Владыка-развоеватель

ᴋᴀᴋ ᴧодᴋу, ᴛᴇᴧо бᴩоᴄиʙ ʙᴨоᴨыхᴀх,

ʍы ᴄᴛᴀнᴇʍ ᴧиɯь цᴇзуᴩᴀʍи ʙ ᴄᴛихᴀх.

ʍы ᴄᴛᴀнᴇʍ ᴛоᴧьᴋо боᴦоʍ бᴇз оᴄᴛᴀᴛᴋᴀ.

ᴀ ᴛо, чᴛо ʍы оᴩᴇʍ ᴄᴋʙозь нᴇʍоᴛу,

ᴋᴀᴋой ʍы ᴀд, ᴋоᴦдᴀ нᴇʙʍоᴦоᴛу,

ᴨᴩидуʍᴀно, чᴛоб быᴛь ᴨᴩᴇодоᴧённыʍ:

чᴛобы ᴨᴩозᴩᴇᴛь одниʍ оᴄᴇнниʍ днёʍ.

ᴨᴩощᴀй ᴇᴦо,

ᴦᴧяди нᴀ боᴦᴀ ʙ нёʍ:

оᴛчᴀяʙɯᴇʍᴄя,

зᴀʍᴋнуᴛоʍ,

ʙᴧюбᴧённоʍ.

