Дом восходящего солнца

— Сынок, поди сюда, — в темноте прозвучал мягкий женский голос, пробуждающий что-то давно забытое, но такое желанное. Юноша неверяще смотрит на красноволосую женщину, стоящую перед ним. Она выставила руки вперёд, приглашая в свои объятия. — Мам? Она и раньше снилась ему, но сейчас — её присутствие такое невыносимо реальное, отчего хочется как в детстве побежать, еле сдерживая смех счастья, подпрыгнуть, обхватывая материнскую талию и наслаждаясь присутствием одного из самых важных людей. Нагато подставляет лицо под материнскую ласку, закрывая глаза. Женщина оглаживает впалые скулы, хмурится — так кажется Нагато, а затем также мягко произносит: — Отец тоже здесь, сынок. Нагато тихо выдыхает, раскрывая глаза, осматривается, но вокруг — только непроглядная тьма. — Мам, где он? Фусо обнимает сына, прижимая его к себе, сдавливая рёбра до боли. Целует в лоб, щеку. — У тебя такие красивые глаза, Нагато. Женщина отпускает его из кольца рук, оглаживает веки, прикасается к ним губами, и на Нагато накатывает волна удовольствия — он чувствует, чувствует её, видит, как звезды в ясную ночь. И ему отчаянно хочется продолжить эту сладкую иллюзию сна, отчего он принимает всё, что она делает. Мать часто дышит, трогая его спину и, кажется, что у неё на глазах выступают слезы, стоит ей увидеть куройбо. — Прости, — говорит она надрывно, так, словно вот-вот разрыдается. — За что, мам? — он приоткрывает рот, смотря на мать снизу вверх, чувствуя верх блаженства. Видеть материнские слезы больно, и эта боль преследует Нагато с самого детства. Сейчас она смешана с удовольствием, и от невообразимой смеси эмоций…так по-странному хорошо, переполняюще хорошо. — Мы не хорошие и не плохие, пойми нас. Просто по-другому не умеем. Её кожа, бледная до этого, почти как у самого Нагато, постепенно становится серо-коричневой, не гладкой и приятной, а шершавой, холодной. Нагато пытается отойти, оглядеть её с ног до головы, зная, что это очередной кошмар. Но мать не позволяет, лишь крепче прижимает вновь к себе, давя на спину. Она, разодранная чакроприемниками, сразу же начинает болеть, отдавая тупым нытьём по всему телу, и, кажется, что женские руки только больше разрывают раны. Нагато скулит от боли, сам цепляется за её плечи, видит под своими ногтями кровь, которая уже на тёмно-фиолетовой мазне того, на чем они стоят, превращается в чёрные, быстрорастущие кристаллы, тянущиеся к нему. За её спиной появляются крупные, извитые гребни, будто переломанные рёбра, которые достал мясник из туши, а затем выправил в извращённой форме, похожей на сложенные крылья птицы. Нагато привык кричать во снах, но сейчас — молчит в немом шоке, а мать берёт его руки в свои, проводит ими по выступам на своей спине. Нагато чувствует — они деревянные, с мелкими ложбинками, покрывающими всю поверхность. А её кровь всё капает с плеч, от чего чёрные кристаллы растут быстрее. Они пересекаются друг с другом поразительно быстро, формируя странный абрис, негодующе дрожащий, когда нужной формы не удаётся достичь. — Это наш единственный способ быть с тобой рядом, Нагато, — шепчет она на ухо не своим голосом, который эхом раздаётся по всему пространству, меняясь в тональности и тембре, словно говорит не один человек — а целая тысяча. Когда дрожащие руки касаются деревянных хребтов, на Нагато накатывает удивительное, смешанное с болью от ноющей, чём-то ещё раздираемой спины, удовольствие. Он чувствует тёплые волны насыщения, расходящиеся по телу, осознавая, как голод разъедал нутро до этого, истощая его самого. Кристаллы, сформировав до боли знакомую фигуру, перемещаются за спину, и — Нагато видит это их глазами — принимают форму черноволосого мужчины. У него рана в груди, быстро замещающаяся новыми кристаллами, которым, кажется, уже и не нужна чужая кровь. Он кладёт руки на спину сына, а затем, крепко сжав её, насаживается на куройбо, сливающиеся с тем, что формирует его тело. Неожиданно Нагато чувствует, как течёт по его спине кровь, не его — отцовская. А отец всё продолжает проходить телом сквозь приёмники чакры, и из его тела струится что-то болотно-зеленого цвета, проходит сквозь куройбо, впитывается в тело Нагато, от чего он судорожно выдыхает, снова ощущая