Зорчие

***

      Нужда пробудила Тали уже совсем глубокой ночью. Приподняв морду, она нашла себя под шерстью Мраву в жутко жарких, хоть и весьма уютных объятиях. Вокруг царила густая тьма, и слышно было лишь сопение львов да мерный стрёкот кузнечиков. Вальсавийцы лежали друг на друге, прижимаясь телами, покрывая друг друга. У самых лап зорчих устроилась Ларза, а на ней клубочками свернулись нинь-ильсивки. Сазарра пропала, как пропал и старший страж.       Осторожно нащупав лапками камень да выскользнув из цепких когтей льва, Тали медленно привстала. Голова ещё немножко кружилась, но боли и ломоты в теле совсем не ощущалось, лишь немного ныло под хвостом, а от заляпанной шёрстки веяло пряностями и страстью.       Она уже вознамерилась было пойти по своим делам, как кто-то ухватил её за хвост:       — Ты куда? — Мраву широко зевнул, облизываясь.       — Мне надо, срочно, — вырвалась из его хватки зорчая.       — Со мной пойдёшь.       — Вот ещё! Зачем?       — Мне тоже надо.       Спустившись с уступа вниз, они подошли к небольшим зарослям папоротника. Мраву невозмутимо задрал лапу, поливая жмущуюся к земле листву своим похотливым хозяйством.       — Ну вот неужели нельзя было это сделать в стороне? — возмущённо вздыбилась Тали.       — Здесь тоже неплохо, — тряхнул кончиком петушка зорчий.       — И обязательно делать это прямо на моих глазах?       — Талиэль нинь-яльсиви, ты уже не нонденайка. Твой новый путь — быть дочерью Вульсваи. Так что давай, делай как все, — строго затребовал её наставник.       — Прямо здесь?       — Да, задирай лапу — и вперёд.       — Я львица, Мраву, я делаю это иначе, — всё ещё не находилась от острых чувств самка.       — Ну вот сейчас и увидим.       Тали обречённо выдохнула, усаживаясь у самых кустов.       — Ну ты хотя бы на мгновение отвернись! — запряталась за листом папоротника она.       — Нет.       Львица поджала уши и тихо ощерилась, но препятствовать воле самца не возжелала. Трепеща и истязаясь под его хищным взглядом, она приподняла лапу, сбивчиво исполняя предначертанное. Влажнящийся, глубоко распаханный бутон её естества волнующе переливался в тихолунном свете; исхватанный чужими лапами хвост напряжённо обмер. Закончив, она нерешительно вышла из зарослей. Вид у неё был крайне удручающий, мордочка так и полнилась хмуростью.       — Что такое?       — Если бы меня прямо здесь изнасиловала стая гиен, это было бы и вполхвоста не так унизительно как то, к чему принудил ты.       — Ну конечно, — согласился зорчий, — Уверен, если бы гиены и впрямь решили взять тебя кругом, ты б ещё и добавки попросила.       — Гррр! — ощерилась кошка.       — Ладно тебе, — подобрался и лизнул её в щёчку-луну карегрив, — Пойдём обратно спать, ещё рано.       — Не хочу спать, — капризно мотнула мордой ученица.       — А чего хочешь?       — Не знаю… наверное попытаться как-то… осознать всё произошедшее… Тебе легко говорить, ты всю жизнь прожил в этом прайде, — Тали чуть затравлено посмотрела на льва, — А я тут впервой, мне это… не совсем понятно.       Она почему-то подумала, что зорчий начнёт глумиться, посмеётся с неё, но тот понимающе кивнул и даже вновь поцеловал, теперь уже в шею.       — Хорошо, осозна́ем. Только сперва попьём и умоемся. Посмотри на себя, дочь мурсиви.       Тали недовольно рыкнула, но спорить не стала. Оказавшись у вод Тихой, она окинула себя придирчивым взором, и только тогда поняла, о чём говорил самец. Чёрная луна на щеке потекла чернильным пятном до самой шеи, смешиваясь со следами чужого семени, пота и чего-то ещё, похлеще. Шёрстка была измята, растрёпана, а местами ещё и заляпана грязью да пылью. Под хвостом всё тоже было не сладко: обе щёлки обратились в зияющие, излохмаченные дырки, каждая из которых успела принять в себя не один десяток петушков.       Окунувшись с мордочкой в воду, самка выдохнула от приятных прикосновений ледяных языков на распалённом теле. Отмыв себя везде, где только могла, она вышла на берег, отряхивая шерсть и старательно приглаживаясь — для себя, но в первую очередь — для своего льва.       — Так лучше? — она сперва показалась ему носиком, а затем обернулась и задрала хвост.       — Да, хорошо, — терпеливо осмотрел её Мраву, — Только вот тут у тебя, — он указал на подбородок, — Осталась пара чёрных пятнышек… Да, вот здесь, — он лизнул её, удаляя неряшливость, — Теперь отлично. Не будешь наносить новую метку?       — Не вижу смысла, — покачала головой кошка, — Ритуал окончен, и теперь я простая львица. Твоя львица, — глаза её воспылали, представляясь самцу, — Кому, как ни тебе, видеть меня истинной, настоящей?       Карегрив одобрительно кивнул:       — Да, такая Талиэль мне больше по вкусу. Помню, раньше и сам наносил такие узоры… когда был помоложе и пободрее, — самец мечтательно, даже немного смущённо посмотрел куда-то в сторону, — А потом, с возрастом понял, что лишь обманываю самого себя, что дикое время ушло, ушло безвозвратно.       — И зря. Тебе бы они очень пошли, — потёрлась о его плечо Младшая, — Даже сейчас.       — Может быть, может быть… Кхм, если ты готова, пойдём вон туда, — лапа зорчего замахнулась в направлении Большой поляны, — Нам и вправду есть что обсудить.       Пока они шли, на уме львицы успела зародиться одна крайне волнительная мысль. Казалась она ей невежливой и постыдной, и всё же настолько сильно обглодала изнутри, что удержаться от прямого вопроса так и не вышло:       — Не думала, что ты любишь ложиться под старшего стража…       — Талиши, — недовольно прирыкнул на неё самец, — Ритуал Принятия и всё, что ему следует — это тебе не шутки, не писечки-попочки, не «ой-я-я-я, меня взяли сразу пять котов галопом» и даже не повод для гордости — это серьёзно, тут древность, кровь предков, взгляд из поколений — и все остальные важные слова. И уж тем более это не тема для приосознанных обсуждений. Смысл Принятия в том, чтобы раскрепостить твой ум, дать тебе познать свою истинную природу, сущность. Пытаться обречь это в слова — значит неизменно всё переврать и опошлить. Просто следуй пути и будь себе верна.       Львица кивнула, продолжая поглядывать на самца. На мордочке её восторжествовала лукавая улыбка. Заприметив это, Мраву рассержено нахмурил брови, прошёл ещё несколько шагов, после чего резко остановился и добавил:       — Ну и да — трахает он шикарно, сладко и сочно, не в пример остальным львам. Впрочем… думаю, ты и сама успела это понять.       Теперь уже его морду тронула ухмылка, Тали же заметно обдало жаром.       — Оу… ну да, он… неплох, — её хвост забился в волнении, — Давай и вправду не будем об этом.       — То-то.       Полуночная Большая поляна выглядела непривычно. Окружающие камни отбивали её тенью от остального мира, создавая ощущение особого, величественного места. Истоптанная лапками земля образовывала почти ровный, бледный круг, словно сама луна упала с небес, оставив свой след на саванне.       Зорчие устроились в самом её сердце, носом-к-носу, хвост-к-хвосту. Вокруг них не было никого, а над ними — лишь звёздное небо да призрачное светило.       — Как тебе твоя первая оргия? — поджав под грудь лапы, начал самец.       — М-м-м… — Тали дрогнула от смущения, — Не так… страшно, как я представляла. Даже… немного приятно. Местами приятно, — она сглотнула, — Надеюсь, я не наделала ничего такого, за что меня потом будут стыдить.       Лев тряхнул мордой, сгоняя с носа упрямого комара:       — С чего бы это? Зачем кому-то тебя стыдить?       — Ну… может… я была немного более… любвеобильнее, чем полагалось… — самка неловко царапнула коготком землю.       — То есть, ты предлагаешь стыдить тебя за то, что ты львица? — сощурился Мраву, — Талиши, это твои суть и долг — отчаянно отдаваться в любви, как мои суть и долг — отчаянно отдавать эту самую любовь.       Молодая кошка промолчала, согреваясь его словами.       — Я люблю оргии, — хотя зорчий и выглядел уже вполне осознанным, алая жижа явно развязала его язык, направив в мир словоохотливых рассуждений, — Только в оргии рождается истинное понимание мира. Все твои чувства, твоё сознание — всё это раскрывается, смывая нелепые границы, правила, законы — остаёшься лишь ты и твоё нелживое нутро.       Тихий и тёплый ветерок колыхнул их шкуры.       — А что это за штука была в панцирях? — поёрзала плечиками кошка.       — Не знаю, Ларза делает, и вроде бы как раз на тех алых цветах, что ты мне приносила…       — Алые верхолазки, — вмиг вспомнила ильсива.       — Да-да, вот от них всегда хорошо сознание уносит.       