Владыка-развоеватель

у нᴇᴦо ᴦᴧᴀзᴀ ᴛᴀᴋиᴇ,

чᴛо зᴀᴨоʍниᴛь ᴋᴀждый доᴧжᴇн.

ʍнᴇ жᴇ ᴧучɯᴇ, оᴄᴛоᴩожной,

ʙ них и ʙоʙᴄᴇ нᴇ ᴦᴧядᴇᴛь.

ᴀннᴀ ᴀндᴩᴇᴇʙнᴀ ᴀхʍᴀᴛоʙᴀ

      И будто светоч перед глазами разожгли. Сетчатку сперва слепит яркий свет, но ни моргнуть, ни сощуриться не выходит. Веки будто застыли каменным изваянием на пекущих от освещения склерах. Что-то ритмично толкает ее, но едва ли что-либо здесь ощущается достоверно или хотя бы правдоподобно.       Туман в голове неторопливо рассеивается, давая ощутить чуть больше. Тело словно не принадлежит ей, оно ощущается окоченевшим, чересчур твердым и хладным. Будто и не ее совсем. На шее влажно, почему-то зыбко вплоть до самой трахеи, а в лоне ощущается лишь бесчувственное механическое трение ткани о ткань. Сердце хочет яростно забиться, но она даже не чувствует своего пульса, не слышит в ушах привычный от волнения набат. Все сконцентрировалось в воспаленном мозге – и он, кажется, хочет выпрыгнуть из этой больной головы, выбраться подальше от происходящего. Ничего неясно, но паника нарастает от безволия, невозможности что-либо сказать или сделать, от… наполненных слезами чайных омутов?       Яростный, жестокий свет перестает так сильно резать глаза, словно лампочка перегорает медленно-медленно после скачка напряжения. Лицо ее мужчины полно ужаса, а рядом с ним, словно у двуглавого дракона, умостилось идентичное лицо в очках и со своим особенным выражением. Выражением совершенно беспрецедентной усмешки и чистейшего веселья. В глазах за стеклами можно прочитать разные эмоции, в том числе любование.       Ц-в-е-т-о-ч-е-к.       Она хочет закричать, но глотка лишь единожды и еле слышно булькает, и не поддается. Она понимает, что это сон. И то, откуда она сюда пришла – тоже осознала, как кошмар. И это зверски и по-черному пугает. Когда это закончится? Когда она выберется отсюда? Девочка силится проснуться, наблюдая за лицом своего Соуске. Своего родного, напуганного всеми фибрами души и тела Соуске. Он судорожно тянется к ней своими когтями с благоговейным беспокойством, вспарывает кожу и внутренности, и своим полумертвым неподвижным телом она ощущает, как уже загустевшая кровь вываливается из сосудов и живота желейными сгустками. А сердце все не бьется, чтобы дать ей понять, что она все еще жива. Чтобы успокоить ее, что это сон. Не ощущать биение собственного сердца и быть хладным окаменевшим телом – самое страшное, что она испытывала когда-либо. А дорогие карие глаза, полные животного ужаса, приправляют блюдо тонной соли и горькой полынью.       И неожиданно лицо ее мужчины стремительно приближается, его утыкают прямо в ее шею. И только сейчас она понимает. И голова готова разорваться на куски от паскудного чавкающего звука крови и истерзанной плоти. Секунда, и ее Соуске исчезает, словно оседает пылью на ней, и девочка может лишь лежать безжизненным телом, пока второй, такой идентичный и такой одновременно другой, не нависает над ней.       – Доброй ночи, ц-в-е-т-о-ч-е-к. Признаться, не ожидал тебя здесь встретить, – уголки его губ такие же острые как лезвия ее мечей. Эта улыбка до ужаса похожа на папину в том самом сне. Потому что так люди не могут улыбаться. – Идем.       Ее тело грубо берут на руки, но это понятно лишь по колебаниям в пространстве, а не по тактильным ощущениям. И она не может ничего сделать. Ни ударить, ни сбежать. Ни закричать. Она обещала себе, что не будет бояться, что постоит за себя, что не даст себя в обиду этому… двойнику. Но кошмар продолжается, и Ичиго кажется, что она застряла в нем навечно. Желание прервать собственную жизнь, чтобы стало просто легче, как никогда выползло наружу, светится яркой вывеской перед глазами. Она зовет свои занпакто, потому что сон ощущается слишком реальным, но ей никто не отвечает.       – Но прежде взгляни, – ее поворачивают лицом к эфемерной красно-белой кровати. – Какая красота.       И там – ее мертвое тело. С вспоротым как у животного брюшком, с вскрытой как у жертвы медицинских экспериментов гортанью. Кровь в трахее все еще вздувается пузырями и лопается, бледные ноги с пятипалыми багряными отпечатками на бедрах бесстыдно расставлены, а прекрасные жасмины, чей запах не может перебить запах крови, захватили в плен окрашенные рубинами змейки волос. Ее прекрасные жасмины…       Вспышка света.       И словно светоч перед глазами потушили. Сплошная мгла. В обнаженное тело врезается тысяча ледяных пуль – капель воды, пока студеная вода пронзает ступни своими ледяными танто. И девочка кричит, соревнуясь с бурей, хватаясь руками за горло, судорожно ощупывает голую кожу живота – и там ничего, никаких ран.       Такого не может быть. Она не спит. Она точно не спит.       Потому что ее духовные мечи панически стучатся в больное сознание, пока девочка снова не отзывается.       – Как тебе? Понравилось? – к обнаженной спине прижимается крепкое тело с совершенно сухой тканью поверх, а на нежную кожу живота ложатся горячие ладони, миллиметр за миллиметром скользя вверх. Здесь так пахнет дождем. Она ненавидит дождь.       – Не трогай! – Ичиго вырывается и поскальзывается, падая в леденящее мелководье лицом вниз. Тело болит от холода, от нервных судорог и от спазмов в груди.       – Неужели я страшнее его? – в голосе слышно бахвальство, самодовольство.       У нее нет сил встать, тело само по себе расслабляется, и девочке кажется, что она умирает.       – Жалкая, – тянет баритон откуда-то сверху. – Жалкая шавка…       Вспышка света.       Никакого судорожного дыхания. Никакого набата. Пониженный пульс и еле слышные поверхностные вдохи. Стеклянные безжизненные глаза смотрят в темноту, где все же в свете луны слабо виднеются очертания комнаты. В голове ни единой мысли.       Кроме одной – Соуске был там. Тихий разговор мужчины и женщины, таких похожих между собой внешне, только больше гадит в душу, которая уже переполнена как трещащий нитями мешок. А когда голоса затихают, девочка встает. Как пугало на выгоревшем поле шагает по комнате в сторону террасы на своих негнущихся ногах-палках и молча падает в кресло.       Айзен оборачивается на стук седзи. В бледном свете луны Ичиго выглядит как в кошмаре. Преступно мертвой.       К горлу подкатывает тошнота. Айзен чувствует, как летний ветерок играет в волосах, отчего спина покрывается мурашками. Становится еще хуже.       Он ждет, пока девочка скажет хоть что-то, но на террасе лишь тишина, прерываемая цикадами. Вот у кого нет забот.       Мужчина все же отстраняется от перил и подходит к креслу, опускаясь рядом на колено.       – Ичиго... – начинает Соуске. Но что сказать не знает. Она слышала, это видно, как день.       В голове нет вопросов вроде “как такое возможно?”, “почему так произошло?”. В голове снова нет оформившихся даже коротких мыслей. Цикады, кажется, поют свою песню ей прямо на ухо, ветер шепчет гадости, а девочка смотрит в чужие глаза, которые еле-еле видны в свете луны.       И то ли она выдумывает, то ли это все действительно так, но взгляд у мужчины такой же, как и в ее кошмаре. В эти омуты больно смотреть, эти омуты оседают на осколках сердца каплями кровавой лавы.       Она отводит взгляд к темной шелестящей чаще.       Айзен поджимает губы. Девочка так же молчит. Она в своем праве.       – Я... – он заносит руку над хрупким запястьем, но у самого нет сил поддержать, поделится теплом. Длинные пальцы сжимают подлокотник. – ... поговорю с Кьекой. Она еще долго будет ворчать. Любит это делать, – Соуске выдавливает из себя совершенно не веселую усмешку.       Ее мало волнует его разговор с занпакто. Заволнует, когда она сможет сносно соображать. А вот сон не отпускает. Не отпускает и то, как она оказалась во внутреннем мире Соуске, а тот не заметил. То ли из-за собственным переживаний, то ли это все проделки не-ее-Соуске. Беззащитная в его мире, полностью обнаженная, она снова его испугалась. Не смогла даже пошевелиться. Пала ниц как размазня.       – Это он насылает сны? – голос тихий, тише мелодий цикад.       Мужчина замирает. Только успокоившееся сердце начинает вновь биться в предвкушении грядущего ужаса.       Соуске пытается дышать через нос, легкие горят. Она не только слышала.       Она в и д е л а.       Айзен упирается лбом в собственную руку на подлокотнике в жалкой попытке угомонить сердцебиение и заставить легкие работать нормально.       Она в и д е л а.       Надежда увидеть блеск в прекрасных глазах сыпется, как песок Уэко Мундо сквозь пальцы.       – Не совсем, – наконец выдавливает из себя сипло и настолько жалко, что тошно самому.       – Это он, – блеклые глаза опускаются на каштановую макушку.       Внутри все клочья, в которые разорвалась ее душа, приподнялись в воздух и рвутся теперь на микроны. Внешне же девочка почти как статуя – ни частого дыхания, ни гудящего сердца, ни дрожащих рук. Бледные тонкие пальчики опускаются на макушку Айзена, зарываются в мягкие пряди, кончиками проходясь по коже головы.       – Он смог затащить во внутренний мир. Мог и сон наслать.       Маленькие, хрупкие пальчики дают ему передышку, дают вздохнуть. Соуске просто дышит. Сказать ему нечего – она видела его кошмар. Она видела, чего он боится больше всего. Ему впервые в жизни хочется, чтобы его не поняли.       Отчаяние сочится из мужчины. Выливается сгустками на пол, переползает на маленькие ступни. И сливается с ее собственным.       Тихий изнуренный вздох.       У нее нет сил. Совершенно никаких. Ей надоело видеть кошмары, она не может видеть эти карие глаза, выедающие ее сетчатку своей виной. А сейчас и беспросветной болью.       Ручка безвольно гладит темные, черные в свете луны волосы.       В ее груди дыра. Затянется ли она, как дыра пустого, неизвестно. А Ичиго и не шибко интересно – лишь бы вот только не болело. Холодная ладошка заставляет капитана приподнять голову, и девочка сгибается, наклоняется. Холодный лоб касается горячего и лихорадочного, пустые глаза с сожженной на сковороде карамелью закрываются.       