невероятное чувство насыщения. Мать и отец проводят по кокушинам в его спине, обнимают крепко с двух сторон и одновременно шепчут: — Ты теперь такой же, как и мы, видишь? Ты с нами. Мы едины. Постепенно, что-то разрастается из их тел, застилая его глаза, нежно проводя по ним чём-то, похожим на мягкую листву. — Мы научим тебя. Тебе нет нужды говорить примитивно. — Мы покажем тебе, когда выучишь. И мы видим, ты быстро поймёшь. Отец кладёт руку на его голову, гладит её, словно хваля. И Нагато, хоть и понимает, что это не они, не любимые родители, но принимает ласку. Он чувствует знакомую, почти родную энергию, фонящую от них, и ему дико хорошо от неё. — Это то, что мы забрали у них тогда. Оно и твоё тоже. Ешь. И Нагато поглощает фиолетовые сгустки энергии всем телом, слыша их крики и почти что звериные вопли. И вместе с тем, что притворилось его отцом и матерью, он рычит от удовольствия, понимая, что это остатки поглощённых тогда ими душ. Пространство вокруг вспыхивает мириадом незнакомых символов, которые вмиг становятся понятными, и, должно быть, от такого объема информации голова должна взорваться, но Нагато внезапно для себя чувствует, что он дома, там, где и должен быть. Вверху мерцают звезды, а меж ними проходят тонкие струйки разноцветных поддернутых туманностей, всё больше разрастающихся. Новые буквы, слова укладываются в его голову быстро, и также быстро он их осознаёт. Родители улыбаются, но их глаза скрыты повязками, которые он пытается снять, царапая дерево, из которого сочится густой, переливающийся радугой, сок, который стекая по рукам, словно разумный сам по плечам ползёт к кокушинам, облепляя их, затягивая в плотный кокон. — Молодец, сынок. Молодец, Нагато. — Рождение…оно сново пришло к нам на грани смерти.

***

Капля, отдающая в белом дневном свете серебром, стекала как по фарватеру по глубокой борозде кожи, натянутой меж ребер, под которой играли мышцы, отчётливо видневшиеся и похожие на ожившие рычаги, приводящие в движение целый стальной механизм. Глубокий, длинный вздох — и тонкая, испещренная синими венами, как корнями древа, земля, кожа натягивается, слегка приподнимается, и ясно выступают волокна напряжённых слегка поддрагивающих мускулов. Медленный выдох — и покровы снова опадают, как листва по осени. За окном буйствовал ветер, злобно бивший в окна, а дождь, иной раз подражая ветру, проходился несчадным ливнем, а потом, слегка затихнув, отдавал бразды правления ему. Стекло гремело, а дом скрипел, будто раненный солдат стонал, прося о помощи. Снова вдох — и Конан видит мелкие, ромбовидные чешуйки кожи, похожие на те, что украшают змей и ящеров. Кажется, стоит ветру ударить сильнее, и Нагато рассыпется на её кровати пеплом. Она знает: ей только кажется. Он намного сильнее их всех. Нагато выдыхает — и Конан делает это вместе с ним, подмечая, что он дышит далеко не так, как положенно дышать людям. Будто он сам — в агонии, и смерть скоро придёт за ним. Его лицо не искажённо страданием, его веки плотно прикрыты, а под ними скользят глазные яблоки. Стоит ему нахмуриться — и ветер воет, как голодный волк, где-то — она в этом уверена — валит деревья, а вода с небес льёт так, что, кажется, вот-вот и затопит всю округу. Стоит ему не делать глубоких вдохов дольше обычного — и Конан сама замирает, перебирая пальцами, и дрожит, откусывает кусочки оттопыревшейся кожи близ ногтей. Ей кажется, что в эти мгновенья вокруг них витает что-то холодное, тихо подступает к ним, с застлаными дождевыми каплями глазами, шепчя на незнакомом ей языке губами Нагато. Растянутые гласные, протяжная, картавая «Р», странные, шипящие звуки. На Конан тёплые плащ и кальсоны, но ей непривычно холодно: не хочется накинуть на себя покрывало, сесть возле камина, нет, хочется лишь отчаянно цепляться за что-то, что напоминает, хотя бы отдалённо жизнь, свет. Взгляд сам падает на красные волосы Нагато, и ей кажется, что те должны быть тёплыми и мягкими. Но они холодные и жёсткие. Где-то вдалеке, за плотной, тягучей и переливающейся стеной, слышится удар грома, а здесь — только шёпот скрипучего голоса, похожий на песнь железа. Конан сжимает руку Яхико — уже Яхико, смотрит на них обоих, на своих — только своих — мальчиков, ища защиты и давая