Дом восходящего солнца

Внизу виднеются ямы от взрывов, а ветер, развевающий волосы, из-за чего сухие пряди больно бью по лицу, приносит запах гари и крови. Очередное место какого-то боя из множества похожих, раскуроченный лес рядом и изувеченные техниками тела, с торчащими откуда только возможно кунаями и сюрикенами. Поправляю жилет, смотря на длинные чёрные волосы сидящего передо мной. Не вижу его глаз, но точно уверен, что он, как змея — фыркаю, думаю об этом — на кролика, смотрит вдаль, иногда опуская взгляд вниз, на тела, на ухабины. По первой, хорошо это помню, он сводил брови, иногда отворачивался, вглядываясь в светлые волосы Цунаде. Сейчас — практически отсутствующая мимика, но отчётливо скользящая в глазах печаль и сжимающийся в комок страх, который он так отчаянно пытается спрятать где-то в глубине. Воздух — влажный, тяжёлый. Видимо, скоро пойдёт дождь. Дождь… наверное, пойдёт. И, наверное, смоет всю кровь, пропитавшую давно уже несчастную, невинную землю, наверняка стенающую от подобного зверства. Сам не замечаю, как улыбаюсь своим мыслям и воспоминаниям. — Когда-нибудь, я верю, Орочимару, войны закончатся. Он, оборачиваясь, косо смотрит на меня. Неуверенно кивает, а после снова смотрит куда-то за пределы нашего мира. В сандали забивается песок, но, не обращая на него внимания, иду к нему, подсаживаюсь, кладя руку на плечо. Он бросает короткий взгляд, затем вскидывает слегка голову, глядит наверх, на горы. — Знаешь, ты напоминаешь мне одного из них. — Кого? — немного погодя, почти выдавливает из себя он. — Одного из тех сирот. Того, красноволосого. Орочимару, кажется, практически не слушает, сидит всё также сгорбившись и сложив руки на коленях. Я не сдаюсь, продолжаю, улыбаясь: — Он такой же гений, как ты. Очень талантливый мальчишка. Вымахал уже, наверное. Он глубоко вдыхает, а затем коротко выдыхает. — Я рад, что твоему трёхлетнему отсутствию есть хорошее оправдание. Если этот сирота такой же талант, как и я, то от него действительно может быть прок, главное, чтобы не помер. — Ты такой оптимистичный, Орочимару. — фыркаю, а он, вижу, слегка улыбается, — Мы, кажется, уже это обсуждали. — Обсуждали, но разве что-то… — Закрыли тему, — перебиваю, зная, к чему он ведёт, — что было то было. И ты меня не дослушал. — Сейчас — дослушаю. — О, — склоняя голову, смотря на него исподлобья, на что он качает головой, вздыхая, — Ваше Величество Орочимару снизошло до нас, простых смертных. — Я слушаю тебя, Джирайя. Очень внимательно. Толкаю его в плечо, легонько, по-дружески. — Не будь таким занудой, Оро-кун. Он закатывает глаза, и я не выдерживаю, смеюсь, прикрывая рот рукой. — Слушай, этим ты тоже на него похож, — сквозь смех с трудом гаркаю. Улыбается, уже ясно, отчётливо, отвлекаясь, наконец, от трупов, запаха горелой плоти и серого неба. — Думаю, это общая черта всех гениев. Хотя, — он задумчиво трет подбородок, — скорее реакция антитела на антиген. Успокаиваюсь, мягко улыбаюсь — Орочимару пришёл в норму. Не акцентирую внимания на том, что он говорит, скорее — на насмешливом тоне. — Наверное… так вот, гений, знаешь чем ещё он на тебя похож? — И чем? Отворачиваюсь от его лица, смотрю туда — в сторону Страны Дождя. — Он такой же чувствительный, как и ты. Слишком даже. И у него доброе сердце. Только вот он не стесняется его показывать, в отличие от тебя. Змеиный саннин, даже не обращая внимания на мешающие волосы, смотрит на меня, и, наверное, мне кажется, но с куда большей болью, чем до этого. Она плещется в глазах, оттеняемая их золотом, но я, я её вижу отчётливо — как и видел тогда в глазах Нагато, очерченных кругами, как-будто циркулем. — И я, — продолжаю, уже не так уверенно, как до этого, — считаю, что эта чувствительность, ваша способность сопереживать чужой боли, впитывать её в себя и превращать в добро ко всем лишённым — ваша сила. Когда-нибудь, она… — Джирайя, — перебивает он, необычно твёрдо и, кажется, максимально отстранённо даже для себя, — ты ошибаешься, а он ещё далеко не преисполненный опытом шиноби. — Они живут в Дожде, Орочимару. — Именно, Джирайя, — он отстраняясь, встаёт, — именно. Постояв некоторое время, вглядываясь, хотя я более чем уверен, что нет, в небо, уходит.

