Девочка с повязкой. Том I

ГЛАВА II. ALMA MATER I. ТЕНЬ ОБЩЕСТВА

      Старуха рассказала Митре, что деревня была отдалена от любых других обжитых мест. Для сообщения с ближайшим городом посылали повозку с лошадьми, в которой везли товары на продажу. Обратно в повозке привозились непотраченные остатки прибыли, отдаваемые госпоже Майер, а также провизию и вещи для жителей деревни.       Это был заведённый порядок, ещё, скорее всего, с тех времён, когда здесь был построен первый дом.       Никто не знал, как начала жить деревня, кто был первый, решивший, что именно этот уголок земли надлежало возделать и затем — подле построить дом. Никто не знал, кто вколотил в землю первый кол, окружавшего деревню частокола.       И людей это не тревожило, ибо им хватало такого знания, что раз их прадеды и прабабки им ничего рассказать об этом не могли, то история была у деревни достаточно долгой, а это следовало уважать.       В городе купцы знали о них, как о деревне Майер — это был тот род, что заведовал деревней из поколения в поколение, пусть и даже нынешняя госпожа Майер не отвечала на любые вопросы, связанные с точной историей или надлежащими бумагами. «Так было», — говорила она, и все кивали головами, повторяя, — Да, стало быть, было. Так говорят при ней, так говорили до неё, этому она, верно, научилась у отца, ранее руководившего деревней.       Herr Рихтер, в свою очередь, не был потомком здешних поколений, а был прислан Церковью, по его словам, как семинарист для этого Богом забытого места. При его приезде, с расправленными плечами и задранным носом, он был встречен деревенскими и направлен к госпоже Майер. Они провели за беседой за дверьми её дома весь день, и к вечеру покинули его вдвоём. Госпожа провозгласила его семинаристом и повелела кому-то из семей выполнить волю Божью и приютить его у себя со всеми удобствами, а также построить небольшую каменную церквушку посередине деревни.       Люди говорили, что прилюбезная улыбка и слегка ссутуленные плечи да склонённая голова — приобразили его до невозможности, и таким он был впредь.       Остальные же жили ровно так, как им положил, теперь христианский, Бог. Раньше это были боги ветра, боги неба, боги урожая, а теперь, как говорил Herr Рихтер, стал один Бог. Просто Бог. Либо Отче — если кому-то хватало внимательности и желания запомнить большее. Люди заучивали молитвы на ставших обязательными воскресных службах у церквушки и со всем тщанием бормотали и коверкали их себе под нос. Но одну часть они все могли повторить без исключения: «Аминь». И это всегда было слышно громче всего остального.       Так прошло пятнадцать лет с приезда Рихтера. Этого хватило, чтобы сменилось одно поколение и для того, чтобы те дети, что встречали его у ворот деревни с пальцами в носах, теперь стали взрослыми и каждое утро вставали, чтобы возделывать поля, трудиться и кланяться ему при встрече. С тех пор на воскресных службах бормотание превратилось в членораздельныве молитвы, пусть и "Аминь" всё равно так и осталось самым громким, что произносили люди. Это старуха рассказывала не без каркающего смеха.       И среди всех этих людей будет одна, которая за один год успеет из девы стать замужней девушкой, затем будущей матерью, и недолго после — вдовой и потерявшей ребёнка. Звали её Клеменция Мюллер, но помнили её лишь как дочь старика Крюгера.       Ко времени, когда Митра пришла в деревню, пойдёт уже пятый год, как Клеменция носила чёрный. И, зная это, говорила старуха, Митре следовало понимать, что ту, кто носит чёрное, стоило обходить стороной: девочку и так достаточно ненавидели. Митра не проронила ни слова, внимательно слушая и принимая приказ старухи.