её вопреки чужеродному холоду и необъятному страху, от которого конечности слабеют. Она хорошо помнит: руки Яхико пахли рекой и тёплым хлебом. Он был всегда горячим, даже в самые тяжёлые для них времена, когда из еды были только огрызки яблок, словно он потерявшийся здесь лучик солнца. И сейчас она отчаянно вспоминает его тепло, стараясь представить, что рука Тендо — тёплая, а сам он необычно загорелый с круглым лицом и мягкими щеками, а не мертвецки бледный с заострёнными чертами лица и впалыми щеками. Она ловит себя на мысли — все они похожи на Нагато. У них всех острые скулы, впалые щеки, бледная кожа и мешки под глазами. Конан сжимает руку Яхико крепче — ей кажется, что что-то неземное стоит позади неё, и она уверена — оно не кралось, а медленно и уверенно шло к ним, и не пытаясь скрыть своего присутствия. Раньше, когда было страшно, сердце в груди билось быстрее, а глаза застилала белесая пелена. В этот раз иначе — сердце бьётся в том же ритме, нет никакой пелены перед глазами — всё предельно чётко. Вместо этого — в её душу, разум кто-то смотрит, замораживая и разбивая их, чтобы добраться до самой сути. Нагато уже говорит, выдавая то мягкую, похожую на «л» непривычную «р», то полноценно картавит, растягивая букву. То, что стоит позади, совсем близко — Конан знобит, когда она думает о том, что стоило бы обернуться и убедиться в своём здравии — словно только поэтому не трогает её, лишь обдаёт своим невыносимо ледяным присутствием. В полутьме Конан видит фиолетовое мерцание. Существо пропадает, словно риннеган загоняет его обратно в тот мир, из которого оно явилось. Стук капель по черепице впервые в жизни становится оглушающим, густая, будто из дёгтя, стена пропадает, и шум дождя отрезвляет, от чего она понимает, что и грохот грома и шум уже стихшего ветра — настоящие, рядом с ней. — Ты совсем бледная, Конан. Он едва шевелит губами, садится аккуратно, от чего раздаётся перезвон чёрных стержней, будто от храмовых колоколов. — Всё хорошо, со мной всё хорошо, — девушка шепчет почти, едва касается руки друга, взволнованно и растерянно смотря на него, — я просто волновалась за тебя. Скажи, что произошло с тобой? Юноша рассматривает свои предплечья, проводя пальцами по куройбо. — Ничего особенного. Слегка перетрудился. — Нагато, пожалуйста, скажи, что произошло. Ты бы не стал пить снотворное просто так, — сглотнув, Конан достала пузырёк, наполовину опустошённый, — тем более — столько. — Ничего особенного, Конан. Всё хорошо. Не волнуйся по пустякам. Он щурится, всё также рассматривая стержни в руках риннеганом. Неожиданно улыбается слегка, и Конан на мгновенье вспоминает те счастливые времена в одиноком домике, с Джираей и Яхико. — Брат… — тихо говорит она, — я волнуюсь. Расскажи, мне нужно знать, что делать, если тебе снова поплохеет. — Конан, я сказал — всё хорошо. Риннеган взирает холодно, отдавая матовым блеском, сверху вниз, не смотря на то, что его обладатель сидит сгорбившись. Девушка опускает голову, не выдерживая взгляда, и ей кажется, что снова за её спиной, нет вокруг неё, находится кто-то, пристально следящий. Нагато снова рассматривает куройбо, поправляя их, не обращая внимания на капающую крупными каплями кровь. Некоторые из них окружены переплетающимися тонкими, почти незаметными белесыми каналами, слегка пульсирующими. Конан впервые для себя замечает — раны его не гноятся, слишком быстро затягиваются, но по какой-то неведомой ей причине — это несправедливо для ожогов на ногах, уже не смердящих гниющей плотью, но всё ещё вызывающих в ней трепетный ужас. Они, хоть и перевязаны, но помнит она каждый неровный край обожжённой кожи и почерневшие мышцы, истекающие желтоватой субстанцией. Внезапно — и для самой себя — Конан задаёт вопрос: — Тебе не холодно? Нагато теперь обнажен по пояс, лишь бинты покрывают истощённую грудь. Он отрывается наконец-то от рассматривания каналов чакры, соединяющихся с металлом, смотрит вперёд задумчиво, исподлобья, вскидывает бровь, переводя взгляд на неё, кажется удивлённый своему открытию, а затем улыбаясь, громко и почти без хрипа отвечает: — Нет. Мне не холодно. Куноичи замечает, как слегка расширяется начальная чёрная точка спирали, перекрывая немного серую радужку. — Лучше