Дом восходящего солнца

«Всё идет по плану. Но Обито — юнец, которого на меня оставил Мадара, нерасторопен, судя по всему, до сих пор тоскует по той девчонке, и порой он чрезмерно тщеславен. Только мысли о тебе греют всё моё существо в этой убогой яме, в которую они скатываются стремительно, так, как никогда. Но я уверен в своих силах. Скоро ты освободишься от того, что сковало тебя, скоро, о величайшая, ты увидишь рассвет, а порождения твои — предтечу, совсем скоро, мама, мы будем едины, и по милости твоей стану проводником твоим в мире, что знает только позор.» — … смешанного происхождения, как я и говорил тебе. Мать — чистокровная Узумаки, — Широ криво усмехнулся, — продукт инцеста. Запланированного. Отец — полукровка от Сенджу и какой-то крестьянки. Незаконнорожденный, проще говоря… — Он не слушает, — оборвал Куро, — Обито! Тяжелый, протяжный вздох сопроводил скрежет ногтей о камень. Встав в полный рост, Учиха направил взор шарингана на то, что Мадара звал воплощением своей воли. И по крайней мере с этим утверждением Обито поспорить не мог: уж слишком настырен был Куро, предпочитающий оставаться в роли кучера как для Широ, так и для него. — Сколько раз я слушал историю о происхождении Нагато Узумаки? Зачем повторять её снова и снова? Куро, сощурив желтый глаз, прогнусавил: — Юнец, — красную радужку замутило в танце томоэ, — мы говорим это, потому что ты слишком легкомысленно к нему относишься. Он пришёл к нам сам, год ушёл на его обучение, и считай это удачей для тебя, — сделав акцент на последнем слове, Зецу продолжил, — а его происхождение — это ключ к пониманию того, как нужно себя с ним вести. Он болен, так же, как и его мать, и проявлять такую неосмотрительность просто глупо. Ты не имеешь понятия о том, насколько опасны могут быть Узумаки. В том числе и для себя. — Достаточно, — фыркнул Обито, — я нашёл нужные свитки. Широ неожиданно громко выдохнул. — Что ещё? — Круг Сандзу, четвертый… — Завершён, — задумчиво прошептал Куро. — Собираем все свитки и возвращаемся в Дождь, немедленно. «Что же произошло, Нагато?»

***

Как и многие другие, они возносили Аматэрасу и единокровного брата богини, страждуще надеялись увидеть на утреннем небе солнечные лучи — её благословение. Все от мала до велика строили ей храм — Исэ. Монеты звонки, в особенности бьясь друг о друга в руках торговца. Денно и нощно пилили толстые стволы, стирая руки в кровь, ставшую им и снедью, единясь ещё более прежнего с багряной где-то под тысячным слоем серости землёй. Солнце не появлялось. Тепло — тоже. Возгласы их ектения распространялись всё дальше и дальше, и ноту за нотой складывали они молитву Аматэрасу. Пели коленнопреклонно, обращая взор к небесам — обители их владычицы. Всматриваясь в тяжелые, перетекающие друг в друга тучи пытались найти взором хоть какой-то ответ. А разум шептал томно о тех временах, когда по дефиле меж двумя горами разбили бивуак войска Облака. С отпуска начинался их день. Панихидой он заканчивался. В неказистые деревянные дома — не бетонные башни клана Ханзо — врывались шиноби с четырьмя вертикальными линиями, выдолбленными на блестящем металле протектора. Еды не оставалось совсем — по велению неосязаемого, шëпот молитвы звучал чаще, оставаясь где-то между небом и землёй. Мир вечно плачущей страны, когда-то гордившейся оттенками своей меланхолии, был отравлен легко и беззаботно. — Не бойся их, — молвила Аджисай сестра, — они молодые и охочие… а вот тех, что постарше, остерегайся. Аджисай пожимала плечами и помогала выкрашивать фольгу жёлтой краской, восхищённо, рассматривала её: та становилась похожа на золото, и искрилась даже в тусклых, еле пробивающихся сквозь тяжелые тучи солнечных лучах. А сестра улыбалась тепло и — Аджисай тогда не понимала — вымученно, просила вплести ей ленты фольги в волосы, а сама крахмалила воротничок. Сестра возвращалась поздно, но зато с едой и иногда, в особо удачные дни, которые та назвала «Днями Великих Наций», со сладостями. Аджисай хорошо всё помнила, в особенности — свою радость при виде живой сестры и сладостей, ею принесённых, и от того, как ела порочную снедь, становилось тошно от себя самой, а любая еда комом становилась в горле. Противно, омерзительно… и несправедливо. До стучащих друг о друга зубов, до с трудом вдыхаемого воздуха, до не лезущей крохи в горло — несправедливо. Особенно в «Дни Великих Наций» Так было только поначалу. «Ты привыкнешь.» — говорила сестра. Не улыбаясь фальшиво — фальшь только для чужаков — и с нескрываемой печалью в голосе. И Аджисай привыкла к выживанию, ставшему самоцелью. А потом сестре перерезали глотку как животному. Свои или чужие — Аджисай разбираться не хотела, главная мысль — бежать, бежать прочь, стирая босые ступни в кровь о лежащие под слякотью камни с острыми краями. Острая боль потери затерялась где-то внутри между банальными потребностями в безопасности и еде. Время, замедлившее свой ход, причудливо искажало формы, окружающие звуки растягивались во что-то монотонное, разливавшееся по телу вместе с неощутимо холодными каплями. Единственное, что оставалось целым и неискаженным, кажется и вовсе не подвластным ничему и никому, кроме великой Ками Солнца — высокая, конусообразная башня Её посланника Ханзо. Аджисай бежала, видя только желанное спасение, возвышающееся над всем остальным ее еще совсем детским миром. Ноги — в кровь, тело — на растерзание, главное — добеги. Мышцы болели. Казалось, что ещё немного. Казалось, что всё ещё бежит. Шаг — не приближается. Шаг — башня отдаляется, а перед глазами бегают бледно-розовые мушки. Внезапно стало холодно. Аджисай вскакивала, вспотевшая и взлохмаченная, скрипнув деревянными половицами. Никакой башни. Никакого моста. Никакого солнца. Только грязная развалюха, в которой приют себе нашли такие же, как и она горемыки. «Хуже? Лучше?» В