***

      На постели лежало новое чёрное платье Клеменции, первое за последние три года после предыдущей обновки. Она старательно расправляла руками его края, пытаясь запомнить его красоту. Ещё нетронутую, безвинную, не исщепрённую днями носки, труда. Без пятен. Ей было отчасти жалко его, ведь что бы она ни сделала, платье было обречено.       Клеменция была в нижнем льняном платье, шерстяных коричневых длинных носках, подвязанных у колен чёрными ленточками. Поверх она надела второе платье, и уже после — то самое новое чёрное. Она зашнуровала его на груди и обулась. В последнюю очередь она расчесала волосы, сплела их в косички по обеим сторонам и покрыла голову белым платком и чёрным чепчиком.       Она осмотрела себя по бокам и, убедившись, что всё лежало опрятно, взяла ведро для воды и подошла к двери. Она взялась за ручку, но дверь открыла не сразу.       Её тяготила даже сама мысль о том, чтобы выйти на улицу. Хотелось остаться в доме и прожить в нём каждый оставшийся день до её далёкой старости и смерти.       Тело её слегка подрагивало от волнения, ей становилось трудно дышать, каждый вдох становился всё глубже, но она прикрыла глаза и успокоилась. Прошептав:       — In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen, — она открыла дверь и с невозмутимым лицом вышла за порог.       Каждый шаг её был вымеренным, осанка статной, но взгляд — опущен. Если кто-то шёл навстречу, Клеменция без единого слова отступала ближе к краю; снова и снова, каждый раз погружаясь всё больше и больше в тень домов, пока уже не шла вдоль их стен.       Глаза её скользили по земле, она лишь слышала голоса прохожих. Её чёрные одежды сливались со стенами домов, она словно в них утопала.       Знакомая с детства дорога казалась бесконечной, но вот показался колодец. Солнце выглядывало из-за редких облаков, освещая простую деревушку. Дети бегали между домами, а матери пытались их приструнить. Клеменция не могла перестать наблюдать за счастливыми ребятишками, печально улыбаясь за вуалью.       Вдова подошла, и женщины, стоявшие, облокотившись на каменную выкладку, и говорившие о своём быту, тут же замолчали. Стоило Клеменции подступиться к колодцу, и одна из женщин сплюнула на землю, а другая взяла подругу под руку, уводя прочь:       — Идём-идём, в застоялой воде нет места Всевышнему, пойдём найдём место получше.       Клеменция даже не подняла глаз, продолжая смотреть себе в ноги, на устах её была покорная и кроткая улыбка. «Воистину, Всевышний должен появляться только в лучших местах», — подумалось ей.       Она опустила ведро на землю, а руками взялась за верёвку. Глубокие мозоли побаливали, когда ей приходилось тянуть верёвку и скользить по ней руками, но она терпела, с той же кроткой улыбкой.       Ведро поднялось из колодца, и она попыталась успеть перехватить его, но кожа порвалась, пошла кровь, и она отпустила верёвку, сдавленно всхлипнув. Она посмотрела на свои измученные руки, которые когда-то давным-давно были нежнее шёлка, и вздохнула. «Не стоит расстраивать себя ещё больше», — подумала Клеменция, и, достав платок из кармана, обмотала раненую ладонь и снова стала вытягивать полное ведро. Придерживая здоровой рукой верёвку, плотно уперевшись ногами в землю, она подцепила перевязанной рукой ведро и вытянула его, пролив лишь немного воды на себя. Она отпустила верёвку и перелила из него всё в своё ведро, после чего скинула общее ведро вниз, на дно колодца.       Взяв в руки ведро, прижимая его к своему телу, она медленно пошла обратно, не поднимая глаз.       Дети, заметив её, останавливали бег, шушукались, вскрикивали и убегали прочь.       