ʙᴇᴩᴀ ᴨоᴧозᴋоʙᴀ

      Страшно хочется, чтобы он обожал. Чтобы баловал и берег. Чтобы дал ей хоть немного той жадности и алчности.       И он наконец отвечает. Не так, как она хотела.       Она поднимает голову, ее пустые глаза расширяются при взгляде на его лицо. Мертвое сердце пронзает тысяча катан, и становится так невыносимо, что впору разорвать саму себя на куски гнилого хладного мяса.       Покрытый ледяной испариной лоб утыкается ему чуть выше пупка от бессилия. Спазм распирает грудную клетку, персиковый кукольный рот открывается от сжимающей пытки. Рот хватает воздух и не может надышаться. Кислород проходит до связок, а дальше не двигается, не может протиснуться в легкие.       Господи, как же ей дурно. Боже, как же она хочет провалиться в ров с рыхлой стылой землей и остаться там навечно, лишь бы не видеть эти глаза, это лицо. Лишь бы не слышать этот голос. Все нутро вытравлено. Голос разума давно превратился в хрип, и девочка просто бездумно бьет кулачком в мягкий матрац. Не слышит, как страшно и жалко скулит в бледную кожу. Не ощущает, насколько болезненно сухие ее глаза.       Ее голос режет не только слух, но и сердце. Он почти не чувствует ударов. Он трусливо думает, чтобы использовать всю свою реацу на очередной прыжок во времени. Туда, где Ичиго смеётся и не знает ни про каких шинигами, пустых, квинси. Где не знает его. Где уткнулась, не глядя, в колени незнакомца и чуть не упала в снег. От мысли становится тошно.       Кьека права. Он или любовник, или создатель. Он не смог быть всем для девочки. Сломал ее. И ему нести ответственность. Как обещал.       Мужчина садится на кровати, до конца сбрасывая кимоно. Иерро ползет по телу, покрывая кожу, а на торсе раскрываются дыры. И даже дышать стало легче.       – Ч-ш-ш-ш-ш-ш-ш....       Спальня жасмина просторная, и змеям-крыльям есть где разойтись. Парочка заползает на кровать и помогает хозяину взять девочку за предплечья, чтобы усадить к себе на колени, прижимая обнаженной кожей к такой же белой броне.       Она похожа на задыхающегося в агонии зверя. Ее тощее тело дрожит, резные ребра раздуваются, пытаясь со всей силы качать воздух, но он все замирает и застревает в связках, не двигаясь дальше.       – Я… – отчаянный голос перебивает скулеж и вой, она не ощущает объятий, она не видит безопасного белого в лунном свете, – я больше не та для тебя.       Маленькая ладошка ложится на девичью грудь, короткие ногти царапают, оставляя красные полосы на бумажной коже. Ей вновь хочется вырвать такое болящее, сочащееся гноем сердце. Разорвать глотку, как Он сделал во сне, лишь бы надышаться.       – Я – та… – глаза все никак не хотят выпускать ни единой слезы, все рыдания собрались в горле, они вырываются и прерывают судорожную речь, – из сна. Я не любимая.       Она говорит правду. Горькую, больную правду. Именно поэтому он никогда не ждёт от правды ничего хорошо. Лучше приятно удивиться чем... Чем так.       – Ичиго, посмотри на меня... – голос перетек в металл, а клыки маски едва раскрываются.       Сухие панические глаза впиваются в светящиеся белесым маревом глазницы маски. Пальчики скребут грудь, рот открыт как у тонущей рыбы.       А слова больше никакие не идут – она не сэкономила воздух, и теперь легкие горят. Она хочет прекратить агонию, хочет наконец облегчения, не хочет чувствовать все то, что ее сейчас пронзает.       Она даже не плачет. Что же он натворил…       Он касается щекой ее, надеясь, что не порезал клыками и краями маски лицо. И крепко обнимает, настолько, что еще чуть-чуть и не выдержат выглядывающие рёбра. Для них обоих.       Крылья-змеи шипят свою мелодию и заползают на кровать, окружая хозяина и девочку.       – Ичиго, ты нужна мне. Вся, – скрежещет уставший металл. – Но я сломал тебя. И боюсь, что доломаю. И ничего не останется. Но ты мне нужна.       – Я… я. – клыки давят ей на кожу, мешая говорить, а сильные руки сжимают так, что даже царапающая рука не может двигаться. – Я…       Если было бы чем, девочку бы стошнило. От удушья, от паники и от болей. Она не перестает смотреть своими раскрытыми глазами в одну точку, но удерживаемое объятиями тело хочет скрутиться в дугу.       – Я... хочу быть любимой.       – Ты уже любима. Навсегда, – он немного отстраняется, но не для того, чтобы дать свободу, а раскрыть пасть, вываливая тяжёлый язык, повинный в металле его речи. Увенчанный острым когтем палец ложится на ее подбородок, заставляя открыть рот.       В кошмаре он разорвал её этими клыками и этим языком наверняка слизывал кровь. Но наяву они договорились, что это сигнал. Сигнал, что она в безопасности, что это он.       Девочка замирает, а глаза расширяются до размеров лунных кратеров. Кончик длинного языка проходится, будто бы случайно, по дрожащей нижней губе и ныряет в рот, хозяйничая и соприкасаясь с ее языком – таким маленьким по сравнению с ним.       Это даже не похоже на поцелуй. Скорее на пробу хищника добычи. Вот только хищник сам обламывает себе фаланги длинных пальцев, чтобы случайно не задеть жертву. А добыча спокойно замерла.       Белые змеи кружат вокруг них, перепутываясь между собой и подставляясь под девичьи пальцы.       Нежная исцарапанная грудь все еще судорожно вздымается от сбитого дыхания, пока кончик такого большого языка играется с ее, то ли целуя, то ли собираясь достать до сердца и вырвать его с корнем – девочка согласна и на это, так боль в груди прекратится. Поэтому она все еще не двигается, смотря во все глаза в белесо-голубоватое марево чернильной маски       Однако страха почему-то нет. Хотя перед самым лицом видны челюсти, жуткие ряды клыков, которые некогда сожрали человека целиком, а уж ее, кажется, могут поглотить за один укус. Но она знает, что мужчина не ранит ее, ведь он этого искренне боится.       Головы змей, похожих на типичные головы пустых, как-то ласково тычутся ей в ладошки как домашние питомцы, и девочка дергается от неожиданности, но рук не убирает.       Змеи шуршат на кровати и формируют из своих тел постель – упорно подставляются под руки, под ноги, утыкаются тупыми лбами в спину и поясницу.       – Ч-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш... – успокаивают и девочку, и хозяина. И поднимают ее над кроватью, отдаляя от мужчины. Тяжелый язык с влажным звуком покидает кукольный рот, а дымчатые глаза внимательно следят за реакцией. Хотя бы что-то. Отказ, слезы, или проклятое возбуждение. Лишь бы вернуть блеск тусклым сердоликам. Чтобы самому стать живым. Чтобы самому реагировать, так как хотела девочка. Иначе сгниет, как только спадет иерро, дающее сделать глубокий вздох.       