я хочу оᴄᴛᴀᴛьᴄя ʙ жиʙых ᴄᴩᴇди бᴇздуɯных ᴋуᴋоᴧ

бᴇз ᴩᴀнᴇний ножᴇʙых ʙ ϶ᴛой жизни убоᴦой

ʙ жиᴧᴀх бᴇжиᴛ ᴋᴩоʙь ʍнᴇ нужны доᴄᴨᴇхи боᴦᴀ

боᴋᴄ - я ᴦоᴛоʙ ʙᴇᴄᴛи бой, ᴩуᴋи ᴄᴋоʙᴀᴧи бинᴛы

      Айзен тянется к девочке будто пытается задержать касание. Словно она лекарство от его затяжной болезни.       Но это он должен быть тем, кто успокаивает. Кто защищает. Он обещал нести ответственность вместо нее.       Его руки покрываются иерро. Такой спасительной броней. Крылья-змеи ползут по деревянному полу террасы тихонечко шипя, убаюкивая и девочку, и хозяина.       Маленькая мысль заканчивается логически. Словно подарок, упакованный в красивую бумажку и перевязанный яркой лентой.              они обᴀ нᴇ зᴀᴄᴧужиᴧи ϶ᴛоᴦо. ᴋᴇʍ бы они ни быᴧи.       Девочка не отстраняется и не отрывает глаз даже из-за шума – шипение ей знакомо. Шипение – символ Его заботы. Символ того, что Она важна. Пока одна ладошка лежит на чужом лице, холодя гладкую щеку, вторая проникает под ворот женского кимоно и трет болящую грудную клетку.       – Мы все сделаем как надо. – на грани слышимости, тише ветра.       

онᴀ ᴋᴩᴀᴄиʙᴀ и уʍнᴀ…

ᴋоʙᴀᴩнᴀ и ᴨоᴩой жᴇᴄᴛоᴋᴀ,

ᴛы ᴄ нᴇй хʍᴇᴧᴇᴇɯь бᴇз ʙинᴀ,

онᴀ ᴄчиᴛᴀᴇᴛ ᴛᴇбя боᴦоʍ..

и ᴨоздно оᴛᴄᴛуᴨᴀᴛь нᴀзᴀд…

ᴛᴇᴨᴇᴩь у ʙᴀᴄ однᴀ доᴩоᴦᴀ.

ᴨуᴄᴛь будᴇᴛ ᴋ ʙᴀʍ ᴄудьбᴀ ʍиᴧᴀ… нᴇʍноᴦо

ᴦᴩиᴦоᴩий ᴧᴇᴨᴄ - ᴛᴩибунᴀᴧ

      Айзен кивает и прикрывает глаза, вслушиваясь в ее едва заметное дыхание.       Во что же он превратил ее. Во что втянул. Ее нельзя было отдавать ни в руки шинигами, ни самому забирать. Она без всей правды была такой…       Живой. Яркой.       – Я бы все отдал, чтобы твои глаза вновь стали такими же как тогда.       Ее глаза. Глаза… Какие они сейчас? Какие они тогда? Похожи ли они на неморгающие глаза Ичиго из сна? Ведь чувствует она себя такой же неживой и бездыханной. Даже сердце все еще не стучит в ушах – предательски, подло затихло в болящей груди.       – Тогда?       – В детстве, – выдыхает мужчина. Голос его надломлен. Как и он сам. – Ты налетела на меня как маленький вихрь, даже не подумала затормозить. – Айзен улыбается одними уголками губ, вспоминая два рыжих хвостика и облепленную снегом курточку.       Она отстраняется, чтобы заглянуть в дымчатые глаза. В ее же, остекленевших, мелькает жалкая искорка удивления. В груди болит сильнее, и девочка все еще растирает ее ладошкой, согревая.       – Я встречала тебя в детстве? – Айзен слышит ее только потому, что их лица находятся в десятке сантиметров друг от друга. – Но я не помню…       – Зато я помню, – он протягивает черную, украшенную когтями, руку и нежно проводит по бледной щеке. – Наверное, тогда я и утонул в твоих глазах.       Странный вихрь крутится над осколками сердца. Ворочает брошенные клочки души. Маленькая ладонь отрывается от чужого лица и накрывает руку в иерро, что холодит ее щеку.       – И... какими они были? – бесцветный тихий голос вдруг задрожал.       – Счастливыми. Любящими весь этот мир.       Да. Вряд ли они сейчас такие же. Ласковые воспоминания мужчины болезненно, но с теплотой играют на изорванных струнах души.       – Я… – ей хочется соврать, что обязательно станет такой девочкой с такими глазами, но это будет неуважением к боли Соуске. – я знаю, что ты хочешь их вернуть. Я постараюсь…       Что постарается? Не думать о том, что видела и узнала? Не видеть кошмары? Не выбиваться из сил от одного шевеления губами и моргания веками? Ичиго не знает. Но боль ей надоела. Она все еще разрастается ядовитым древом по всему телу, она отравляет. Но у нее нет сил. Это пик. Она должна верить, что все будет хорошо, иначе эта боль ее убьет.       Потому что они оба не заслужили такого.       Айзен горько усмехается. И опускает голову.       – Это я виноват. Это я должен вернуть тебе то счастье.       Наверное, Кьека права. Ему нужно определится, кто он для Ичиго.       Девочка так же опускает голову, но утыкается носом в пахнущую чабрецом макушку. Хочется скулить. Она не может ничего обещать. У нее не тело, а зубодробильня и живодерня. Не тело, а безжизненная оболочка для внутридушевных стенаний. Не стоит что-то сейчас обещать.       – Все уже случилось. Память не стереть. – мысли формируются лучше, складнее, от этого думать становится еще страшнее, надлом становится невыносимее. С кашей в голове – легче. – Но я хочу счастья… Нам.       Айзен сглатывает набежавшую слюну.       – Я не знаю, как его вернуть, – признается с горечью мужчина. От собственного бессилья тошно. Таким же он был в кошмаре. Не имеющим возможность даже шевельнутся. Подчинялся правилам шинигами. – Ты знаешь, как я могу это сделать?       Надлом в его голосе пазлом ложится на надлом в ее душе. Но в голову приходит любимая фраза старика, которую он часто говорит в сложных ситуациях.       – Нужно время.       У него время есть. Так много, что устал вечно ждать. У него есть терпение. Он умеет ждать. Но он устал ждать. Он едва дорвался до тех прекрасных глаз, смотрящих на него с любовью, как собственными руками стер из них драгоценный блеск.       – Я устал ждать, – Соуске горько усмехается. Дожил. Говорит самые ненавистные себе слова. Самому драгоценному человеку в мире.             