Клеменция занесла воду в дом и заметила, что поленьев совсем не осталось, и она, обтерев лоб от проступившего пота, пошла на улицу.       На дворе совсем не осталось чурок, и взгляд её скользнул в сторону соседского дома, их местного дровосека, который давным-давно был другом её покойного мужа.       Клеменция направилась к соседу. Он только завершал разговор с пекаршей. Хорошо был слышен его смех полной грудью.       — Хорошо-хорошо, госпожа, я понял Вас. Не любите Вы брать подарки, Бог Вам на душу не положил. Я зайду к Вам и мужу на обед и сочтёмся.       Пекарша пыталась всучить ему мешочек зерна в обмен на расколотые им поленья в её руке, но дровосек напрочь отказывался, пока вовсе не отмахнулся от неё, и тогда женщина, покачав головой, всё же ушла. Дровосек ещё посмеивался ей вслед, а после его смех приумолк.       — Вдова? Тебе чего надобно? — спросил он коротко, не столь радостным голосом как прежде.       Клеменция не подняла глаз, сохраняя кроткую улыбку на губах.       — Прошу вас выдать мне немного чурок. Возможно, у вас найдутся какие-то лишние, ненужные. — Вдова приподняла мешочек зерна на раскрытой ладони.       Дровосек помолчал, вздохнул.       — Ненужного пока что нет, ты можешь вернуться завтра.       Клеменция поджала губы, даже не отводя от земли взгляда, она видела, что дровосек недавно принёс новую рубку, и сегодня был именно тот день, когда он ходил в лес. Следующий раз был бы через неделю. Если сегодня она не получит хотя бы немного, до завтра все уже разберут. «Мне снова придётся идти за хворостом?» — спрашивала она себя, хорошо помня, как плохо горели влажные ветки. Потому она решила настоять.       — Господин, я понимаю. Но возможно, вы могли бы что-то выделить мне? — пальцами свободной руки Клеменция теребила ткань чёрного платья, голос её звучал так смело, как только мог.       Дровосек громко хмыкнул, он явно уже был готов вернуться к своим делам.       — Боже праведный, как же ты меня утомляешь, вдова. Сама спрашивала за ненужное. Нужное будет стоить двух мешочков зерна. Приноси и дам.       Она поклонилась, слегка наклонив голову, и поспешила обратно к себе в дом. Вернувшись так быстро, как могла, Клеменция с радостью обнаружила, что никто ещё не успел прийти и ей не пришлось ожидать. Она протянула оба мешочка дровосеку, по-прежнему не смея поднять взгляда.       — Прошу, возьмите.       Он тяжело вздохнул, что-то невнятное бурча и со скрипом сердца принял из её рук мешочки, забрав их так, чтобы к ней не прикоснуться. Потом небрежно бросил ей:       — Возьми столько, сколько за раз можешь унести. Бери с краю. Только так, чтобы другим осталось.       Она поклонилась, замерев в полусогнутом положении, и поблагодарила его.       Стоило ему уйти, она распрямилась и подошла к чуркам. Они были сложены друг на друге, самые большие и цельные в середине и выше, а у правого края — местами расколотые, из более худых деревьев, тёмные. «Лучше, чем обычно», — радостно подумала она, похвалив себя за то, что настояла и отхватила свою долю. Постаравшись набрать полные руки тех, что лежали с краю, она мысленно помолилась, чтобы не выронить ни одной, и понесла их на свой двор.       За грудой порубленного дерева было сложно разглядеть, куда ступает нога, и потому она шла неспешно, осторожно.       Мимо неё прошли две женщины, направлявшиеся по тропинке к дому дровосека. Они тоже, верно, её заметили, и одна другой сказала, обрывая разговор:       — Тише, она идёт.       Клеменция отвернула глаза, делая шаг в сторону, сходя с тропы, чтобы не стеснить их. Они промолчали и только из-за спины до Клеменции донеслись обрывки их беседы:       — ...всё ходит среди нас и ходит.       — ...сколько можно. Муж-то её! раз и помер! Видно, заколдовала.       — Так было, точно, дело-то небывалое: взять и помереть.       — Было, было.       — Ведьма, не иначе.       — Не иначе, не иначе...       Степенная улыбка не покинула Клеменцию. Вдова смиренно рассматривала покрытую травой пыльную землю под ногами, пока шла.       На своём дворе она разложила чурки. Те, что были влажные, расположила поближе к солнцу. Те же, что достались ей сухими, положила на большой обрубок дерева и стала колоть топором.       Её никто этому не учил, не успел. Не видели надобности в том ни отец, ни муж.       Но их однажды внезапно не стало, и Клеменция с тех пор сама придумывала, как с делами справляться.       Не боясь работы, она наносила удары топором, раз за разом. Иногда получалось с первого раза расколоть, иногда оставалась лишь зазубрина, или чурка вообще отлетала в сторону. Тогда она поднимала её, клала обратно и пыталась вновь. На лице её было выражение покорного терпения, и ни звука, ни слова не сорвалось с её губ, чтобы выразить что-либо иное.       Сложив наколотые поленья в доме у камина, Клеменция взяла лукошко и отправилась к центру деревни. Сегодня был богатый на события день: не только дровосек, но и все главные трудяги разрешали свои дела. К примеру, уехавший тремя днями ранее возничий вернулся после продаж в ближайшем городе и привёз провизию.       Обычно, все деревенские, один за другим, выстраивались в очередь, либо же лезли вне её, чтобы отхватить себе тканей или одеял; с продуктами: овощами, фруктами, зерном, — и элем дела обстояли проще, их распределяли в достаточно справедливой манере. Но ещё не подойдя к толпе, Клеменция заметила, что никто до сих пор ещё не придвинулся ближе к повозке. Вдова аккуратно взглянула исподлобья и заметила, что провизию получала госпожа Майер в сопровождении своей младшей сестры, Эдиты.       В деревне одним из многих негласных правил было следующее: госпожа Майер получала всё первой и никто не смел пойти вперёд неё. Клеменция расслышала звон монет в мешке, передаваемых ею возничему, потом ей также отдали овощи и крупу, а Эдита взяла бочонок эля. Они ушли, и люди, проводив двух женщин взглядам, дождались закрытия их двери, и тут же метнулись к возничему. В очереди оставались только старики и зеваки, остальные чуть ли не залезали друг другу на голову и толкали соседей. Клеменция не спешила ввязываться в их драку и так и осталась стоять в стороне.       Мимо неё прошла пекарша, относя в свой дом корзину с мешком муки, овощами и бутелм эля. Клеменция, исподлобья бросила взгляд на людей, уже успевших поссориться и начавших спорить за то, кто заберёт новые ткани. Она решила, что у неё ещё полно времени, потому неспешно последовала за пекаршей до её дома. Прежде чем женщина зашла в дом, Клеменция негромко её окликнула, не поднимая головы.       Пекарша обернулась.       — Клеменция, ты что-то хотела? — спросила она, слегка запыхавшись от тяжести в руках, но не дала своей усталости изменить радушному тону.       — Позволите купить у вас буханку хлеба? Если вас это не стеснит.       Женщина задумалась на мгновение, и почти сразу ответила:       — Должно было быть, что готово... Ты же любишь сладкокислые, да?       Клеменция смутилась, сцепляя руки друг с другом под ушком корзинки.       — Вы так добры, что запомнили, но это необязательно...       Пекарша с возмущением махнула рукой.       — Хлебу люди должны радоваться. Его нам даровала Mutter Erde, я дам тебе именно тот, что ты любишь. Ох... обожди здесь, сейчас, я позову маленькую помощницу, — пекарша развернулась, подошла к распахнутой в дом двери и крикнула: — Аугенбинде! Аугенбинде! Сюда иди, сюда!       