А в ее карамельных глазах – искры удивления. Змеи под ее нагим телом не перестают двигаться, все вьются и вьются, щекочут, касаясь везде, и девочка упирается в них руками, чтобы не упасть.       – С-соуске… – шепчет она не громче успокаивающего шипения змей, заикаясь, – ч-что т-ты делаешь?       Удивление. Хотя бы это. Слабое, едва различимое в тьме спальни. Но глаза немного ожили.       Он не отвечает и отдает приказ крыльям. Змеи поднимают девочку над постелью, на уровень с его дырой на груди, а самая проворная оборачивается вокруг талии, уложив тяжелую голову на плоский девичий живот.       Он едва касается обломанными фалангами ее бедер, нежно щекоча и продолжает следить.       Девочка все впивается глазами в светящиеся глазницы, пытаясь найти там хоть долю эмоций, хоть какой-то ответ, но те полностью нейтральны. Змеи сплелись гнездом, и она словно крошечный птенец, не может взлететь в небо, поэтому послушно сидит на этой живой подушке и ждет.       Она искренне не понимает, искренне поражается такой перемене. Сердечко в груди болезненно, но все же бьется, и девочка радуется тому, что слышит свой пульс в ушах. А тем временем чернильные руки касаются бедер – так нежно и бережно, что она раскрывает свои глаза еще шире. Почему? Зачем он это делает? Еще пару минут назад он лежал как мертвец, двигался как механическое устройство, когда она пыталась его ласкать. Что изменилось? Он делает это, чтобы ее пожалеть?       В голове так много вопросов, и все они отражаются на бледном личике.       Ее реакция дает надежду на то, что она хотя бы на время забыла о шинигами. О проклятом Аде и такой же правде.       Длинный язык на пробу проходится по нежной бумажной коже, а змеи своими головами раздвигают девочке ноги, удерживая их на весу.       Влажный след от языка остается на внутренней стороне бедра, он холодит тонкую бледную кожу, и тело само покрывается мурашками, вздрагивая. Змеи вдруг впутываются между бедер, мягко давя на девичьи ножки, и ее персиковый рот приоткрывается. Будто хочет что-то сказать, но даже не может сформулировать мысль.       Ведь в голову пристроился другой процесс: судорожные думы о том, как это странно. Почему она не боится? Во сне он разорвал ее, сам того, не понимая и не желая. Но сейчас мужчина сам обломал себе когти, касается ласково и невесомо. Почему он делает это так? Почему в иерро? Чтобы успокоить ее, чтобы обезопасить себя?       И хоть дымчатые глаза все так же бесцветны, все так же выслеживают малейшие изменения, тяжелый язык ласково дразнит кожу на бедрах, задевает гладкий лобок. Обломанные пальцы сжимаются вокруг лодыжки – он еще больше отводит ногу, чтобы наклонится и нарочно опалить дыханием влажную кожу.       Это все так… ненормально. Девочка судорожно хватает раскрытым ртом воздух, выслеживая движения темного языка в тусклом свете луны. Он горячий, он обжигает холодную кожу, а оставшаяся слюна все так же холодит ее, заставляя поджимать пальчики на ногах.       Это все точно ненормально. Потому что сердечко ухает в груди все сильнее, и даже кровь приливает к щекам, пока рыжая находится в таком постыдном положении. Кровь бросается и туда, куда давит тяжелая голова змеи, что все так же послушно лежит у нее на животе, обвившись вокруг талии.       Знакомый вздох – и пульс ускоряется. Надежда начала себя оправдывать. Поломанная кукла начала оживать. И он вместе с ней.       Язык на пробу проходит по промежности. Девочка сухая, без намека на нормальное возбуждение. В голове мелькает мысль, что неужели так она пыталась его ласкать, сама того не желая? Впрочем, он сам хорош. Отдалился от всего прочной броней. Просто чтобы было легче дышать.       Белесые склеры все так же пусты, и девочка не знает, что скрывается за ними. Но… к черту. Не этого ли она так остервенело добивалась? Не хотела ли забыться? Не хотела ли немного привычной чужой алчности, чтобы наконец почувствовать себя живой и все еще желанной? Огромный язык скользит вдоль лона, задевая клитор, и она вздрагивает, просто потому что сама по себе очень чувствительная, но узел возбуждения только-только начинает завязываться. Слабо-слабо. Но она, ранее лаская мужчину, даже не надеялась на это.       Да, к черту. Она аккуратно ложится спиной на подушку из змей, и те словно одобрительно шипят и вьются под ней, усиливая тактильные ощущения, щекоча в разных местах, отчего девочка ерзает и подрагивает всем телом. Хрупкая ручка тянется к каштановой макушке, но не достает из-за длины языка, поэтому ласково ложится на голову змеи, что отдыхает и лениво шипит на ее напряженном животе.       С маской не место нежным поцелуям и дразнящим укусам. Но с маской легче дышать. Легче не думать о том, насколько сильно он поломал девочку.       Язык ворошит шелковые складочки, давит на вход, медленно и осторожно, чтобы не зацепить клыками.       Тихий-тихий, будто бы робкий стон прерывает медитативное шипение змей и влажные звуки языка. Девочка закрыла глаза, оставаясь в темноте, девочка аккуратно потянулась свободной рукой к своей исцарапанной груди, проходясь по розовым маленьким соскам, на что те в ответ напрягаются почти за долю секунды.       Обломанные черные пальцы отпускают лодыжку и змеи тут же поднимают девочку еще выше. Черные ладони ложатся на тазовые косточки, прямо рядом с тяжелой белой головой. А язык наконец касается клитора.       Девочка мычит уже чуть громче, выгибаясь в пояснице, и одна ножка мягко упирается в исполинское белое плечо мужчины, отводя коленку еще дальше. Тугой узел уже образовался внизу живота, и белоснежная тяжелая голова слишком приятно давит как раз туда, пока чужой язык проходится по такой чувствительной точке.       – С-соуске, – она хнычет его имя с каким-то облегчением в болящем сердце, и ладошка смещается со змеиной головы на тыльную сторону вороной ладони, – еще…       Он почти не чувствует ее касаний, а лишь слышит, как мягкая кожа касается иерро. Он обводит клитор кончиком языка, а после дразнит дыханием – вместо поцелуя. Этот же кончик собирает едва выступившую влагу, размазывая по всей промежности смазку и его слюну – ее тело начало реагировать.       – Соуске, – повторяет она в тихом стоне, упираясь затылком в плотное скопление змеиных тел, покрытых иерро. Ручка сжимается на черной ладони совершенно невольно.       В рыжей голове – муссон, хотя бы на время сдувающий тревогу, мертвенное отчаяние и жуткие картинки. Раскаленное дыхание на нежную влажную кожу – пытка, настоящая инквизиция, язык на клиторе – клинок, гильотина. Под которую девочка с удовольствием подставит свою шею.       