ʙᴄᴇ оᴛʙᴇᴛы нᴀ ʙᴄᴇ ʙоᴨᴩоᴄы ᴧᴇжᴀᴛ ʙнуᴛᴩи ᴛᴇбя,

нᴀбᴇᴩиᴄь жᴇ оᴛʙᴀᴦи ʙзяᴛь и ᴨооᴛᴋᴩыʙᴀᴛь. боᴦ нᴇ ᴛᴩᴇбуᴇᴛ оᴛ ᴛᴇбя

ᴄᴛᴀноʙᴧᴇнья быᴄᴛᴩоᴦо, но ᴨуᴦᴀᴇᴛᴄя, ᴋоᴦдᴀ ʙидиᴛ чᴇᴩᴇз ᴄᴛᴇᴋᴧо – чᴛо ᴛы

нᴀʙзничь ᴧᴇжиɯь ᴨоᴧᴦодᴀ и, ᴋᴀᴋ оᴛ ʙыᴄᴛᴩᴇᴧᴀ, ᴨод зᴀᴛыᴧᴋоʍ ᴨяᴛно ʙоᴧоᴄ ᴄ ᴛᴇбя нᴀᴛᴇᴋᴧо.

ᴛы жᴇ ᴄᴧᴀʙно ᴄообᴩᴀжᴀᴇɯь, ᴛы ʙихᴩь, ᴛы ᴦонщицᴀ, ᴛоᴧьᴋо нужᴇн ʙнуᴛᴩи

ᴋонᴛᴀᴋᴛ ᴨᴩоʙодᴋоʙ нᴇхиᴛᴩых.

ᴨᴩоᴄᴛо ᴨоʍни, чᴛо ʙоᴛ ᴋоᴦдᴀ ϶ᴛоᴛ ʍиᴩ зᴀᴋончиᴛᴄя – ᴛʙоᴇ иʍя ᴄʍᴇɯноᴇ ᴛожᴇ

доᴧжно быᴛь ʙ ᴛиᴛᴩᴀх.