Тали кивнула, хорошо помня свой опыт в сборе подобных цветков у Опалённой горы.       — И часто вы… употребляете такое?       — Не-а, — разочарованно отмахнулся лев, — Только на Принятие. Ну… бывает, я тоже прошу себе… немного. Ларза делает, правда послабее. Помогает сперва разбросать и перевернуть все мысли, а затем собрать их по-новому, понять что-то такое, до чего раньше не мог додуматься.       Ильсива осуждающе покачала головой:       — Это очень вредно.       — Почему?       — Нарушает восприятие, стирает краски у самого мира, — со знанием и горьким опытом утвердила львица.       — Ну да, — не стал спорить самец, — Потом всегда тоскливо и скверно становится. Я раньше вообще их не пробовал, мне хватало той сочности, которой делилась со мною жизнь. А как ушла Ясси…       Он умолк, размышляя о чём-то своём. Тали попыталась увести самца от тяжёлых дум:       — Значит я уже вальсавийка, да?       — Ну, вообще да, — придирчиво осмотрел её зорчий, — Но формально ты станешь ей только с восходом солнца. По этой самой причине мы, кстати, и делаем ритуал поздней ночью.       — Вот как, — и сама изучила себя львица, — Значит, я пока ни там, ни здесь? Уже не нонденайка, ещё не вальсавийка?       — Угу, ты пока что дикарка, — сказал и сразу залюбовался ей Мраву, — И ух какая!       Разговор начал сводиться к привычному исходу, и нужно было непременно что-то делать, как-то спасать положение и хвост.       — У вас… так просто относятся к львятам.       — Ты о чём?       — Ну… — Тали засмущалась, — Лижете их, учите, как взрослых… и они… любят вас, как взрослые.       — Ты ещё ничего не видела, — прыснул Мраву, — Они и не такое могут. Да и что в этом такого, в конце концов, всякий пятнистый львёнок и львёна рано или поздно станут взрослыми, грубыми львами и львицами. Не лучше ли их подготовить к жизни заранее?       Зорчая промолчала.       — Да и потом, посмотри на них, это же настоящая радость, истинная красота, цвет львиного рода. Кем нужно быть, чтобы закрывать на них глаза? Чтобы воспринимать их как недольвов, что не имеют права на любовь, что не имеют права быть любимыми?       — Ну это ты так говоришь, а может им самим уже совсем не так приятно…       — Мне было приятно, — в чувстве перебил её самец, — Моя наставница, аль-яльсива Мирэ́йла взяла меня в обучение делу зорчих ещё при совсем сочных пятнах. Самый первый день я по привычке решил ей подерзить, как очень тогда любил, за что был впервые награждён терпким вкусом истинной львицы…       Он облизал губы, пытаясь припомнить все подробности.       — Но это же насилие! — не сдавалась Тали.       — Насилие? Хорошо… — лев попытался вновь освежить мысли, — Тогда история ещё более бессознательных лет. Однажды нас с Тхиеном оставили с одной подслеповатой и глуховатой старенькой сиделкой. Мы, конечно же, от неё сбежали по пещерам, и нашли по другую сторону несколько небольших косточек, — он с предвкушением посмотрел на свою ученицу.       — И?.. — выдохнула та, — Только не…       — Сперва мы потёрлись о них петушками. Было щекотно и до странного приятно. Затем я предложил засунуть одну из них под хвост — уже тогда видно, кто был сообразительнее в нашей семье — и сперва я затолкал тонкий кончик в брата, а затем пристроился к нему своим задом и насадился на другую, более толстую и шероховатую сторону. Мы тёрлись и стонали, нас бросало в дрожь, грудь трепетала, дыхание сбивалось. Конечно, мы тогда не смогли кончить, у нас и петушок-то стоять толком не умел, зато пережили нечто необыкновенное, что-то такое, от чего было сладко и жарко. Понимали ли мы, что делаем? Нет! Хотели ли мы повторить это вновь? Да и ещё раз да! Так что, Талиши, не нужно говорить и определять за то, чего ты сама не понимаешь и не помнишь. Небось, и сама для папки заменяла любимую львицу, а тут развозмущалась…       — Чего?! — распахнула глаза самка, — Нет! Не было такого, никогда!       — Прям ни разу? — недоверчиво нахмурился лев.       — Ни разу! — чуть не зарычала от отчаянья Тали.       — Прости, — тот вдруг прильнул к ней в необыкновенной нежности, — Не хотел таким ранить. Не всем нам были дарованы чутко ощущающие мир родители. Кто-то называет нас своими в край, но когда это действительно необходимо — отталкивает, чуждится. А кто-то не навязывает свою любовь словами, принимая в свои тесные и жаркие объятия лишь тогда, когда мы этого действительно хотим, когда нам это необходимо. Мне повезло с такими, тебе — нет. Теперь я понимаю, откуда в твоих глазах эта невероятная тоска, эта боль нереализованности. Тебе со львячества не позволяли пробуждать своих истинных чувств, не давали самой возможности показать свою любовь — и ты жила, мучилась с этим, душила в себе. Но тело не обманешь, оно ум свой ещё с первых времён зародило, и вот, едва оказавшись на наших землях, получив позволение чувствовать и желать, как хочется — ты с головой отдалась этому, не щадя ни себя, ни свою плоть. Ты хотела этого, как хочет влаги иссушаемая сезоном почва, и ты это получила, получила сполна — и потому почуяла лёгкость, ощутила свою полноту, целостность. По той же причине ты и оставила Нонденаи, не чуя особых сомнений и сожалений — потому что у тебя не было единства, связи с предками, с родом. А связь эта выстраивается не лживыми словами, не мнимыми статусами, не меткой «мать» или «отец», но опытом и обменом, и в том числе — обменом жидкостями — самым важным из них. Не было у тебя ни истинной матери, ни отца, было лишь что-то такое, что у вас в прайде называли «семьёй». Вот и смотри, к чему тебя это привело. Тоскуешь ли ты по ним?       — Немного, — сжала губы львица, — Но больше по своим ильсивам… и по сестре…       — Вот видишь, — наставник сжал её плечо, — У тебя было что-то с ней?       Тали смущённо опустила мордочку:       — Да… она… умела утешить.       Лев понимающе кивнул.       — А наставницы, я так понимаю, делили весь твой быт, являлись твоим всем?       — Да… — вновь кивнула кошка, начиная истинно изумляться чуткости самца.       — Я так и думал, — ласково обвил её зорчий, — Будь ты чуть помладше, я бы с радостью удочерил тебя, Талиши. У меня в семье нежеланных львиц нет.       — А у тебя есть дети? — удивилась самка.       — Конечно, как и у всякого взрослого льва Вульсваи, — Мраву начал приглаживать её загривок, — Вот, например, Илинь и Сафира, мои самые последние…       — Это твои львёны?.. — громко выдохнула кошка.       — Конечно, а чьи они могли быть ещё, такие-то умненькие и талантливые? Мои, мои пушистые цветочки. Я даже хотел поначалу одну из них, Сафирку — в зорчие, но Ларза всех заграбастала, сказала, что без ещё одной голодной пасти обойтись сможем, а без целительницы нет, — он хохотнул, ударив хвостом о сухую землю и подняв столб пыли, — Вот и оставил при ней, пусть учит. А сам заглядываю к ним, играю, люблю, да и лишний повод навестить сестрицу…       — Она твоя сестра?! — ещё сильнее затаращила глазки Тали.       — Ну конечно, — как будто бы даже чуть обиделся самец, — И я тебе скажу — ещё какая! Обычная львица в её-то возрасте уже о вечности думает, а эта как-то успевает хвостом крутить. Воистину — шаболда, дарованная нам самими небесами.       — Даже не знаю, что и сказать…       — А что тут говорить? Тут гордиться надо. И сестрой, и потомством. Ларза — лучшая целительница здешних земель, Илинь и Сафи — её преданные последовательницы, истинные ильсивы и будущая радость для прайда. Да и сейчас у них есть чему поучиться и что посмотреть, верно? — подмигнул он, проводя коготком по тёмно-персиковому темечку. — Истинная львёна всегда радует глаз. Тем и нужна, точно солнце саванне. У вас с этим было совсем плохо в Нонденаи?       — Такое под запретом, — немного утешилась его ласкою кошка, — До самого момента Принятия. За нарушение — позор и изгнание.       — Ну вот, видишь, — вальсавиец неодобрительно покачал мордой, — Я же говорил, у вас прайд словно не для жизни, а для изведения. Вы там поклоняетесь ритуалам, а не здравому смыслу… хотя уверен, что не все. Знаешь, в чём главное отличие Вульсваи и Нонденаи в отношении ко львятам?       Тали слегка мотнула мордочкой, не желая сбрасывать с загривка приятную лапу самца.       — У вас львят отдают лишь старейшинам и самому правителю, принося их, точно в жертву — на корм гнилым клыкам, на ублажение дряхлых, холодеющих тел. И когда затем возвращают родителям — те и вправду становятся жалкими и несчастными, больными и искалеченными, ведь были отданы хищникам, не знающим ничего, кроме алчности и примитивного голода У нас львят отдают тем, у кого есть сердце, ласка и умеренность. Всякому, кто знает и умеет дарить любовь. Всякому, кто знает, чего стоят первые пятна. И возвращаются наши будущие вальсавийцы довольными и удовлетворёнными, откормленными и счастливыми, с новым опытом, знакомствами и сильными знаниями о мире. Ну а если кто-то посмеет навредить… — самец злобно ощерился, да так, что даже немного испугал львицу, — Тогда им придётся предстать перед всем прайдом.       