Мужчина не отвечает. Убирает с выступающих тазовых косточек свободную руку и проводит черными костяшками по промежности, пока язык кружит и ласкает клитор.       Болящая грудная клетка – теперь не единственное место в хрупком теле, о котором сосредоточены все раздумья. Комната наполняется девичьими робкими стонами, и она специально гонит любые отрывки неоформленных мыслей восвояси, занимая рыжую голову только тактильными ощущениями и собственным пробудившимся желанием.       Смазка течет по промежности вместе с чужой слюной. Гладкие костяшки в иерро дразнят: то давят на вход, то скользят вверх к самому кончику темного языка, заставляя изредка пищать от нетерпения. Девочка в какой-то момент заводит собственные руки за свою голову, зарываясь пальчиками в змеиные тела позади, на что те ласково сжимают ладошки в ответ. И выгибается сильнее, окончательно забываясь, упиваясь потерянным контролем.       Стоны отдаются в ушах каким-то больным облегчением. Жива. Не доломал.       Смазка капает на белоснежную броню крыльев, но никто не обращает внимание. Он последний раз касается кончиком языка чувствительного клитора и скользит ниже, раздвигая влажные складочки, медленно входя в девочку.       Карие, затуманенные глухим возбуждением глаза распахиваются, персиковый рот издает удивленный громкий стон. Он вошел в нее. Горячий язык так явственно движется внутри, проходя дальше миллиметр за миллиметром, наполняет ее собой, и девочка не выдерживает.       Хрупкая спина отрывается от белоснежных тел, дрожащие ручки упираются в них позади, чтобы удержаться в почти сидячем положении. Змея с шипением убирает голову с живота, уползая куда-то вниз. В тусклом свете луны, в лучах белесого марева его глазниц она видит только корень его языка и клыки на верхней челюсти. Видит своими наполненными желанием омутами. Обе маленькие холодные ступни ложатся на покрытую черным иерро шею по бокам, словно пытаются задушить или отодвинуть, но девочка даже не давит.       – Соуске, – снова стонет его имя, ведь только это единственное слово вырисовывается в голове.       Мужчина поднимает взгляд и в свете упавшего лунного луча видит блеск возбуждения в сердоликах напротив. Совершенно не такая, как во сне. Прекрасная, притягательная и главное живая. Будто не было ужасов ада, не было убившего их обоих кошмара, будто все, что произошло – чужая выдумка. Что эта ночь – лишь продолжение. Что они в его спальне, а где-то на полу еще найдется белое кимоно.       Айзен вытягивает язык, широко лизнув промежность и скрежещет завороженным металлом:       – Красавица.       Длинный язык возвращается, напористо раздвигая нежные стеночки.       Томный протяжный стон – достойный ответ любимому долгожданному комплименту. Длинный язык возвращается в нее, и рыжие бровки сами ползут вверх, становясь домиком. Тонкие пальчики ласкают розовые чувствительные соски, а после скользят по бледному напряженному животу и касаются клитора, стараясь не напороться на клыки – громкие стоны не заставляют ждать. И удивительно, как аккуратно движется ее мужчина, совершенно не причиняя ей боли.       Язык весомо отличается от плоти – он мягкий, чересчур влажный, поэтому скользит легче и совсем не причиняет дискомфорта. И девочка готова разрыдаться от самого процесса, от удовольствия, от освобождающего забвения. Нежная подушечка пальца ласкает клитор, и рыжая риока стремительно изгибается и жалобно вскрикивает в оргазме, несильно сжимая белыми ножками голову мужчины.       Соуске терпеливо ждет, пока девочка перестанет дрожать от удовольствия и медленно вытягивает язык. Крылья-змеи осторожно опускают Ичиго на кровать, перекладывая на смятые, чудом уцелевшие, простыни.       Айзен отзывает броню, и та медленно рассыпается на рейши. Уже своей, человеческой рукой он касается влажной щеки, убирая прилипшую золотую прядь и заглядывая в глаза, вновь боясь увидеть тусклые сердолики.       Бледная грудь тяжело вздымается, не успокаиваясь даже тогда, когда девочку опустили на холодные простыни. Вообразить себе и осознать то, что сейчас произошло, можно с трудом, и рыжеволосая голова не способна на такие процессы сейчас. Ичиго лишь смотрит на своего мужчину, в его уставшие, черные в свете луны глаза, полные надежды.       – Соуске, – риока тянется тонкими ручками к нему, они обвивают теплую шею и притягивают к себе. Персиковые задыхающиеся губы накрывают пухлые губы капитана, целуя трепетно и нежно.       А когда воздуха не хватает, она вновь отстраняется и заглядывает в глаза. И в темной карамели плещется обожание.       Словно феникс, восставший из пепла, она прекрасна в своем забытье. Ненадолго. Айзен понимает, нанесенные им раны не зарастут годы. Но краткая вспышка бушующего пламени дает самому вдохнуть полной грудью без иерро. И самому забыться, стереть образ поломанной куклы.       Он повторяет за девочкой – самозабвенно целует, жадно прижимая ее к постели. И ложится рядом, утыкаясь в хрупкое плечо.       Она не может надышаться, будто в тело пересадили вторую пару легких, а рот у нее всего один. Низ живота все еще изредка скручивает послеоргазменный спазм, и девочка подрагивает, но упрямо прижимает мужчину к своему чересчур чувствительному телу.       В голове почти пусто, и от этого так приятно. В голове только одно имя, одно лицо – ее проклятье и спасение. Ичиго поворачивается на бок, лицом к Айзену, нагло забрасывая белую ножку на его бедро. Она обхватывает его лицо ладошками, жадно разглядывая его в полутьме – он умиротворен. Он успокоился. Брови не хмурятся в болезненном размышлении, пухлые губы не поджаты в горьком сожалении.       – Мой, – тихонько шепчет девочка, не осознавая, что делает это вслух, – мой Соуске.       Ее потемневшие губы вновь накрывают его, целуя так, чтобы достать своими чувствами до чужого сердца.       – Твой, – подтверждает он в коротких перерывах между долгими поцелуями. – Твой.       Ладонь ложится на закинутую ножку, ласково перебирая пальцами по коже.       Она все еще возбуждена. Перевозбуждена. Телу нравится, что его не терзает такой плохой и жестокий разум, телу нравится нега удовольствия. Тело горит, тело посылает горячую кровь к фарфоровым щекам, к низу живота, в самые чувствительные места. Тело реагирует на чужие прикосновения, выгибаясь, подставляясь.       Девочка целует так, будто дорвалась до вкуснейшей питьевой воды, когда в лесу засуха. Она гладит лицо своего мужчины, его шею и волосы, не зная, где остановиться. Она так наслаждается тем, что осколки сердца и клочья души на время перестали болеть.             