ʙᴇᴩᴀ ᴨоᴧозᴋоʙᴀ

      Хладные ручки поднимают его тяжелую голову, обнимая лицо. Опущенные устало темные брови, дымчатые безопасные омуты не верят во “время”. И Ичиго мало верит. Но хочет. Даже разбитая как ваза неуклюжим дитем – хочет. Потому что тоже устала, ей тоже надоело. У нее нет сил.       – Я понимаю, – подушечки больших пальчиков гладят скулы. – Раньше ты ждал один. Сейчас мы подождем вместе. – Ичиго не может одарить его чувственным взглядом, но наклоняется, чтобы оставить поцелуй на лбу. – Щелчком пальцев ничего не поменять.       Мужчина прикрывает глаза, подставляясь под невинный поцелуй.       – Почему ты поняла меня... – не вопрос, а горечь сожаления. – Я не должен был желать тебя.       Знай бы он тогда чем обернётся его жадность... А, что бы он сделал? Благородно оставил девочку в покое? Самолично убился бы, чтобы добить Кьеку? Сгноил себя в одиночестве? Нет. Никакая боль не пересилит его алчность.       – Ты жалеешь?       Она – идиотка, потому что сама не жалеет. Потому что он заставлял ее чувствовать себя лучше, чем она есть на самом деле. Потому что только он защитил от слез, только он баюкал всю ночь, лишь бы закрыть от кошмаров. Только он сильнее всего боится навредить ей.       – Не... – он замолкает так и не сказав слова. Пару минут он просто молчит, стараясь выудить из потока мыслей, паники и алчности, правду. Хотя бы сейчас.       – Будь у меня шанс начать все заново, я все равно бы забрал тебя.       Девочка кивает, не отнимая рук от чужого лица, смотря глухим взглядом в болящие и уставшие чайные озера.       – А я бы согласилась.       Слабая улыбка наконец касается уголков мужских губ.       – Даже, забери я тебя ребёнком?       Ладонь с когтями возвращается на нежную щеку, легонько лаская.       – Я бы не оставила маленьких сестер, ты знаешь это. И у меня к тебе не детские чувства, – девочка подставляется под касания такой опасной на вид руки.       – У меня тоже не детские. Я такой жадный, Ичиго... – Айзен вздыхает, но не опускает руки, продолжая гладить нежную кожу.       – Я знаю, Соуске, – она опускает стеклянные глаза, отнимая ладошки от чужого лица, но едва заметно ластясь к чужой руке. Ичиго знает и принимает, как и говорила ему когда-то. – Ты, кажется, хотел воды? Принести?       Мужчина по-доброму усмехается.       – Я сам схожу.       – Возьмешь с собой? – тихая-тихая просьба. Она не хочет оставаться одна после кошмаров.       – А хотела сама пойти, – Айзен встаёт. Иерро опадает, оставляя его в домашнем кимоно. Мужчина поднимает девочку на руки.       – Я бы позвала тебя с собой, – признается девочка, обнимая капитана за шею.       Он несет ее так же, как и его младшая версия во сне, подхватив под ягодицы. Двойник нес ее наверх, уровень за уровнем, степенно и медленно, продлевая ее кошмар. Ее Соуске же, ступень за ступенью, движется с ней вниз, и ей самой хочется продлить момент, потому что в его руках свой пульс слышится чуть лучше, дыхание становится чуть более живым.       Ичиго утыкается носом в изгиб шеи. Никакого запаха дождя, зыбкой сырости – лишь еловые перетертые иголочки и сосновые расколотые шишки.       Близость с ней успокаивает глупое сердце. Он слышит ее умиротворенное дыхание и сам начинает дышать спокойно.       Кухня встречает их темнотой, запахами специй, тлеющим очагом.       Айзен оставляет девочку на топчане – какая-то служанка, в пылу промывки костей с подругами из кухни, забыла стопку чистых простыней, за что получит от Цутии завтра.       Мужчина зажигает масляную лампу, и та дает тусклый, но уютный свет.       Очаг разгорается быстро – Соуске подбросил щепок, а стоило огню набрать силы, как в ход пошла парочка поленьев. Сверху, нечаянно звякнув цепью, повесил чайник.       Разбуженные дверцы шкафчиков грустно скрипели, неохотно поддаваясь хозяину дома. Это днем, в пылу готовки для богатых обедов господ, их не слышно.       Звякнули тарелки. Нехитрая снедь – лепешки да порезанное вяленое мясо, сдобреное корочкой из специй.       Зашипел закипевший чайник. Горячая вода обожгла глиняные пиалы и заварник. В воздухе повис аромат травяного сбора Цутии.       Тихая атмосфера, приправленная желтым приглушенным светом лампы, пробирается в пустые зрачки и в оглушенные уши. Девочка послушно сидит и наблюдает за мужчиной, не издавая ни звука, поджав босые ноги, обняв руками колени.       На Соуске, как и на ней, нет лица после случившегося. Но никто уже не паникует – это не лечит, но немного облегчает боль. Смазывает зияющую рваную рану охлаждающей мазью.       Томно и по-серьезному потрескивают поленья, мелко булькает вода в чайнике, тихо шагают по дощатому полу босые ноги капитана, занятого делом.       Будто ничего не произошло.       Вполголоса и поверхностно бьется девичье сердце в такт звукам, и Ичиго, что в буквальном смысле побывала в своем мертвом теле как в клетке, радуется даже этому. Знакомый и уже ставший родным запах особенного чая Цутии обволакивает легкие, и риока ждет, когда сделает глоток.       – Сейчас вернусь за тобой. – говорит, а сам выходит с подносом на улицу. Через несколько минут возвращается, пахнущий летней ночной прохладой, и выносит ее в сосредоточение этого аромата, чтобы как ребёнка опустить в кресло. Маленький уголок между кухней и главным домом. Цветы здесь не такие ухоженные, и земля устлана остатками гальки вперемешку с щепками, но на фоне тьмы поместья в воздухе играются светлячки.       Девочка сразу же подбирает ноги, обняв коленки руками, чтобы те не так мерзли, пока цикады поют им уже не такую издевательскую песню.       Лепешка отлично рвется руками. Будто Айзен мальчишка с бедных улиц Руконгая. Будто и нет замашек если не императора, так аристократа.       Кусочки хлеба делятся поровну и мужчина тянется к полоскам вяленого мяса.       – Хорошая сегодня погода. Тихая.       Карие глаза смотрят куда-то в себя, куда-то, где нужно мыслить, лгать, изворачиваться, бороться. Куда-то, где есть привычное дело.       