Зорчая сглотнула, пытаясь осмыслить всё сказанное. Ей пришлось признаться себе в том, что для жизни в небольшом и примитивном прайде, где все изо дня в день предаются лишь совокуплениям и прямым, бесхитростным речам, ей, благородной и умной нонденайке, приходилось напрягать ум как-то уж совсем непозволительно часто.       — Я… я немного… переполнена всем этим, — решила открыться пред самцом она, — Всё вокруг… эти события… они оказались сильнее меня. И я… я стала бояться, что они слишком… изменят, поломают меня изнутри.       — Всякий раз, когда в тебе что-то ломается, это повод не для тревоги, но для надежды, — утешил её Мраву, — Ведь как знать, куда это направит, кем станешь, когда обретёшь своё новое начало.       Тали молча слушала, прижимаясь ушком к груди льва.       — Я и сам таким был. Когда Ясси погибла, меня словно изорвало на части. Лишился всякого смысла, всякого повода делать что-то дальше. С нею был план, ощущение правильности самой жизни. С ней было понимание, что вот она, а вот я — два зорчих, одно единство, и вот тропа, наша тропа, по которой мы следуем. Всё это время я существовал ради неё, учил и был примером, но лишь она, одна она была тем, что заставляло меня двигаться дальше. А потом она сорвалась, сорвалась потому, что я расслабился, позволил себе поверить в то, что наше счастье и особая связь будут длиться вечно. И не осталось ничего, лишь я один и та пустынная пещера. Тогда я подумал, — лапа самца прошлась по гладкой шерсти львицы, стряхивая с неё усевшихся насекомых, — Зачем стараться, зачем что-то беречь, если мир может вот так легко взять и в один момент забрать то единственное, что тебе важно, что имеет для тебя абсолютную ценность? Так я решил, что больше никогда не позволю себе к кому-то привыкнуть, испытать осознание общего пути с кем бы то ни было. Я просто стал жить. День за днём. И тут пришла ты.       Лев на мгновение умолк, собираясь с мыслями. Внезапный треск травы дорвался до их ушей, но то был не хищник, а заплутавшая антилопка, которая вмиг унеслась прочь, едва завидела двух властителей саванны.       — И тогда я испугался. Сперва, когда ты мне понравилась, — он поцеловал её за ушком, — Затем, когда ты показала волю и упрямство. Наконец, когда я смог увидеть в тебе её.       Мраву даже чуть привстал, стараясь справиться с нахлынувшим волнением. Тали последовала ему.       — Я сразу понял, что ты — лик моей судьбы — и что с этим ничего не поделать, и можно до последнего издыхания рычать в небо, расцарапать камни во всём мире, перетрахать абсолютно всех львиц — всё будет тщетно. Или с тобой, или в никуда. Это был мой самый важный выбор в жизни, и поначалу я оттолкнул тебя, обманывая себя мыслью, что просто хочу защитить, не позволить тебе уйти так же, как и ей. Но ты вернулась. И тогда я понял, что единственная истина в том, что я боюсь вновь принять свой вызов, боюсь вернуться на путь зорчих… — он склонился, — И если бы не Ларза, я бы и вправду не решился, струсил… Но теперь я вижу тебя здесь, и знаешь, — он посмотрел в самые глаза львице, — Я счастлив.       Припадая в жадном поцелуе, они ощущали как отчаянно бьются их сердца. Яркая луна с любовью выводила силуэты кошек, и посреди этого мрака они казались какими-то загадочными изваяниями, призраками ночных теней, древнейшие, как сам мир.       — Мне кажется, я и вправду стала что-то ощущать, — призналась Тали, когда их жаркая связь ненадолго утихла, — И в этих снах… они словно начали со мною общаться.       