϶ᴛо ᴋᴀжущᴇᴇᴄя оᴛᴩᴀжᴇниᴇ ᴋᴀжущᴇйᴄя ᴧуны.

ᴋоᴛёноᴋ ᴨо иʍᴇни ᴦᴀʙ

      Сейчас она – его отражение. Такое же жадное и ненасытное. Стоило только почувствовать легким свободу, как тут же откинула прочь боль. Как и он.       И Соуске рад. Почти счастлив отдаться девочке, вновь поклоняться ей, вновь смотреть на нее с такой жаждой, что болят глаза. Упиться, целовать, ласкать, сжимать ладонями ягодицы, чтобы прижать еще ближе, передать уже свое еще слабое, но возбуждение.       Чувственное тело отзывается на каждое касание, на каждую ласку. Девочка мычит в поцелуи, девочка выгибается навстречу жадным рукам, наконец ощущая себя вновь желанной и отдаваясь этому чувству. Хрупкая ручка гладит сильное плечо, спускается к кисти, где длинные пальцы ощутимо впились в нежную ягодицу, возвращается из-за спины и ползет к чужой плоти.       Пальчики от нетерпения касаются основания, сжимают, а после отпускают и поглаживают дорожку темных волос выше, словно дразня.       – Яо-ху... – усмехается Айзен на шумном выдохе. Пальчики прохладные и на контрасте с его горячей кожей сводят с ума. Соуске обнимает девочку за талию и переворачивается на спину, заставляя полностью лечь на него.       Ичиго невинно и неловко ойкает и от прозвища, и от смены положения. Она смотрит на него сверху вниз, пока рыжие спутанные пряди шторками закрывают их лица от окружающего мира. Девочка опускается, трется кончиком своего носа о его, полюбовно целует щеку, переносицу, уголок губ, подбородок, едва касаясь губами – будто лишь щекочет.       Соуске запускает пятерню в золотой шелк и притягивает девочку для уже влажного, глубоко поцелуя. Свободная рука скользит между аккуратных ягодиц, ниже, к влажной промежности. Пальцы давят на вход, дразня.       Девочка отвечает с такой же отдачей, играет с чужим юрким языком, не уступает. А гибкая узкая спина все прогибается, нетерпеливо подставляя промежность под длинные пальцы, что сразу же покрылись обилием смазки.       Ей невыносимо хорошо думать лишь о нем и забыть все другое. Она жадно стонет в поцелуй, она цепляется пальчиками в алебастровые плечи, она ощущает, как ее чувствительные соски трутся о чужую грудную клетку, отдаваясь сжатиями нежных стеночек лона.       – Соуске, – одержимо шепчет Ичиго, когда их поцелуй ненадолго разрывается, – пожалуйста…       – Что? – он не издевается. Просто не может надышаться полной грудью. Ее стоны звенят в голове, рождая напряжение в каждой мышце. Ответить не дает – затыкает поцелуем. А пальцы проникают внутрь, лаская нежные стеночки изнутри.       Секунда до того, как она собирается капризно захныкать прямо ему в лицо – и коварные пухлые губы не дают этого сделать. Одновременно прекрасные живописные пальцы Айзена входят в нее, и стеночки судорожно и алчно реагируют – сжимают и обтягивают пальцы со всех сторон. А сама девочка не может сдержаться, отрывается от манящих губ, прижимается щекой к щеке и жалобно стонет прямо на ухо капитану его же имя.       Он вжимается взмокшим лбом в ее хрупкое плечо. Ее стоны, смешанные с его именем, отдаются приятной вибрацией по телу, проходя по нервам к самому члену. Возбуждение наконец просыпается в полной мере. Ее смазка капает ему на живот, задевая волоски в паху и стекает ниже, к основанию члена.       Внизу все горит и пульсирует, девочка вся дрожит от нетерпения, машинально и невольно сжимает лениво двигающиеся пальцы внутри, отчего густые прозрачные капельки выделяются активнее.       – Пожалуйста… – снова хнычет она, раздувая глубоким, но сбитым дыханием каштановые прядки, утопая в медовом мучении.       Айзен шумно сглатывает и вытаскивает пальцы с нарочито громким хлюпаньем. Этой же рукой, в ее смазке, несколько раз проводит по члену, лаская себя. Длинные пальцы сжимают основание, и он приставляют головку, дразня влажные складочки.       Он провоцирует, а она не может терпеть. Горячая плоть проходится по нежной чувствительной коже, задевает клитор, и Ичиго подрагивает, извивается, стонет. В отместку и на ощупь добирается до основания горячей шеи, так сильно сейчас пахнущей хвоей, и ощутимо кусает бледную кожу, не думая отпускать.       Укус также отдается в пах, приятной волной. Тепло внутри так и манит. Но Соуске, не то от вредности, но то от желания еще больше отвлечь, переключить девочку с боли, не входит, а лишь сдвигает ее ноги, сжимая член бедрами.       Он не дразнит, а издевается над ней. Челюсти сами разжимаются, и девочка почти болезненно мычит, касаясь губами влажного следа от собственного укуса. Она тяжело дышит, ее взгляд плаксивый, требовательный, хищный.       Ичиго одаривает таким взглядом своего мужчину, пока он сжимает ее бедра, и те сквозь нежные складочки давят на клитор, заставляя издать сахарный стон прямо в чужое красивое лицо. Но мысль о том, чтобы дразнить в ответ, не покидает.       Девочка склоняет голову вновь, смыкает зубы на крепком плече и не собирается освобождать несчастный зажатый участочек кожи. Тем временем узкие лодыжки скрещиваются, и это помогает сжать чужую плоть между бедрами вряд ли больно, но чуть крепче, и при этом капитан с меньшей вероятностью сможет теперь так просто войти в нее, если только насильно не разведет ей бедра.       Айзен шипит, когда она впивается зубами в его плечо, и сжимает пальцы на ягодицах в ответ. Девочка втянулась в игру, забыла на время о произошедшем. Если она будет так же смотреть, с глазами полными чувств, он будет дразнить, злить, играть, намеренно соблазнять и не давать быстрой разрядки. Лишь бы отвлечь от роли мертвой куклы.       Ичиго чуть вертит бедрами, чтобы чужая возбужденная плоть получила мучительное воздействие – слабое и медленное. Зубы отпускают кожу, и юркий розовый язык проходится по оставленной отметине, совершенно не извиняясь. Потому что в следующую секунду девочка дует на влажное место, припоминая, как ее возбудили игры мужчины с горячим языком и дыханием.       Пухлые губы раскрываются в тихом стоне. Щекотка от дыхания проходится короткой вспышкой по нервам. Соуске облизывает пересохшие губы, возвращает одну руку на рыжий затылок, притягивая девочку для поцелуя.       И она отвечает. Деланно лениво, но слабо покалывая пухлые горячие губы укусами. Легонько проводит ноготками по плечам и вдоль рук, но в каких-то местах впиваясь чуть сильнее. Нарочно перестает двигать бедрами и расслабляет их, чтобы больше ничего не сжимало возбуждение мужчины.       Чувствуя, как давление ослабевает, Айзен усмехается в поцелуй. И руку с ягодицы опускает ниже, возвращая пальцы в теплое нутро.       Громкий стон на грани с писком в чужие губы, и девочка почти проигрывает. Разрывает поцелуй и утыкается влажным лбом в такую же взмокшую шею, мыча и судорожно дыша как загнанный хищником зверек. Белые фарфоровые ягодицы сами по себе отклячиваются чуть вверх, давая капитану больше доступа.       Пальцы играют свой ритм, ласково гладят бархатные стеночки, собирают смазку и размазывают по стоящему члену. Только Айзен не входит, а возвращает пальцы внутрь, продолжая провоцировать.       Девочка затравленно и мучительно стонет в изгиб горячей шеи, пока запах еловых иголочек уже успел осесть инеем на каждом осколке сердца. Ее слишком долго истязают, чтобы она держалась дольше. Пальцы ласкают близко к наружным складочкам, не уходя далеко внутрь, чтобы она держалась дольше. В какой-то момент, когда мужчина все еще довольно лениво ласкает нежную слизистую у самого входа, Ичиго изгибается и содрогается в оргазме, сама себя оглушая своим голосом, крепко сжимая пальцы внутри.       Рыжий шелк разбегается змеями по постели, когда Соуске не выдерживает и рывком меняется с Ичиго местами. Влажная от смазки рука ложится возле золотой головы, и мужчина переносит на нее вес.       Коленом быстро раздвигает ноги и пока девочка ничего не понимает, пребывая в мареве нового оргазма, входит в нее.       Судорожно сжимающееся и пульсирующее лоно с трудом принимает возбуждение мужчины, и девочка взвизгивает от неожиданности и от внезапно продлившихся из-за нового воздействия оргазменных спазмов. Сердце бешено колотится в груди, Ичиго хватает ртом воздух и совсем теряется в пространстве, видя только очертания любимого лица над ней.       Соуске рычит, не выдерживая. Давление такое сильное, что почти больно. Но девочка настолько хорошо приняла его, что чувствует – еще немного и он кончит, без всякой стимуляции.       И стоит Ичиго немного расслабиться, он начинает двигаться, понемногу набирая темп.       Стоны Ичиго на самых высоких нотах, на самых высоких децибелах. Она отчаянно цепляется за напряженные плечи мужчины и шире разводит дрожащие от почти болезненной неги ножки.       – Соуске, – риока снова стонет его имя и почти плачет, потому что организм на грани новой разрядки, но не отошел от предыдущей как следует, и это ощущение мучительно, – п-пожалуйста. Со…       Она не может связно говорить и между вскриками, вздохами, мычанием и писками просто шепчет разный несвязный бред о том, как ей хорошо, какой Айзен прекрасный, и что он только ее.       – Боже, – вскрикивает девочка, когда капитан увеличил темп, – боже, папочка, пожалуйста… – она судорожно облизывает потемневшие губы, умоляюще смотря в глаза мужчине, не осознавая, как его назвала.       В ушах стоит звон от стонов и собственного пульса. Горло пересохло, а пот заливает глаза. Айзен, в попытке смочить сухие губы, начинает задыхаться.       Он слышит умоляющий голос его девочки, но смысл сказанного перекрывает накатывающее удовольствие. Соуске прижимает рукой женское бедро, фиксируя ее на месте и почти что вбивается. Оргазм наступает под торопливый, сбитый, лепет Ичиго.       Мужчина приостанавливается на своем пике, и девочка почти что допросилась до своего нового завершения. Из-за этого она вновь капризно хнычет, очень юрко тянется ручкой к клитору, и пальчики быстро кружат по чувствительной точке. Рыжий затылок упирается в кровать, девушка выгибается, все повторяя:       – П-папочка, мне так х-хорошо, – и вскрикивает, сжимая плоть Айзена в себе в очередном оргазме.       Грудь ходит ходуном, качая большие объемы такого нужного сейчас кислорода. Пульс все так же бьет по ушам и Айзен не с первого раза понимает лепет его девочки.       – И-ичиго... К-ка-... – он задыхается от чрезмерной стимуляции, но не выходит. – Как ты меня назвала?       Девочка задыхается, девочка вся дрожит, оставив и Ад, и шинигами, и кошмары позади. Она слышит вопрос мужчины, но не понимает его и при этом не может ответить сразу, попросту пытаясь восстановить до ужаса сбитое дыхание.       Грудная клетка вздымается, тоненькие просвечивающиеся из-под бумажной кожи ребра раздуваются, пока Ичиго пытается унять дрожь, пока судороги все еще сжимают нежные стеночки в лоне.       – М-м-м, – томно мычит риока, закрывая ладошками глаза, чтобы хоть как-то прийти в себя, – о чем ты?       – Папочка, – строго припечатывает Айзен, хотя выходит из рук вон плохо, с его осипшим от рыка голосом. – Я ведь, – он наклоняется назад, чтобы выйти, но тут же останавливается, срываясь на стон. Слишком сильно. – Не настолько, – оставаясь внутри девочки, Соуске ложится на спину, утягивая ее за собой. – Старый, – то, что должно быть шуткой, больше похоже на смазанный стон.       Она хмурит рыжие брови, смотря мутными влюбленными глазками в глаза своего мужчины сверху вниз.       – Ты не старый, – с детской непосредственностью подтверждает девочка, не понимая, чего Айзен от нее хочет и зачем пристал, а после ласково целует его щеку.       – Точно Яо-ху. Хитрая лиса. – тело девочки поднимается и опускается по мере того, как его легкие качают кислород, чтобы насытить затуманенный мозг. Послевкусие оргазма мягко расползается по нервным окончаниям, занимая свое место в теле.       Айзен кладет руку на поясницу, придерживая ее, но сил держать голову на весу не осталось. Мужчина откидывается на смятые простыни и зачесывает мокрые от пота волосы, убирая их с глаз.             