их доме не было принято думать о таких вещах. Тебя подобрали из сострадания к мукам известным. Будь благодарна и работай со всеми и на всех. В новом её пристанище часто дрались и спорили, кто-то уходил, считая, что в одиночку способен прокормиться и защититься. «Если не умеешь ничего делать — воруй или проси на улицах милостыню.» — так говорил Роши, ставший им всем старшим братом. «Не лучше и не хуже…просто есть.» В свои одиннадцать Аджисай никакой работы не знавала, а потому, одетая в лохмотья, из которых выросли товарищи по несчастью, просила милостыню на улицах, напевая под нос. «Под песнь и работа краше.» — криво улыбалась сестра. После двух часов с нижняя половина тела уже не была способна чувствовать, а пальцы подрагивали от холода, постепенно также лишаясь чувствительности. Денег и еды всё равно не хватало. Аджисай стала воровать вместе с остальными. «Отвлекай их.» И Аджисай горланила отвратно, и пока взрослые на рынке гнали её не в силах слушать боле, ребята стаскивали, что могли, с прилавков. Еды стало больше. Но её все равно не хватало. Роши старался есть меньше, как и все старшие. Вскоре в её новом доме стало пахнуть виноградом. Хина ныла от боли и держалась за вздутый живот, пока Роши и Изуми орали на неё, за то, что та и вовсе отказывается от еды и не брезгует травами. Отваривала кое-как — и на том спасибо. Со временем Аджисай привыкла к ругани и звукам, исходящих от двух, а то и более тел, кубарем скатывающихся с лестницы. Рядом со свечой в полудрёме сидел Коичи, прижимая ушибленную руку к себе — на последней вылазке ему досталось больше всех. На лице и обнажённых ключицах виднелись фиолетово-жёлтые синяки — заслуга других сирот, соседствовавших с ними, которое под строгим взором Изуми сбривали мальчишке волосы в качестве наказания за проступок, кривя лицо — белым частым горошком на тёмных волосах крепились гниды. Но все должны работать. Коичи отвлекал, а Аджисай заняла его место — иного расклада и быть не могло. Иногда, разговорившись, он рассказывал о матери, а потом, замолчав, утыкался носом в края рукавов, давая ткани впитать слёзы. В разваливающейся хибаре всё сильнее пахло виноградом — Аджисай морщилась — а Коджи — самый старший из них – больше походил на скелет. Заставляли есть, но он блевал, и, кажется, к еде был совершенно равнодушен. Его глаза, подернутые странной пеленой полного спокойствия и наслаждения, пугали Аджисай. Вылазки стали проводиться чаще. Больше глаз пугал только ответ на вопрос: «Как ты себя чувствуешь?» «Хорошо. Я хорошо себя чувствую.» Аджисай, недоумевая, смотрела на Изуми, а та только отворачивалась, морщась. Роши с Коджи не контактировал, изредка — спрашивал о его состоянии. После — велел прекратить давать тому еду: еë становилось всё меньше и меньше. Исход был предрешён уже давно, и судьбе Коджи не противился. Синто учило: трупы нужно хоронить подальше от места, в котором живёшь, но, забыв о том, что предписали им сами ками, подростки не мешкали ни с погребением, ни с нахождением места для него, и девчушке казалось — именно поэтому запах медленно умирающего человека до сих пор сопровождает её, где бы она ни была, впрочем, как и других. Роши же, думалось Аджисай, готов к смертям любого из них. Непробиваемый монолит.       Хина умерла иначе. Она кричала от боли, поджимая ноги, а пот лился с неё ручьём, с каждой поры. Аджисай виделось, будто ужасно большой на фоне худющего тела живот пульсирует, а бледное лицо застыло фарфоровой маской, выражая лишь боль, а потому мелко подрагивающие мышцы конечностей и торса, казалось, жили отдельно и никак не вязались с окаменевшим лицом. Запах пота и гнили распространялся по всему убежищу, пропитывая его стены. Закончилось всё быстро, хоть и болезненно, и единственная мысль, посетившая Аджисай, была: «Наконец то». Кажется, остальные думали также. Еды больше не стало, но легче — определённо.       Жизнь девочки с причудливыми фиолетовыми волосами постепенно возвращалась в прежнее русло относительного покоя: Изуми выстилала деревянный, взбухший пол бумагой, вырванной из старых книг, оставшихся после предыдущих обитателей, и, как и раньше, в большой зале становилось дурно от смешения запахов: сырости, винограда, гнили и мокрой бумаги, Роши с помощью невесть где добытых молотка и гвоздей пытался прибивать новые дощечки к стенам, дабы заткнуть дыры в них, затыкал оконные щели чем придётся, а Коичи занял прежнее место в их небольшом отряде. Однако желанный покой исчез настолько быстро, что Аджисай даже не успела заметить, когда конкретно это произошло: всё чаще стало раздаваться в комнатах и зале детское шипение и крики девочек, оттягивающих друг друга за волосы или мальчишек, измазанных после вялой, но настойчивой драки в грязи, перемешанной с кусочками мокрой бумаги. Еды не хватало, а сладко-кислый запах всё сильнее бил в нос, раздражая. И вскоре Аджисай, с синяками и царапинами на бледных и тонких руках, заметила: Роши закрывает несуществующие дыры, а Изуми совсем редко меняет бумаги. Коичи куда-то пропал, а мир еë вновь разительно изменился.       Вдалеке виднелись башни Ханзо, и Аджисай, присматриваясь, вздрагивала, чувствуя, как по телу медленно, будто специально, расходились вибрирующие волны. Девочка не понимала природу этого до блевоты неприятного чувства, старалась не обращать внимания. Если не думать, о нём — ничего не будет беспокоить, не будет внезапно возникать желание заплакать, не будет всплывать образ дорогой сестры в голове.       