***

Чёрная клякса на белой бумаге смотрит издевательски, напоминая о том разговоре. Да и не только о нём. Сколько я так сижу? Поднимаюсь, расшторив окна, болезненно жмурюсь, скорее по привычке — в Конохе солнце всегда несравнимо яркое, словно над нашей деревней подвесили в небе лупу. Так иной раз дети издеваются над насекомыми. Ухмыляюсь. Дети и женщины — самые жестокие, это уж точно. Но на небе только полудиск Луны, прикрытый слегка черными, с освещаемыми ею и от того сероватыми краями, облака. Война, Третья мировая война шиноби, наконец, окончена. Вздыхаю. Помню этот чертов свиток, в котором мне принесли новости о… Резко задергиваю штору, сажусь обратно, и снова смотрю в пустой белый лист и чёрную кляксу на нём. Она принимает совершенно разные формы в моём сознании, но всегда они утопают в пугающей белизне листа, будто их и не существовало вовсе. Белый — цвет траура, смерти. И сейчас такое ощущение, что надо мной насмехается кто-то с неба, довольный своей удачной шуткой. Скрипя зубами, откладывал лист, с его невыносимой пустотой. Минато тоже потерял ученика, а я так и не смог утешить его, защитить от этой боли. Обито, вроде, так? Один из Учих. Это большая потеря, конечно. Неважно, как шиноби жил, важно — как он умер. Обито погиб, как герой. Хах, Орочимару всегда считал эту философию деструктивной. И, честно говоря, я до сих пор не очень понимаю, почему. Впрочем, это и неважно. Минато позже рассказал, что его другой ученик получил ценный дар от Обито — шаринган. Учиха отдал его в последний момент в надежде на то, что друг сможет, когда-нибудь овладеть им… твою мать. Отворачиваюсь, зажмуриваясь — уже не по привычке — сжимаю в руках лёгкую и гладкую ткань. Пару раз глубоко вдыхаю — «Успокойся.» Встаю, кое-как расправляю футон. И воспоминания сами собой приходят в мысли, как гости, которых никто не звал и не ждал, без просу широко раскрывая двери разума, от чего только больнее, когда пытаешься эту дверь хотя бы чуть-чуть прикрыть. Я до сих пор не понимаю, почему это произошло. Я ведь научил их всему, чему мог научить… научил их не просто выживать, а жить, меняя мир вокруг к лучшему. Возможно, стоило забрать их с собой? Вздыхаю, прикрывая глаза. Они были добрыми детьми. Даже слишком. Скорее всего, отравили. Их вряд ли бы, конечно, удалось убить в прямой конфронтации: Нагато был слишком силён. Поворачиваюсь на бок, сжимаю в руках лёгкое покрывало. Больно. В тот день я потерял не только учеников. Великий Мудрец… где я ошибся? Где просчитался? Воспоминания, уже не отрывочными образами, а послойно, как круги на воде, с самого начала всплывают, раскрывают себя мне.