Зорчий кивнул:       — Так и есть. Ты стала медленно перенимать её навыки и силу. Понятия не имею, как, но я наблюдаю в тебе сейчас этот отблеск глаз, эту лёгкую отстранённость, и понимаю, что уже видел всё это однажды. Тебе суждено стать особенной, избранной, моя Талиэли. Непростая участь, на самом-то деле, ведь быть простой и неприметной самкой неизмеримо лучше: ты просто наслаждаешься жизнью, берёшь её всю, и у тебя нет никаких обязательств, кроме тех, что пред самой собой, что у самого сердца. А когда ты та самая, всё сразу же идёт наперекосяк, все начинают тебя испытывать, и даже сам мир: он высасывает из тебя все соки, всё живое, чтобы в конце, неизменно, приготовить тебе грустную и весьма драматичную кончину. Конечно, потом тебя будут оплакивать, возможно, даже вспоминать в легендах и мифах, но тебе ли не всё равно, ведь к тому моменту даже пылинки не останется от твоего «я»? Да уж, Талиши, не завидую я тебе, такая-то судьба для незамысловатой домашней львицы. Если у нашего мира и есть творец, он явно тот ещё рыжий шакал.       Столь неожиданное признание заставило ненадолго растеряться молодую самку. Смущённо поджав ушки, она упряталась под гривой льва:       — И всё таки… я не чувствую себя какой-то уж слишком особенной…       — Неужели? — лукаво боднул её загривок самец. — И совсем ничего не произошло, не случилось за эти дни в Вульсваи? Посмотри на себя и на остальных львов, что тебя окружают.       — Вы куда сильнее и смелее меня, — сглотнула от горькой истины Тали, — А ещё честнее.       — Это потому, что таков наш путь, что такими мы должны были стать от рождения. Возьмём, к примеру, твою подружку Рашу. Уверен, вы уже успели с ней как следует познакомиться… — Мраву игриво отогнул в сторону хвост львицы и та с деланным возмущением вжала его обратно.       — Она мне кажется куда более особенной, чем я.       — Да, но что в её судьбе? Она родилась и выросла в Вульсваи, она будущая хозяйка охоты, мать, львица… хорошая львица. Этот путь страсти, этот путь дикости — он был предначертан ей самой судьбой, родителями, прайдом, тем, что она ощущает и чувствует с самых первых пятен — и в этом весь её вызов, вся её тропа. Но что ты?       Лев исцеловал её в новом чувстве.       — Нежная и утончённая львица из Нонденаи ищет своё место в Вульсваи… — он начал рисовать коготками дорожки на бедре кошки, — Ильсива, что внезапно становится яльсивой… Причём, яльсивой для своих чуть ли не самых злейших врагов… Той, что не боится дойти до конца, не срывается и не плачет, не зовёт маму, не называет всех озабоченными шакалами… Что предаёт свой прайд, своего правителя ради нелепых интрижек с вальсавийцами, из-за того, что, якобы, «ощутила здесь своё истинное место»… У тебя не складывается ощущения, что всё это как-то уж слишком невероятно? Что такое бывает не в жизни, а лишь в красивых историях старых львиц? Ну, или во снах…       Самочка нервно заёрзала боком, ощущая, как царапаются мысли и львы.       — За последнее время я как-то перестала об этом думать… Тут бы с ума не сойти.       Зорчий хмыкнул, притягивая к себе персиковое сокровище:       — Ты взяла и призналась в своей сексуальности — ну разве ж это реально? Да любая другая облагороженная львица утопилась бы в жажде, неудовлетворённости, мучилась бы всю жизнь от этого голода, душилась ядом и злобой упущенных возможностей, пока не иссохла, не стала никчёмным телом, что избрезговали бы заклевать даже самые оголодавшие стервятники. Она бы ходила, гния заживо и ненавидя всё живое, особенно презирая тех, что не знали страха в том, чтобы отдаться истинному чувству. И верила бы, до последнего издыхания верила в то, что страсть и похоть — суть дрянь, грязь и мерзость, а она-то выше всего этого, она чистая — хотя, на самом деле, лишь больная, загнавшая себя в угол дурочка. Она ни за что бы не полюбила и не признала свою истинную природу, ни за что бы не созналась себе в том, что просто обожает трахаться с самцами. Нет, в мире такого не бывает, моя хорошая. Мир состоит из глупости, и только из неё. Я могу хоть тысячу раз повторить тебе: «нужно вот так, Талиэль нинь-яльсиви» — но ты этого ни за что не сделаешь. Я могу не говорить тебе ничего, но что-то вспыхнет в твоей голове, что-то переменится в судьбе — и ты поступишь именно так, как я не мог бы желать и в самом сладком сне. Нет никакой пользы в опыте, и нет смысла гордиться его наличием, ведь передать ты можешь лишь навык лапы и умение охотиться, способность драться и делать мази, изгонять духов и носить львят — но не навык жизни, этому научить попросту невозможно, а ведь это единственное, что по-настоящему важно. Потому и глупость никуда не девается, она стара, как мир.       