Она не отвечает, просто единожды кивает как болванчик, подпирая холодной ручкой щеку. Смотрит на пар, парным молоком, выливающимся из носика заварника. Ждет. На мясо же смотреть не может – вспоминаются самые мерзопакостные картинки.       – И ветер почти теплый, – все же тихо-тихо добавляет Ичиго.       Из чащи, что осталась чуть поодаль, доносится ухающий смех – совы, не спят, активничают, охотятся. Хохочут над двумя, что решили обсудить погоду, когда в мыслях она стоит на самом последнем месте.       Девочка становится на колени в кресле, когда чай достаточно заварился. Наливает в пиалы ароматный напиток, подает одну сначала Айзену, а вторую забирает себе и усаживается, грея пальчики.       Айзен жует механически, совершенно не чувствуя вкуса. Ждет, чтобы пар от чая перестал подниматься, и отпивает. Глиняная пиала впитала вкус другого чая и теперь смешался со сбором Цутии.       – Я сейчас понял, за чем скучаю из будущего, – говорит он совершенно невпопад.       – За чем же? – она не поднимает взгляда, не желая травить чужую душу своими глазами. И тоже отпивает чай, чуть обжигая губы и горло.       – За отличным арабским кофе. Сейчас такого не достать, – устало усмехается мужчина. – Сейчас бы не помешала чашка.       – Согласна, – охотно подтверждает девочка, ведь кофе она действительно любит. – По чему еще ты скучаешь?       Она вот – по многому. Уж слишком отличается ее мир, откуда она сюда прибыла, от этого.       Айзен улыбается, вспоминая прошлое будущее.       – За библиотекой, наверное. Может еще немного за кроватью в Лас-Ночес. Больно удобная была.       – Замок выглядел очень пустым, когда я была там в последний раз, – тихо делится мыслями, – но сейчас я бы туда сбежала.       Действительно. Внутри замок ничего не украшало – белоснежные стены, полы и потолки, и лишь серые тени делали какой-то объем этому дворцу. И больше ничего – до страшного аскетично. Но девочка с удовольствием бы поселилась сейчас там, где нет мира, в котором она разочаровалась.       Айзен хмурится, понимая, из-за чего девочка так сказала.       – Увы, сейчас на его месте только развалины.       Ичиго понимающе кивает, сверля взглядом ручку кресла.       – Жаль, – и прикрывает персиковый рот пиалой, делая глоток чая.       – Я отстрою его, – обещает мужчина и берется за свою пиалу. Глоток теплого настоя немного стирает горечь разговора. – Ты не ужинала. Хотя бы перекуси.       Она покачивает головой, вдруг поднимая взгляд на мужчину, наблюдая за его отстраненным лицом.       – Меня стошнит, – честно признается, отпивая свой напиток до дна. – Потом.       Соуске вздыхает.       – Если в следующий раз откажешься, прикажу Цутии кормить тебя. От нее не отвертишься, – шуточно он грозит.       – Я сбегу. А вот если кормить будешь ты… – не остается в долгу девочка, не позволяя капитану угрожать ей этой доброй старушкой. – Я замерзла, Соуске. Возьмешь к себе?       Брови удивленно поднимаются. И на сердце становится спокойней. Девочка немного отвлеклась, хотя взгляд все тот же.       – Конечно. – Соуске раскрывает объятья, будто говоря – “тебе всегда рады”.       Она спрыгивает с кресла, делает пару шагов босыми ступнями по прохладным гладким камушкам и колючим щепкам и с ногами забирается на колени Айзена, прижимаясь боком к его горячему телу.       Соуске обнимает девочку и прижимает ближе к себе, а под колени кладет собственную руку, чтобы в ноги не врезался подлокотник.       Девочка утыкается холодным носом в шею капитана, нагло воруя его тепло, воруя его запах. Мертвые глаза прикрываются тонкими веками.       – Ты знаешь, от него пахнет дождем, – тихо шепчет риока, чуть сжимаясь. – А ты пахнешь совсем по-другому.       Мужская ладонь ложится на хрупкую спину и начинает нежно гладить.       – Не любишь дождь, да? – невесело усмехается мужчина.       – Не люблю, – соглашается Ичиго. Теплая рука, гладящая ее спину, оседает приятной вуалью на душе, – и мои занпакто его не любят. Но от тебя пахнет теплым сосновым лесом, – девочка потирается носом о кожу на шее как звереныш, – очень... успокаивающе.       Вместо ответа Айзен целует золотую макушку и смотрит поверх нее. Сколько же боли он причинил своей девочке. Своему драгоценному алмазу.       – Завтра придет учитель эрху, – вдруг прерывает повисшую тишину. – Если не понравится, найду другого.       – М? – переспрашивает рыжая риока скорее из-за резкой смены темы и чуть отстраняется, чтобы заглянуть в глаза, но затем осмысливает сказанное капитаном. – А… учитель. Спасибо.       Слишком быстро, слишком скоро. Девочке кажется, что она пока готова только к тому, чтобы лежать в постели и выползать из нее, чтобы помыться.       – Если не хочешь, можешь отказаться. Я не настаиваю, – смотрит в ответ бледному сердоликовому взгляду.       – Я попробую. Но если не получится – скажу, – Ичиго не хочет ничего обещать, не хочет храбриться.       Айзен кивает и крепче прижимает девочку к себе. Нужно будет придумать девочке еще занятие.       – Соуске… – девочка устала, ей плохо от этого жуткого флера разговора на отвлеченную тему, когда на душе боль, когда там у обоих рвы размером с ядро Земли. – Я хочу, чтобы мы были честными друг с другом. Чтобы делились тем, что внутри.       Рыжая поднимает голову, вновь ловя взгляд карих глаз, полных вины. Она вспоминает ссору, когда капитан увиливал сколько мог, потому что чего-то боялся.       – Я знаю, что тебе трудно так, – голос у девочки ровный, взгляд бесцветный, но она хочет быть искренней хотя бы вербально. – И мне тоже трудно. Но так будет лучше.       Мужчина тяжело вздыхает и отводит взгляд.       – То, что внутри... – тихо говорит Айзен. Внутри него тьма, холод и собственный занпакто, уставшая от всего того, что крутится в голове. – Ичиго, много во мне связано с правдой. – с той самой, от которой он сначала защищал, а после в порыве гнева вылил на неподготовленную девочку.       – Я понимаю, – маленькая холодная ладонь ложится на щеку мужчины, но девочка не заставляет смотреть на себя, просто гладит бледную кожу. – Но правда не всегда бывает ужасной. – Ичиго прекрасно поняла, о какой правде он говорит. – А если она такова, то ничего не поделать с этим – это мир такой, а не мы.       Айзен криво усмехается собственным словам из уст девочки.       – Ичиго, никогда не думай о правде хорошо. Особенно про мир.       – Я… – девочка хмурится, но не знает, как оспорить. Подушечка большого пальца гладит чужую скулу. – Почему?       – Потому что я все еще надеюсь увидеть в твоих глазах счастье, – Соуске наконец поворачивается и смотрит в бледные сердолики с такой виной, будто он единственный грешник в этом мире. Будто он повинен во всех существующих ужасах.       Его глаза делают больно, Ичиго не может смотреть в них и опускает взгляд. Дыра в груди зияет все ярче, хрупкая ручка убегает от чужого лица, безвольно падая на девичьи колени.       – Хорошо.       Мужская ладонь ложится на бледную, почти белую в свете луны, щеку и немного поднимает рыжую голову, чтобы заботливо поцеловать в лоб.       – Я расскажу. Но только тогда, когда увижу, что ты готова, что... – он тяжело вздыхает. – что на тебя это не повлияет.       – Хорошо, – безучастно повторяет рыжая риока, закрывая глаза от нежного жеста, обманываясь чужими горячими губами, – поцелуй меня, Соуске.       Это желание пришло само – ей просто захотелось забыть те кошмары, где ее мужчина, сам того не хотя, истязал ее же. Захотелось, чтобы он доказал, что эти кошмары – лишь выдумка, что он никогда не сделает с ней такого.       Айзен кивает и наклоняется, целуя медленно и нежно. Передавая его надежду.       Его раскаленные губы ласковы, деликатны. Они обволакивают мягкостью каждую разбитую внутренность, они не затягивают глубокую рану внутри, но прикрывает ее мягкими лепестками жасмина, заставляет на время забыть о ней – до тех пор, пока лепестки не пропитаются кровью.       Хладные ручки ложатся на шею капитана, и девочка прижимается к его телу, судорожно желая забыть страшные картинки хотя бы на момент поцелуя. Она отвечает Айзену робко, будто целый год не целовала его, хотя последний раз, когда риока прикасалась к его губам своими, был в библиотеке. Но и этот эпизод вспоминать не хочется.       Соуске чувствует ее боль на персиковых губах. Сердцу становится еще хуже. Перед глазами мертвые, застывшие в улыбке губы.       Мужские руки ложатся на осиную талию, прижимают вплотную, не оставляя места между телами.       Так, как он не сумел прижать во сне.       Предательский пульс все еще не слышен в собственных ушах, и Ичиго тянется за чужим, ласково целуя пухлые губы. Одна из ладошек оживляется, медленно скользит вниз, огибая ключицы, забираясь под ткань кимоно, и останавливается там, где сердцебиение мужчины ощущается сильнее всего – по центру грудной клетки, чуть выше солнечного сплетения.       Тук. Тук. Тук.       Вот оно. Такое беспокойное, учащенное сердце. Живое. Заменяет ей свое собственное, бьется за двоих.       Холодная ладошка на груди прожигает кожу лучше лавы на последних уровнях Ада. Айзен смотрит в мутные сердолики и не может перестать видеть разорванную им же глотку.       Ичиго видит, как он на нее смотрит. С болью, со скорбью – риока как наяву осязает собственные рваные раны из сна, глядя в эти карие омуты. Она знает, что ему мучительно видеть ее мертвые глаза.       – Не смотри в них, Соуске. Вспомни глаза, что были тогда… – с надломом в голосе шепчет девочка, закрывая второй ладошкой его веки и снова целуя его потемневшие губы.       Мужчина слушается, закрывает глаза под холодной ладошкой и представляет, что перед ним совершенно не сломанная им и шинигами девочка. Та Ичиго, что была в прекрасном белом кимоно, прекрасная леди из аристократической семьи. Та Ичиго, счастливая девочка, любящая весь мир. Та Ичиго, что боролась, веря в лучший мир.       Ей хочется заплакать от того, как горько она сама его целует, закрывая мужчину от окружающего мира. Но в ее безжизненных глазах ни единой капли влаги. Ей хочется одарить его искрами счастья, тонущими в густой сливочной карамели. Но в ее взгляде нет ни карамели, ни искр.       В груди болит, но девочка не отрывает руки от чужой, веря, что его сердцебиение – это ее собственное. Обманывает себя. Отрывается от губ, оставляет ласковые и полюбовные поцелуи на острой линии выдающейся челюсти, опускается к гортани. Это не сон, это не кошмар. Здесь нет разорванного горла и брюшка, здесь нет мертвого лица, нет мужских отчаянных слез и вдохов. Здесь нет бесчувственного окоченевшего тела и сухого трения. Здесь нет места жестокому любованию.       Пальцы на талии сжимают тонкую ткань кимоно. Не потому что страсть, не потому что хочется сорвать несчастную вещь. А чтобы не забыть. Не спутать счастливую девочку с прекрасными глазами, с этой безжизненной куклой, в которую он превратил ее собственными руками. Ведь обещал огранить. Превратить в бриллиант. Обещал защитить.       Айзен отстраняется и не открывая глаз встаёт, вместе с девочкой на руках. Он знает свое поместье как пять своих пальцев, поэтому, идя босиком, не спотыкаясь, возвращается в покои жасмина.       Развороченная, высохшая после их общего кошмара, кровать принимает хозяйку и проминается под ним.       Нависая над ней, Айзен вспоминает, как так же во сне был сверху и обходит кровать, ложась просто рядом, прижимая девочку ближе.       Она сама попросила не смотреть. Сама закрыла ему глаза. И то, как он послушно и почти судорожно не открывает их, становится комом в горле. Не комом – морским ежом. Он режет гортань, он впрыскивает яд.       Неужели она настолько… противна? Ей хочется выть, но она давит на крепкие плечи и кладет мужчину на лопатки. Ей хочется заскулить от боли и всепоглощающей тоски по самой же себе, живой и дерзкой. По некогда восхищенным ею чайным глазам. Но она высвобождается из объятий, распутывает тонкий шелковый пояс своего ночного кимоно и завязывает гладкую ткань поверх чужих век. Раз она так жалко выглядит, то не стоит ему даже пытаться взглянуть.       