***

— Ну, как вы? Устали? Запыхавшийся Яхико облокачивается спиной на каменную стену пещеры, Конан на дрожащих ногах подходит к нему, садится рядом. Яхико мотает головой, давит улыбку — и я сам улыбаюсь, вспоминая, каким был я в его возрасте. — Нет, Сенсей, не устали! Ну, если только совсем немного… — Яхико, — Конан взволнована, — посмотри на себе. Ты еле сидишь! — Хватит, — прерываю их я, — вам действительно стоит отдохнуть. На сегодня мы, — Яхико насупливается, обречённо вздыхая, — закончили. — Ну, Джирайя-сенсей! Мы правда не устали! Это Конан устала, — он выразительно смотрит на девочку, от чего та устало опускает голову, а затем цокает, — а мы ни капельки не устали, правда, Нагато? Нагато и вправду стоит спокойно. Нет ни дрожи в теле, ни сбившегося дыхания, ни струек пота. Словно он не тренировался сейчас, а только с постели встал, отдохнувший и полный сил. Но он молчит, растеряно смотря то на Конан, то на Яхико. — Вот, видите, Сенсей, мальчишки устают не так быстро, как девченки! — рыжий мальчуган счастливо улыбается. Конан встаёт, подходит к Нагато, а затем, с присущей всём женщинам хитринкой, оглядывается на Яхико. — А вот и нет! Иди сюда и докажи, что не устал! — Хватит, — решаю я их остановить, — вы устали, оба. Особенно ты, Яхико, — улыбаюсь ему, видя, как он снова строит обиженную моську. Конан смеётся, а он, найдя под рукой у себя веточку, кидает её ей в волосы. Девочка ловко уворачивается и, смеясь, становится за Нагато, показывая язык. Яхико в ответ только фыркает, но затем также заливисто смеётся. Не хочется прерывать их: не смотря на всё ужасы, что произошли и происходят здесь, они сохранили в себе тепло, добро и детскую, искреннюю радость. Только радоваться они умеют даже самым незначительным мелочам, будь то чистая вода или случайно найденная монетка. Сироты. Дети войны, воспитанные улицы. Мы и вправду видели много таких. Кто-то из них был готов и на убийство, кто-то мародерствовал, кто-то воровал. Каждый хочет жить, и винить их не в чем. Виноваты мы, взрослые. — Всё, идите в дом. Вы двое. — А Нагато? — Ты же знаешь, Конан, он занимается отдельно. Яхико встаёт, пачкая футболку о пыльный камень, подходит к Нагато, обхватывает его плечи рукой, улыбаясь ему. — Ты скоро станешь сильнее. — счастливо произносит он. Я думал, что Яхико — вспыльчивый, неугомонный и главное амбициозный, будет завидовать. Но он только радовался за друга, постоянно его раскрашивая о том, какого это владеть риннеганом. Ко мне он, впрочем, приставал не реже. — Мы будем ждать, — кричат они, выходя из пещеры. — Лучше бы вы спать легли… — потираю лоб, про себя думая о том, как уговорить после Яхико лечь спать. Такое ощущение, что где-то внутри него есть неиссякаемый источник энергии, позволяющий ему и после самых тяжёлый тренировок болтать и поддразнивать Нагато с Конан. Вздыхаю — наконец-то они вышли. Теперь можно заняться риннеганом. Дело, конечно, не в том, что я не хочу их видеть, нет. Просто сила глаз Мудреца Шести Путей слишком велика. Нагато стоит, скрестив руки на груди, ожидающе смотря на меня. Неожиданно для себя — и для него, разумеется, тоже, — решаю сначала узнать кое-что: — Тебе стало лучше? Он сглатывает, кивает. — Да, Джирайя-сенсей. Несмотря на наш разговор, он до сих пор иногда не спит по ночам, выходит на крыльцо и по долгу смотрит на дождь. Чувствует вину — и я уже не совсем понимаю почему. Мерно шагая, подхожу к нему, протягиваю руку к плечу — он вздрагивает, сжимается весь, как пружина. Не то, чтобы он не доверял мне до сих пор, нет. Просто ему, кажется, пришлось тяжелее всех. А тут ещё и тот чунин. Одергиваю руку. Спокойно проговариваю: — Я хочу рассказать тебе одну историю перед тренировкой, Нагато. — Историю? — он поворачивает голову, заинтересовано