Клеменция смиренно ожидала на том же месте, стараясь не подавать виду, что присутствует. Когда кто-либо переставал говорить с ней и спрашивать что-либо, она считала своим уделом не мозолить ничьи глаза. Не спрятаться где-нибудь за углом дома ей мешала только просьба пекарши, и Клеменция знала: если бы она сейчас отошла бы даже на шаг, пекарша бы стала утруждать себя принуждением Клеменции не стесняться. Громкий голос пекарши и отпирательства Клеменции привлекли бы внимание прохожих, а этого Клеменции хотелось меньше всего.       — Аугенбинде! Ну куда же ты запропостилась, малышка? Иди сюда, быстрее, — повторила пекарша, и Клеменция услышала приближающийся топот маленьких ног.       Украдкой, Клеменция приподняла лицо, заглядывая в дом и увидела на пороге девочку, возрастом она верно походила на других местных детей, уродившихся лет девять-десять тому назад. Одежда её была скромной, потрёпанной, верно, доставшейся от кого-то: рукава были длиньше, чем нужно, и кое-как закатаны, один чуть больше, другой чуть меньше; юбка волочилась по земле, а на груди были потёртости и дырочки. Глаза девочки были перевязаны неровно оборванной, лоснящейся потускневшей белой тканью. Волосы её были кое-как обстрижены, доходя ей где-то до плеч, а где-то, хорошо если до уха. Аугенбинде действительно выглядела как ребёнок эльфов.       Клеменция, почему-то очаровавшись этим нелепым созданием, не могла оторвать от неё взгляда. Девочка смиренно ждала приказаний пекарши.       — Аугенбинде, наконец-то пришла... Вот, держи, — пекарша протянула корзину, ожидая, когда девочка подставит руки.       Аугенбинде не сразу отреагировала, молча поразмышляв, словно над услышанным, потирая ладошки друг о друга и затем выкинула руки вперёд, стараясь нащупать предмет.       Корзина опустилась ей на руки, и Аугенбинде слегка присела в коленях, но удержалась на ногах, она взялась покрепче за корзинку.       — Держишь? — Девочка кивнула. — Хорошо, отпускаю. Так, аккуратно, не падай. Ох... точно держишь-то? — Девочка, закусив губу, кивнула, издав короткий «мык» сквозь закрытые губы, выпрямившись после того, как пошатнулась. — Неси в дом тогда, выложи на пол, я потом всё определю по местам. Поняла? — И снова, «мык». — Давай-давай, вперёд!       Девочка развернулась и убежала. Пекарша вздохнула, обтирая вспотевшие руки о передник и оборачиваясь. Клеменция быстро опустила глаза на землю.       — Представляешь? Совсем как зверёнок. Толком не говорит, только одно сказала, что родителей чума отобрала. Да и всё. С того раза больше ни слова человеческого. Только «мык-мык», «пык-пык», да и хорошо, если так. Порой, вообще молчит, не отвечает, и непонятно, с кем говоришь. — Пекарша снова вздохнула. — Ладно, разговорилась я что-то. Ты прости меня, не с кем поговорить, скука съедает. Несу твой хлеб, Клеменция, сейчас буду.       Пекарша скоро вернулась и выдала Клеменции хлеб. Краем глаз вдова заметила, как вновь в проёме мелькнула та девочка, перебегавшая от стены к стене.       Отчего-то, она очень сильно отпечаталась в памяти вдовы, и та, уходя, ещё пару раз украдкой оборачивалась, надеясь вновь её увидеть. Идя к себе домой, Клеменция возвращалась в памяти к этой девочке, обнаруживая, что на руках у той было много царапин и синяков. Клеменция вспомнила тот день, когда девочку приняли в деревню после испытания распятием. Почему-то вдова не помнила, как давно это было и за это время уже успела забыть об этом ребёнке, но теперь, видя его состояние, почувствовала тяжесть на сердце. Она не могла перестать думать об этой странной девочке и о том, как люди в действительности не постеснялись занимать такую малышку работой. И сразу же заставляла себя осечься: так мыслить ей не пристало.