ʙ нᴀɯих ᴄноʙидᴇниях ʍы ʙᴄᴇᴦдᴀ одной ноᴦой ʙ дᴇᴛᴄᴛʙᴇ.

зиᴦʍунд ɸᴩᴇйд

      Распаренное после ванны тело в неге чужих объятий не болит, не стонет от рези в груди, не пересчитывает клочки души. Тело проваливается в его любимую темноту. Но тьма всегда заканчивается…       Вспышка света.       Это она так моргает. Солнце яркое-яркое, светит в веснушчатое личико, мешает хорошо рассмотреть рисунок, и служанка вовремя подставляет зонт. Кисть ведет красную нить по шершавой бумаге, и та получается неровной из-за детских нестабильных ручек.       – Соуске идет, – довольно заключает голосок, похожий на ручеек, звонкий и жизнерадостный, а девочка подпрыгивает, стоя босыми ногами на кресле.       – Юная госпожа, осторожнее, – женщина в травянисто-зеленом кимоно придерживает маленькое юркое тельце, чтобы не упала. – Еще рано, Айзен-сама пока на службе.       – Нет-нет-нет, – дитя смешливо крутится на месте, топая маленькими розовыми пяточками по дереву, – он р-р-р-рядом, – рычит малышка, хлопая в ладошки и случайно измазывает белую шейку испачканной в краске кистью, что держит в руке.       Она чувствует его. Его родную энергию, которая на вкус как сок винограда, а цветом как ее любимый фиолетовый гребешок – темная, насыщенная, согревающая. Она нитями тянется к телу девочки, она обволакивает ее золотистые нити души, подергивает за них как за косички. Он рядом, почти что подошел к воротам, Ичиго легко это ощущает.       – Я пошла! – вскрикивает девочка и, никого не спрашивая, спрыгивает с высоты обычного кресла, еле удержавшись от того, чтобы не приземлиться на траву мягким местом.       Конечно же, седовласая женщина в очередной раз не успела словить такую резвую девочку, чтобы та безопасно спустилась на землю. Маленькие ножки бегут по каменной тропинке в сторону выхода, и молодая служанка с зонтом поспевает за ребенком, на вид лет четырех. В маленьком кулачке зажата кисточка с капающей алой краской, и девушка забирает у дитя инструмент, чтобы эта попрыгунья не напоролась на него.       – Соуске-е-е-е! – запальчиво визжит девочка, когда капитану открывают ворота.       Маленькое кимоно развивается от бега, рыжие хвостики не поспевают за хозяйкой и огоньками следуют за ее головой. Бледный лобик встречается с мужскими коленями, и малышка упала бы, если бы мужчина в белом хаори не придержал ее за спинку. Одна ручка тут же тянется обнять колено в черных хакама, а вторая потирает ушибленный лоб. Ее спаситель выпрямляется во весь рост.       – Ты почему такой большой? – смеется девочка и поднимает голову, пытаясь разглядеть лицо мужчины, но оно сильно далеко, а солнце при этом слепит кукольные темные глазки.       – Иди сюда, – добродушно улыбается капитан и поднимает кроху на руки, отчего у той уж очень сильно меняется перспектива и вид на внутренний двор. Все кажется таким большим. – Кто тебе говорил смотреть, куда бежишь, Ичиго? – он пытается быть строгим, но улыбчивое личико с персиковыми губками-бантиком и светящимися омутами не позволяют.       – А я пер-р-р-рвая тебя почувствовала, – дите не обращает внимание на деланно суровый вопрос, по-деловому указывая пальчиком на мольберт, пока вторая рука, кажется, по привычке зарылась пухленькими пальчиками в каштановые волосы. – А я сегодня р-р-рисовала на взр-р-рослом мольбер-р-рте!       – Умница, – хвалит мужчина и шагает в сторону домоправительницы и мольберта, что размещен около клумбы с жасминами, а пальцы одной руки ловко выуживают из тамото платок. – И как ты умудрилась так испачкаться?       Соуске не ругает, просто будто бы удивляется в сотый раз неусидчивости и энергии этой девочки. Платок проходится по шейке, не помогая, а только размазывая алую краску по коже. Айзен покачивает головой и тихо смеется, прекращая бесполезное занятие.       – Посмотр-р-ри, посмотр-р-ри! – малышка опять игнорирует риторический вопрос, тянется своим вертким тельцем к мольберту, чтобы мужчина ускорил свой шаг и наконец подошел к ее творению. – Ну быстр-р-рее!       – Так, показывай, – мягко говорит капитан практически ей на ушко, остановившись у рисунка и с увлечением в чайных омутах рассматривая его.       – Маленький – это я, – девочка указывает пальчиком на маленького рыжего лисенка, сидящего в окружении зеленых пятнышек – видимо, лесной чащи. – А большой – это ты.       – Это волк? – присматривается мужчина к зверю шоколадного цвета.       – Нет, ну это же тоже лис, – малышка поворачивается к Соуске и смотрит на него так, будто тот ее ну совсем не понял.       – А разве бывают коричневые лисы? – насмешливо и по-доброму интересуется Айзен.       – Ну конечно, Соуске! – маленькая ручка, что давно зарылась в его волосы, ворошит мягкие прядки, будто это девочка тут взрослая, а мужчина – незадачливое дитя.       – Прости, я не знал, – капитан притворяется удивленным, но не сдерживает улыбки. – А красным, что написано?       – Что-что! – если бы кроха умела закатывать глаза, именно это она бы и сделала, но сейчас просто цокает своим маленьким язычком. – Это значит, что они связаны! – и показывает на красную нить.             