глядя на меня, — Какую Сенсей? — О Великом Жабьем Мудреце с горы Мьёбоку, где я обучался искусству сеннина. Интересно? — Конечно, Джирайя-Сенсей. — Ну, чтож… думаю, нужно начать издалека. Может, по мне и не скажешь, но в детстве я был редкостным неудачником, — хмыкаю, улыбаясь, — но мой учитель — Третий Хокаге, однажды показал мне одну технику. Это была техника призыва, — заметив его уже куда более заинтересованный взгляд, добавляю, — о ней я расскажу позже вам троим. Эта техника впечатлила меня, и после этого случая я тренировался так усердно, как никогда. — Сильно уставали, Сенсей? — Да. Но ради цели и не на такое пойдёшь, верно? Он кивает, выжидательно оглядывая меня. — Так вот… спустя некоторое время я, не подписав контракт, попытался использовать эту технику. Но сам попал на гору Мьёбоку. Знаешь, что самое смешное? — я заговорщически улыбаюсь. Нагато пожимает плечами. — Призывают обычно существ, близких тебе по духу. А гора Мьёбоку — это место обитания жаб. Давлю смешок, а он пространно стучит пальцами по каменной колонне — странная привычка, которую я заметил уже давно. — Ты знаешь, символом чего являются лягушки и жабы, Нагато? — Ну… — неуверенно начинает он, — мама рассказывала, что лягушки — это к деньгам. — Да, твоя мама была права, — тихо смеюсь, — но самое главное — это то, что лягушки и жабы являются символом путешествий. На его лице появляется улыбка. И с улыбкой он выглядит не так болезненно. — Как оказалось, мне было предначертано попасть туда. В общем, после месяцев тренировок меня отвели к Великому Жабе-Мудрецу, который обладал даром предвидения. И он сделал мне предсказание. — Предсказание? Вы верите в них, Джирайя-Сенсей? — недоуменно, склонив голову к плечу. — Цыц, Нагато, дослушай сначала. — Прошу простить меня, Джирайя-Сенсей. Красные волосы падают на лицо, закрывая риннеган, когда он вежливо кланяется, извиняясь. Яхико и Конан никогда так не делают, для них привычнее простое «Извините, Сенсей.» с виноватыми улыбками на лицах. Видимо, он воспитывался в иных условиях. Приглядываюсь, вижу покаяние в глазах. — Эй, Нагато, — он поднимает голову, смотрит внимательно, с надеждой, — всё хорошо. Мягко улыбаюсь ему, и он, кажется, успокаивается. — Так, на чём я остановился? — прикладываю руку к подбородку, делая вид, что вспоминаю. — На предсказании, Сенсей. — участливо произносит он. Значит, слушал внимательно. — О, точно! Короче говоря, было мне предсказано стать путешественником и… — про извращенца всё-таки решаю умолчать, незачем мальчику это знать, — и писателем. Но самое главное… а самое главное я расскажу тебе после тренировки! Он непонимающе смотрит, но кивает. — Ветер и огонь — вот к чему у тебя есть предрасположенность. Это странно, конечно… ну да ладно, сегодня мы займемся землёй, которую ты ещё не освоил, техникой клонирования, техниками огня, ветра и воды. — Да, Джирайя-Сенсей. В неверном свете молний, я оглядываю красные волосы. — И ещё, Нагато… я бы хотел, чтобы ты попробовал себя в фуиндзюцу. Ты же помнишь, что это? Он кивает, отходит чуть дальше. — Но сначала тебе нужно будет заняться теорией, хорошо? С фуинами без неё не обойтись. Он поднимает глаза, опять постукивает по каменной колоне пальцами. — А почему именно фуиндзюцу, Джирайя-Сенсей? Думаю, как правильно ему ответить. Может, он и не Узумаки, конечно. Но некоторые факты говорят об обратном. — Фуины — полезная вещь, Нагато. Особенно, в вашем случае. В деревне Дождя, я имею в виду. — Хорошо. Начнём с техники клонирования. После — техники стихий и спарринг. Затем уже займёшься теорией по фуиндзюцу. И да, — добавляю, зная, что он порой перегружает себя, — не обязательно читать сегодня всё. Изучи сначала базу. Договорились? — Да, Джирайя-Сенсей. Он быстро осваивает