ей сердце. Возможно, будь Ана менее упрямой и своенравной, возможно, если бы чужие сомнения в ней не подстёгивали её доказывать обратное, слова Льюиса Хэмилтона посеяли бы в ней зерно сомнений в собственных силах. Возможно, будь Ана не так безоговорочно влюблена в Льюиса Хэмилтона, его слова заставили бы её обозлиться на него уже тогда, в декабре. Но пока она испытывала только тягучую горечь, которая лишь сгущала её разочарование.       Дверь, коротко натужно скрипнув, отодвинулась, и из кухни-гостиной на балкон выткнулся Леон. Волосы на затылке и висках были выбриты на новомодный манер, а на темечке туго скручивались смоляные кудри. Лицо постепенно теряло умилительную детскую округлость и начинало вытягиваться. Ему было всего шесть с половиной лет, но выглядел он значительно старше. Ана с грустью подумала, что так, наверное, происходило со всеми раненными детьми. Детство выталкивало их в сухую реальность намного раньше их спрятанных в безопасный пузырь одногодок.       — А есть-то мы что-то будем? Или как? — недовольно по-французски осведомился он.       Ана отозвалась стальным:       — Следи за своим тоном! И дома мы разговариваем по-португальски. Попробуй ещё раз.       И, поднеся к губам дотлевающую сигарету, она демонстративно отвернулась и вновь упёрлась локтями в поручень.       Когда родился Леон, Ане уже было тринадцать. Тибо появился меньше чем через год. И поначалу Ана относилась к двум своим маленьким братьям с теми нежностью и умилительностью, которым невозможно опираться в присутствии пухлых, беззубо улыбающихся и восторженно лепечущих младенцев. Она меняла их загаженные подгузники, щекотала им мягкие животы, целовала их пятки и притворялась, что откусывает их подвижные мелкие пальчики, обхватывая губами их всегда немного вонючие и липкие от их собственных слюней ручки.       Но вот уже несколько лет она была с ними бескомпромиссно строгой. Мама порой пыталась урезонить её и уговорить быть с братьями помягче, но Ана слишком хорошо знала, в каких взрослых мерзавцев превращались разбалованные и лишенные какого-либо холодного авторитета маленькие мальчики. Она любила их, любила их всей душой и именно ради них, малышки-сестры и мамы так отчаянно старалась. Порой она проявляла эту любовь к ним сдержанной нежностью и никогда не отругивала их за слёзы. Но всегда строго спрашивала с них и не прощала и малейшего неуважения.       А от своего отца — отчима Аны — они всегда возвращались надменными петухами с нездоровыми претензиями. Ану это злило, а ещё больше злило то, что мама позволяла этому происходить, отпуская к нему Леона и Тибо.       Мама подала на развод с Жан-Шарлем в апреле 2015-го, и за минувшие без малого два года решение по этому иску всё ещё не было принято. Официально главными препятствиями были наличие трёх малолетних детей, бразильский паспорт их матери и её желание забрать детей с собой в Бразилию. Настоящими препятствиями были то, что Жан-Шарль Депрé был конченным недоумком, а ещё нанятый им за баснословные деньги адвокат в семейных делах. Они затягивали процесс, хватаясь за любые предлоги: алчность Алешандры Куньи, мамы Аны, таким образом пытавшейся сцапать у Жан-Шарля половину его наследственного богатства; или, наоборот, материальную несостоятельность Алешандры, отсутствие у неё высшего образования и профессии и социально-политическую обстановку в Бразилии — дескать, там трём их детям не обеспечат безопасность и должный уровень жизни. Контраргументами были подписанный Алешандрой и Жан-Шарлем ещё в 2006-м брачный контракт и выписки по банковским счетам Аны. Депрé и юрист ухватились за последнее и обратили его в претензию: Ана Тейшейра не была официальным опекуном малолетних Леона, Тибо и Дианы, а так, законно не могла выступать гарантом. Ана и мама предоставили суду годами собираемые доказательства физического и эмоционального насилия Жан-Шарля над ними. Так, завидя риск потенциального уголовного расследования, Депрé дал попятную и согласился на расторжение брака, но выпускать своих детей из Европы по-прежнему отказывался.       Ирония состояла в том, что до того, как к материалам процесса приложили фотографии, видео, медицинские справки и выписки из полицейского участка о частоте, с которой обеспокоенные соседи вызывали к ним патрульные наряды, Жан-Шарлю дети были не нужны. Между апрелем 2015-го, когда Ана подыскала для мамы эту квартиру и оплатила её на двенадцать месяцев вперёд, и Алешандра сбежала сюда с тремя детьми — тогда ещё шестимесячной Дианой, и февралём 2016-го, когда Жан-Шарль оказался прижатым к стенке, он с сыновьями и малышкой-дочерью не виделся ни разу. Зато с февраля 2016-го стал настаивать на регулярных встречах. По крайней мере, с Леоном и Тибо. Диана ему по-прежнему была не нужна. Пусть и происходившая из его собственной плоти, она была женщиной, а к женщинам у Жан-Шарля было гнусное отношение.       