расскажи, что происходит в деревне. Девушка склоняет голову, всасывая щеку внутрь рта, и кусая её — волнение накатило новой волной. Она, конечно же, не ожидала, что разговор так резко перетечёт в это русло, но тем не менее, она точно знала: Нагато вряд ли понравятся новости. — Чтож…как сообщил Дайбутсу, несколько ферм уже отстроили, как только вспашут землю, посадят капусту, — парень кивнул, призывая продолжать рассказ, — так же… у местных проблема с удобрениями. — И? — Говорят, что без удобрений рис расти не будет. — Не будет, — Нагато подтверждающе качнул головой, — каковы варианты решения проблемы? Конан усиленно вспоминала диалог с Дайбутсу, всё также покусывая внутреннюю сторону щеки. — Дайбутсу говорил, что нужна костная мука. — Рыбы, я так понимаю не хватает… Юноша потирал длинным суставчатым пальцем верхушку одного из куройбо в предплечье. Конан, только бросив взгляд туда, отвернулась: узор чёрных стержней стал и для неё проклятьем, а их перезвон, похожий на колокольный, словно сам рок преследовал её. Внезапно, будто поняв что-то, Нагато вскинул голову, сдув красные пряди чёлки, надоедливо лезущие в глаза. — Сколько отрядов за мной отправляли? — Три, вроде. — Да, ты права… три, — Нагато закивал, словно соглашаясь с самим собой, — по пятнадцать человек, помнится… Конан, сегодня вместе пойдём за ними. Девушка посмотрев на друга широко разинутыми глазами, спросила, тихо совсем, и голос её был подобен шелесту бумаги: — Зачем? — Там сорок два трупа, Конан. Три я забрал для своих собственных нужд. — Ты ведешь к тому… Нагато, это слишком. Не думаю, что кто-то будет есть… выращенный таким образом рис. Парень ухмыльнулся. — Мы живём в ужасное время. Вокруг нас сплошь и рядом боль и отчаяние. И мы втроём… — юноша осёкся, плотно сжав зубы, а Конан опустила голову, пытаясь сдержать слезы, — мы вдвоём слишком хорошо знаем, что такое голод. Как и большая часть жителей нашей страны. Знаешь, чем здесь питаются люди, которым негде раздобыть еду? Более чем уверен, что ты осведомлена. Так что претензии вряд ли возникнут. Впрочем, — Нагато склонил набок голову, — ты можешь не идти. Я сам. — Нет! — резко выдала девушка, — это слишком опасно. — Я возьму Шурадо. Куноичи непонимающе оглядела друга, требуя пояснений. — Он… я быстрее так доберусь, вставлю в каждый труп по чакроприемнику, а с помощью Чикушодо призову всех сюда. А ты… чтож, тебе нужно будет доложить Киё о его миссии. И старайтесь не попасться кому-либо на глаза во время обсуждений, ясно? Девушка кивнула. — О какой миссии идёт речь? — Пустяковой, в сущности. Ему следует начать смущать народ Аме. — Мы так быстро приступим?.. — Разумеется нет, но сидеть сложа руки мы не можем. Нужно загнать Ханзо в угол, состредоточить все его войска в Амегакуре. И в конце концов, пора недовольства среди людей дадут нам преимущество над ним. — Хорошо, Нагато, хорошо. Я всё сделаю, всё сделаю, — Конан вымученно улыбнулась, — только, пожалуйста, будь аккуратней. Ты уверен в Киё? — Если ты о предательстве — нет, не уверен. Но шанс того, что это он, пренебрежительно мал. Куноичи снова кивнула, перебирая пальцами. — Может, стоит поговорить об этом? Парень вновь начал обводить куройбо, теперь уже основания каждого, отведя взгляд. Опустил потом взор на Тендо, пристально вглядываясь ему куда-то в грудь. Конан поняла, всё поняла. И от этого на душе снова стало промозгло, мерзко, как в самый отвратную погоду. А Нагато, который, казалось, боролся с самим собой, всё также смотрел на грудь Пути Дэвы. Облизал после пересохшие губы, в трещинах которых запеклась кровь. — Чтож, думаю, мы можем это обсудить. Девушка вздохнула — тиски, сжавшие её грудь, наконец-то ослабило. — Есть подозреваемые? — О цели миссии Горо никто не знал. Однако, сразу после его визита, ко мне заглянул Джун. Вероятно, он подслушивал. Я допрошу его. Но сначала, — Нагато хмыкнул, — Иоши. — С помощью, — Конан сглатывает, — той техники? — Да. Иного выбора нет, я и так всё слишком затянул. Конан, закрыв глаза, кивает. И понимает, в очередной раз понимает, как им обоим сейчас не хватает Яхико. Весёлого оптимиста Яхико, за которым они были готовы пойти куда угодно, который мог излечить душевные раны одной лишь своей улыбкой и добрым словом.