всё, изредка задавая правильные вопросы. Но спарринг с моим клоном, как и ожидалось, выходит не самым удачным образом, хотя я и не требую от него безоговорочной победы сейчас — он слишком мал. После каждого удара клона, встаёт, виновато смотря на меня. Но я всё же решаю продолжить. Мощь риннегана ещё предстоит обуздать. Пытается снова — и снова терпит неудачу. На четвёртой попытке решает напасть с тыла, используя теневое клонирование, замену и эффект неожиданности. Тигр, кролик, собака, овца, дракон. Казекири но Дзюцу рассекает спину клона, и он, погодя, растворяется, оставляя после себя белую, быстро исчезающую дымку. Его двойник тоже пропадает. Потягиваюсь — в ноге, от долгого сидения на месте ощущаю уколы взбесившихся пчёл, а мышцы спины затекли. Конечно, можно было бы и встать, но пропустить даже малейшее движение владельца риннегана — не могу. Встаю неспешно, подзываю его пальцем. Он подходит, прихрамывая, с читаемым в расчерченных кругами глазах волнением, тревожным ожиданием, от которого он — тоже странная привычка — скрипит зубами. — В этот раз на две попытки быстрее, Нагато, — немного погодня, добавляю, воодушевлённо, — пока будем отдыхать, расскажу что было в пророчестве. Ты же хочешь знать, да? — подмигиваю ему, на что он улыбается. — Конечно, хочу, Джирайя-Сенсей. — Давай тогда присядем. — Да. Сев на холодный камень, я начинаю, вкрадчиво, но уверенно, что бы и он — поверил. — Мне было предсказанно, что в своих странствиях, — улыбаюсь, смотря на него, — я найду ученика, который изменит этот мир. Он станет нашим мостом к миру, тем, кто избавит землю от войн. Он приведёт человечество к истинному миру. Нагато, — я осторожно кладу руку ему на голову; смотрит — сначала испуганно, но потом, когда я треплю волосы, расслабляется, щериться, а зрачок риннегана забавно расширяется, — я считаю, что ты и есть тот ученик. — Я? — он, не прекращая улыбаться, смотрит удивлено, но вместе с тем — довольно, как обычно бывает, когда я хвалю его за отлично выполненную технику. — Да, Нагато, — киваю, — ты. Именно поэтому ты проходишь ускоренный курс тренировок, назовём это так. Понимаешь? Он уверенно качает головой, резко произнося, опять постукивая пальцами по камню: — Да, Джирайя-Сенсей, я понимаю. Моя задача научится контролировать мощь риннегана, так ведь? Чтобы принести мир и… — Защитить Яхико и Конан, — говорю это за него, опять ласково трепя красные волосы, слегка мокрые от постоянной сырости. Убираю руку, вздыхаю. — Я ведь поэтому с тобой поделился тем, что меня волнует. Потому что верю, что тебе это по силам. Кроме того, -тяжело вздыхаю, чувствуя, понимая, то, в какой ловушке мы — люди заперли себя, — я думаю, ты знаешь, что сейчас сердца людей очерствели. Но у тебя вот здесь, — прикладываю палец к груди, — доброе сердце, Нагато. У всех вас. Вместе вы сможете принести мир и в эту разорённую страну. Главное — никогда не сдаваться и верить в то, что это возможно, — прикрываю глаза, вспоминая тот разговор. разговор, из-за которого появилась моя первая книга, — и стараться, конечно же. Но, — смотрю уже на него, вглядываюсь в риннеган, — главное — никогда не забывай своих друзей. Но ты ведь итак знаешь, как бороться с болью? Он опускает голову вниз, усмехается затем, с такой яркой, неугасаемой, кажется, надеждой в глазах, от чего риннеган будто светится яркой звездой в кромешной тьме. — Да, Сенсей. И я обещаю, что защищу…через что не пришлось бы пройти, я обещаю, что защищу их. — Я верю, Нагато. А теперь, — встав, развожу руками, — марш за книги. Он вздрагивает, но потом поднимается, и мы, уже вместе идём в дом. Как я и думал — Яхико и не собирался спать, доставая бедную Конан. Завидев Нагато со мной, оба подбегают, как обычно — спрашивают, как прошла тренировка.