А потом их нашёл парень в длинном тёмно-синем плаще и блестящем хитай-ате Амегакуре. Он представился им как Киё. Обычным сиротой не был, и пришёл с другой целью, непонятной никому из маленького, далеко не сплочённого окружения: он принялся наводить порядок и, кажется, вывел из ступора Изуми и Роши и, что главное — добыл им еду. Во время совместных обедов рассказывал, как сам лишился родителей, и какого было в годы голодных скитаний; а сейчас он — шиноби новой, но ещё не названной организации, желающий благополучия для таких же, как он, и неважно, во что это ему обойдётся. Роши говорил, что тот часто уходит куда-то за пределы центральной части Амегакуре, но порой подходит слишком близко к башням клана Ханзо. Как это — подходить близко к башне — Аджисай не понимала, но расспрашивать Киё боялась, как и самого Роши, который не до конца оправился от смертей Коджи и Хины, а потому порой расхаживал по комнатам, как призрак, с глухо стукающимися друг о друга в кармане гвоздями и затыкал тканью щели.       Другим детям тоже было интересно: само имя Ханзо обрасло легендами, как и его спутница саламандра, что, конечно, не спасло его от упрёков со стороны некоторых, тем паче, что ворующие дети часто слышали эти же упреки от взрослых на рынках. Сошлись все на том, что причина частых уходов — миссии и добыча еды.       23 августа мерцающим силуэтом явился Он.       23 августа Он заколол быка.       Аджисай вглядывалась исподтишка, боясь смотреть на глаза, вспыхивающие пурпуром, в каждую волну, приходящуюся, нет, составляющую призрака, вслушивалась в тихо произносимые слова. Затем — пила нежирный бульон. И пыталась понять, осмыслить. Башня Ханзо, её размытый из-за частокола дождя силуэт мелькал перед глазами, заставляя вспомнить. Правда пришла намного позже.       Он явился вновь через семь дней.       «Пренебрегающий жизнями из страха и своекорыстия — уродлив душой и пожнёт только страдания. Сие свидетельство тому, что взгляд его направлен только в бездну.»       Просто поверить призраку — уже предательство. Но слова побуждали вспомнить.       «Великие страны опустошили наш дом, сознательно и бессовестно. Кто защищать должен был — предал, забыв о нас из-за ничтожества мыслей своих. Идущий супротив несправедливости…»       Аджисай поняла наконец, что чувствовала тогда, ища Коичи. Боль от потери близкого человека. От неё хотелось убежать или спрятаться, забиться в уголок и тихо плакать — Аджисай не понимала, чего хотела конкретно, и самым страшным было то, что девчушка не знала, как прекратить ад на земле.       Образ сестры мелькал перед глазами, отчего боль расходилась по телу, пульсируя где-то в груди, волнами отражаясь от грудины — кажется, вот-вот сломает. Сказать, что больно, невыносимо, до слёз во время далеко не редких истерик больно — некому. Спросить, как жить дальше, как побороть боль — тоже.       Всё это время они выживали, шли наперекор судьбе, отбиваясь от редких свор бродячих псов, воруя, борясь с болезнями, холодом и голодом. Никому, даже прославленному Ханзо — называвшего себя их защитником — не было дела, и башни его были несоизмеримо далеки от них. Никто не помог, потому как кроме Ханзо и его сторонников беды заранее никто предвидеть не мог — об этом говорил с ледяной, еле проскальзывающей в голосе, его тональности яростью, Он.       Призрак был прав. А Киё — всего лишь посланник воли Его, заботящийся о них по Его милости.       После того, как Роши принял предложение, призрак являлся к ним ровно через каждые семь дней. Еды было вдоволь, а драки стали редким явлением. Киё же разбил их на пары, за исключением тех, что были постарше — на их шеях красовались бордовые шарфы. В подобном составе они бродили в центре Аме.       Впервые увидев башни правящего клана настолько близко, Аджисай испугалась: неимоверно высокие, они упирались конусами в, кажется, сам небосвод, и рядом с каменными монстрами девочка чувствовала свою слабость и, что самое страшное — неприкаянность, ненужность. Вместе с этим — обиду и злость на насмехающиеся над ней, нет, её жизнью башни.       Как оказалось — детей в этой части деревни снабдили жильём в виде палаток, что, конечно же, не спасало от холода и сырости, однако, те, казалось, были вполне довольны своим положением — генины выдавали по три тонких ломтя хлеба два раза в день. Первый — рано утром, когда серебристо-белый свет с небес неприятно бил по глазам, а от холода было сложно двигаться; второй — перед сном — оранжево-желтыми искорками вспыхивали костры, разбавляя своим теплом и ярким цветом стынь и серость Амегакуре. Аджисай пристально следила, выискивала знакомый силуэт Коичи, вспоминая как вместе искали головастиков и лягушек, а после пытались ухватить самых вёртких, увы, только издалека. Подходить слишком близко Киё строго запретил.       Коичи ей так и не удалось найти.       Впереди — такой же день… почти. Он должен был появиться вновь. Киё, разложив галеты по сшитым из старых одежд маленьким мешкам, разбудил их.       — Аджисай, Акане, — Киё отдал листовку Изуми, — сегодня вернитесь пораньше. Остальных это тоже касается, ну, — он оглядел седьмую, восьмую и девятую команды, — кроме вас. Вы продолжайте делать то, что должно.       Дети собрались вокруг него каждое утро, толпились сзади проснувшиеся позже остальных, а стоящие спереди ловили каждое слово, преданно смотря.       — Это из-за того, что он придёт… а еда? — тихо, вцепившись тонкими пальцами в ткань мешочка, спросила Акане, стараясь улыбаться обворожительней. Ровно настолько насколько это позволяла сделать уродливая, медленно заживающая рана на щеке.       — Еда будет, как обычно, — отрешено ответил Киё, доставая из подсумка два свитка, — мы обещали заботиться о вас. Вернее, — выдохнул он, — мы обязаны.       — Пойдём, — Аджисай потянула Акане за рукав, — чего стоять в дверях? Всё итак понятно.       Акане, тупо посмотрев на деревянный порожек, кивнула и пошла за уже вышедшей Аджисай. На удивление — солнечно, ярко, но по-прежнему холодно: осенний ветер и не собирался щадить — не обманывайся и не ликуй раньше времени.       — А где работает седьмая, восьмая и…одиннадцатая команды?       — Девятая, — поправила ворчливо Аджисай, — честно говоря, я не знаю. Наверное, у них какая-то важная миссия. У них шарфы. Да и вообще…       — Без разницы, — заключила Акане, — главное, что дают поесть.       Аджисай вяло оглядела сокомандницу. Еле ощущаемо нутро содрогнулось от негодования.       Желая снискать милость Его, Аджисай стремилась угодить, сделать всё как надо, выложиться по максимуму, пусть она и не была годна по возрасту для ношения бордового шарфа, который стал предметом восхищения и почти что священного трепета.       Отсутствие дождя вызывало лёгкую, постепенно усиливающуюся тревогу: Аджисай частенько оглядывалась, пристально рассматривала прохожих.       «Необходимость наиболее остра, когда знаешь — бездействие и игнорирование приведут к неисправимым ошибкам.»       — Давай через храм? — выпалила Аджисай.       — Ну, пойдём, — пожала плечами Акане, — топать, по-моему, столько же.       — Да, столько же…поворачиваем.       Храм Исэ, когда-то внушающий величие самой Аматэрасу людям, после окончания Третьей мировой, более походил на обычный, раскоряченный взрывами дом Амэ, кое-где виднелась на древесине плесень, а дверь не закрывалась, от того и раскачивалась туда-сюда, скрипя, обугленные бревна набухли.       Но он выстоял вопреки всему. Аджисай вглядывалась в каждый брусок, в расписанную незакрывающуюся дверь и вспоминала, как было тогда. В голове всплывал вопрос — а сможет ли она также выстоять, быть проводником лучей солнца для людей? Акане отстранёно, механически шла к пункту назначения, а Аджисай чувствовала, что от каждого шага по телу разносится что-то неизмеримо теплое и вместе с тем тоскливое.       Она ждала Его. Ждала ответов.       И, когда пришла обратно, домой — не нашла. Ни ответов, ни Его.

***

      «Гнев и ненависть — это клинок, направленный на тебя. Контролируй их, и клинок направится на тех, кто желает тебе зла. Ты, я уверен, сможешь защитить их.»       — Ты меня слушаешь, Нагато?       — Слушаю… — тихо произнёс Нагато, перебинтовывая ногу. Раздался усталый вздох — Конан, закрыв лицо руками, опёрлась о стену, по которой тут же сползла на пол, не в силах боле бороться с эмоциональной опустошённостью и накатывающей сонливостью.       — Я не понимаю, что с тобой происходит. Тебя будто подменили, ты ведь, — Конан сглотнула, в попытках избавиться от огромного, болезненного, мешающего дышать кома, застрявшего где-то между трахеей и пищеводом, — ты никогда не был таким.       Нагато мотнул головой.       — Это было и раньше, Конан. Разве ты не помнишь? — Нагато опустив голову, поджал губы       — Ты о чём? О случае с тем чунином?       — Да.       — Ничего подобного, — твёрдо сказала Конан, встав, — ты сделал это, чтобы защитить Яхико, ты сожалел о содеянном, сам же говорил. Ты не был жесток.       В апартаментах повисла тишина, нарушаемая редким металлическим скрежетом — куройбо в предплечьях бились друг о друга. Девушка пристально смотрела на друга, пытаясь понять, что с тем происходит. Убийства, совершаемые им, уже не пугали Конан, а вот жестокость, садистская жестокость, которую она видела не раз — и никогда у него — вызывала страх, отвращения и непонимание. «Я виновата. Всё я.» — мысль, не дававшая покоя: от испытываемых эмоций к единственному близкому человеку чувство вины только усиливалось, жгло изнутри, будто раскалённая цепь, удерживало её от любых пререканий и непослушания. Но произошедшее выбило её из привычной уже колеи, в которой она была обязана искупать свои грехи, стоя подле него и выполняя любые указания. Конан впервые за долгое время решилась высказаться. Это не было просто — оттого и подрагивал голос вначале диалога. Но Нагато слушал, пусть иногда, как казалось девушке, выпадал из реальности, обращая свой взор к далеким картинам прошлого — такое и раньше с ним бывало.       Слова, надрывные, с трудом произнесённые, словно кто-то украл воздух из лёгких, прервали размышления куноичи. В серо-зелёных глазах появилась надежда — Конан мысленно усмехнулась горько. В её положении только и оставалось, что надеяться.       «Он очень добрый мальчик, Яхико. Всегда думает только о других…будь с ним мягче.»       — Выйди.       — Что? — Конан недоуменно переспросила.       — У меня болит спина, и я хочу подумать в одиночестве. Выйди, Конан.       Девушка, резко крутанувшись на каблуках, отперла дверь, смахивая слезу. Вдогонку раздалось:       — Я подумаю над тем, что ты сказала.       Конан кивает, едва повернувшись, а затем уходит, закрывая дверь аккуратно, боясь навредить лишним движением или словом.       Как только дверь закрылась, Нагато дал волю чувствам — по впалым щекам скатывались слёзы — Пейн фыркнул: прямо как в детстве — а внутри вёлся диалог. Нагато вспоминал сенсея, его слова о том, как ему необходимо контролировать вспышки ярости — в своё время речи учителя очень помогли ему, но сейчас… сейчас от отвращения к самому себе хотелось лечь и никогда больше не вставать. Или уйти с головой в работу, позабыть о всём, что произошло. Нет никакой предательницы Иоши, нет никакой случайно убитой Котенэ, нет никакого Дайбутсу.       «Нет!» — настойчиво и отчаянно прогремело в голове. Ни за что. Он не мог их позабыть, оставить память о них, кем бы они ни были, как и смириться с тем, что они сделали — в висок что-то стрельнуло, и Нагато зажмурился — это было бы предательством, в том числе и самого себя, нового взгляда на мир, своей правоты в нём — пессимистичном и суровом, закалённом во всём, через что ему пришлось пройти. Поняла бы Конан? Нагато точно знал, что та бы выслушала, по обыкновению утешила, как умеет. Но делиться некоторыми аспектами своего прошлого с ней ему не хотелось. Слишком страшно, мучительно было бы видеть на лице подруги жалость или, что ещё хуже — презрение. Да и что с того? К чему приведёт откровенный разговор с человеком, физически неспособным понять: Конан была талантлива и умна, но талант и врождённое проклятье — вещи разные. Сказать ей — «Да, Дайбутсу был прав, и я его понимаю, потому как мало кто хочет служить под началом такого, как я» — дать ей понять, что она ошиблась, последовав за ним, признать себя чудовищем, не способным контролировать свой разум, стать в одну когорту с теми, кто разорил их дом.       