Ана оплачивала для мамы лучшего юриста, которого могла себе позволить в долгосрочной перспективе затягивающегося процесса, и та смогла многого добиться, но в последние полгода всё ощутимо замедлилось — французский суд в столице Франции был на стороне француза-отца в споре за его наполовину французских детей.       Братья вернулись из особняка отца в тот же день, когда и Ана прилетела из Лондона. Она привезла всем небольшие сувениры. Леон и Тибо притащили с собой по два огромных пакета, битком набитых новой обувью, одеждой, игровыми приставками — каждому по одной, новыми школьными портфелями и массивными коробками наборов «Лего». Жан-Шарль, подкупая их благосклонность, возил их по торговым центрам и ресторанам, водил их на футбольные матчи их горячо любимого «ПСЖ», а в его доме за ними услужливо следовала домработница, молниеносно выполняя любые презрительно брошенные указания.       Если уж быть предельно честной самой с собой, Ана понимала младших братьев. Ей и самой, после проведённого времени с Набилем Закарией, окутанной роскошью и вседозволенностью его жизни, тяжело было возвращаться в эту квартирку в пригороде, где на двух взрослых и троих детей были две спальни и раскладной диван в кухне-гостиной. В особняке Депрé Леон и Тибо каждый имели по комнате с прилегающими ванными и одной общей игровой, в этой квартирке они делили одну комнату. В свои приезды домой Ана с Дианой занимали вторую комнатку, спали вдвоём на одной полуторной кровати. А мама довольствовалась тонким матрасом на скрипучих ламелях раскладного механизма.       Они сами ходили в магазин и на фермерский рынок, а не отправляли со списком пожеланий личного водителя, на скорую руку готовили себе завтраки и ужины, а не выбирали из предоставленного поварихой меню и не ездили по ресторанам, и сами сгружали грязные тарелки и вилки в посудомоечную машинку, а не ожидали, что об этом побеспокоиться кто-то другой. Небольшие одностворчатые окна спален выходили на близкий фасад соседнего дома, а не на разлогую зелень холмов. И отсюда в школу Леону и Тибо приходилось ехать не на заднем ряду седана, а в пригородной электричке с последующей пересадкой на метро.       Им всем пришлось привыкать соглашаться на значительно меньшее, но мальчишки ныли беспрестанно, из них всё откровеннее сцеживался навязанный их отцом яд. Мама изо всех сил старалась не показывать, что это поведение её ранило, но Ана замечала, как остро и глубоко ей на самом деле болело. Десять лет назад она старалась ради своей маленькой дочери, но подвергла их обеих страданиям. Теперь она пыталась всё исправить, но получала такое отношение своих сыновей. Алешандра Кунья, когда-то грезившая о том, чтобы вырваться из Сан-Паулу, теперь отчаянно хотела вернуться домой.       В наушниках хрипел голос:       «I don’t need your forgiveness       I don’t need your hate» *       Из-за спины Аны послышалось недовольное причмокивание и капризное, пусть и по-португальски:       — Я голо-о-одный. Иди приготовь чего-нибудь.       Ана старательно сложила губы и языком подтолкнула изо рта кольцо сигаретного дыма. В морозном вечернем воздухе то плавно взмыло вверх, горечью рассеиваясь в темноте. Она проигнорировала брата, как делала всякий раз, когда он пренебрегал её замечаниями.       С Дианой она такой не была. И знала, что никогда и не станет, сколько бы той ни исполнилось лет. Самой Ане уже было семнадцать, когда родилась малышка — столько же было их маме, когда у неё родилась Ана. И она испытывала к сестрёнке почти материнскую ответственность и всепоглощающую нежность. В их узкой одной на двоих спальне, где между близких стен умещалась лишь кровать и почти вплотную приставленный к ней письменный стол, Ана развесила большие акварельные наклейки. Плюшевый кролик с развевающимися длинными ушами и пышным цветочным венком на голове летел на сказочном воздушном шаре между алых облаков. Ана покупала ей десятки пижам с персонажами её любимых мультиков, по вечерам часами, измокнув насквозь, играла и брызгалась с ней в ванной, на трёх языках читала ей сотни накупленных по миру детских книг и свозила ей коллекцию маленьких плюшевых зверьков с большими блесточными глазами. Ана терпеливо пережидала истерики Дианы и щедро делилась с ней своей порцией, когда сестрёнка отказывалась есть из своей тарелки. Укладывая Диану спать, Ана ласково перебирала её кудряшки, прислонялась к вздёрнутой пуговке её носа кончиком своего, смешивала их тёплые дыхания и думала, что разобьётся в лепёшку, но никогда не позволит сестре узнать и капли из того, что доводилось переживать ей самой.       — Пожалуйста, — послышалось из отодвинутых стеклянных дверей. Леон в замешательстве кашлянул и повторил отчётливее: — Пожалуйста, давай покушаем.       Ана поддела из уха наушник, оглянулась на брата поверх плеча и улыбнулась.       Тот, решив, что выбрал правильный момент, чтобы подшутить над старшей сестрой, указал на зажатый в её пальцах окурок и пригрозил:       — Я расскажу маме.       Ана глотнула смешок и отозвалась стальным:       — Я переломаю тебе ноги.