***

Я никогда не позволял себе плакать. Воины, мужчины — так не поступают. Это не в нашем праве. И сейчас сдерживаю себя. Я так верил в него, в эту путеводную звезду — не только для меня — для всего человечества, мира, который, кажется, целиком и полностью состоит из ненависти. Стараюсь себя отвлечь мыслями о Минато. Они с Нагато оба невероятно талантливы, своего рода гении. И сейчас, у меня осталась только одна звезда, с трудом освещающая своим светом тёмные небеса и землю. Вместе им было бы легче.

***

Кунай летит в деревянную дощечку, но, как обычно, Яхико промахивается. Я огорченно смотрю, но всё же стараюсь подбодрить: — Ничего страшного, Яхико. Тебе просто следует расслабиться и… — Я не могу расслабиться, — взывает он, — когда мы уже перейдем к бою? Качаю головой, мысленно опять отмечая между нами сходство. Да, Орочимару, Цунаде вы бы посмеялись. — Яхико, Конан и Нагато уже давно научились этому. — У Нагато эти глаза! — он раздражённо шипит, вскидывая голову. — А Конан? — я мягко улыбаюсь ему, щурясь. Он, насупившись, отворачивается, метает кунай — и снова неудача настигает его. Вздыхаю, подхожу ближе. — Послушай, сходи-ка в дом, за удочками. — Что? Зачем это? — он поджимает губы, вскидывая одну бровь. — Хочу тебя кое-чему научить… и даже не думай спорить, это вопрос жизни и смерти! Он тут же срывается, как маленький рыжий ураган сносит всё на своём пути, резко открывает дверь, вбегая в дом. Выходит, пару раз спотыкаясь, с удочками на перевес, широко улыбается, с присущим огоньком в голубых глазах, в которых видится и нетерпеливость, и выжидательная требовательность, которая — я в этом уверен — через мгновенье превратится в целый обоз вопросов. — Значит так, Яхико, — положа руки на талию, говорю громко, стараясь принять наиболее грозный вид, — сегодня я буду учить тебя… — Чему, Сенсей? — с придыханием и приоткрытым ртом, по-видимому, от смеси бурлящих эмоций — я давлю смешок — спрашивает, крепко сжимая удочки. — Я буду учить тебя… терпению, Яхико! Слышится заливистый смех Конан, которая рядом как уже профессиональная куноичи метает свои бумажные сюрикены. Яхико возбуждённо топчется на месте, непонимающее раскрыв широко глаза, огонь в которых, кажется, горит только сильнее. — Как, Сенсей? Снова сдерживаюсь, треплю волосы, говорю спокойно: — Рыбалка, Яхико, рыбалка. — Что?! Как рыбалка? Конан, уже давно всё понявшая, смеётся ещё громче. — Для тебя это важно, — вздыхаю, стирая грязь с его щеки, — ты очень нетерпеливый, Яхико… а ещё легковозбудимый. — тут я уже не выдерживаю, ухмыляясь всё же. Он недовольно ворчит, и вскоре, оказавшись подле озера, с недовольной миной закидывает леску в воду. Сидит, с опущенными плечами, смотря на гладь озерца. — Яхико, — я сажусь рядом с ним, смотря на далеко не самое счастливое лицо, — я хочу чтобы ты понял: для шиноби самое главное — это дисциплина и терпение. Умение выжидать. Он громко выдыхает, говорит, уже спокойно: — Я понимаю, Джирайя-Сенсей, но