Боль, отнюдь не физическая, вновь чёрным пластом прижала всё его существо, задававшееся одним единственным вопросом — «Разве совестливо мне?», и ответа на этот вопрос Нагато не мог дать. Ни себе, ни уж тем более Конан. В мыслительный процесс настойчиво пробивались высокоморальные и мудрые речи Джирайи-сенсея, своеобразный голос совести, призывавший его к тому, старому «Я», не желавшему порождать страдания. Им противоречил голос собственного разума, чеканно сообщавший — мир слишком жесток, и пусть наказание одних служит уроком другим. Ты уже сделал неверный выбор когда-то, результат ему — вокруг тебя: предатели, бедность, голод и бесконечные горе и страх, а слова Джирайи — утопичная, пусть и заманчивая чушь, в которую поверит лишь сирота, лишенный всего, но увидевший лучики чего-то светлого и доброго. Нагато терзал себя сомнениями и самоуничижительными мыслями. Глаза жгло, а перед взором то и дело появлялись странные, неровные круги и мушки, чёрный более не казался чёрным — скорее уж тёмно-серым, а спина и впрямь болела — в неё будто снова вонзались гигантские куройбо, и впервые за долгое время Нагато почувствовал невыносимый, пробирающий до костей холод.       Мораль Джирайи-сенсея не имела права на жизнь в Амегакуре, как и в любой другой скрытой деревне — из самого факта существования какурезато. Собственная идеология, мораль — последняя соломинка, дававшая надежду даже на малейшие изменения. Пейн потому и держится её, верит в её истинность, далеко не субъективную, боль в ней — абсолют. Он мыслит теперь другими категориями и в других плоскостях — но неконтролируемое пугало и пугает его, а потому пугает и сила. Мадара безусловно помог, принеся свитки с информацией о техниках риннегана. Однако прошлое отпускать не желает, да и сам Нагато не хочет, хранит каждую крупицу воспоминаний, иначе всё сказанное им — постыдное лицемерие, предательство тех, кто стылыми трупами лежит во гробах во имя организации, во имя его жизни. И в конце концов — есть ли шанс остаться собой, потеряв воспоминания? Для Нагато ответ очевиден — нет. Он был сформирован страданиями и редкими проблесками света, что лишь больше усиливали боль, уступив вновь место непроницаемому туману, в котором он ищет уже не добро, но справедливость, и пусть самому ему не станет от этого лучше, но, по крайней мере, все получат то, что заслужили. Ханзо и его сторонники должны быть наказаны. Нагато осёкся: в тот день он пообещал себе быть несущим справедливость. И врожденное, обострённое чувство заставило задаться иным вопросом — «Соответствует ли мера наказания мере преступления?»       Шурадо держит Дайбутсу мускулистыми руками — тот и шевельнуться не может, но кричит во всё горло, отчего самому Нагато хочется поскорее заткнуть уши чем угодно, кровь не наполняет рта его — горячие ножницы сразу же прижигают рану. Иоши плачет навзрыд и трясётся от страха, видя творящееся безумие и, заметив, как на дощатый пол плашмя падает кусок языка, не выдерживает, вскрикивает, зажимается в уголке.       «Соответствует ли?»       Внутри всё бурлит, и, кажется, чакра восстаёт против хозяина. Отвращение к себе превращается в откровенную ненависть, от которой только больше щиплет глаза, а острая и тянущая боль от этого отдаёт куда-то в область средней трети височной кости. Нагато признаёт — он жалок, потому как не сумел беспристрастно оценить ситуацию, не смог контролировать взявшие верх эмоции, вызванные накатывающими внезапно и часто воспоминаниями. Осознаёт — не прав был, и вместе с осознанием и ненавистью просыпается жгучее желание исправить ошибку — почти невозможно удержаться, самому хочется зайти в камеру внизу и убить обоих предателей. Быстро, без жестокости — уподобляться шиноби он не желает. После — рассказать другим, дабы и в мыслях не было даже намёка на непростительное ослушание, а действия не были направлены на то, чтобы препятствовать вершению справедливости, для которого ему, конечно же нужен контроль.       Пейн убеждает себя в том, что он в безопасности, старается глубоко и медленно вдыхать и выдыхать воздух, думая о том, что в будущем не позволит гневу и злости выходить из-под контроля снова. И неважно, как плохо при этом будет самому — ведь что гнев, что злость разъедают его, а затем оставляют только выжженное поле, в котором место только боли, остальное — пустота. Нагато вспоминает священника — ныне Джигокудо. Поднимает его, хоть и мучаются глаза от нагрузки, ставшей по какой-то причине невыносимой, и всматривается в черты его лица. Крупный нос, с горбинкой, тяжелая квадратная челюсть и узкие, с пышными ресницами глаза — он помнит их с детства, помнит и то, что волосы русые, а кожа тёмная и склизкая от пота. Постепенно мысленно опускается ниже: на бедре у священника было родимое пятно, еле различимое в свете сумерек, чуть выше — на участке кожи, покрывающей крыло тазовой кости — шрам. Пейн благодарен ему, за всё, что тот сделал, и понимает, что готов.       Нагато противно об этом думать, но информация нужна. Какая разница — приятно ему или нет. Теперь он в Нингендо, отпирает дверь, уверенно идёт к комнате Конан, и, дойдя, холодно оповещает её:       — Я убью их.       «В конечном итоге, — размышлял Пейн, вставляя ключ в замок, — справедливость — это категория морали, имеющая под собой осознанную эмпатию и рациональные доводы.»