Он выдохнул, уложил подбородок на сочную булочку ученицы да так и утих в ночи, а Тали всё лежала и думала: думала о том, как странно знать этого самца, этого старого Мраву, что бывал то до жути наивен и ленив, то до ужаса внимателен и страстен.       «Наверное, об этом и говорили те львицы в мене», — ей вспомнились жаркие сплетни нонденайских дочерей, — «Вот она, жизнь с зорчим».       — Раз такого не бывает, получается, всё это сон? — хвост самки ласково обвил шею карегрива, — И нет ни в чём никакого смысла?       — Я не знаю, Талиши, — Мраву беспомощно разглядывал красивый профиль своей Младшей, — Но в тебе что-то есть. Шакал его знает, что. Бывает такое, увидишь — и сразу понимаешь, что это твоё, это для тебя. С тобой рядом меня словно утягивает некая сила, будто бы в тебе есть какой-то… разрыв, разлом между мирами… какая-то скопившаяся за сотни поколений проблема материи… Можешь смеяться, называть это как хочешь, но я верю, что ничего не происходит просто так, и раз уж мир и вправду решил нарушить собственные правила, значит, есть у него на то повод. Значит, у него какой-то особый план на тебя.       — Звучит жутковато, — почувствовала холодок на загривке львица.       — А ты не бойся, ты иди ко мне, я тебя в гриве укрою и сердцем отогрею.       Тали так и поступила. Стало и впрямь хорошо, тепло да уютно. Захотелось прожить так всю жизнь.       — Надеюсь, этот план будет получше, чем сам мир. Уж не знаю, чего выжидать в конце, но почти уверен, что по итогу все мы останемся с грязным хвостом, разочарованные и одинокие, — Мраву как-то слишком помрачнел, и даже томная близость кошки не могла усмирить его въедливой печали.       — Как то уж совсем грустно, — Тали вжалась в массивное плечо и утешающе замурчала.       — Всё живое рано или поздно к этому приходит. Всё умирает в одиночестве.       — Я бы не хотела умирать одна, — чутко призналась кошка, — Прямо вот так.       — Быть может, ты ещё найдёшь своего льва, такого, что всегда будет рядом, — Мраву как-то странно переменился мордой, отвернулся.       — Думаешь, найду? — выразительно посмотрела на него она.       — Я бы и вправду хотел этого, — тот лихорадочно потёрся о шею львицы, умело пряча влагу глаз, — Жаль, не смогу сам в этом убедиться, мне осталось здесь сезонов — что когтей на лапах.       Тали дрогнула, цепко вжимаясь в шкуру льва, словно опасалась, что он прямо сейчас исчезнет. Грудь обожгло, и стало вдруг больно, да так, что потемнело в глазах и похолодило лапы.       — Ты ещё очень молод, — она с отчаянным чувством куснула его в ушко, — И не смей при мне умирать! Я тебя залечу всего, да так, что всех львов здесь переживёшь! — она уткнулась мордочкой в карегривую грудь, желая сдержать слабость.       Мраву обнял её за плечи и тихо замурчал, раскатисто и гортанно, так, как мог лишь самец.       — Прости меня, Талиши…       — Угу… — всхлипнула под его шерстью та, — Я ничего… ничего я… мррр… — она снова всхлипнула, — Сейчас будет хорошо, всё хорошо.       Она и вправду сумела совладать с собой, утерев лапою глаза и посмотрев на своего Льва.       — Ты же не оставишь меня, Мраву?       Тот молча покачал мордой. Тали вновь к нему прижалась, вслушиваясь в его тяжёлое дыхание, в растревоженный клёкот старого сердца. Немного успокоилась.       — Значит, таков мой путь избранной… Быть не в своём прайде, не на своём месте?       — Твой путь быть зорчей, — мягко поправил её карегрив, — А избранная ты с того, что не боишься перемен, не боишься познавать себя, испытывать свою сущность, избирать тот путь, что кажется тебе сложным, но лучшим. И это истинное чудо, такое мало кому дано.       — Я думала, что быть избранной — это про какую-то особую силу, — хлюпнула носиком кошка.       — Так и есть. В этой смелости перед чувствами и кроется твоя сила.       — А ты сам? — возвела к нему глазки Тали, — Разве ты не избранный?       Лев искренне рассмеялся:       — Не-е-е, ты что. Мне выжить то не так просто, какая уж тут «высшая цель». Всё, что я делаю — пытаюсь хоть как-то оставить свой след в этом мире: царапаю камни и нравы, оставляю семя в умах и лонах молодых львиц, — морда его обрела привычную живость, даже хвост слегка забился, — Я просто не хочу исчезать, моя Талиши, как не хотят этого и все остальные звери, что ходили, ходят и ещё будут ходить по этим землям. Исчезать грустно и тоскливо, лучше быть, лучше оставаться — в тёплых объятиях, в ласковых львицах.       