***

Необычно яркое, для привыкших к почти чёрным тучам, солнце слепило, от чего приходилось щурить глаза да стараться ходить по самым затемнённым тропинкам; вскоре, обувь покрывалась слоем не засохшей грязи, а штаны были в крапинке светло-серого цвета. Рынок — не самое безопасное место, но как казалось Киё, оно идеально подходило для его миссии: здесь много и шиноби-дезертиров, которые могли быть потенциальными союзниками, и простых крестьян, и торговцев с ближайших стран, вынужденных остаться в стране Дождя из-за политики Ханзо, недовольных тем, что де-факто нормальная торговля была практически невозможна. Тем не менее, таковы были реалии военного и послевоенного времени. Запах гнили резко ударил в нос, тут же — захотелось сбежать от сюда и побыстрее. Однако Киё, с трудом остановив себя, подошёл ближе к прилавку с капустой. За ним стояла худощавая женщина преклонного возраста и юноша, с перевязанной головой. Они чистили кочаны капусты, срезая с неё потемневшие листья, покрытые слизью. На другой стороне прилавка лежали куцые уже головки капусты. — Бабушка, а чего, капусты у нас нет? Старушка, окинув его недовольным взглядом, нахмурившись, прошипела: — Ты ситуацию в стране видишь? Киё склоняет голову, извиняясь. — Простите, забылся. А чего так дёшево? На других точках капуста такая же, но стоит чуть дороже. Вы же не проживете так. За неё гневно отвечает старик, продающий рис: — А ты спроси это у Ханзо, он тебе точно всё расскажет, — а затем, гаденько ухмыльнувшись, уже тише говорит, — а затем повесит. Киё смеётся. — Ханзо-сама? Не верю, — отчеканивает, — он карает только предателей. Слышится, как на рынке нарастает недовольный гул, а люди зло смотрят на самого Киё, кто раздражённо теребя полотенце в руках, кто почти задыхаясь от гнева. — Мальчишка, ты сам-то откуда? Не удивлюсь, если с резиденции Ханзо припёрся сюда. — Да, а потом доложит ему всё. Гул становится громче, но Киё, складывая руки на груди, достаточно громко говорит, приложив затем палец к протектору на лбу: — Чушь! Я с восточной деревни. И сюда явился за одежкой. У нас там постоянно льёт как из ведра. Дедок опять усмехается. — С восточной? Это не там ли теперь другой правитель, которого Ханзо боится как огня? Не лги нам, мы в жизни многое повидали. С той деревни никого дальше неё же не пускают. — Пару рё — и пускают, — Киё криво улыбается, проводя по протектору. — Так ты шпион — выдыхает старушка, — за Пейном Ханзо отправил? — Уже не первый раз. — смеётся кто-то. — Я Пейна не знаю, — твёрдо отвечает Киё, — на окраине живу. Но точно знаю: если что-то нужно его людям — он даёт, и ни у кого не спрашивает разрешения это дать. — Ну, да, — снова отвечает дед, с явным недовольством, — все они сначала такие. А потом, — он разводит руками, — хер вам, а не нормальная жизнь. — У нас отстроили фермы и еды вдоволь, — Киё поворачивается к нему, — земли вспахивают. И ни с какой Конохой не объединяются. Нам это не нужно. Пейн всё сам делает и делает отлично, не заключая союзов с убийцами. Народ затихает. Дед неверяще смотрит на него. — Так это из-за Ханзо тогда?.. — Не верю, — обрубает старушка, — Ханзо на многое способен да и сейчас наплевал на нас, но на такое — не пойдёт. — Но пошёл же, — зло бурчит паренёк, стоящий рядом с ней, — почему тогда от войск Конохи нас никто не оборонял? Они же тут всё разнесли, Ба! А потом, — тяжело дышит он, — откуда Ханзо завозили еду? У нас столько фруктов в жизни не было, да и многое из того, что там было не растёт у нас. Ты же сама видела это. Женщина смотрит на внука, медленно отводит от него взгляд, переводя его на Киё. Дедок наконец подаёт голос, уже тихий. — Ты откуда об этом знаешь? — Так я шиноби. На службе у Ханзо был. Наш гарнизон на востоке и был. А потом…- Киё выдерживает паузу, — мы узнали, что Ханзо творит. Сразу его послали, конечно. У одного из наших шиноби Конохи семью вырезал, а у другого — сестру обесчестил, — Киё краем глаза заметил, как напрягся юноша, — того уже убили правда… ну, а потом Пейн пришёл. Сразу всех бандитов перебил… — Трупы вывесил, я слышал, — говорит паренёк. — Это не их, это он ханзовских прихвостней. — качает головой старик. — Да. Те нападали на нас. Ещё и диверсантами прикидывались, народ обчищали, — Киё фыркает, — Пейна выманивали. — Херня это всё, пацан, херня. Я тоже у Ханзо служил и тоже, как узнал — ушёл от туда. Про ваш гарнизон тоже слышал, говорят, правда, почти всех перебили, ещё до того, как Пейн пришёл. — Ага, — Киё мысленно улыбается своей лжи и удачно сложившейся ситуации. — Правда, — продолжает мужчина, — никто, говорят, этого Пейна не видел, только имечко знают. Хотя, — он склоняет голову набок, — правду говорят, Ханзо его боится. — Да Ханзо сейчас даже своего отражения боится — усмехается старик. — Ну, — протягивает бывший шиноби, — там причины есть. Какой-то тёмный мужик вдруг взял власть в свои руки, вдруг стал всем помогать и ещё и вырезает отряды профессионалов. Кто его знает, может, он… — Он не просто так помогает, — Киё прерывает его, понимая, к чему всё может пойти, — он тоже шиноби дождя. Про Акацуки слышали? Шиноби поднимает голову, кажется, вспоминая что-то. — А, это те детишки? Помню, — смеётся он, — Ханзо думал, что они на его власть претендуют. Лидера, говорят, их убил, целый отряд для этого собрал. Но что-то там у них пошло не так. Перебили, короче, отряд. Куча трупов, и на всех — ни следа, будто из них кто-то саму жизнь высосал. Ну, по крайней мере, так говорят. — Это и был Пейн, — улыбается Киё, — пришёл на помощь. — Что-то он запозднился. — Так препятствовали же. Тоже отряды Ханзо. По слухам. — Не удивлюсь, — хмыкает дедок, — но мужик этот Пейн мощный. Вообще, не понимаю, чего это Ханзо взъелся на детей из Акацуки, вроде было всё хорошо, а потом как подменили. — Коноха, видимо, голову вскружила, — злобно таращась, хрипло отвечает шиноби. — Так там, в отряде, — говорит Киё, — и были АНБУ Конохи. У нас это все знают, никто ничего не скрывает. Потому и приняли его сторону. — Мерзко вам? — юноша, возясь вновь с капустой, поднимает на него взгляд. — Ты о чём? — Мерзко, говорю, было работать под тем, кто с Конохой союз заключил? Киё кивает. — Мерзко. Потому и ушли. — Да и какой прок, — скрепя зубами и скрестив руки, бурчит мужчина, — вот где сейчас Коноха? Мало того, что раздюрбанили здесь всё, так ещё и помощи никакой, только вон, Ханзо привезли пару раз продукты. — Да и что мы из этих продуктов видели?! — А Пейн этот, — шелестит хрипло старушка, — на какие деньги всё отстроил? Этого вопроса Киё не ожидал. По привычке, нервничая, стал озираться. — Да чего там деньги! — смеётся шиноби, — Приказал — строить, вот и построили из того, что было. Взамен на защиту. Чего уж тут сложного? — Ну и… — находится Киё, — у организации деньги тоже были. Их в обиход и пустили. — Одного тирана на другого променяли. — дед широко улыбается, потирая виски — Да уж лучше так, чем никак, — отвечает шиноби, — у него и выхода другого нет. Тут жёстко надо. Сам подумай, суётся туда кто-нибудь из разбойников теперь? Нет! Потому что знают — отхватят. А у нас полный пиздец творится, большая часть шиноби при Ханзо, на нас всем плевать. — А ты нам на что? — смеясь, выдаёт паренек. Киё прерывает зарождающийся диалог этих двоих: — Пейн-сама всем даёт кров и защиту. Пищу и воду. Никто не обделён. И если вы хотите — можете приходить, он не откажет, только убедится, что вы не из тех, кто перед Ханзо на задних лапках хвостом виляет. «Хотя собак он любит… " — Ага, тоже за пару рё пропустят? — Пропустят, будто вы не знаете, как здесь теперь обстоит. Кругом — бедность, разруха. Каждый выживает, как может. — Ага, — снова встревает шиноби, — у нас тут в борделе пополнение. У Ханзо служили раньше, — усмехаясь, говорит он, — но под сокращение попали — Саламандра параноит. — И мужчины? — И мужчины. Услугами не пользовался. Раздаётся чей-то громогласный голос, слышится звон металла. Киё понимает — пора уходить. Он прорывается сквозь шумящую толпу, кричащую что-то. Перед глазами бегают бледные мошки, он дышит часто, иногда срываясь на бег. Слышится позади ругань, а затем и звуки борьбы, ругань. Дело сделано. Здесь. Но внутри всё сжимается в узел, от страха, от собственной почти правды. Не всё так радужно, конечно, как он расписал. Но ведь лучше так, да? «У него нет другого выхода.» — эхом, под звуки скрещивающихся кунаев, отдаётся мысль в голове. Киё использует шуншин, исчезая в облачке белого дыма.