ничего не могу с собой поделать. Родился таким, пожав плечами, он продолжает, — мы все родились. — У тебя были братья и сестры? — Два брата, — уточняет, сразу же, — по лицу вижу, — грустнеет. Но огонь, этот огонь не затухает, лишь, как мне кажется, разгорается ещё сильнее, — зато теперь, — он натягивает улыбку, — у меня есть Нагато. А о сестре я всегда мечтал! — Она для тебя сестра? — удивлённо распахивает глаза, слегка откидывая голову назад. — Ну да, а кто ещё? Вспоминается восхищённый взгляд Конан и её же неловкая, но такая яркая улыбка, стоит ей только увидеть его, его достижения, какими бы они ни были. Смеюсь заливисто. — Что такое, Сенсей? — Всё хорошо, — успокаиваясь, поправляю волосы, скидывая мешающие пряди с лица — позже поймёшь. Хмыкает, почесывая затылок. Спустя, кажется, минут двадцать, может, и меньше, он начинает ерзать, перекладывать удочку с одной руки в другую, обречённо вздыхать и бросать на меня жалобный, как у брошенного щенка, взгляд. Я же отвечаю только ироничной, кажется, улыбкой, из-за чего он только больше вздыхает, больше ерзает и перекидывает удочку. Через ещё двадцать минут он протяжно стонет: — Сенсей, я правда больше не могу. Шикаю на него, приставив палец к губам. — Не будь таким громким — рыбу спугнешь. И просидишь здесь ещё очень долго. Не выпуская удочки, падает на траву. — Ну хотя бы Нагато… Нагато-то можно позвать? Тут так скучно! — Нагато занят, — отрезаю, — он изучает фуины. Яхико всхлипывает, ворочается… неугомонный ребёнок. Беру его за руку — осторожно, чтобы не навредить, чуть выше запястья — и поднимаю. Назидательно и тихо проговариваю простую истину: — Самый сложный бой — это бой со своими демонами, Яхико. А после слегка щипаю его за щеку. Он недовольно морщится, горбится. Решаю обсудить другую тему — как мне кажется, самое время. — Ты завидуешь ему? — Кому? Нагато что ли? — Да, — киваю, — завидуешь? Он снова широко раскрывает глаза, а его брови, будто две рыжие птицы, летят наверх, всё выше и выше, пока не достигают очевидного предела. Смотрит так, будто я обвинил его в самом страшном преступлении против человечества. — Нет, — машет головой, — нет, Сенсей. Он же мой друг, как я могу завидовать? Да и честно говоря, — шепчет практически он, — я не хочу таких глаз. Он постоянно тренируется. Мы с Конан скучаем по нему. Вздыхаю, понимающее киваю. — Да, это так. Но ты должен понимать: он хранит великую силу, которую должен научится контролировать, а то он может… — Навредить нам? Сенсей, Нагато никогда нас не обидит. И мы — его. — Случайно, Яхико. Как было с тем ниндзя. — Он сделал это, чтобы защитить нас с Конан… — Я знаю. И хочу, чтобы он если и пользовался этой силой, то осознанно. — Ладно, — недовольно бурчит он, — но можно, чтобы хотя бы иногда он тренировался с нами? Что у Яхико хорошо получается — годы сиротства сказались — так это выпрашивать что-либо. Вздыхаю. — Хорошо. Только тогда тебе придётся тренироваться усерднее, понял? — Да, Сенсей!