И словно в подтверждение своих слов, Мраву жадно обнял свою зорчую, желая прочувствовать всю, глубоко вдыхая аромат персиковой шкуры, на которой и под которой ведалась лишь любовь.       — Я не считаю тебя обычным львом, — горячо возразила кошка, мурлыча в волнующе острых лапах, — Ты особенный, ты избранный. Не для мира, но для меня.       — Ещё неизвестно, кто для кого, — загадочно улыбнулся зорчий, — Так что, — он отстранился, деловито приглаживая шкуру и напуская тот самый вид, с которым встречал её впервой, — У нас впереди ещё куча дел, не так ли?       — Это каких? — приподняла ушко Тали.       — Как это каких? Дел зорчих, разумеется. Знаешь, сколько тайн скрывают эти земли? — он приподнял и подогнул лапу в строгом вопросительном жесте, словно желал самым незамедлительным образом услышать точное число. — Знаешь, сколько прайдов Амстандена ждут нашей помощи? И не только Амстандена, да тьфу на него, — он и вправду сплюнул, но попал прямо себе на лапу и ругнулся, — Всего мира, шакал его в горло! Знаешь?       — Нет, — тихо улыбнулась кошка.       — А надо знать, Талиши, — убедил её самец, — Ведь отныне ты — мои глаза, а твои сны — наше будущее. Ты будешь вызнавать путь и место, давать мне след, а я буду тебя слушать, удивляться и, конечно же, любить, — он прыгнул к её хвосту и задиристо лизнул в самую пельмешку.       — Но как же я узнаю? — заизумлялась и завлажнела лоном львица. — Ведь сны — лишь сны, и видела я в них только Вульсваи.       — Они сами тебя найдут, — со знанием дела подмигнул ей из-за крупа зорчий, — Уж поверь, именно так это и работает. Так было с Ясси, так будет и с тобой. Она говорила мне, что я её источник сил, а она… она испивала из меня эту… штуку, словно кровь. Но не волнуйся, у меня есть ещё. За этот сезон скопилось как-то особенно много, на тебя точно хватит. Возможно даже, что из этой крови сумеет изродиться не один гривастый вальсавиец, — лев фыркнул, подумывая о том, что пора бы сделать что-то вместе.       — Значит, я тебе нужна? — игриво ускользнула из-под цепкой лапы самка.       — Ещё как, Талиши. С тобой мы — два зорчих. Без тебя я — простой старый лев.       Зорчая муркнула, ощущая как неистовые лапы простого старого льва поджимают к земле, точно беспощадная судьба. Хвост был тут же бессовестно отогнут, а за ним последовал влажный поцелуй и ещё один — более чувственный и жадный, до самых глубоких недр души. Пришлось возмутиться и толкнуться лапкой в острый, сочащийся знанием отросток, да чуть шлёпнуть его, чтобы знал, кто тут хищник.       — Ты думала, что мы разгадали все тайны этого мира, но мы лишь в начале пути, — засопел над ней наставник, и ученица выдохнула, принимая его всеми складками своего естества, — Ты полагала, что прошла самое сложное испытание судьбы, но впереди их столько, что не хватит и никакой жизни посчитать, — он хищно впился в загривок, пристраивая под себя, чтобы брать легко и яростно, — Ты думала, что нашла себя и свою истину, но по итогу нашёл тебя я, и теперь деру, деру, как свою вальсавийскую шлюшку — и в этом вся истина, — его слюна капала на загривок, а колючий стержень давил и жалил, заставляя самку стонать и выгибать круп от низменного удовольствия.       — Я ничего не думала, правда, — взмолилась она, оборачиваясь к Мраву, — Я просто тебя люблю.       — Вот как? — лев куснул в шею, прошёлся языком по измеченной щеке, пока не вжался в губы, словно желая изорвать, — Тогда вот тебе, любовь зорчего, — разнёсся его оглушительный шёпот.       Они сношались, точно самые одичалые кошки, не жалея языков, не жалея нежной плоти, царапаясь и рыча. Их томные придыхания разносились по саванне, возвещая всякому существу, что есть ещё жизнь, что есть ещё чувство.       Когда лев сделал это в пятнадцатый раз, самочка ощутила пощаду в теле, и в тот же момент крепкая лапа перевернула её на спину, распалённую и трогательную, растрёпанную и растраханную.       — Ничего больше не осталось, — беззаветно целовал и облизывал её едва приметные сосочки самец, — В мире лишь ты да я — и больше ничего. Помни об этом, Тали. Помни всегда.