***

Ветер ласково трепал траву, и она, переливаясь оттенками зелёного, задевая плащ, тихо шуршала под ногами. Медленно капли дождя скатывались по лицу, удачно попадя под капюшон. Нагато прикрыл глаза — запах свежести, такой приятный, давно не ощущаемый, будоражил и вместе с тем, своим… холодом, таким умиротворённым, успокаивал. Сверкнула синией, искривленной линией молния, послышался раскат грома. Прятались по своим мелким норкам насекомые, пугаясь нарастающей силы дождя. Нагато скинул капюшон, позволяя сверкающим, подобно драгоценным камням, каплям окроплять лицо. Где-то рядом пробежало животное, лисица, скорее всего, а с ней — её лисята, преданно следуя за матерью. Их чакра, такая ничтожная, но при этом она…такая приятная. В луже виднелись опушённые в воду травинки, сверкающие от влаги, а рядом, на таких же, нависали капли. Рядом стояла одинокая ива. И под ней — живительная влага, большая, глубокая лужа. Длинные и гибкие ветви, на которых покоились узкие, овальные листья. На них блестели крупные и мелкие капельки, тк самые драгоценные камни, падающие с небес прерывистой нитью, похожей на нить дорожайшего шёлка. Её ветви мерно качались, плавно извиваясь, стоило только ветру подуть, и с каждого лепестка капли, скапливаясь, падали в воду внизу. Асуна подошёл ближе. На лицо попала вода от листьев. Капли медленно падали в лужу, оставляя за собой рябь, также медленно, в видении риннегана, расходившуюся. Он прикрыл глаза. Раздалось карканье, и ворон взлетел на ветвь. Могучие корни, полные жизни, энергии. Нагато видел её, чувствовал под своими ногами, кончиками пальцев упираясь во влажную землю. Сведя брови, он наклонившись, снял обувь, облегченно вздохнул. Энергия прошлась по стопам, и он, подняв голову, выдохнул. А капли всё оставляли за собой рябь, неизгладимый, вечный след. Шурадо прикоснулся к воде — и она снова покрылась рябью. Там, в отражении, он видел такую же рябь, начальная точка которой — перекрывала собой полностью серую радужку. Нагато склонил голову, снова выдохнув, провёл по ногам. Он видел, как от них чакра отходит вдаль — туда, где он, настоящий он. Под своим же дождём он чувствовал и себя в новом обличии, он расходился кругами на воде чакрой, переносясь вверх, а затем и вниз. Так ли важно это? Асура вновь подставил лицо под дождь. Он видел какое-то иное измерение, в котором существовал только он, в своей истинной форме, чистой, неосквернённой жалкой плотью — как идея, как душа. Отпусти все свои чувства — будешь ли ты? Нагато понимал — нет. Без всего этого, внешнего, от чего формируется годами и внутреннее, каждый день, даже если незначительно, меняя тебя — чистой идеи не существует. Остаётся только тюрьма плоти. Бесполезной груды, такой никчёмной, по сравнению с возвышенным. Вдалеке виднелись необходимые трупы. Но один был подле ивы — видимо, затащило какое-то животное. Но, по какой-то прочее, так и не доело. Человек был синюшным, разбухшим, словно надутый шар. На его руках и погрызанных ногах виднелась темно-зеленая плесень, рисовавшая неровный узор, так похожий на окружающие страну Дождя со всех сторон могучие горы. Тёмно-зелёный перетекал в белый и синеватый, отдавая фиолетовым в свете закатного солнца, скрытого сиреневыми облаками. Из разодранной грудной клетки торчали рёбра, с мышцами, натянутыми меж ними, кое-где отсутствующими, кое-где — покрытыми белой плесенью. Впалое лицо покойника было белоснежно-белым, если бы не мелкая поросль на нём. Нагато пригляделся. Правый бок был, тоже почти без мышц на костях, был испещрен… сотами. Они, темно-желтые, где-то почерневшие, выстраивались причудливой формой, янтарные шестиугольники накладывались друг на друга, словно заменяя собой исчезнувшую плоть, соединялись с рёбрами, на которых был виден застывший, медно-рыжий мёд. Улей, извилистый, проходил меж каждым ребром, по набухшим и тёмным мышцам, меж их широко расставленных волокон, прорастая к ним, как к спасительному каркасу. Шел внутрь, покрывая правое предсердие и желудочек, закрывая собой разорванную лёгочную артерию, забивая её, переходя на лёгкие, бронхи, трахею, облепляя их с передней и правой стороны. Соты своим темно-оранжевым рисунком проходили кое-где и по позвоночнику, повторяя его изгибы, наслаиваясь на него, в одном месте проходя сквозь разорванную диафрагму, крепясь к пищеводу с задней стороны и неровно, но идеально симметричными шестиугольниками переходя на трахею, будто на веки вечные скрепляя их вместе, в единый орган. Внизу, от крыла таза, тоже отходили соты, окрашенные в красный, перемежаясь с вполне обычными янтарными, они переходили на гребень, а затем плавно спускались к ости таза, разрастались вбок и вниз, переходя на большой сальник, а затем и на видневшийся, развороченный кишечник. Они забегали меж извитостями и на них, а, оторванный по-видимому животным, сальник, был покрыт ими сверху. В нём, особенно в наиболее нежных, тонких