***

      — Махай быстрее, Ятсуши, — крикнул кто-то из толпы, — порез на руке, — раздался смешок, — не повод отлынивать.       Тяжелый воздух в шахте провоцировал приступы кашля: пыль мелкими частичками оседала в лёгких. Кто-то усердно работал киркой, игнорируя надрывной кашель и откровенную усталость — ради семьи, кто-то лениво оглядывался по сторонам и, заприметив наблюдающих, симулировал усердие.       Мужчина откинул от себя кирку, метнув яростный взгляд выпученных глаз на говорившего.       — Ты, ублюдок, считаешь, что я должен работать на этих мразей? — Ятсуши кивнул на вышку, — Нам ни хрена не платят, дают по куску хлеба на рабочий день.       — Будто у нас есть выбор, — пожал плечами обидчик, — ты же знаешь, есть план, который мы должны выполнить.       — Да пошли вы, — пробурчал мужчина, вновь берясь за кирку.       Рука адски болит, от чего мокрое от пота лицо покрывается незамысловатым узором глубоких морщин.       — Успокойся, чего ты. И что с рукой? — раздался другой голос. <      Ятсуши прокашлялся, стряхнул с рабочего комбинезона пыль, злобно прошипел:       — Наведались вчера к нам… гости, — мужчина вновь посмотрел на пост наблюдателя.       — Ограбили?       — Конечно, что они ещё могут делать? Вроде клялись защищать, а по итогу…       — Ублюдки, ага. Но Ао уже ведь сказал, — Акихиро посмотрел сочувственно, — выбора особого нет.       Ятсуши развернулся к нему лицом, впился взглядом в собеседника, оперевшись на инструмент.       — Они Кейко избили. И из еды оставили только хлеб. Она его сегодня размачивала в воде.       Акихиро не нашёлся с ответом да и знал прекрасно — здесь нечего говорить. И делать тоже. Разве что работать. Выбора у них и вправду не было — шиноби собственной страны частенько заглядывали в дома простых рабочих, грабили, насиловали, убивали, если встречали сопротивление. И, разумеется, жаловаться Ханзо было бесполезно: во-первых, очевидно, что тому было глубоко наплевать — иначе бы не допустил подобного отношения, во-вторых, вряд ли к нему вообще подпустят — джонины круглосуточно дежурили подле входа в башню. Максимум, на что приходилось рассчитывать — это на то, что уйдёшь невредимым, а охрана пообещает передать всё Ханзо. Лицемерно, конечно, но ты хотя бы жив-здоров и при малых, но деньгах.       — Ну, правда поговаривают о кое-ком, — тихо произнёс Кото — двадцатилетний пацан, в свои годы ставший инвалидом, — те ребята в красных шарфах о нём говорили.       — Да ладно тебе, — рассмеялся Акихиро, — думаешь, этот «кто-то» что-то изменит. Сможет противостоять Ханзо? Ты точно родился в этой стране?       — Не знаю, — отстранёно произнёс Като, — в смысле, не знаю, изменится что-то или нет.       — По крайней мере, хоть кто-то шевелится, — фыркнул Ятсуши, — общество шевелится.       — Таких движений мало, и ты знаешь, что это так, — оборвал его Акихиро, — Ханзо только больше обозлится.       — Раз у Ханзо всё так строго… сам подумай, даже детей феодала осматривали. Так может, ему есть чего и кого бояться? Не думал об этом, Акихиро?       — Говорят, что южная часть страны больше не подчиняется Ханзо, и его шиноби туда тоже не пускают, — Кото проговорил задумчиво, утирая рот от слюны.       — Ну, предположим, — устало выдал Акихиро, — кстати, ты откуда такой умный взялся?       — В смысле?       — От куда столько знаешь, Кото? — в глазах Ятсуши явно читалась насмешка, отчего Кото поежился.       — Я до этого работал в другой шахте…там к нам часто приходили эти ребята. Рассказывали о том, кто он, говорили, что он спасёт нас и ещё…       — Ой, Ками-сама, будто у нас до этого не было восстаний. Недавно, вон, было, и что по итогу? Кого-то кинули в темницу, кого-то убили. Все недовольны, а сделать, ну что мы можем сделать? Мне моя жизнь и жизни жены и сына…       Надсмотрщик резко ударив древком копья, выкрикнул:       — Эй, вы! — раздалось громогласно, — Быстро за работу!       «Просто заткнись…»

***

      «Полезная техника, надо сказать…никогда не видел сенсорных техник такого типа. Даже барьер над Конохой не так хорош. Чакры больше, чем воды, — Обито посмотрел вверх, — да даже от чистых участков неба исходит его чакра. Меня окружают одни таланты.»       — Так значит, риннеган тоже развивается? — Учиха рассматривал чакру, видневшуюся в каплях дождя активированным шаринганом — благо, клетки Гокайде позволяли ему активировать силу глаз без ущерба и не уставать совсем.       — Да, — гнусаво отозвался Куро, молчавший всю дорогу, — логика аналогична развитию шарингана.       — Не переживай, Оби-кун, с Нагато ничего не случилось, его просто сильно расстроили, — улыбаясь, Тоби похлопал Обито по плечу. Парень, отмахнувшись, снова обратился к Куро:       — Что это даёт?       Чёрный раздосадованно и гневно посмотрел на Учиху, приложив руку ко лбу.       — Сила техник, возможности самих глаз, характеристика чакры, и связь со статуей усиливается.       Обито неожиданно остановился.       — Как вам вообще удалось пересадить глаза взрослого человека ребёнку?       — Давай быстрее, Обито, — Широ покосился на закипающего Куро, — и если тебе так интересно — мы не пересаживали глаза целиком. Глазное яблоко бы просто не влезло в его маленькие глазницы.       — Ну и как вы это сделали? — нетерпеливо протараторил Учиха       Куро недовольно прошипел, а Широ испуганно подтолкнул Обито.       — Мы просто пересадили сетчатку, вот и всё. Срезали её, пересадили малышу ту часть, которая была необходима для развития риннегана. Сетчатка неразвитого риннегана не полностью состоит из необходимых клеток, они дифференцируются из клеток обычной сетчатки, при воздействии соответствующей чакры и по мере развития глаз, и сопровождается это пигментацией кругов. Можно сказать, что это не совсем риннеган Мадары. Вернее, изначально-то его — первичная активация и проявление риннегана у Нагато произошло благодаря чакре Мадары, но дальнейшее развитие — результат воздействия чакры Нагато.       — Или их смешанной чакры? — Широ заинтересованно взглянул на собрата.       — Частично, — кивнул Куро, — но по большей части — именно его. Очень надеюсь, Обито, что ты не будешь спрашивать, как нам удалось отделить сетчатку. И если что — благодари медицинские дзюцу.       Обито, переваривая полученную информацию, не мог не вспоминать пещеру с жутким стариком внутри, похожим на саму смерть, на тёмных стенах которой лишь изредка виднелись танцы теней от разжигаемых факелов, главное её украшение — гигантская статуя в центре, с исходящими от неё бледно-белыми корнями, и клоны Хаширамы Сенджу на стенах. Первый раз очнувшись там, Обито испугался — слишком уж внушительным казался Мадара. Старый и иссохший, он всё равно был пугающе сильным, само его имя — олицетворение силы и суровости.       «Но сейчас нет никакого старика…»       Обито, конечно же, не боялся Мадары. Не после смерти Рин, и дело не в том, что Мадара растерял навык устрашения, просто случилось то, чего Обито боялся более всего на свете. Жуткий соклановец не мог испугать при таком раскладе, а Обито первое время после его смерти первое время хотел только одного — заснуть подле трупа Рин и никогда больше не просыпаться. Но Учиха Мадара дал надежду. На то, что он — бесталантный Обито – чего-то да стоит, раз сам Мадара выбрал его, а значит осуществить задуманное — в его силах. Нужно только найти Нагато — мальчика с красными волосами и пурпуром в глазах.       При первой встрече Обито понял одно — он ненавидит красный цвет, уж слишком он похож на цвет крови. А сам Нагато не казался каким-то божеством, владеющим риннеганом, и больше походил на Какаши характером, с одной оговоркой — если Какаши был самоуверен, то Нагато этой уверенности не хватало, и в целом у Учихи невольно проскальзывала ассоциация с запуганной дикой лисицей, с которой лучше быть осторожным, дабы не спугнуть ненароком. Но Обито видел кое-что. То что приведет Нагато рано или поздно к нему — сомнения. В текущем плане, в текущей действительности, а ещё… в людях, наверное. Недоверие, страх, замкнутость сквозили в каждом напряжённом движении, в угрюмом или отстранённом выражении лица. Разумеется, Обито понимал — страх не берётся из ниоткуда, как и недоверие с замкнутостью. Зецу, конечно, всё выложил, и потому Учиха обо всём знал: и о «лечении» ребёнка от выдуманного испуганными родителями недуга, и о их смерти, и голодухе во время одиноких скитаний, и об обучении у самого Джирайи. Зецу следил за Нагато с самого его рождения, подкидывал ему еду, когда тот падал ничком от выжигающего нутро голода. Лишь раз клон Широ не подоспел вовремя, но всё же — спас мальчика, приняв облик ниндзя, а затем и Яхико. Впрочем, информация о «клейме позора» — как называли это шиноби — и о скорости клонов Зецу тоже пригодилась.       И, что важно — Узумаки было, что и кого терять. Даже после смерти Яхико.       Обито, изредка нарушая обещание, и не в силах боле терпеть, приходил к нему, рассказывал о плане и о своём мировоззрении. Нагато молча слушал, а после — также молча уходил. Зецу настаивал на использовании гендзюцу на Яхико или Конан, ещё лучше — на Ханзо. Обито был не согласен и не понимал, почему. Позже, во время одного из разговоров, понял то, что заставило стыдить себя за слабость — он тоже боялся. Одиночества боялся, как огня. И отчаянно нуждался в понимании, и, как следствие, в какой-никакой, но близости. Отчасти — поэтому приходил, и не хотел использовать гендзюцу. Молчаливый собеседник — тоже собеседник, который его вполне устраивал. Именно Учиха говорил, и его, кажется, слушали.       К счастью, Ханзо справился со всем сам, и нынешний обладатель «Ока Бога» точил на него зуб.       — К чёрту, Обито, — зло прохрипел Зецу, — используй Камуи, плевать, что это может ему не понравится.