Девочка сидит на нем сверху, а женское кимоно аккуратно раскрылось, обнажая белое истощенное тело. Холодные ладошки проходятся по крепкому телу капитана, скользят по ткани его одежд, тянутся к поясу и развязывают. Она хочет забыть сны, она хочет вспомнить, как было хорошо им вдвоем.       Шёлк быстро нагревается и становится хуже. Он понимает, что хочет сделать девочка. Это неправильно, глупо и не поможет, но…       Рука тянет за рукав женского кимоно, притягивая его хозяйку для очередного больного поцелуя. Вторая ложиться на обнажённую грудь и ласково гладит, опускаясь вниз, пересчитывая кончиками пальцев обтянутые бледной кожей рёбра.       Горячая рука обжигает бумажную кожу, и девочка дергается из-за собственной чувствительности, когда ладонь проходится по розовому как лепесток сакуры соску. Но ничего не из этого не тянется вниз живота. Никакой узел там не завязывается, никакой вихрь не заворачивается.       И Ичиго почти готова зареветь в чужие губы, почти готова пойти ко дну. Не может только потому, что сил на это больше нет. Со слезами не выйдет даже малая часть ее боли, никакое дно не опустит ее ниже тех уровней ада, где она побывала наяву и во снах. Но кулачки сжимают его кимоно так, что пальцы хрустят. То ли от злости на себя, то ли просто чтобы почувствовать себя живой.       Он чувствует, как ногти задевают его кожу под кимоно. Слышит загнанное дыхание. Словно вот-вот девочка заплачет. И может так было бы лучше. Так бы её глаза хоть немного начали блестеть.       – Ичиго, не заставляй себя... – шепчет он в персиковые губы.       – Чш-ш-ш-ш-ш… – обжигает чужие губы.       Кого успокаивает? Себя? Его? Обоих. Хочет забыть, забыться. Хочет ощутить ту самую одержимость, которая заставляла потерять контроль над собой. Хочет сделать так, чтобы мужчина шептал ей приятности на ушко. Услышать, как она прекрасна, как она важна. Осознать, что она не навсегда останется такой, как сейчас. Что расцветет таким цветком, которому голову сорвать не так-то и просто.       – Все хорошо, мой родной Соуске, – кулачки медленно расслабляются, пальчики проникают под кимоно, как змеи ползая по алебастровым плечам и ключицам, и Ичиго касается губами пульсирующей венки на горячей шее.       Это он должен говорить. Он должен успокаивать девочку. Как обещал. Но его хватает лишь запустить пятерню в золотые волосы, прижать к себе за затылок и поцеловать в рыжий висок. Почему-то всплывает картина из сна. Как двойник тыкал его, как щенка, в разорванное горло Ичиго. И лучше бы это он видел двойника девочки, лучше бы он лежал холодным трупом на кровати среди жасминов. Лучше бы его разорвали острые рога.       – Все хорошо, – снова шепчет Ичиго, обманывая себя, поворачивает голову и целует уголок серьезного рта.       Она выпрямляется, и чужая рука плавно выползает из медной копны волос. Девочка сама снимает свое кимоно, откидывает его в сторону, оставаясь нагой перед тем, кто ее совсем не видит. Она так хочет насладиться его некогда частым и сладким “красавица”. Она закрывает свои глаза и представляет его восхищенный и полюбовный взгляд. Цепкие пальчики на ощупь распахивают мужские одежды, гладят напряженный живот. Девичье тело вновь опускается, а персиковые теплые губы накрывают маленькую бусинку соска.       Он слышит как шуршит ткань, чувствует как та скользит по его телу.       Холодные губы на груди ощущаются так, что будто прижали фарфоровую куклу. А он сам мертвец. Но так легче.       Кукле подойдёт труп. Он рассыплется на рейши, оставив после себя пустоту, попадет в Ад и уничтожит его, чтобы она больше его не видела.       Он никак не реагирует. Никакого стона, даже ни единого судорожного вдоха-выдоха. Во рту горько как от самой мерзопакостной таблетки. Раньше, стоило ей к нему прикоснуться, тело мужчины сразу отзывалось. Сейчас же – застыло статуей, даже руки лежат по швам.       Кончик языка влажно проходится по соску, дразня, скользит по темному ореолу, пока девочка сдерживает скулеж в горле, запирая его на замок. Ладошка гладит ребра, ползет к плечу, проводит по руке до самой кисти. Пальчики обхватывают ее и тянут к болезненно выгнутой пояснице, кладут на сухую кожу, умоляя хоть как-то прикоснуться к ее болящему всеми клетками телу.       Он послушно оставляет ладонь на пояснице и даже гладит холодную кожу. Вторая же вновь возвращается на золотой затылок. Будто хочет поправить голову у шарнирной куклы.       В продырявленной груди все сжимается и горит. Он никогда не был с ней так холоден, никогда так механически не гладил ее кожу. Внутри все, кажется, исчезает, все вымирает. Кажется, не бьется сердце, кажется, не работают почки. Кажется, кровь застывает желейными червячками в сосудах. Кажется, отмирают клетки мозга. Кажется, обращаются в прах остатки ее души.       Эта боль непередаваема. Эту боль можно пощупать руками, а после не просто обжечься о нее, а сгореть так, что и косточек не останется.       Бледные бедра приподнимаются. Она отползает на четвереньках чуть назад, пока горячая безжизненная рука автоматически ползет вверх по движущейся спине, а вторая давит на затылок просто из-за своего веса.       Он точно ее наказывает. Но она не просила.       Персиковые немые губы горько покрывают каменный живот влажными поцелуями нежно, не останавливаясь. И ничего. Ни дрожи, ни эмоций. Никакого ответа.       Ее попытки возбудить делают только хуже. Она встала на его место в кошмаре и пытается поднять истерзанный труп. Если бы ей не было еще хуже, он был бы только рад. Но через каждое касание он чувствует не то отчаяние, не то бессилие.       Будто они не проснулись от кошмара. Лишь поменялись местами, сделав еще хуже.       – Это не поможет, – надломленно, хрипло говорит и стягивает шёлковый пояс с глаз. Со стеклянных глаз. Они точно поменялись местами.