ᴄᴧᴀдᴋо ночью ᴄᴨиᴛᴄя ᴛᴇʍ, ᴋᴛо ᴄчᴀᴄᴛьᴇ дᴇᴧиᴛ

ɢʀᴇᴇɴ ᴀᴘᴇʟsɪɴ – иᴦᴩуɯᴋᴀ

             Задорный детский голосок жизнерадостно тарахтит под самым ухом, а Соуске просто щурится от яркого солнца. Он не помнит, что было за закрывшимися воротами, но маленькой тельце в руках чувствуется эфемерным миражом. Все так хорошо, что мужчина не сразу понимает, что спит. Даже алая краска слишком хорошо легла на нежную детскую кожу, что Айзен не верит. Но почему не верит – не помнит.       Он послушно следует своей роли в этом ярком и хорошем сне, беседую с рыжеволосой девочкой. Она очень похожа на кого-то очень важного и ценного. Драгоценным металлом блестят хвостики, счастливые глаза блестят на солнце, а у него просто спокойно на сердце. И мужчина просто отбрасывает дурные мысли, наслаждаясь покоем.       Искренне хвалит рисунок и думает, кем же приходится ему эта Ичиго? В ней нет его черт лица, чтобы быть его ребенком, так откуда же они знакомы? Отчего, никто из слуг не высказывает удивления? Он никогда не страдал излишним альтруизмом и простую сироту вряд ли бы лично носил на руках. Вряд ли бы касался кончиками пальцев рисунка, смазывая алую краску. Вряд ли бы слушал недовольство ребенка.       Айзен трет между пальцев сочную краску, напоминающую что-то, и поворачивает голову к непоседе.       – И как же мы с тобой связаны? – он шутливо мажет алым хорошенький носик.       – Ну как же! – взгляд карамельных глазок возмущенный, даже обиженный. Детское эго явно задето. – Ты – моя семья. Ты сам сказал. Еще и спр-р-рашиваешь… – малышка покачивает рыжей головкой, явно украв этот жест у мужчины.       – Ну-ну. – по-доброму усмехается Айзен подчиняясь правилам сна. – Конечно же мы семья. Просто напоминаю.       – Получай!       Маленький носик утыкается в щеку капитана, пачкая кожу краской в отместку за странные вопросы и измазанный нос, трется, чтобы размазать посильнее.       Мужчина смеется и прижимает ребенка к груди.       – И в кого же ты такая непоседа? Цутия, не знаешь? – он поворачивается к домоправительнице.       В маленькой голове нет беспокойств. В маленькой голове – солнечные лучи, задор, счастье. В маленькой голове вход воспрещен всяким тяжелым думам и страхам. Ведь вот он – тот, кто ее всегда защитит, держит ее на руках и прижимает к себе, пока ее крохотные ножки болтаются в воздухе, пачкая собранной с каменной дорожки пылью его капитанское хаори.       – Я говорила, Айзен-сама, что вы ее разбаловали. – жалуется Цутия, явно, в сотый раз, но мягко улыбается крохе своими старушечьими губами. – А была спокойным ребенком.       – Я не балованная! – тут же возмущается девочка, дуя персиковые губы.       – Правда? – притворно удивляется Айзен. – А кто забросил каллиграфию? – в мужском голосе шутка, а вот в голове, что-то щелкает, запуская механизм.       – Но… но… – девочка явно озадачилась.       Смотрит своими немигающими глазками во внимательные карие омуты и открывает ротик в желании что-то ответить, но не выходит. Странное чувство наполняет маленькое тельце, и кроха сжимает в кулачок белую ткань на груди капитана.       – У нас не было времени… – как-то слишком серьезно лепечет дитя.       – Мне казалось, тебе понравились мои стихи. – он почему-то помнит, как диктовал на красное ушко. Как тонкие пальчики уверенно держали кисть старательно вырисовывая иероглифы.       Ребенок хмурит свои рыжие, выгоревшие на солнце и почти прозрачные бровки. В голову тычутся мысли, какие-то сложные и многогранные. Такие, которые не хочется впускать в такую светлую головку, но они слишком настойчиво просятся.       Стихи.       Она помнит, как собственное личико горело. Как изящная, но все же не детская рука записывала строки. Он диктовал их Ей. Он…       – Соуске… – кулачок сжимается крепче, а взгляд неотвратимо меняется. Девочка оглядывается. Все действительно кажется таким огромным.       – Что-то случилось? – обеспокоенно спрашивает мужчина, заметив изменение во взгляде ребенка.       Да, это сон. Мысли пулями влетают в детскую беззаботную голову, болезненно впиваясь в нейроны. Ее ли это сон? Неизвестно, в связи с последними событиями. Кошмар ли это? У нее был сон, который начинался так же хорошо. Ее ли это Соуске?       Глаза малышки, наполненные страхом, осматривают лицо мужчины. На нем нет очков, но он в форме шинигами. Девочка наклоняется к шее и вдыхает запах – сосновые шишки и ее любимые еловые иголочки. Ее. Должен быть ее.       Но самый главный вопрос: это просто сон или то, что с ними случилось прежде? Ничего ведь страшного не будет, если она скажет? Просто проверит…       – Соуске, ты спишь… – собственный детский голосок приятно льется в уши.       Айзен хмурится, не понимая, почему его сон так подставляет себя, разрушая теплую иллюзию.       Но вот мыслительный механизм начал работать.       Ичиго ведь смотрит на него так серьезно и по-взрослому, напоминая кого-то. Такого же яркого, такого же теплого и такого... дорогого его сердцу.       И объяснение приходит само. Это ведь его Ичиго. Его драгоценный алмаз.       Айзен оборачивается по сторонам, наконец разглядывая сон. Высаженные жасмины, в реальности, поникшие от удушливой жары, бодренько шумят листвой. И небо без единой тучки. И он сам. В форме шинигами и капитанском хаори – ни рядовым, ни лейтенантом Ичиго его не видела. Это ее сон.       – Как я могу спать, если я держу тебя? – решает не рушить иллюзию сна.       Она поняла, что он понял. Слишком пытливо оглядывался. Значит, ее сон. Значит, один из них посетил сон другого. Хотя, возможно, это лишь игра ее разума.       Но она сама не хочет прерывать такой теплый момент. Она почти на вкус помнит ощущение свободной от дурных мыслей и страшных воспоминаний головы. Этот вкус сладкий и нежный, как облачко яблочной пастилы.       – А вот так… – маленькие ручки обнимают шею капитана, и девочка утыкается ему куда-то в ворот косодэ, продлевая негу спокойствия.       Мужчина тихо смеется и гладит маленькую спину. Красивая иллюзия, островок спокойствия в их кошмаре.       – А взрослый мольберт уже забыт, да?       Она жмурит глаза, пытаясь вытолкнуть все воспоминания, желая побыть ребенком еще хотя бы парочку минут.       – Мог бы и не размазывать краску, – обиженно бормочет тоненьким голоском, – совести нет…       Соуске отстраняется и все теми же пальцами в краске растирает алое пятно по хорошенькому носику, делая вид, что искренне хочет стереть.       – Ну прости-прости.       – Да я про рисунок, – все еще недовольно бурчит, дуя губы, и хватает его палец всей своей крохотной пятерней. – Испортил. А я старалась. – хотя она помнит только то, как чертила алую линию.       – И как мне загладить свою вину? – виновато хмурится Айзен. – Может подарок поможет мне?       – Я даже не знаю… – искренне задумывается Ичиго, наслаждаясь этим особенным флером того, что ей все можно, что можно быть самым настоящим ребенком, что на ней нет никакой ответственности. – Если поиграешь со мной в какурэмбо, то я прощу тебя.       – Всего-то? Тогда готовься убегать от самого злого óни. – заговорщически говорит Соуске и опускает девочку на землю. – Беги, пока считаю. Раз!       Кроха сразу же срывается с места, топая босыми маленькими ножками в сторону входа в поместье, но прежде чем перебежать порог, кричит мужчине, срываясь на смех:       – Я хотела быть они!       Она не хочет думать, есть ли в ее сне действительно понятие реацу, по которому Соуске легко ее найдет, не хочет думать о том, как это глупо или неправильно. Измученное сознание хочет продлить покой, и Ичиго ему это позволяет. Пока Айзен громко считает, она бежит в обеденный зал, уже переставая шуметь, чтобы игра была честной. Девочка решает откинуть уголочек одеяла котацу на сам стол, чтобы мужчина подумал, что она там, а сама забегает в маленькую кухоньку и заползает в один из шкафчиков для хранения крупы – благо, ее маленькое тельце подходит для такого дела.       Смех колокольчиками стелиться по двору поместья и Айзен улыбается, смотря вслед. Слуги, без присмотра хозяйки сна замерли статуями и никак не отреагировали, когда он прошел мимо.       Первым делом он поднялся на второй этаж главного здания, громко ступая по лестнице. Но второй этаж закончился на коридоре – похоже Ичиго никогда не была здесь и сознание не знает, что показывать. Седзи в гостевую комнату открылись в стену.       Соуске вернулся и заметил открытый обеденный зал. Но и там жизнь стояла, в ожидании хозяйки сна. Прислушавшись, он понял, что девочка ни в покоях жасмина, ни пиона. Зато в переходе к кухне день сменился на ночь, и зашел он в дышащее своей волшебной жизнью помещение.       Айзен осмотрел комнату, где можно было бы спрятаться ребенку. Под топчаном ее не было. За печью тоже. И тут он обратил внимание на шкафчики.       Улыбка тронула губы и Соуске постучал в ближайшую дверцу.       – Тук-тук-тук. Есть ли здесь хорошие девочки? – преувеличенно строго спросил он, отыгрывая они.       Дыхание после бега в маленьком теле сбитое, но Ичиго старается дышать как можно тише. Внутри шкафчика темно, а свет от масляной лампы не пробивается даже через крошечные щели. Она лежит на мешке риса, вцепившись в него всеми конечностями, потому что пустого места в шкафчиках не оказалось.       Персиковые губы недовольно поджимаются, когда все же слышны шаги капитана, блуждающие по кухне. А когда они приближаются к шкафчикам с провизией, девочка и вовсе задерживает дыхание. Стук и голос звучат рядом, но не у ее дверцы. И все же, Ичиго пугается, вздрагивая, и мешок с рисом не заставляет себя ждать – стремительно наклоняется, утягивая улегшуюся лягушонком на нем девочку за собой. Малышка хватается в темноте за все, что угодно, лишь бы не выпасть. Но дверца резко распахивается под весом мешка, ударяется о соседнюю, и девочка неуклюже вываливается на пол. Белые зернышки рассыпаются из мешка по дощатому покрытию, маленькое тельце падает на спину, а в кулачках судорожно зажаты небольшие холщовые мешочки со специями, за которые она схватилась в попытках удержаться.       – Ты проиграл, папочка, – жмурится она от фантомной боли в спине, что ощущается реальной.       Айзен слышит шум и оборачивается, увидев девочку на полу. Пыль от круп стерла узоры кимоно, а красное пятно на носике побледнело.       Мужчина поднимает девочку, осматривая на предмет ран, но не найдя ничего серьезного, прижимает к груди.       – А мне кажется, что выиграл, у они будет друг.       – Тебе кажется, – лепечет девочка, доверчиво прижимаясь к Соуске, а после громко чихает от рисовой пыли, – ты меня не нашел, я сама сдалась. Теперь я веду.       Айзен смеется и целует припорошенную пылью макушку.       – Ну нет, как такая грязнуля может быть они.       – Да? – в карих кукольных глазках заплескалась хитреца. – Хорошо…       Девочка выпускает все еще зажатые мешочки из рук, те падают на пол. Ладошки проходятся по детскому кимоно, собирая пыль, а затем со вкусом проходятся по выглядывающему из-под хаори черному косодэ. После юркие пухлые пальчики хватают смольной ворот, и малышка елозит им по своему лицу, отчего ткань пачкается серым.       – Все, я чистая, – победно улыбается Ичиго, в довершение еле заметно похлопав пыльным рукавом мужчину по щеке.       Сначала Соуске удивленно смотрит на по-детски деловую девочку, стирающую пыль его собственной формой. А после искренне смеется. – Ичи-го... – сквозь смех пытается сказать Айзен. – Теперь я не могу играть.       – Конечно, – светлая бровка приподнимается, и девочка, еле сдерживая смех, оценивающе осматривает капитана, – теперь я не могу играть с таким грязнулей.       – Боже, какой я невнимательный, – притворно качает головой Айзен, следя за детским личиком. – Из-за меня игра прервалась.       Ичиго серьезно и даже строго смотрит в чужие глаза, бликующие в свете масляной лампы. Сжатые в полоску губки бантиком сначала расплываются в улыбке, которую девочка пытается подавить. Но чем больше она сдерживается и чем больше болят от этого щечки, тем быстрее теряется контроль, и малышка утыкается лобиком в белое хаори и звонко смеется.       Айзен подхватывает детский смех. Звонкий, мелодичный и какой-то теплый повисает в кухне на время.       – Извини. Ты так сильно скучаешь по семье, – с грустной улыбкой говорит мужчина и выходит с ней на руках их кухни.       Детский смех еще продолжает звучать даже после сказанного мужчиной, но вскоре затихает от нехватки воздуха и от боли в округлых щечках. Да, она скучает. И по детству скучает, ведь пришлось рано повзрослеть и взять ответственность. Но…       – Спасибо тебе, мой родной Соуске, – за то, что продлил такую теплую фантазию.       Вспышка света. Пушистые рыжие веера распахиваются, а под обнаженным девичьим телом умиротворенно дышит такое же обнаженное и мужское.