***

      — Закончили с похоронами?       — Да, Пейн-сан, — Джун по привычке потирал лопату, — мне сообщить остальным о том, что произошло в деталях?       — Не стоит. Занимайся благополучием жителей деревни, как и было тебе наказано.       — Может, лучше…       Тендо поднял руку, раскрыв ладонь, словно ограждая себя от подчинённого.       — Я уже все рассказал. А теперь иди и не отнимай моё время.       Нагато давно почувствовал знакомую чакру, его чакру, следом идущую за ним и вторящую движениям — тех, чью чакру Нагато прочувствовал, он вполне мог отслеживать. И, когда она внезапно пропала, Пейн понял — тот использовал технику, и вот-вот прибудет. Что и случилось через некоторое время. Мадара, как всегда, прибыл со свитой в виде Зецу, и, кажется, был крайне заинтересован чем-то, раз уж появился так — внезапно и без предупреждения, прямо в его покоях. Нагато-Тендо, конечно же, сразу пришёл, бросая холодный взгляд на Учиху вместе с Гедо.       — Приветствую, — кивнул он легонько, — чем обязан?       — Давно не виделись, Нагато, — почти пропел Зецу, — покажи-ка нам свои глазки.       Обито, толкнув того, подошёл ближе.       — До меня дошли тревожные новости. Не желаешь рассказать, что произошло?       — Ничего серьёзного, — Тендо закрыл собой основное тело, — я только решил проблему с предателями.       — Предателями? Ты говорил только об одном человеке.       — Неважно, — одновременно произнесли тела монотонно-угрожающе.       Учиха, позабыв о маске, попытался почесать лоб, но, быстро собравшись с мыслями, присел на стул.       — И сколько теперь знает Ханзо? Ты об этом не подумал?       — Мы обо всём позаботились.       — Ханзо знает только то, что мы здесь и то, что у нас теперь не так много людей.       «Почему мы и нас?» — Учиха настороженно посмотрел на Куро, — окончательно сошёл с ума?»       — Всё впорядке, — шепнул Зецу.       — Мы отправили за ней своего человека, оттого и не могла она безопасно отправлять информацию. А здесь следили за всем, что происходит. Дождь нам нашептал.       — Хорошо, — тише обычного произнёс Обито, изо всех сил стараясь не теряться, — у тебя не болят глаза?       Нагато насторожился.       — Почему они должны болеть?       — Риннеган развивается, Нагато. И я вижу это. Присмотрись к себе, — Тендо слегка отступил, и на его место, только уже в пол-оборота встал Шурадо, — если его обладатель страдает, то глаз эволюционирует, и проявляется это пигментацией кругов Сандзу, — вспомнил Обито пояснение Куро, — я способен чувствовать эти изменения, а сейчас только убеждаюсь в них.       Шурадо, словно согласившись, кивнул, а после, опустив красную чёлку, развернулся.       — Тебя привёл сюда вопрос о состоянии моих глаз и только?       Обито, использовав технику, достал из подпространства свитки. Старые и порванные кое-где, они напоминали скорее простую, не самую качественную и пожёванную бумагу, однако Нагато, пытаясь скрыть мимолётную радость, всматривался в исписанный пергамент, в душе торжествуя — изучение новых техник и оттачивание старых — его маленький праздник на пиру у демонов, ещё со времён обучения у одного из саннинов. Тендо крепко впился в свиток, жадно поглощая знания.       — Нагато, было бы безопаснее осмотреть твои глаза, — Учиха, расправив плечи, расслабленно подошёл поближе, стараясь не давать Нагато повода думать об опасности, тем более — со стороны самого Учихи: даже мышь, загнанная в угол, становится тигром.       Никто не обманывался в действительности — они не доверяли друг другу, а характер Нагато усугублял ситуацию, Обито же всеми силами старался не спугнуть и вызвать какое-никакое, но доверие, пусть и раздражаясь.По сути, он не соврал тогда Конан — Нагато действительно был последней надеждой, вернее, глаза в его орбитах и чакроканалы в теле — последняя надежда. Он должен воскресить Мадару, и, возможно, увидеть мир снов вместе с Конан, в котором не было места страданиям. Конечно, Мадара утверждал, как и Зецу, что техника летальна — но всё зависело исключительно от запасов чакры. У Нагато её было сверх нормы, и даже высасывавшие чакру риннеган и статуя Гедо лишь незначительно влияли на её количество.       Не то чтобы Обито пёкся сильно об их судьбе, но он определённо проникся самой историей трех сирот да и атмосферой, царившей в стране Дождя тоже. Путешествуя по ней, он пришёл к однозначному для себя выводу, почти что константе: Дождь — самое ужасное место на земле, уступавшее в этой ёмкой характеристике только месту смерти Рин. Оттого он невольно и слишком внезапно для себя — ведь казалось что в душе уже пустота — сопереживал им, не выказывая этого, конечно же.       Три тела сверкали риннеганами в полутьме. Скрюченное, сплошь в бинтах — Обито заметил новые куройбо в руках — глядело исподлобья, пристально, будто выжидая. Хрипло, но весьма отчётливо, Нагато, постаравшись выпрямиться под тяжестью гигантских кокушинов, лаконично ответил:       — Хорошо.       Зецу быстро, в три больших и немного раскосых, раскоординированных шага оказался подле него.       — Открой глаза пошире, — Пейн выполнил просьбу, хоть и с кислой миной — да, вот так.       Зецу оттянул край нижнего века, а затем и верхнего.       — Всё верно, четыре, — пробормотал он тихо, и добавил, уже громче, — так у тебя болели глаза или нет?       — Щипало. Некоторое время назад — весьма неприятно, впрочем, всё уже закончилось.       — А спина? — продолжил медицинский опрос или допрос Зецу.       — Аналогично.       Зецу, отпустив веки, быстро зашёл Нагато за спину — Тендо тут же развернулся — и принялся осматривать и её.       — Тебе свет не нужен? — усмехнулся Учиха.       — Я прекрасно вижу в темноте, — отозвался Зецу, хищно улыбаясь.       — Ну что там? — нетерпеливо отозвался Нагато, не любивший вмешательства в личное пространство.       Тем не менее, именно отношение его, хоть и не огорчало, но определённо было досадным фактом, который он не мог игнорировать, ровно так же, как и не мог с ним что-либо сделать. Успокаивался, когда вспоминал для чего и ради кого всё это. Если необходимо — он будет признавать себя не более чем инструментом, оружием. Цель оправдывает средства, уязвлённые чувства самости и гордости — цена невелика. Ничтожна в своей сути.       — Всё хорошо, — довольный Зецу отпрянул, — но тебе нужно почаще есть, Пейн-сан.       — Ты закончил? — бесцеремонно отчеканил Нагато.       Зецу наигранно поднял руки, отойдя на прежнее место — позади Обито.       — Свитки твои, изучи техники, особенно ту, информация о которой хранится во втором свитке, — Нагато развернул его, — техника мощная и требует много чакры, но, — Учиха обратил внимание на гримасу удивления, расцветающую на лице Узумаки, — я думаю, тебе это по силам. И ещё…мы с Зецу остаёмся в Дожде, с тобой.