***

Воспоминания, когда-то сладкие как ложка сахара, теперь — горькие, невыносимо горькие как бочка дёгтя. У этих детей, замечательных детей, было то, чего многие бы лишены — сильнейшие узы, связывающие их, казалось бы, с самого рождения. Будто они были созданы друг для друга. Я искренне верил в них, в каждого: и в спокойную, самую добрую из них Конан, и в импульсивного, но решительного и смелого Яхико, и в самого чувствительного и невероятно талантливого Нагато. Вопрос: «Как такое могло произойти?» бьётся ужом, пойманным хищной птицей, в голове. Тысячи вариантов — разумом я это понимаю — и ни один я не принимаю. Не могу принять, сам не знаю, почему. Будто, если приму, как данность, должное — весь мой мир рухнет, и я окончательно разочаруюсь не только в себе, но и в людях вообще. Их, скорее всего, даже не похоронили…

***

— Помнишь Орочимару? Нагато тяжело дышит, улегшись на траве. Честно говоря, уже надоело отстирывать вещи от зелёных пятен. Он кивает, поднимаясь, выпрямляет спину как по струнке. — Не обижайтесь на него, — говоря, подпираю рукой голову, — он добрый человек, — Нагато хмурится, — но он так же, как и вы — сирота. Да и война… навредила ему. После этих слов Нагато, кажется, расслабляется. — Это всё война, да, Сенсей? Она меняет людей в худшую сторону, от чего они, становятся немилосердными? — Да, ты прав. Нужно уметь прощать и возвышаться над болью. И ты, я вижу, простил, так ведь? — Он встаёт, вглядывается в потревоженную дождевыми каплями волную гладь. Молчит. А потом тихо совсем, даже для себя, говорит: — Я не знаю, — неопеределенно, с сомнением, — вероятно, что да. — Тебе нужно просто всё обмозговать. Он оборачивается, клонит голову набок. — Обмозговать? Улыбаюсь. — Обдумать, Нагато. — Ясно… я постараюсь. — Я уверен: у тебя всё получится. Уже сам встаю, подхожу к озеру. Оно всё — в кругах, расходящихся так быстро, что и полюбоваться не успеешь. — Война — это будто воплощённая человеческая ненависть. Ты правильно подметил: она меняет людей. Порой — раз и навсегда. Я думаю, что Орочимару сможет справится с болью, ведь у него есть я и Цунаде, и учитель. Он кивает, потирая глаза. — И ты, я знаю, сможешь всегда преодолевать свою боль, потому что у тебя есть они. И сможешь, в конце концов, изменить этот мир. Избавится от ненависти, превознести людей над ней. Знаешь, есть легенда, об одном человеке… великом человеке, отце ниндзя. — Вы расскажете, Джирайя-Сенсей… если Вам не сложно? Оборачиваюсь, улыбаюсь ему. — Конечно не сложно. Ты в любом случае должен это услышать. Потому что это касается тебя напрямую. Нагато вскидывает бровь, смотря с поистине детским любопытством. — Когда-то земля тонула в крови, погрязла в войнах и ненависти, и тогда же, появился таинственный монах, которого позже прозвали Мудрецом Шести Путей. Он верил, что когда-нибудь, люди научаться взаимопонимаю, и наступит мир на земле. Он создал ниншу — учение, которые было призвано объединить людей, но позже оно стало зваться ниндзюцу, и использоваться людьми как оружие. И, как и ты, он владел риннеганом. «Аз есмь столп справедливости и порядка» — говорил он. Я поворачиваюсь, подхожу к нему, улыбаясь, и видя в его глазах, его риннегане что-то непонятное мне — но так, видимо, и должно быть — и надежду. Да, Нагато. Я верю, что ты — дитя из пророчества. — Я думаю, Нагато, что, возможно, ты — его реинкарнация, ведь тебе достались не только его глаза, но и его стремления, — кладу руку на его голову, и впервые — он не вжимает её в плечи, лишь смотрит на неё, не сводя взгляда. Улыбаюсь, искренне, ощущая непередаваемое счастье. И он улыбается в ответ, так, как я никогда не видел.

***

А сейчас у меня остался только Минато. Моя последняя надежда. Да и не только моя. Уже рассветает. Вставать — терпимо трудно. Осознаю, внезапно, что тогда, в Дожде, с ними — я был по-настоящему счастлив. Не было ни женщин, ни выпивки, зато — была надежда, огромная, крепкая и невероятно сильная вера. Яхико, Нагато, Конан… простите меня. Минато… я сделаю, всё, чтобы защитить тебя. И тогда… настанет истинный мир.