местах, виднелись тёмные сосуды, оттеняя яркие соты своей иссяня-фиолетовой окраской. Шурадо провёл рукой по поросли на голове, по сотам в животе, пристально разглядывая каждый шестиугольник, восхищаясь его совершенством. А затем, всмотрелся в его лицо. Лицо покойника украшает умиротворение, без тени беспокойства или чего-либо ещё, и в своей покое оно по-настоящему прекрасно. В его глазах когда-то застыли облака и драгоценные камни, а на губах — слова молитв или проклятья. И высшая форма существования отправилась туда, куда ей положено, а свой, чистый мир. Пейн припал своим восхищенным и шокированным одновременно лицом к его, спокойному и равнодушному ко всем страданиям, безропотно кормящем собой природу, отдавая ей каждый кусочек себя. От него пахло гнилью и мёдом, который застыл в глазнице, также заполненной сотами. Нагато содрал немного, и в свете солнца он был похож на янтарь, которым впору украшать себя. Не долго думая, он отложил кусочек себе в карман. А затем, прислонившись спиной древу, закрыл глаза, чувствуя себя впервые за долгое время… почти счастливым, не допуская мыслей о деревне, о Ханзо, о Яхико и семьёй в голову. Боль души смешивалась с накатившим вдохновлением, восхищением, иступлением практически от переполняющих эмоций, создавая такой тяжёлый, но такой невероятно приятный, наркотический коктейль, от которого хотелось только и дальше рассматривать мерно покачивающиеся ветви ивы, прекрасный труп и пчелиные соты, зелёную и белую плесень, чувствуя вокруг себя всё, и даже — самого себя, там, наверху, за пределами своей клетки, понимая при этом, что клетка ключ от клетки — это сама клетка. Корми её, взращивай её и достигнешь возвышения. Страдания души и тела ведут к просветлению, и чем больше страдаешь — тем больше понимаешь. Не огараживай себя забором бесчувствия, боясь боли. Испытай её всю, пропусти через себя, и после этого боль станет твоим лучшим другом, повзолит умиротворенно взирать, как этот труп, прекрасный в своём уродстве, на мир, сверху. Чувствуй страдания свои и всего живого. Это — залог силы, залог морального восхождения на высшую ступень развития. Нагато сел подле ивы. Воспоминания сами нахлынули, не сдерживаемые ни чем. Тёплая кровь на руках, на плаще, стекающая с холодной стали куная, последний вздох умирающего, будто и не существующий вовсе, и его слова — навсегда въевшиеся в разум. По груди что-то расползлось, что-то тяжёлое, ноющее, будто опускающее органы вниз. Нагато хорошо знал — это душевная боль. Судорожно сжатые челюсти щенка, убитого случайно, запах его опаленной шерсти — такой родной, возвращающий в течение времена, когда они ещё были несоизмеримо живы. «Пропусти её через себя.» Огонь пожрал ноги, сжигая кожу и мышцы, потрескивая злорадно. Куройбо прошили спину, впиваясь в танкецу, высасывая чакру. Крики матери, отца, от которых ноги не гнутся, последний взгляд серых глаз любимо матери, и хрип отца, глупые извинения убийц. Лопата, сырая земля, грязь на штанах, лице, руках, теле. Дождь смоет её. Две могилы, прощание. Нагато упал, держась за грудь, всхлипывая, кусая руку со всей силы, от чего сразу же пошла кровь ручейком. Раздался болезненный крик, и Нагато не сразу понял, что это кричит от невыносимой боли он. Снова в груди всё сжимается, и он рыдает от новой порции боли, вспоминая каждый крик, каждую каплю пролитой крови, каждый испуганный взгляд, каждый последний вздох товарищей и самого близкого из них — Яхико. «Ты мессия… " Эти слова эхом разносились в голове, а перед глазами — он, дорогой друг, ставший братом, семьёй, которую у него, Нагато, отняли, и кричащая Конан. Шурадо схватил руку мертвеца, прикусил её, и снова, завопил, сжимая плащ в руке. Больно, больно, ужасно больно. От этой боли хочется избавится, как делал он раньше — проводя кунаем по бедру, чтобы дорогой брат не увидел. «Брат… " Нельзя, Нагато понимает, что нельзя. И снова кричит, то отпуская, то сжимая плащ, переводя вторую руку на лицо, закрывая ей глаза, царапая неосторожно кожу и иногда куройбо. «Пропусти её через себя. " Нагато рыдает, срываясь на истеричный крик, всхлипывает, возводя глаза к небесам, ловя капли дождя мокрыми от слез глазами. Над ним мерно покачиваются ветви ивы и рядом лежит умиротворенный, равнодушный мертвец, давно уже не страдающий. Достиг ли он просветления? Нагато не знает. И снова вопит, сжимая всё больше зубами мёртвую плоть, чтобы хоть как-то заглушить свои крики, от чего плесень и волокна мускулов путаются в зубах. Опять слышится раскат грома, а рядом блещут молнии. Но солнце, солнце все ещё виднеется, оно превращает каждую слезу в ещё более драгоценный камень, а каждый крик — освещает вместе с молниями чем-то благородным. Закончив с трупами, уходя из этого места, Нагато ощущал в груди пустоту, от которой глаза всё ещё слезились. Пустота сменилась светлой грустью, меланхолией дождя, когда он в последний раз обернулся, чтобы оглядеть иву.